Холодный дом.
Часть первая.
Глава XXIV. Апелляция.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Холодный дом. Часть первая. Глава XXIV. Апелляция. (старая орфография)

ГЛАВА XXIV.
Апелляция.

Вскоре после того разговора со мною, о котором я дала здесь подробный отчет, Ричард поведал свои колебания мистеру Джерндайсу. Хотя весть эта очень огорчила и разочаровала опекуна, но, как мне показалось, не была для него полнейшей неожиданностию.

Начались у них долгия совещания; часто они сидели вдвоем запершись до поздней ночи или все утро напролет, часто уезжали на целые дни в Лондон; шли бесконечные переговоры с мистером Кенджем. Опекун имел множество неприятных хлопот; все это время он сильно страдал от перемен ветра, безпрестанно ерошил свою гриву, так что кажется ни одного волоса не оставил на месте, по со мною и Адой был так же мил, как всегда, хотя упорно обходил молчанием то, что нас интересовало. От Ричарда, несмотря на все наши старания, мы не могли выпытать ничего, кроме общих уверений, что все идет как нельзя лучше и кончится отлично, но это мало облегчало нашу тревогу.

Впрочем, потом мы узнали, что к лорду-канцлеру обратились с новым ходатайством, где в защиту Ричарда указывалось на то, что он сирота и несовершеннолетний, и не знаю уж еще на что; в суде было много прений по этому вопросу, лорд-канцлер высказался публично в том смысле, что Ричард непостоянный и взбалмошный юноша. Дело несколько раз откладывалось, отсрочивалось, выслушивалось, проходило разные инстанции; подавались новые прошения, наконец Ричард стал говорить нам, что, вероятно, ему удастся поступить на службу не иначе как в качестве семидесяти или восьмидесяти-летняго ветерана. Ричард был вторично приглашен в собственный лорд-канцлера кабинет, где его лордство весьма серьезно выговаривал ему за то, что он тратит по пусту время и не может принять окончательного решения.

-- Неправда ли, миленькая шутка эти упреки в устах приказных крючков? заметил нам Рмчард, рассказывая об этом.

Наконец было объявлено, что просьба уважена, фамилия Ричарда была занесена в списки гвардейской кавалерии, как кандидата на вакансию прапорщика, агенту была внесена нужная сумма на патент. Ричард по своему обыкновению с жаром набросился на изучение предметов, необходимых в военной службе, и начал вставать в пять часов утра, чтоб упражняться в фехтовании. В этих событиях прошла судебная сессия, прошли вакации; иногда до нас доходили слухи, что дело Джерндайсов вновь назначено к слушанию или вновь отложено, что о нем упоминалось или что оно докладывалось, что оно выступало на сцену или опять исчезало. Ричард жил теперь в Лондоне, у нового учителя, и не мог бывать у нас так часто, как прежде; опекун по прежнему хранил строгое молчание; так прошло несколько времени, пока Ричард получил чин прапорщика и предписание присоединиться к своему полку, который стоял в Ирландии.

С этой вестью он прискакал к нам вечером на почтовых; опекун имел с ним долгий разговор, наконец, высунув голову в дверь той комнаты, где сидели мы с Адой, закричал:

-- Девочки, идите сюда!

Когда мы вошли, Ричард, который последнее время всегда бывал в прекрасном настроении духа, стоял у камина пасмурный и сердитый.

-- Ада! Рик и я несогласны во мнениях. Полно, полно, Рик, смотри повеселее.

-- Вы очень жестоки ко мне, сэр, ответил Ричард. - Это для меня тем чувствительнее, что вы всегда были добры и внимательны ко мне. Я никогда не съумею отблагодарить вас за все, что вы для меня сделали. Без вас я никак не мог бы устроить теперь свое поступление в полк.

-- Пусть так, но мне хотелось бы сделать для тебя нечто большее, - примирить тебя с самим собою.

-- Надеюсь, вы извините меня, сэр, если я скажу вам, что, по моему мнению, я лучший судья во всем, что касается меня лично, ответил Ричард надменно, хотя все еще сохраняя почтительный тон.

Мистер Джерндайс нисколько не потерял хорошого расположения духа после такого ответа и шутливо заметил:

-- Надеюсь, ты извинишь меня, дорогой Ричард, если я скажу, что хотя с твоей стороны совершенно понятен такой образ мыслей, но я думаю иначе. Я должен исполнить свой долг, в противном случае ты же сам осудишь меня впоследствии, когда будешь в состоянии хладнокровно отнестись к делу, а я хочу сохранить твое уважение.

Ада так побледнела, что опекун поспешил усадить ее в свое большое кресло и сам сел подле.

-- Это сущие пустяки, дорогая моя, не волнуйся. Простая размолвка между друзьями, которую мы сочли нужным сообщить тебе, потому что ты причиной её. Пожалуйста же не пугайся.

-- Раз я знаю, что это исходит от вас, кузен Джон, я не пугаюсь, ответила Ада, улыбаясь ему.

-- Благодарю, душенька. Удели мне минуту внимания, и старайся не смотреть на Рика; прошу и твоего внимания, хозяюшка. И, взяв в свою руку ручку Ады, свесившуюся с кресла, он продолжал: - Помнишь ли ты, дорогая девочка, наш разговор после того, как маленькая старушка сообщила мне о вашей любви?

-- Я никогда не забуду, сказал Ричард.

-- Я тоже, повторила Ада.

-- Тем легче, мне будет высказаться, тем легче нам будет прийти к соглашению, сказал мистер Джерндайс с просиявшим лицом. - Ада, птичка моя, ты знаешь, что теперь Рик избрал себе профессию в последний раз; чтоб устроить его поступление на службу и снабдить всем нужным, понадобится все, что осталось от его состояния: оно все истрачено, и отныне он навеки привязан к тому пути, который избрал.

-- Совершенно верно: истрачено все, что у меня было, - я очень рад, что узнал об этом, - но это далеко не все, что мне принадлежит, сэр...

-- Рик, Рик! в ужасе крикнул мистер Джерндайсе изменившимся голосом, поднимая руки, как будто для того, чтоб зажать себе уши, - ради Господа Бога не ожидай ничего от судебного решения, не возлагай никаких упований на это проклятие, которое тяготеет над нашей семьею! Что бы ни выпало тебе на долю в этой жизни, никогда не обращай своих взоров к ужасному призраку, который преследует нас столько лет. Лучше жить в долг, лучше просить милостыню, лучше умереть.

Горячность, с которой было произнесено это воззвание, напугала нас; Ричард закусил губы и взглянул на меня, чувствуя, что я также думаю о том, как необходимо ему теперь сдержаться и не сказать того, что готовилось слететь с его языка.

-- Ада, голубушка моя, я говорю резко, по ведь я живу в Холодном доме и видел здесь во-очию последствия того, от чего вас предостерегаю, заговорил мистер Джерндайс своим прежним тоном. - Но довольно об этом. Вступая теперь на новое поприще, Ричард рискует всем, что имеет. Последнее его имущество поставлено на карту. Поэтому я советую и ему и тебе, ради вас обоих, разстаться чужими, с сознанием, что вас ничто не связывает. Я должен пойти даже дальше. Выскажусь откровенно, - вы сами, по своей доброй воле, доверились мне, и я также свободно доверюсь вам; я попрошу вас с этого дня отказаться друг от друга и сохранить только родственные отношения.

-- Лучше сразу сказать, что вы потеряли ко мне всякое доверие, сэр, и советуете Аде сделать то же.

-- Лучше не говорить ничего подобного, Рик, потому что я этого не думал.

-- Вы думаете, что я начал дурно, сэр, и это правда.

-- Я высказал во время нашего последняго разговора свое мнение относительно тебя и свои надежды, ответил мистер Джерндайс самым сердечным и ободряющим тоном: - ты вовсе еще и не начинал; твое время еще не прошло; наступает минута серьезно отнестись к жизни, начни же хорошо. Вы оба еще очень молоды, милые мои, будьте только братом и сестрой и ничем больше, - более тесные узы будут возможны, Рик, тогда, когда трудом ты пробьешь себе дорогу к жизни, не раньше.

-- Вы очень жестоки ко мне, сэр, - я не мог предположить, чтоб вы были так жестоки.

-- Мой дорогой мальчик, я жесток и к самому себе, оттого что принужден огорчить вас. Но от вас самих зависит помочь горю. Ада! для него будет лучше, если он будет чувствовать себя свободным, не связанным юношеской клятвой. Рик! для нея это будет лучше, гораздо лучше, ты обязан сделать это для нея. Ну, каждый из вас и сделает то, что лучше для другого, и вам обоим будет лучше.

-- Почему это будет лучше, сэр? поспешно возразил Ричард. - Не то было, когда мы открыли вам свои сердца. Вы тогда говорили не то.

-- С тех пор мое мнение изменилось; я не виню тебя, Рик, но мое мнение изменилось.

-- Относительно меня, сэр?

-- Относительно вас обоих. Вы еще слишком молоды, чтоб поручиться друг за друга, этого не следует допускать, и я не могу на это согласиться. Полно, милые мои, начнем сначала! Что прошло, то быльем поросло, перевернем страницу и начнем писать на чистом листе.

Ричард с безпокойством взглянул на Аду, но не скасказал ни слова.

-- До сих пор я избегал толковать об этом с вами и с Эсфирью, чтоб обсудить вопрос всем вместе и чтоб каждый мог отнестись к нему без предвзятого мнения. Теперь же, высказав все это, искренне вам советую, всем сердцем умоляю вас отказаться друг от друга. Предоставьте все времени, совести, постоянству. Поступив иначе, вы раскаетесь и заставите меня каяться в том, что я вас сблизил.

За этим последовало долгое молчание.

спокоен, оставляя меня на попечении кузена Джона; будь уверен, что мне не останется ничего желать, если я во всем буду следовать его советам... Я не сомневаюсь в тебе, кузен Ричард... (тут Ада немножко смутилась), я не думаю, чтоб ты полюбил другую, но, что бы ни случилось, я никогда тебя не осужу и всегда буду желать тебе счастия. Мне ты можешь верить, кузен Ричард, я не изменчива, но и не безразсудна... Ведь и для брата и для сестры может быть тяжелая разлука, и мне очень тяжело, Ричард, но ведь это для твоего же счастия. Я всегда буду вспоминать о тебе с Эсфирью и... и может быть ты будешь думать иногда обо мне, кузен Ричард. И так, теперь мы опять только брат и сестра, Ричард; сказала она, вставая и протягивая ему дрожащую ручку, - может быть навсегда, но я буду вечно молиться за своего дорого брата, чтоб Бог благословил его, где бы он ни был.

Мне казалось, странно, что Ричард не может простить опекуну высказанного им мнения, хотя сам Ричард говорил мне то же и даже в более резких выражениях. Однако ж дело было так. С грустью стала я замечать, что с этой минуты Ричард никогда уже не был так откровенен и прост с мистером Джерндайсом, как прежде; тот же, хотя и имел уважительные поводы, нисколько но изменился по отношению к Ричарду, поэтому исключительно один Ричард был причиной того отчуждения, которое возникло между ними.

Приготовления к отъезду и хлопоты об экипировке скоро развлекли и даже утешили Ричарда в разлуке с Адой, которая оставалась в Гертфордшире, пока он со мною и с мистером Джерндайсом уезжал на неделю в Лондон. Он вспоминал о ней как-то порывами, и в такия минуты проливал потоки слез и осыпал себя самыми тяжелыми упреками, но спустя несколько минуть уже составлял несбыточные планы, толковал о том, как они оба вскоре разбогатеют, будут счастливы на веки, и опять становился таким же веселым, как всегда. Это было очень хлопотливое время; мы с Ричардом бегали целые дни по магазинам, покупая самые разнообразные вещи, которые, по его мнению, были для него необходимы; не знаю уж, чего бы он не накупил, еслиб его предоставить самому себе. Мне Ричард доверял безусловно; часто очень трогательно и с большим чувством каялся мне в своих ошибках и говорил о своем твердом намерении исправиться; он столько твердил о том, как эти разговоры со мною ободряют его, что я не уставала с ним беседовать.

Всю эту неделю к нам ежедневно являлся фехтовать с Ричардом один бывший кавалерийский солдат, красивый, высокий человек с открытым лицом и смелым видом; уже несколько месяцев Ричард брал у него уроки фехтования. Я столько слышала про него и от Ричарда, и от опекуна, что однажды пошла с работой в ту комнату, куда он должен прийти.

-- Доброе утро, мистер Джорж! сказал ему опекун, с которым мы только вдвоем были дома в то утро. - Мистер Карстон скоро вернется, а пока мисс Соммерсон будет приятно с вами познакомиться. Садитесь.

Он сел, не взглянув на меня, как мне показалось, немного смущенный моим присутствием, и несколько раз провел своей массивной загорелой рукой по верхней губе.

-- Вы пунктуальны, как солнце, сказал ему опекун.

-- Военная выправка, сэр. В силу привычки, только в силу привычки. Я отнюдь не деловой человек.

-- Однако ж, как мне говорили, вы держите большое заведение?

-- Я держу галлерею для стрельбы, только вовсе не большую.

-- Каково стреляет и фехтует мистер Карстон? спросил опекун.

-- Недурно, отвечал мистер Джорж, скрестив руки на груди, от чего показался еще массивнее. - Еслиб мистер Карстон захотел, он мог бы выучиться превосходно владеть оружием.

-- Разве он не старается?

-- На первых порах, сэр, он занимался очень усердно, но потом охладел. Вероятно его что-нибудь отвлекает, может быть мысль о какой-нибудь молодой леди? и в первый раз его ясные темные глаза обратились на меня.

-- Уверяю вас, мистер Джорж, что отвлекает его не мысль обо мне, хотя вы кажется подозреваете меня, ответила я, смеясь.

Его смуглое лицо покраснело; поклонившись мне по военному, он ответил: - Надеюсь, мисс не обиделась. Я человек неотесанный.

-- Напротив, я сочла это за комплимент.

Прежде он совсем не глядел на меня, за то теперь несколько раз под-ряд бросил быстрый взгляд на мое лицо и спросил опекуна с застенчивостью, странной в таком мужественном человеке:

-- Прошу прощенья, сэр, но мы сделали мне честь назвать имя молодой девицы...

-- Мисс Соммерсон.

-- Мисс Соммерсон, повторил он, взглянув на меня еще раз.

-- Нет, мисс, я никогда ее не слыхивал. Я думаю, где я вас видел.

Такая искренность звучала в его словах, что, подняв глава от работы, я с любопытством взглянула на него и сказала:

-- Не думаю, чтоб мы встречались: я хорошо запоминаю лица.

-- Я также, мисс, ответил он, смотря мне прямо в лицо своими темными глазами. - Гм! с чего мне это пришло в голову!

Он опять густо покраснел и так был смущен своими попытками припомнить, какое воспоминание соединялось у него с моим лицом, что опекун поспешил к нему на выручку, спросив, много ли у него учеников.

Число их постоянно меняется, сэр, по большей части бывает достаточно, но прожить на этот заработок все таки трудно.

-- А какого сорта люди приходят в вашу галлерею?

-- Разного сорта: англичане и иностранцы, от джентльменов до подмастерьев включительно. Случалось приходили француженки и очень искусно стреляли из пистолета, разумеется являлись и сумасшедшие, но они проникают всюду, куда свободен доступ.

-- А не приходят ли к вам практиковаться с злостным намерением закончить свою практику на живых мишенях? шутливо спросил опекун.

-- Редко, однако бывают и такие; но по большей части приходят или с целью развить в себе ловкость, или просто от нечего делать.

Мистер Джорж выпрямился, уперся руками в колени и прибавил:

-- Прошу прощенья за нескромный вопрос, - вы имеете дело в суде, если не ошибаюсь?

-- К сожалению, да.

-- У меня бывал один из ваших собратов.

-- То есть из имеющих дело с судом? переспросил опекун. - Зачем же он вас посещал?

-- Этого человека столько таскали по мытарствам, так раздражили, утомили и измучили, что он совсем сбесился. Не думаю, чтоб он хотел целить в кого нибудь, но ко мне он являлся раздраженный до последней степени, уплачивал за пятьдесят выстрелов вперед и стрелял до тех пор, пока становился весь красный. Как-то раз, когда в галлерее не было кроме него никаких посетителей, он рассказал мне обо всех своих обидах. Товарищ! ответил я ему, - значит, стрельба служит вам предохранительным клапаном, через который вы выпускаете накопившуюся злобу: это было бы хорошо, не будь вы в таком состоянии; теперь же мне совсем не нравится ваше увлечение стрельбой; на вашем месте я выбрал бы что нибудь другое. Высказывая свое мнение, я ожидал какой нибудь вспышки с его стороны, так как он был страшно раздражен, но он принял мои слова очень хорошо, бросил стрелять, мы пожали друг другу руки и с тех пор сделались друзьями.

-- Что это был за человек? спросил опекун, очень заинтересованный рассказом.

-- Прежде, когда он еще не превратился в разъяренного быка, которого травят собаками, он был скромным фермером в Шропшире, ответил мистер Джорж.

-- Его фамилия Гридли?

-- Да, сэр.

принял объяснение, как величайшую любезность с моей стороны, и в знак признательности опять поклонился мне по военному.

-- Не могу понять отчего, но при взгляде на ваше лицо мне что-то припоминается, повторил он, вглядываясь в меня, провел своей сильной рукой по темным кудрям, как будто желая прогнать какую то неотвязную мысль, потом нагнулся немного вперед, подбоченясь одной рукой, положив другую на колено, и в печальном раздумье уставился в пол.

-- Мне очень грустно было узнать, что вследствие своего раздраженного состояния Гридли попал в новые неприятности и теперь скрывается, сказал опекун.

-- Так и мне говорили, сэр, ответил мистер Джорж, продолжая задумчиво смотреть на пол, - так и мне говорили.

-- Не знаете ли, куда он скрылся?

-- Нет, сэр, я ничего не могу сказать о нем, ответил мистер Джорж, подымая глаза и выходя из своей задумчивости. - Я думаю, недолго ему маяться на свете. Даже самое мужественное., сердце, которое может терпеть целые годы, но выдерживает наконец.

Приход Ричарда прервал разговор. Мистер Джорж встал, опять раскланялся со мной по своему, распрощался с опекуном и вышел из комнаты своей тяжелой походкой.

Это было утро дня, назначенного для отъезда Ричарда; все покупки были сделаны, укладку вещей я кончила после, полудня, и наше время было свободно до поздняго вечера, когда Ричард должен был отправиться в Ливерпуль, а оттуда дальше. В этот день дело Джерндайсов опять стояло на очереди, поэтому Ричард предложил мне пойти в суд послушать, что там делается. Так как это был последний день его пребывания с нами, и он очень просил меня, я согласилась: кстати я ни разу еще не была в суде. Мы отправились в Вестминстер, где в то время происходили заседания Верховного суда; дорогою мы уговаривались о письмах, какие будем писать друг другу, и строили радужные планы относительно будущого. Мистер Джерндайс знал, куда мы идем, потому его, конечно, не было с нами.

Когда мы вошли, лорд-канцлер, тот самый, которого я видела в его собственном кабинете в Линкольн-Иине, заседал чрезвычайно торжественно на своем возвышении; пониже его, на покрытом красным сукном столе, лежали печати, жезл и стоял безвкусный букет, величиною с целый цветник, наполнявший благоуханием всю залу. Еще пониже заседал длинный ряд стряпчих с кипами бумаг на половике у их ног, множество адвокатов в париках и маи тиях; некоторые из них беседовали, другие спали, один ораторствовал, но никто не уделял ему ни малейшого внимания. Лорд-канцлер сидел прислонившись к спинке своего удобного кресла, облокотясь на мягкия ручки и опустив голову на руку. Одни из присутствовавших дремали, другие читали газеты или прохаживались в глубине залы, или, собравшись в группы, о чем-то перешептывались; повидимому все чувствовали себя прекрасно, никто никуда не спешил и каждый расположился, как ему было удобнее.

При виде безмятежного спокойствия, царившого здесь, при виде этих пышных одеяний и торжественной обстановки невольно приходило на мысль, какую жалкую жизнь влачат истцы, какой смертью они умирают; приходили на мысль лишения и страдания горемык, пущенных по миру представителями этого великолепия. Столько разбитых надежд, столько озлобленных сердец, в которых бушует раздражение, - что до того! изо дня в день, из года в год здесь плавно, невозмутимо, в строгом порядке, с теми же формальностями совершается все та же комедия. Величественно заседают лорд-канцлер и безчисленный сонм юристов, спокойно посматривают они друг на друга и на зрителей, как будто никто из них и не слыхивал, что по всей Англии считается горькой насмешкой слово "правосудие", представителями которого они состоят, ради которого они собрались здесь, - что общее мнение признает невозможным чудом, чтоб это гнусное, гадкое слово принесло кому-нибудь хоть крупицу добра.

Мне, неискушенной опытом, все это казалось каким-то странным, невероятным противоречием, которого я никак не могла постигнуть. Сидя там, куда меня посадил Ричард, я старалась слушать и смотреть, но все, окружавшее меня, так мало походило на действительность, что казалось мне сном, - все, кроме бедной помешанной, мисс Флайт, улыбавшейся судьям со своей скамьи.

Как только мисс Флайт увидела нас, она направилась к тому месту, где мы сидели, грациозно выразила свою радость приветствовать меня в своих владениях и стала указывать их главные достопримечательности с величайшей гордостью и удовольствием. Мистер Кендж тоже подошел к нам и, точно хозяин, считающий долг гостеприимства необходимым для поддержания чести своего дома, приветствовал нас со всей благосклонностью и скромностью, приличествующей владельцу.

-- Неудачный день для посещения, сказал он мне, - лучше бы вам прийти в день первого заседания, при начале сессии, впрочем, и теперь зрелище внушительное, очень внушительное.

Спустя полчаса после нашего прихода, дело, которым занимались, - если можно, говоря о господах юристах, употребить такое выражение, - повидимому угасло само собою, не приведя ни к какому результату, что, конечно, всеми и ожидалось. Лорд-канцлер сбросил с своего пюпитра связку бумаг тем джентльменам, что сидели пониже, и кто-то провозгласил: Дело Джерндайса с Джерндайсом! Поднялся шум и хохот, началось бегство из залы всех посторонних, стали появляться груды документов, толстые связки бумаг и туго набитые синие мешки. Дело было поднято "для дальнейшого хода и направления" об определении судебных издержек, на сколько я могла помять (правду сказать, я понимала довольно смутно), но я насчитала двадцать три облаченных в парики джентльмена, которые приняли участие в обсуждении вопроса, хотя, повидимому, понимали в нем не больше моего. Джентльмены тараторили на перебой, давали объяснения лорду-канцлеру, противоречили друг другу, одни говорили, что дело было так, другие, что оно было вот этак, некоторые для шутки предлагали прочесть толстые томы показании, чем много позабавили остальных, послышался хохот, шум, все причастные делу пришли в безотчетное веселое настроение и, видимо, окончательно перестали понимать друг друга. Клерки продолжали приносить новые кипы бумаг, много речей было начато и прервано, наконец через час или около того пришли к такому решению, как объяснил нам мистер Кендж, чтоб дело "пока отложить"; после чего стали опять связывать и уносить бумаги, хотя далеко еще не все были принесены.

Услышав, чем все кончилось, я взглянула на Ричарда и была поражена страдальческим выражением его молодого лица.

-- Не может же так продолжаться вечно, милая Эйфирь! В следующий раз будет больше удачи. Вот все, что он сказал мне.

Я видела мистера Гуппи, который разбирал и приносил бумаги мистеру Кенджу; он поклонился мне с такой безнадежностью во взоре, что я почувствовала живейшее желание поскорее удалиться; Ричард предложил мне руку, и мы направились было к выходу, когда мистер Гуппи подошел к нам и сказал шепотом:

-- Прошу прощенья у вас, мистер Карстон, и у вас, масс Соммерсон, что задерживаю, но здесь есть одна знакомая мне дама, которая знает мисс Соммерсон и желала бы пожать ей руку.

При этих словах я увидела перед собою мистрис Рахиль, которая жила при мне у моей крестной матери; встреча эта была так неожиданна, что мне почудилось, будто одно из моих воспоминаний облеклось в телесную оболочку.

-- Как поживаете, Эсфирь? Узнали ли вы меня?

Я подала ей руку, сказала, что узнала ее и что она очень мало изменилась.

(Но, судя по её виду, она не испытывала особенной радости, а скорее некоторое разочарование оттого, что этого не случилось).

-- Загордилась! Что вы, мистрис Рахиль! воскликнула я.

-- Я вышла замуж, Эсфирь, и называюсь теперь мистрис Чедбенд, холодно поправила она. - Прощайте, Эсфирь, будьте здоровы.

Мистер Гуппи чрезвычайно внимательно выслушал наш краткий разговор, тяжело вздохнул над моим ухом и повел мистрис Рахиль, проталкивались сквозь толпу, потому что там, где мы остановились, теснилось множество народу: одни уходили, другие входили. Мы с Ричардом продолжали пробираться к выходу, я еще находилась под впечатлением неожиданной встречи с Рахилью, когда в числе входящих увидела вдруг мистера Джоржа; раздвигая толпу, он шел прямо на нас и через головы окружающих смотрел во внутренность залы, не замечая нас. Когда я обратила на него внимание Ричарда, тот окликнул его: - Джорж!

-- Как хорошо, что я встретил вас, сэр, и вас, мисс! Не кожете ли вы указать мне особу, которую я ищу; я совсем не знаю здешних мест.

И с этими словами он свернул в сторону и, расчистив нам дорогу, вывел из толпы; мы остановились в углу за большой красной занавесью, и он продолжал:

-- Здесь есть маленькая помешанная старушка, которую... Гм!

Я подняла палец в знак молчания, потому что мисс Флайт стояла подле; она все время не отходила от меня и, как я к своему величайшему смущению заметила, старалась привлечь на меня внимание всех юристов, которых знала, шепча каждому на ухо: "Тс! Это Фиц-Джсридайс налево от меня!"

-- Гм! Помните, мисс, сегодня утром мы говорили об одном человеке? и м-р Джорж прибавил потихоньку, прикрыв рот рукою: - о Гридли.

-- Помню.

-- Он скрывается у меня. Я не мог сказать об этом, не имея его разрешения. Он, мисс, собрался в последний поход и перед этим забрал себе в голову каприз повидаться вот с нею. Говорит, что они могут понять друг друга, что она была здесь для него другом. Я и пришел за нею, потому что, как посмотрел на Гридли, мне почудилось, что я слышу бой барабанов, затянутых черным сукном.

-- Сказать ей об этом? спросила я.

-- Будьте так добры! ответил он, взглянув с некоторым страхом на мисс Флайт. - Это Провидение устроило мою встречу с вами, мисс. Сам я, наверное, не знал бы, как обойтись с этой леди.

И положив руку на грудь, он стоял в воинственной позе, пока я объясняла мисс Флайт на ухо цель его прихода.

-- Шропширец! мой сердитый друг! почти такой же знаменитый, как я сама! воскликнула она. - Конечно, я с величайшим удовольствием буду ходить за ним.

-- Тс! Он теперь скрывается и живет у мистера Джоржа. Это мистер Джорж.

-- Не-у-же-ли? Горжусь тем, что имею честь! Военный, мой милочка, шепнула она мне, - военный, настоящий генерал.

Бедная мисс Флайт сочла необходимым как можно любезнее приветствовать мистера Джоржа, чтоб выразить свое уважение к военному званию, и отпускала реверанс за реверансом, так что уже я и не знаю, как мы выбрались из суда.

Когда наконец это удалось, она, продолжая величать мистера Джоржа генералом, взяла его дод руку, к величайшему удовольствию зевак, которые с любопытством созерцали эту сцену. Он так растерялся, так убедительно просил меня "не дезертировать", что я никак не могла решиться покинуть его, главным образом потому, что знала, как слушается меня всегда мисс Флайт, к тому же и она сказала мне: - Разумеется, моя милая Фиц-Джерндайс, вы будете нам сопутствовать.

Ричард, очевидно, тоже желал идти с ними, потому что безпокоился, благополучно ли они доберутся до цели своего странствия; и так решено было, что мы отправимся все вместе. Но прежде я написала на скоро карандашом несколько строк мистеру Джерндайсу, объясняя, куда и зачем мы идем, так как, по словам Джоржа, Гридли, узнав об его утреннем разговоре с моим опекуном, все время после того вспоминал мистера Джерндайса. Записка, запечатанная мистером Джоржем, который забежал для этого в кофейню, была отправлена с посыльным.

Мы наняли извозчичью карету и приехали в одну из улиц, примыкающих к Лейчестер-Скверу, затем пошли по узкому двору, находившемуся перед входом в галлерею; м-р Джорж все время извинялся, что ведет нас такой дорогой. Когда он взялся за ручку колокольчика своей двери, к нему подошел почтенный седовласый джентльмен в очках, в черном пальто и таких же штиблетах и в широкополой шляпе; в руках у него была толстая трость с золотым набалдашником.

-- Точно так, сэр, ответил Джорж, взглядывая на надпись крупными буквами на выбеленной стене галлереи.

-- Ах, действительно! сказал пожилой джентльмен, устремляя свой взгляд но тому же направлению. - Благодарю вас. Вы позволили?

-- Да, сэр. Джорж - это я.

-- Неужели? Так вы мистер Джорж; как видите, я поспел сюда скорее вас. Без сомнения, это вы приходили за мной?

-- Нет, сэр.

-- Неужели? Значить ваш слуга приходил за мною. Я доктор, и пять минут тому назад меня позвали навестить больного в галлерею, для стрельбы Джоржа.

Мистер Джорж, обернувшись ко мне и Ричарду, проговорил: - Барабаны затянуты черным сукном... и торжественно покачал головой.

В эту минуту дверь отворил человек странного вида в зеленом колпаке и зеленом переднике; его платье, лицо и руки были выпачканы черным. Пройдя по мрачному коридору, мы вступили в галлерею, - просторную залу с голыми кирпичными стенами, наполненную мишенями, ружьями, шпагами и другими подобными вещами.

пальцем и сказал:

-- Взгляните-ка сюда, Джорж. Вы знаете меня и я знаю вас. Вы человек бывалый, я тоже. Мое имя Беккет; как вам известно, я получил приказ арестовать Гридли; вы прятали его долго и очень искусно, надо отдать вам справедливость.

Мистер Джорж сурово посмотрел на него, закусил губы и покачал головой.

Тот продолжал:

-- Джорж, вы человек здравомыслящий и с хорошим направлением; я посомневаюсь, что вы именно таковы. Заметьте: я обращаюсь к вам не так, как ко всякому простому человеку, потому что вы служили государству и знаете, что надо повиноваться, когда велит долг, следовательно, вы далеки от того, что бы мне препятствовать; и, если я потребую вашей помощи, вы станете мне помогать, вот что вы

Человек, выпачканный черным, действительно ковылял вдоль стены, опираясь на нее плечом, и с угрожающим видом смотрел на ворвавшагося насильно посетителя.

-- Филь! сказал мистер Джорж.

-- Чего изволите, старшина?

-- Смирно!

-- Леди и джентльмены, извините, если что либо покажется вам неприятным;, я Беккет, инспектор тайной полиции. и должен исполнить здесь свою обязанность. Джорж, я знаю, где тот человек, который мне нужен: прошлую ночь я взобрался к вам на крышу и сквозь потолочное окно видел его и вас с ним. Он вот там, продолжал Беккет, указывая рукою. - Там он лежит на кушетке. Я должен видеть его и сказать, что он арестован. Но вы меня знаете, значит знаете, что я не считаю нужным прибегать к строгим мерам. Дайте мне только слово честного человека, слово солдата, что не будете мне препятствовать, и этого достаточно, - я постараюсь сделать для вас все, что от меня зависит.

-- Вздор, Джорж? Не хорошо? и ткнув его опять пальцем в грудь, мистер Беккет пожал ему руку. - А разве с вашей стороны хорошо прятать мою добычу? Будьте же вы справедливы ко мне, бравый ветеран, настоящий рыцарь, Вильгельм Телль! Да, леди и джентльмены, он представляет собою лучший образчик британского война. Я отдал бы пятидесятифунтовый билет, чтоб иметь такую фигуру!

Тут мистер Джорж, поразмыслив немного, предложил, чтоб сперва отправились к "товарищу", так он назвал Гридли, он с мисс Флайт, и получив на это согласие Беккета, пошел с нею в противоположный угол галлереи, оставив нас у стола, на котором лежали ружья.

хорошо ли он стреляет, а Филю задал несколько вопросов относительно ружей: какое из них по его мнению лучше, сколько оно может стоить, если купить его из первых рук, и т. п. Потом он высказал свое сожаление по поводу того, что Филь дает волю порывам раздражения, тогда как от природы кроток и нежен, как красная девица.

Потом он проводил нас к выходу. Мы с Ричардом собрались уходить, по мистер Джорж вышел к нам и сказал, что если мы не прочь навестить "товарища", тот будет очень рад нас видеть. Не успел он это сказать, как зазвонил колокольчик и явился опекун, "воспользовавшийся случаем", - как он говорил, - "сделать что нибудь для человека, который терпит одинаковое с ним несчастие". Мы вчетвером вошли к Гридли: он лежал в чулане, отделенном от галлереи досчатой некрашеной переборкой, футов в десять вышиною, не достигавшей крыши, так что над головою были стропила галлереи и потолочное окно, через которое мистер Беккет выследил Гридли.

Солнце близилось к закату и низко стояло на небе, его пурпурные лучи падали сверху, оставляя пол в тени. На простой кушетке, покрытой простыней, лежал Шропширец, одетый почти так же, как и при первой нашей встрече, но до того изменившийся, что я с трудом признала в этом безкровном лице то, которое осталось в моей памяти.

Скрываясь в этом убежище, он не переставал писать обличения судьям, о чем свидетельствовали исписанные бумаги, которыми были завалены стол и несколько полок, испорченные перья и другия письменные принадлежности. Маленькая помешанная сидела подле больного и держала его за руку, они были совершенно поглощены друг другом, для них, как будто, не существовали другие; трогательную картину представляли эти два существа, соединенные роковой связью. Никто из нас не решился приблизиться к ним и мы остановились в отдалении.

Перед нами была бледная тень прежнего Шропширца: куда девался его голос, энергичное выражение лица, его пылкость и непоколебимое упорство, с которым он боролся за свои права, - неправда одолела его наконец.

-- Вы очень добры, мистер Джерндайс, что пришли ко мне, - скоро меня уже не будет. Мне хочется пожать вам руку, сэр, - вы хороший человек, враг неправды. Богу известно, как я высоко вас уважаю.

И они горячо пожали другу другу руки; опекун сказал ему несколько утешительных слов, Гридли ответил:

-- Может быть вам покажется странным, сэр, но я не захотел бы вас видеть, если бы теперь мы встречались в первый раз; но вы знаете, как я бросил им перчатку, как я боролся один против всех, как я говорил им правду до конца, говорил, что они такое, что они сделали со мною; вы знаете все это, - смотрите же теперь на эту развалину, мне все равно.

-- Вы мужественно выдерживали эту неравную борьбу, сказал опекун.

он привлек ее ближе к себе. - Вот чем кончается моя повесть: пзо всех моих привязанностей, стремлений и надежд, из всех людей, мертвых и живых, мне близка одна эта бедная душа, и я ей но чужд. Нас связывают долгие годы страданий. Из всех связей, какие у меня на земле, это единственная, которую не порвал суд!

-- Примите мое благословение, Гридли, примите мое благословение, твердила со слезами мисс Флайт.

-- Безумец! Я думал, им никогда не удастся сломить меня! Я решил, мистер Джерндайс, что этого не будет, я верил, что буду обличать их до самой смерти за то, что они насмеялись надо мною; но я изнемог! Не знаю, давно ли я начал выбиваться из сил, - мне кажется, я свалился в какой нибудь час. Хотел бы, чтоб до них никогда не дошел слух о том, что у меня опустились руки; хотел бы, чтоб каждый из здесь присутствующих заставил их поверить, что я умер, не сдаваясь, и упорно продолжал вызывать их на бой, как делал это много, много лет.

Здесь мистер Беккет, который уселся в уголку у двери, стал с величайшим добродушием утешать его по своему.

-- Полно, полно, не отчаивайтесь, мистер Гридли; вы только немножко ослабели, это бывает со всеми и со мной тоже. Ободритесь, встряхнитесь! Сколько раз вы еще будете злиться на них и выходить из себя, двадцать раз еще я буду ловить вас и арестовывать, если удастся.

-- Не качайте головой, лучше кивните в знак согласия. Боже мой, сколько раз я имел с вами дело. Разве не видал я вас во Флите {Лондонская тюрьма.}, за оскорбление суда, несчетное число раз? Разве не являлся я в судебную залу раз двадцать нарочно, чтоб посмотреть, как вы будете кидаться на лорда-канцлера, точно бульдог? Разве вы забыли, как, при самом начале своего похода против стряпчих, вы по два и по три раза в неделю возмущали своими угрозами спокойствие всех блюстителей общественного порядка? Спросите присутствующую здесь старую леди, она всегда при этом бывала. Встряхнитесь же, мистер Гридли, встряхнитесь, сэр.

-- Что вы с ним сделаете? шепотом спросил у него Джорж.

сюда под видом доктора! Подите, - разве это похоже на изнеможение? Я скажу вам, в чем вы теперь нуждаетесь, - в возбуждении. Да. Вам необходимо возбуждение, - вот все, что вам надо. Вы к нему привыкли и не можете без него обойтись, - я и сам тоже привык к возбуждению. Ну, так вот предписание насчет вас, вследствие жалобы мистера Телькингорна, - того, что из Линкольн-Инн-Фильдса. Это предписание странствовало чуть не по всем графствам. Что вы скажете на предложение следовать за мною? Вы выскажете судьям самые ядовитые аргументы, это будет вам полезно, освежит вас, вы придумаете какую нибудь новую выходку против лорда-канцлера. Сдаваться. Меня удивляет, когда человек с вашей энергией говорят подобные вещи. Вы не должны сдаваться. Не даром вы сделались притчей во языцех в Канцлерском суде. Джорж, дайте руку мистеру Гридли, и мы посмотрим, но лучше ли ему будет, когда он встанет.

-- Он очень слаб, сказал Джорж тихим голосом.

бы разносить меня, сколько его душе угодно; я бы никогда не заявил на него претензии.

Своды галлереи огласились воплем мисс Флайт, который и до сих пор раздается в моих ушах:

-- О, нет, Гридли... без моего благословения! После стольких лет! так закричала она, когда он, тяжело упав навзничь, остался недвижим.

Солнце закатилось. Свет постепенно потухал, и тени ползли все выше. Но мне казалось, что тень от этой пары: одного умершого, другой живой, больше ночной тьмы омрачала отъезд Ричарда, и сквозь прощальный привет Ричарда мне слышалось:

-- Из всех моих привязанностей, стремлений и надежд, из всех людей, мертвых и живых, мне близка одна эта бедная душа, и я ей не чужд. Нас связывают долгие годы страданий. Из всех связей, какие у меня были на земле, это единственная, которую не порвал суд!