Холодный дом.
Часть первая.
Глава XXXI. Сиделка и больная.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Холодный дом. Часть первая. Глава XXXI. Сиделка и больная. (старая орфография)

ГЛАВА XXXI.
Сиделка и больная.

Вернувшись домой после долгого отсутствия, я как-то вечером поднялась к себе на верх взглянуть, как подвигается чистописание Чарли. Это искусство давалось ей с большим трудом; когда она писала, казалось, что не она водит пером, а перо в её руке превращается в одушевленное существо и настойчиво лезет не туда куда надо, кривит, останавливается, брызжет, идет боком на поворотах, словом, упрямится, как не выезженный осел пот седлом. Просто удивительно, как из под этой пухленькой рученки могли выходить такия старческия, скорченные, сморщенные буквы, которые так и шатались во все стороны. Однако во всех других работах Чарли была необыкновенно искусна, и таких ловких, маленьких пальчиков, как у нея я никогда не видывала.

Бросив через её плечо взгляд в тетрадь, где буква о являлась четыреугольной, грушеобразной, треугольной и приседала на разные лады, я сказала:

-- Ну, Чарли, мы делаем успехи. Если бы только нам удалось сделать о круглым, больше нечего было бы и желать.

Я написала одно о, Чарли тоже стала выводить о, по её перо не захотело закончить букву как следует, а украсило ее большущим узлом.

-- Не горюй, Чарли, со временем научимся!

Чарли положила перо, чистописание было кончено; она несколько раз сжала и разжала свою застывшую от долгого напряжения рученку, посмотрела на исписанную страницу серьезным исполненным гордости взглядом, не лишенным, впрочем, и некоторого сомнения, потом встала и присела ко мне.

-- Благодарствуйте, мисс. Не знаете ли вы одну бедную женщину, по имени Джонни?

-- Жену Кирпичника? Знаю.

-- На днях, когда я выходила из дому, она подошла ко мне и сказала, что вы ее знаете. Она спросила, не горничная ли я молодой леди, то есть ваша мисс, и я сказала, что да.

-- Я думала, что она совсем отсюда уехала.

-- Да, мисс, по теперь она опять вернулась и живет там, где прежде жила, и Лиза с нею. Вы и Лизу знаете?

-- Кажется я видела ее, только не знала, как ее зовут.

-- И она так мне сказала! Да, мисс, оне обе вернулись, весь свет исколесили.

И Чарли посмотрела на меня широко раскрытыми большими глазами; еслиб в её чистописании буквы выходили такими же круглыми, лучшого нельзя бы и желать.

-- Знаете, мисс, эта Джепни три или четыре дня бродила вокруг нашего дома, в надежде увидеть вас, мисс, хоть издали, - ей только того и было надо, она говорит, - но вы были уехавши. И представьте, мисс, когда она увидала меня, ей показалось по моему виду, что должно быть я и есть ваша горничная!

И Чарли залилась гордым и радостным смехом.

-- Неужели, Чарли?

-- Правда, мисс, по моему виду!

торжествуя от сознания высокого поста, который занимает, стояла передо мною со своим юным личиком, крошечной фигуркой и степенными движениями, сквозь которые так забавно прорывались по временам взрывы детского веселья.

-- Где же ты встретила ее, Чарли?

Тогда моя маленькая горничная ответила: "У дверей доктора, мисс", её личико опечалилось, - она еще не сняла своего траурного платья. На мой вопрос, не больна ли жена кирпичника, Чарли ответила: "нет". Был болен какой-то чужой мальчик, пришедший в Сент-Альбан неизвестно откуда, у которого, как сказала мне Чарли, не было ни матери, ни отца, никого на свете. - "Так было бы и с нашим Томом, мисс, если бы я и Эмма умерли вслед за отцом". И круглые глаза Чарли наполнились слезами.

-- Так Дженни приходила за лекарством для этого мальчика?

-- Да, она мне сказала, что он сделал раз то же для нея.

И крепко прижав к себе скрещенные руки, Чарли так выразительно посмотрела на меня, что мне стоило небольшого труда прочесть её мысли.

-- Мне кажется, Чарли, лучше всего нам с тобою сходить к Дженни и посмотреть, что там можно сделать.

Её полную готовность доказала та быстрота, с какой она принесла мою шляпку и вуаль и помогла мне одеться, а потом зашпилила на себе теплый платок, придававший ей такой старушечий вид. Мы вышли из дому, не сказав никому ни слова.

Ночь была холодная и бурная; деревья гнулись от ветра; дождь, который шел с небольшими перерывами уже несколько дней и лил сегодня весь день, все не прекращался; небо хоть и очистилось местами, но было мрачно даже там, где над нашими головами блестело несколько звезд.

На севере и северо западе, где солнце закатилось три часа тому назад, оставалась красивая, но вместе с тем зловещая бледная полоса света, на которой вырисовывались мрачные ряды волнистых туч, напоминавших море, застывшее в момент сильной бури. В стороне Лондона, над огромным пространством горизонта, нависло красновато-коричневое облако света; при взгляде на это тускло мерцающее таинственное облако невольно рождалась мысль о небесном огне, озаряющем с высоты невидимые дома громадного города и лица многих тысяч его обитателей, и контраст между двумя освещениями поражал своею торжественностью.

В эту ночь мне и на мысль не приходило того, что должно было вскоре со мною случиться, - в этом не может быть сомнения, - и однакож я твердо помню, что в то мгновение, когда я, приостановившись у садовой калитки и взглянув на небо, тронулась в путь, я испытала странное неопределенное ощущение: мне представилась я сама, но не такою, какой я была, а в каком-то новом образе. Я хорошо помню, что это было со мною именно там и в ту минуту; испытанное впечатление всегда вспоминается мне в связи с этим местом и временем, и вместе с ними воскресают в моей памяти все мельчайшия подробности обстановки: отдаленный гул людских голосов в городе, лай собаки и шлепанье по грязи колес какого-то экипажа, спускавшагося под гору.

Это был вечер субботы, и потому большая часть населения того местечка, куда мы шли, отсутствовала, пьянствуя по разным кабакам. Теперь здесь было гораздо тише, чем тогда, когда я увидела эту местность впервые, но грязь и нищета остались те же. В печах, где обжигался кирпич, горел огонь, распространяя вокруг удушливые пары и бледно синеватый свет.

Мы подошли к коттеджу, где на грязном покрытом заплатами окне тускло горела свеча; постучались в дверь и вошли. Мать ребенка, умершого при нас, сидела на стуле у кровати по одну сторону камина, где слабо мерцал огонь: против нея, прислонившись к камину, сидел на полу на корточках мальчик в лохмотьях. Под мышкой он держал рваную меховую шапку, прижимая ее к себе, точно какую нибудь драгоценность; он пытался согреться у огня и дрожал так, что тряслись окна и ветхая дверь. Воздух в лачуге был еще более спертый, чем при первом моем посещении, и имел какой-то совершнено особый, нездоровый запах.

Как только мы вошли, я, не снимая вуаля, заговорила с женщиной; вдруг мальчик вскочил и уставился на меня с каким-то необъяснимым выражением ужаса и изумления. Это произошло очень быстро; было ясно, что причина его испуга - я, поэтому я не подошла к нему, а осталась стоять на прежнем месте.

-- Не хочу я идти на кладбище, бормотал мальчик. - Говорят вам не пойду!

Я подняла вуаль и продолжала говорить с Дженни.

-- Не обращайте на него взимания, мэм, сказала она мне шепотом: - Он сейчас придеть в себя. И, обратившись к мальчику, спросила: - Джо, что с тобою?

-- Знаю, знаю, зачем она пришла! кричал он.

-- Кто?

-- Вон та леди. Она пришла, чтоб тащить меня туда, где хоронят. Не хочу идти на кладбище, я ненавижу кладбище; она хочет закопать меня.

Его опять охватила дрожь, и когда он прислонился к стене, вся лачуга так и затряслась.

-- Вот так-то целехонький день несет чепуху, мэм! сказала с состраданием Джепни. - Что ты таращишь глаза, Джо? Это миледи.

Моя малютка Чарли, со своей преждевременной опытностью в обращении с больными и несчастными, сняла с себя шляпу и платок, взяла стул, уверенно подошла к мальчику и усадила его со всеми приемами старой, опытной сиделки, с тою только разницей, что ни у одной сиделки не было такого цветущого юного личика, внушившого, повидимому, больному такое доверие к Чарли.

-- Скажите вы мне толком: это та леди, та другая?

Чарли покачала головой и методично оправила его лохмотья так, чтоб ему было по возможности теплее.

-- А! Ну, теперь и мне кажется, что не та, пробормотал мальчик.

-- Я пришла посмотреть, не могу ли что нибудь сделать для тебя, сказала я. - Что с тобою?

-- Я все мерзну, ответил мальчик хрипло, глядя на меня диким, блуждающим взглядом. - И все ко сну клонить, и голова кружится; а во рту сухо, и кости болят, так что моченьки моей нет.

-- Когда он пришел сюда? спросила я Дженни.

-- Сегодня утром, мэм, я нашла его на краю города; я еще прежде, в Лондоне, знала его. Так ведь, Джо?

-- В Томе-Отшельнике, сказал мальчик.

Он только на очень короткое время мог сосредоточивать свое. внимание и смотреть осмысленно, вслед за такими светлыми промежутками его голова, ослабев, тяжело падала, и он говорил, как в полудремоте.

-- Когда он пришел из Лондона? спросила я.

Мне ответил сам мальчик, теперь весь багровый от жару. - Я пришел вчера, мне приказали идти.

-- Куда?

-- Куда нибудь, ответил он немного громче. - Я должен был ходить и все ходил, ходил, гораздо больше, чем прежде, с тех пор, как та, другая, дала мне соверен. Мистрис Снегсби все меня подстерегает, все погоняет, чтоб я шел. Что я ей сделал? И все они меня стерегут, и все погоняют, все погоняют. Все твердят мне: проходи! - и гонят меня, как только я проснусь и до поздней ночи. Я должен был идти куда нибудь. Вот я и шел. Она сказала мне в Томе-Отшельнике, что она из Сатальбана, я и отправился по Сатальбанской дороге, мне все равно, по какой ни идти.

Он всякий раз кончал свою речь тем, что обращался к Чарли.

-- Что с ним делать? спросила я у Дженни, отведя ее в сторону. - В таком состоянии ему нельзя продолжат путь, еслиб даже он шел с какой нибудь определенной целью, а он даже не знает, куда идет.

-- Я и сама знаю об этом ровнехонько столько же, сколько новорожденный младенец; может быть новорожденный мог бы сказать даже больше моего, еслиб умел говорить, ответила Дженни, глядя на мальчика с глубокой жалостью. - Я продержала его у себя целый день, дала ему бульону и лекарства, а Лиза пошла попытать, нельзя ли его куда-нибудь пристроить; мой малютка спит вон там, - это Лизин ребенок, только я часто зову его своим. Но я не могу держать долго этого беднягу: если мой муж придет и застанет его, он вытолкнет его в шею, да пожалуй еще и поколотит. Постойте! Кажется Лиза идет.

В комнату вошла другая женщина, мальчик вскочил на ноги; должно быть у него смутно мелькнула мысль, что ему надо уходить. Я не заметила, как проснулся малютка, спавший на постели, и когда Чарли взяла его на руки; только теперь я увидела, что она ходит по комнате, баюкая его; она держала и носила его с материнской нежностью и ловкостью, точно все еще жила на чердаке мистрис Блиндер с Томом и Эммой.

Подруга Дженни побывала во многих местах, толкалась в разные двери, но вернулась ни с чем. В больницах ей сперва ответили, что слишком рано, а потом сказали, что слишком поздно; одно официальное лицо отсылало ее к другому, а второе опять к первому, так и перебрасывали из рук в руки, как мячик.

Когда я слушала ее, мне невольно пришло на мысль, что эти господа получают свое жалованье не за исполнение своих обязанностей, а за ловкость, с какой уклоняются от них.

-- Дженни, твой хозяин возвращается домой и мой недалеко. Мы больше ничего не можем сделать для мальчика, помоги ему Боже!

Обе собрали несколько пенсов и сунули их в руку мальчика. Пробормотав что-то вроде благодарности, Джо поплелся к выходу в полу-забытьи, не понимая хорошенько, чего от него требуют.

-- Дай мне ребенка, голубушка! сказала пришедшая женщина Чарли. - Спасибо! Прощай Дженни! Если мой хозяин придет добрый, я обещаю вам, молодая леди, что посмотрю, нельзя ли будет поместить парня до утра где-нибудь около обжигательных печей.

Она поспешно убежала, и когда мы проходили мимо её коттеджа, она стояла у дверей, убаюкивая песней ребенка и безпокойно поглядывая на дорогу, откуда должен был прийти её муж. Я не решилась остановиться поговорить с ней, боясь навлечь на нее неприятности, но сказала Чарли. что невозможно оставить мальчика умирать на улице. Проворство Чарли равнялось её присутствию духа; зная лучше меня, что надо делать, она быстро проскользнула вперед, и у обжигательных печей мы уже яагнали Джо.

Вероятно при начале своего странствия он нес под мышкой узелок с пожитками, который у него украли или он сам потерял; я думаю так потому, что он продолжал прижимать к себе свою рваную шапку, а сам шел с непокрытой головой, несмотря на проливной дождь. Когда мы окликнули его, он остановился и, увидев меня, опять выказал все признаки ужаса; его блестящие глаза впились в мое лицо, и даже припадок дрожи на время прекратился. Я сказала ему, чтоб он шел с нами, что мы позаботимся приискать ему на ночь какой-нибудь приют.

-- Не нужно. Я могу прилечь у горячих кирпичей.

-- Ведь ты можешь там умереть, сказала ему Чарли.

-- Умирают везде. Умирают и у себя на квартире. - она знает где, я ей показывал; умирают в Томе-Отшельнике, в развалинах. Как я посмотрю, больше народу умирает, чем живет. И он спросил у Чарли хриплым шепотом: - Если она не та, другая, так уж ни как не иностранка, значит их всех три?

Чарли взглянула на меня с некоторым страхом. Я тоже немного трусила, когда мальчик впивался в меня своим блестящим взглядом, но, когда я кивнула ему, он безпрекословно повернул и последовал за нами; убедившись, что имею на него некоторое влияние, я направилась прямо домой. Идти было недалеко - нужно было только подняться на вершину холма, но дорога была безлюдна, мы встретили всего только одного человека, и я опасалась, доведем ли мы мальчика без посторонней помощи, таким неверным, колеблющимся шагом он шел. Однако он не жаловался и - если можно так выразиться - относился к своему состоянию как-то безучастно.

Я оставила его на время в передней, он забился в оконную нишу и как-то весь съежился, но я сомневаюсь, чтоб окружавший его комфорт и яркое освещение произвели на него особенное впечатление: он оглядывал их совершенно безучастно. Войдя в гостиную, чтоб переговорить с опекуном, я застала там мистера Скимполя, который приехал, как он это часто делывал, не предупредив заранее и не захватив с собою никаких вещей; все, что ему было нужно, он обыкновенно брал у мистера Джерндайса.

Они оба пошли со мною взглянуть на мальчика; слуги тоже собрались в передней. Чарли стояла возле мальчика; он дрожал, забившись в нишу окна, точно загнанное в берлогу раненое животное. Опекун задал ему несколько вопросов, пощупал ему голову, заглянул в глаза и сказал:

-- Он кажется серьезно болен; как вы думаете, Гарольд?

-- Лучше бы вам выпроводить его отсюда, ответил мистер Скимполь,

-- Что вы хотите сказать? строго спросил опекун.

-- Дорогой Джерндайс, вы знаете, я дитя. Сердитесь на меня, если по вашему я этого ^заслуживаю, но у меня врожденное отвращение к таким вещам, и было даже тогда, когда я занимался медициной. Вы сами понимаете, что есть опасность с таким больным; его лихорадочное состояние - штука очень скверная.

Мистер Скимполь вернулся в гостиную; усевшись на табурет перед фортепиано и весело поглядывая на нас, он со своей обычной беззаботностью сказал нам следующее:

-- Вы скажете - это ребячество. Да, может быть, но я дитя и никогда не претендовал на то, чтоб меня считали взрослым. Если вы выпроводите этого мальчика на улицу, вы только вернете его туда, где он пребывал и раньше; ему от этого не будет хуже, чем было. Если хотите, можете даже сделать так, чтоб ему было лучше: дайте ему шестипенсовик, или пять шиллингов, или десять фунтов... вам лучше знать, сколько именно - я не математик, но так или иначе избавьтесь от него!

-- А что он будет делать? спросил опекун.

Мистер Скимполь пожал плечами и улыбнулся своей обворожительной улыбкой:

-- Клянусь честью, я не имею об этом ни малейшого понятия! Но, разумеется, что-нибудь да сделает.

Опекун, которому я наскоро рассказала о безполезных попытках двух женщин пристроить мальчика, принялся расхаживать по комнате, ероша себе волосы и говоря:

Дорогой мой Джерндайс! Простите за наивность вопроса, исходящого от наивного существа, совершенного невежды в людских делах, - отчего же в таком случае ему бы не сделаться преступником?

Опекун остановился и посмотрел на мистера Скимполя с каким-то странным выражением, в котором к негодованию примешивалась невольная улыбка. Мистер Скимполь, нисколько не смущаясь, продолжал тем же задушевным тоном.

-- Мне сдается, нашего юного друга нельзя заподозрить в излишней деликатности, а по-моему с его стороны было бы гораздо благоразумнее и, пожалуй, даже приличнее, еслиб он обнаружил некоторую дозу дурно направленной энергии, которая привела бы его в тюрьму; в этом было бы больше отваги и даже некоторая своеобразная поэзия.

-- Кажется, на свете нет другого подобного вам ребенка! заметил опекун, возобновляя свою безпокойную прогулку из угла в угол.

-- Вы думаете? Я и сам так думаю. Признаюсь, я не вижу, почему бы нашему юному другу не постараться, по мере сил, найти случай облечься той поэзией, которая ему доступна? Несомненно, что он явился на свет с аппетитом, и, по всей вероятности когда он здоров, аппетит у него превосходный. Ну-с, отчего ж бы ему в самом деле, когда наступить час, в который он больше любит обедать, - должно быть около полдня, - не заявить обществу: "Я голоден, но будете ли вы так добры дать мне прибор и покормить меня?" Общество взяло в свое исключительное распоряжение систему распределения приборов и проповедует, что должен быть прибор и для нашего юного друга, однако не дает ему этого прибора. Тогда он говорит: "В таком случае извините, если я сам его возьму". Вот что я понимаю под дурно направленной энергии, которая имеет за собою разумные основания и некоторый романический ореол. Если бы наш молодой друг явился выразителем такой энергии, я заинтересовался бы им больше, чем теперь, когда он оказывается простым бродягой, каких много.

-- А между тем, теперь ему худо, решилась я вставить свое замечание,

-- А между тем, теперь ему худо, как справедливо заметила практичная, здравомыслящая мисс Соммерсон, весело подхватил мистер Скимполь. - Поэтому я и посоветовал бы вам выпроводить сего юнца, прежде чем ему станет еще хуже.

Я, кажется, никогда не забуду приятной улыбки, с которой он проговорил эти слова. Опекун повернулся ко мне и сказал:

-- Конечно, я мог бы, хозяюшка, устроить, чтоб его сейчас же приняли в больницу, для этого мне стоило бы только съездить туда самому - хотя это ужасно, что при его положении необходимы такия меры. Но теперь уж поздно, нрчь темная, погода отвратительная, а он совсем выбился из сил. В комнатке над конюшней есть удобная постель: лучше мы поместим его там на ночь, а утром перевезем в больницу, закутавши хорошенько.

-- Вы таки возвращаетесь к этому юноше? спросил мистер Скимполь, видя, что мы уходим и присаживаясь к роялю.

-- Да, сказал опекун.

-- Как я завидую вашей организации, Джерндайс! игриво воскликнул мистер Скимполь: - Вы и мисс Соммерсон не обращаете внимания на опасность и на тому подобные вещи, вы готовы всякую минуту куда-нибудь идти, что-нибудь делать. Вот что значить воля! У меня совсем нет воли. И не то, чтобы я не хотел, а не могу, да и только.

-- Кажется, вы не можете даже присоветовать какого-нибудь лекарства этому мальчику? проговорил опекун, бросив на него через плечо полусердитый взгляд - именно полусердитый, потому что опекун никогда, кажется, не мог серьезно разсердиться на мистера Скимполя, считая его существом, к которому нельзя предъявлять таких требований, как ко взрослым людям.

-- Дорогой Джерндайс, я заметил в его кармане сткляночку с прохладительной микстурой, пусть он ее примет, - вот лучший совет, какой можно дать. Прикажите побрызгать уксусом комнату, где он будет спать, и поддерживать в ней умеренную температуру, а его укрыть, но так, чтоб ему не было слишком жарко. Впрочем, - давать советы - просто дерзость с моей стороны: мисс Соммерсон отлично знает все эти средства и имеет такой удивительный распорядительный талант, что съумеет все устроить.

Мы вернулись в переднюю и объяснили Джо наш план относительно его устройства; Чарли повторила ему наши объяснения, но он принял их с тем безжизненным равнодушием, которое я уже и прежде в нем заметила, и так апатично смотрел на всю возню, которую подняли для него как-будто все это делалось для кого-нибудь другого. Прислуга отнеслась к мальчику очень сострадательно и так усердно нам помогала, что вскоре комната над конюшней была готова и несколько человек перенесли его туда, хорошо закутанного, через сырой двор; приятно было видеть, как все были добры к нему, как безпрестанно величали его то молодцом, то старикашкой, в полном убеждении, что это должно очень его оживить.

Чарли распоряжалась всеми приготовлениями и безчисленное множество раз пропутешествовала из дома в комнату больного с разными вещами, которые, по нашему мнению, могли доставить ему некоторый комфорт и подкрепить его силы. Опекун сам сходил к нему перед тем, как лечь спать, и вернувшись в ворчальню, чтобы написать по поводу мальчика письмо, которое посланный должен был на разсвете отвезти в город, сообщил мне, что повидимому больной чувствует себя лучше и скоро уснет.

-- Его заперли снаружи, сказал мне опекун, чтоб он как-нибудь не выскочил в бреду, и я принял меры, чтоб самый легкий шум в его комнате был услышан.

Ада не выходила в этот вечер из своей комнаты по случаю простуды, так что мистер Скимполь все время сидел один и развлекался, наигрывая и напевая отрывки из разных патетических арий; мы издали слышали, как он пел с большим чувством. Когда мы вернулись в гостиную, он объявил, что споет нам маленькую балладу, которая пришла ему в голову "à propos нашего молодого друга", и тотчас запел о крестьянском мальчике, который:

В пучину света брошен, скитаться обречен,

Лишен родного крова, родителей лишен.

Исполнив балладу с большим вкусом и одушевлением, он сказал нам, что она всегда вызывает у него слезы. Весь остальной вечер он был особенно весел; по его словам, сознание, что он находится в кругу людей, имеющих счастье быть дельными людьми, настроило его так радостно, что он готов "щебетать как птичка". Попивая свой негус {Примечание: Негус - вино, подогретое с разными пряностями.}, он поднял стакан "за здравие нашего юного друга" и тут же сочинил и развил остроумную гипотезу о том, что может быть этому мальчику предназначено подобно Виттингтону, сделаться впоследствии лондонским лорд-мэром, и тогда он откроет богоугодное заведение имени Джерндайса, дом призрения имени Соммерсон и учредить ежегодное паломничество в Ст. Альбан. Без всякого сомнения наш молодой друг превосходнейший юноша в своем роде, но он не во вкусе Гарольда Скимполя. Когда Гарольд Скимполь в первый раз узнал каков Гарольд Скимполь, он сперва очень изумился, по потом принял его со всеми его недостатками, решив, что самое лучшее - философски отнестись к факту, и думает, что и мы должны с этим согласиться.

до разсвета меня разбудил говор и какое-то необычное движение на дворе; я оделась, взглянула в окно и, увидев одного из наших слуг, который вчера был в числе наиболее симпатизирующих мальчику, спросила его, не случилось ли чего в доме. (фонарь продолжал по прежнему гореть в комнатке над конюшней).

-- Мальчик, мисс...

-- Что с ним, ему хуже?

-- Его нет, мисс.

-- Умер?

-- Не умер, мисс, а исчез.

Когда он исчез, как, почему - оставалось загадкой! Дверь была на замке, фонарь стоял по прежнему на окне, только и можно было предположить, что пролез через трап в полу, который вел в пустой каретный сарай; но трап был опущен и не похоже было на то, чтоб его поднимали. Все было по местам. Когда этот факт был ясно установлен, мы должны были допустить грустное предположение, что ночью больным овладел припадок бреда и, увлеченный какой-нибудь галлюцинацией или преследуемый воображаемым страшилищем, он прокрался вон и блуждает теперь где нибудь безпомощный, страдающий. Все мы были такого мнения, за исключением мистера Скимполя; он по своему обыкновению легко отнесся к этому случаю.

-- Нашему молодому другу пришло в голову, что со своею злокачественной лихорадкой он далеко не приятный сожитель, и, будучи от природы крайне деликатен, он постарался избавить дом от своего присутствия - так шутил по этому поводу мистер Скимполь.

Было произведено целое разследование, обшарили каждое местечко; обыскали обжигательные печи, посетили коттеджи кирипчников, подробно допросили обеих женщин, но оне решительно ничего не знали и нельзя было усомниться в искренности их неподдельного изумления. Погода давно стояла сырая, и всю ночь шел дождь, поэтому на земле нельзя было найти следов. Изгородь и ров, стены, скирды и стога, все было осмотрено нашими людьми на большое разстояние вокруг, так как предполагали, не лежит ли мальчик где нибудь без чувств или мертвый; но не нашлось ни малейшого указания его присутствия где нибудь по близости. С той минуты, как его оставили одного в комнате над конюшней, никто его не видел: он исчез безследно.

Поиски продолжались пять дней; я не думаю, чтоб они прекратились и тогда, но мое внимание было отвлечено другим, на веки памятным мне событием. Однажды вечером, когда Чарли опять занималась чистописанием в моей комнате, а я сидела с работой против нея, я почувствовала, что стол весь трясется; взглянув на Чарли, я увидела, что она дрожит с головы до ног.

-- Чарли, тебе холодно?

-- Кажется да, мисс, ответила она, - не знаю, что со мною, я не могу удержаться от дрожи; вчера, в это же самое время, со мною было то же. Пожалуйста не безпокойтесь, мне немного нездоровится.

Я услышала голос Ады и бросилась к двери, соединяющей мою комнату с нашей общей, и заперла ее на ключ. Ада просила меня отпереть, но я сказала: - Теперь нельзя, голубушка, уходи. Я сейчас к тебе приду.

Ах! много много, времени прошло, прежде чем мы с ней свиделись!

Чарли заболела; спустя двенадцать часов ей было худо. Я поместила ее в своей комнате, уложила на свою постель и осталась при ней сиделкой. Я сообщила опекуну о её болезни и объяснила, почему должна отделиться от Ады и не видеться с нею. Вначале Ада безпрестанно подходила к дверям, плакала, звала меня, осыпала упреками; но я написала ей длинное письмо, я написала, что она мучит меня, что я чувствую себя несчастной и заклинаю ее во имя любви ко мне, ради моего спокойствия не подходить к моей комнате, и могу позволить ей только подходить к моему окну, которое выходит в сад. После этого она стала часто приходить ко мне под окно.

И прежде, когда мы почти не разлучались, я любила её голос, но как я полюбила его теперь, когда слушала ее из-за оконной занавеси! Как полюбила я его после, когда настало самое тяжелое время!

Мне поставили кровать в нашей общей гостиной, Ада перешла в другую часть дома; раскрыв двери в мою комнату, я превратила обе комнаты в одну и имела возможность поддерживать в них чистый воздух. Все слуги были так добры, что с величайшей радостью готовы были являться во всякую минуту днем и ночью, и помогать мне ухаживать за больной; ни малейшого признака боязни или неохоты не было ни в ком из них, но я решила, что лучше выбрать какую нибудь одну солидную женщину, на которую можно было положиться, что она станет соблюдать осторожность и не будет видеться с Адой. Таким образом я могла иногда выйти подышать свежим воздухом, и, когда больная не нуждалась в моих услугах, я гуляла с опекуном, если не было опасности встретить Аду.

Бедной Чарли становилось все хуже и хуже, ей грозила смерть; много долгих дней и ночей пролежала она тяжко больная, но малютка была так терпелива, обнаруживала столько мужества, что часто, сидя у её постели и держа её голову в своих руках, - в таком положении она чувствовала себя спокойнее, - я часто молилась Небесному Отцу, чтоб он дал мне никогда не забыть этого урока, который давала мне своим примером моя маленькая сестра во Христе.

Сначала меня очень безпокоила мысль, что, если даже Чарли выздоровеет, её хорошенькое личико изменится и будет обезображено - она была так прелестна с этими ямочками на щеках! Но потом мысль об этом исчезла перед сознанием грозящей ей смертельной опасности.

Когда ей было особенно худо, она постоянно переносилась мыслью к постели умирающого отца и к детям, оставленным на её попечении, и совсем не узнавала меня; я тогда брала её голову в свои руки, и безпокойный бред мало по малу утихал; в такия минуты я обыкновенно думала, как сообщу двум осиротевшим крошкам о смерти этой малютки, которую любящее сердце научило, как заменить им мать.

своему отцу во время его болезни: о юноше, единственном сыне вдовы, которого несли хоронить, о дочери сотника, воскрешенной милосердной рукой на смертном одре. Она рассказывала мне, как, после смерти отца, в первом припадке горя она на коленях молилась, чтобы Бог воскресил его и возвратил бедным детям; она говорила, что если ей не суждено выздороветь и она умрет, может быть и брату её придет в голову молиться, чтоб Бог ее воскресил, и чтобы тогда я сказала ему, что все эти люди, возвращенные на землю во время оно, были воскрешены только за тем, чтобы убедить нас во всеобщем воскресении в день судный.

Но во все периоды болезни Чарли ни на секунду не оставляли те хорошия качества, о которых я не раз говорила: и часто, очень часто вспоминала я, как уповал на Бога бедный отверженец её отец и верил, что Тот пошлет ей Ангела хранителя. И Чарли не умерла. Опасность исчезала мало по малу, и Чарли начала поправляться, долго пробыв между жизнью и смертью. Сначала у меня не было никакой надежды на то, что её личико останется таким, как было, и не будет обезображено, но вскоре я стала убеждаться в противном и увидела, как возвращается к ней прежняя миловидность.

во время болезни!

Но в этот же самый вечер я почувствовала озноб. К счастью для обеих нас, мысль о том, что я заразилась от Чарли той же болезнью, пришла мне в голову уже тогда, когда девочка лежала в постели и спала мирным сном; за чаем я не обращала еще внимания на свое нездоровье, но теперь я знала уже наверное, что не замедлю последовать примеру Чарли.

Утром однакож я была еще в силах встать рано, ответить на приветствие моей милочки, стоявшей под окном и поговорить с нею столько же, как обыкновенно. Но я смутно вспоминала, что ночью расхаживала по комнатам не совсем сознательно, хотя и помнила, где я нахожусь; а по временам я испытывала сгранное ощущение, будто я росту и толстею. В тот же вечер мне было на столько скверно, что я решилась приготовить Чарли к тому, что меня ожидало, и, имея это в виду, сказала ей:

-- О, да!

-- На столько здорова, что я могу сказать тебе один секрет?

-- Да, конечно, мисс! с восторгом вскричала Чарли, но радостное выражение её лица сейчас же исчезло, ибо она прочла секрет по моему лицу; она вскочила с кресла и бросилась ко мне на грудь с воплем: - О, мисс, это я сделала, это я виновата!

И многое в том же роде говорила она; её благодарное сердечко разрывалось от горя. Дав ей выплакаться, я сказала:

-- Дайте мне поплакать еще немножко! О дорогая моя, голубушка моя, дайте мне поплакать еще чуточку. Я буду потом благоразумна!

Не могу вспомнить без слез, с какой любовью и преданностью вырывались у нея эти слова, как крепко обнимала она меня. Я дала ей выплакаться, и нам обеим стало легче.

-- Теперь вы можете сказать мне, что хотели, мисс. Я слушаю вас.

-- Немногое мне остается сказать, Чарли. Вечером я сообщу о своей болезни доктору, который лечил тебя, и скажу, что ты будешь моей сиделкой.

-- Утром, когда ты услышишь в саду голос мисс Ады, если я не буду уже в состоянии подойти к окошку, скажи ей, что я сплю, что я устала и заснула. Все время, пока я буду больна, не пускай никого в комнату и держи ее точно так же, как я держала во время твоей болезни.

Чарли обещала исполнить все в точности, и я легла, потому что чувствовала себя очень дурно. Вечером я виделась с доктором и добилась его согласия не говорить пока никому в доме о моей болезни. Я очень неясно помню, как ночь сменилась днем, а день ночью, но в это первое утро я могла еще подойти к занавеске и поговорить с моей милочкой. На следующее утро я слышала, как она звала меня, - о как дорог был теперь мне её голос! - через силу я сказала Чарли, мне было трудно говорить, чтоб она ответила, что я сплю. Я слышала, как нежно она произнесла.

-- Ради всего на свете, не разбуди ее, Чарли!

-- Чарли, какова сегодня на вид моя любимица? спросила я.

-- Но все такая же прелестная?

-- Да, мисс... Она все еще смотрит в окно.

Бог да благословит её ясные голубые глазки!

-- Я не пущу ее. Она не войдет сюда, обещала Чарли.

-- Верю, верю тебе, голубушка. Теперь подойди, сядь возле меня и возьми меня за руку. Я хочу чувствовать твое прикосновение, Чарли, потому что я не могу тебя видеть: я ослепла.