Холодный дом.
Часть вторая.
Глава I. Назначенный час.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Холодный дом. Часть вторая. Глава I. Назначенный час. (старая орфография)

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

ГЛАВА I.
Назначенный час.

Ночь надвигается на Линкольн-Инн, - безпокойную, шумную долину, приютившуюся под сению Закона, где истцы и днем-то находят мало света; ночь надвигается на Линкольн-Инн, даже свечи в конторах юристов погасли, клерки сбежали по ветхим деревянным лестницам и разсеялись кто куда. Только что замер заунывный бой часов: пробило девять; все входы заперты; ночной сторож - величественный мужчина, имеющий удивительную способность ко сну, начал свое дежурство в привратницкой. Ряды окон над лестницами, с лампами, мерцающими подобно очам Правосудия, подслеповатого Аргуста с нахлобученными на глаза непроницаемыми колпаками, подмигивают звездам.

В грязноватых оконцах под крышами там и сям виднеются тускло светящияся точки, указывающия места, где писцы и мудрые законоведы продолжают еще работать над запутыванием движимых и недвижимых имуществ в юридическия сети, считая в среднем улове около двенадцати жертв на каждый акр земли.

Хотя время, положенное для занятий в присутственных местах, уже миновало, но эти трудолюбивые, как пчелы, благодетели себе подобных еще продолжают заниматься своим ремеслом, ибо их работа с каждым днем все более и более округляет счет клиента.

В соседнем квартале, там, где находится местопребывание лорда-канцлера из лавки тряпья и бутылок, заметно всеобщее стремление к ужину и пиву. Мистрис Пипер и мистрис Перкинс вышли к дверям своих квартир; сыновья этих дам, соблазнившись приглашением своих сверстников поиграть в прятки, впродолжение нескольких часов стремительно летали по переулкам Ченсери-Лэна или лежали в засаде к величайшему замешательству прохожих; теперь мистрис Пипер и мистрис Перкинс поздравляют друг друга с тем, что дети наконец улеглись спать и оне могут поболтать на свободе.

Предметом их беседы служит по обыкновению мистер Крук и его жилец, тот факт, что мистер Крук "вечно под хмельком" и вероятность завещания в пользу молодого человека. Но кроме того им есть что сказать друг другу о музыкальных собраниях в "Солнечном Гербе", откуда через полуоткрытые окна доносятся звуки фортепиано и где маленький Свайльс, который только что привел любителей музыки в неистовый восторг, насмешив их до упада, теперь перешел к другому жанру и сентиментально заклинает их "слушать, слушать, слушать, как водопад шумит".

Мистрис Перкинс и мистрис Пипер обмениваются мнениями по поводу другой знаменитости, принимающей участие в Музыкальных собраниях, имя которой тоже красуется в рукописной афише, выставленной в окне "Солнечного Герба". Мистрис Перкинс достоверно известно, что, хотя эта особа значится в афише под именем "мисс Мельвильсон", она замужем уже полтора года, и каждый вечер в помещение Музыкальных собраний приносится грудной младенец, чтобы получить в антрактах между музыкальными номерами ту пищу, которая свойственна его возрасту.

-- Я скорее готова бы продавать на улице спички, чем заниматься такой профессией, говорит мистрис Перкинс. Мистрис Пипер, как и следует ожидать, вполне разделяет это мнение и предпочитает аплодисментам толпы скромную жизнь частного лица, - благодаря Бога сама эна, разумеется и мистрис Перкинс также, пользуется безукоризненной репутацией.;

В это время появляется мальчик из "Солнечного Герба" и приносит мистрис Пипер к ужину пинту пенящагося нива; приняв от него кувшин, мистрис Пипер удаляется во-свояси, пожелав доброй ночи мистрис Перкпис, которая держит в руке свою пинту пива, принесенную из той же гостинницы одним из юных Перкинсов, пока он не улегся еще спать.

Слышно хлопанье ставен в запирающихся лавках, разносится запах табаку от закуренных трубок, наконец падающия звездочки в верхних окнах указывают на то, что все отошли на покой. Теперь полисмен начинает свой обход: постукивает по дверям, пробует запоры, подозрительно осматривает попадающиеся на встречу узлы, руководствуясь предположением, что все люди на свете делятся на таких, которые обкрадывают, и на таких, которых обкрадывают.

Ночь душная, хотя из земли подымаются холодные испарения и наполняют воздух туманом, ночь, которою воспользуются бойни, сточные трубы, вредные для здоровья фабрикации, канавы со стоячей водой, кладбища, чтоб прибавить работы чиновнику, который ведет списки умерших.

Оттого-ли, что в воздухе есть что-то особенное, - и в самом деле в нем много кое-чего, - оттого ли, что у мистера Уивля есть что-нибудь на душе, только мистер Уивль, Джоблинг тож, не в своей тарелке. Он по крайней мере раз двадцать в час выходит из комнаты на улицу; эти хождения начались, как только стемнело, и участились с тех пор, как лорд-канцлер запер свою лавку - что он сделал сегодня раньше обыкновенного; в дешевенькой бархатной шапочке, туго стягивающей его череп и придающий невероятные размеры его бакенбардам, мистер Уивль то появляется у себя наверху, то показывается в дверях, выходящих на улицу.

Нет ничего необыкновенного в том, что мистеру Снегсби сегодня тоже не по себе, ибо под бременем тайны, лежащей у него на душе, он теперь всегда более или менее не в духе. Какая-то непонятная сила толкает его к лавке старьевщика: ему сдается, что здесь-то и кроется источник тайны, в которой он состоит участником, хотя и не посвященным. Лавка мистера Крука неотразимо влечет к себе мистера Снегсби; даже сегодня, выйдя после ужина с твердым намерением погулять не более десяти минут, пройтись только до конца Ченсери-Лэна, он у "Солнечного Герба" переходить на другую сторону и приближается к дому мистера Крука.

-- Как, это мистер Уивль? Это вы тут? и поставщик писчебумажных принадлежностей останавливается побеседовать.

-- Да, это я, мистер Снегсби.

-- Вы, как и я, вышли подышать чистым воздухом перед сном?

-- Ну, здесь не очень-то надышишься; да и тот воздух, какой есть, далеко не чистый! отвечает мистер Уивль, поглядывая в оба конца переулка.

будто припахивает салом?

-- Да, сегодня вечером я и сам заметил какой-то особенно странный запах, отвечает мистер Уивль. - Должно быть в "Солнечном Гербе" жарят котлеты.

-- Вы думаете, это пахнет котлетами? Гм! Котлеты? и мистер Снегсби опять нюхает воздух. - Да, должно быть котлеты. Но, вероятно, повар зазевался: котлеты пригорели, сэр! И мне кажется... мистер Снегсби еще раз вдыхает воздух, потом плюет и утирает рот, - мне кажется, будем говорить прямо, что котлеты были далеко не свежия, когда их поставили жариться.

-- Похоже на то. Воздух пропитан заразой.

-- Да, такая атмосфера действует на расположение духа, говорит мистер Снегсби.

-- Клянусь Св. Георгием! Она наводит на меня ужас!

-- Это, видите ли, потому, что вы живете в уединенном месте, в комнате, с которой связаны мрачные воспоминания, и мистер Снегсби бросает через плечо своего собеседника взгляд в темный корридор, потом отступает на шаг, чтобы окинуть взглядом весь дом. - Я не мог бы жить в такой комнате совершенно один, как живете вы, сэр. Я бы так мучился и терзался, что иногда по вечерам выбегал бы вон и стоял на улице, чтоб только не сидеть там. Но правда, вы не видели в этой комнате того, что видел я. Это большая разница.

-- Вся эта история мне достаточно хорошо известна, отвечает мистер Уивль.

-- Происшествие не из особенно приятных! и мистер Снегсби скромным покашливанием в руку выражает непреложность своего убеждения. - Мистер Крук должен бы принять это во внимание при назначении квартирной платы. Надеюсь, что он взял это в разсчет?

-- Конечно, ему следовало бы так посгупить, но не думаю, чтоб он это сделал.

-- Вы находите эту плату высокой, сэр? В нашем околотке квартирная плата высока; не знаю почему, по близость суда подымает цены на все. Я не хочу этим сказать что нибудь дурное об учреждении, которое дает мне средства к жизни... прибавляет мистер Снегсби, кашлянув в виде оправдания.

Мистер Уивль опять поглядывает в оба конца переулка, а потом смотрит на коммиссионера; поймав его взгляд, мистер Снегсби смущается, отводит глаза в сторону, смотрит на звезды и выражает покашливанием затруднительное положение, в которое он поставлен разговором. Потирая руки он начинает:

-- Достойный примечания факт: он был...

-- Кто он? перебивает мистер Уивль.

-- Покойник, отвечает мистер Снегсби и, скосив правую бровь, указывает головой на лестницу.

-- Ах, вот вы про что! Я думал о нем уже кончено, говорит мистер Уивль, как будто предмет разговора не особенно ему приятен.

-- Я хотел только указать на достойный примечания факт: он явился, поселился здесь и был в числе моих переписчиков, и вы тоже явились, живете здесь и тоже переписываете для меня. Конечно, тут нет ничего унизительного, вставляет мистер Снегсби, испугавшись, как бы его не поняли в том смысле, будто он предъявляет права хозяина на мистера Уивля. - Я знавал одного переписчика который поступил потом на пивоварню и сделался очень почтенным человеком, чрезвычайно почтенным человеком, сэр, прибавляет мистер Снегсби с некоторым предчувствием, что едва ли он этим поправит дело.

-- Да, это факт, достойный примечания, как вы выразились, отзывается Уивль, принимаясь опять оглядывать переулок.

-- Не виден ли в этом как бы перст Провидения? вопрошает мистер Снегбси.

-- Пожалуй.

это так, как будто чрезвычайно сожалеет о том, что надо уходить, хотя, с той минуты, как остановился, все время обдумывал, как бы сделать это половчее. - Пора мне домой, а то моя женушка хватится меня. Покойной ночи, сэр!

Если мистер Снегсби спешит домой, чтобы избавить мистрис Снегсби от безпокойства, - то он может не торопиться, ибо его женушка не спускает с него глаз впродолжение всей его прогулки: она крадется за ним, накинув на голову носовой платок, и, пробираясь мимо мистера Уивля, бросает пытливый взгляд на этого джентльмена и на его дверь.

-- Вы-то во всяком случае узнаете меня потом, мэм, говорит про себя мистер Уивль: - Но, кто бы вы ни были, я не могу сделать комплимента вашей наружности и вашему головному убору. Ах, этот малый, кажется, никогда не придет!

Но пока он говорит, этот малый подходит. Мистер Уивль многозначительно подымает палец, увлекает пришедшого в коридор, запирает входную дверь и оба отправляются на верх: мистер Уивль ступает тяжело; мистер Гуппи, ибо это он. взбегает по лестнице удивительно легко. Когда двери комнаты тщательно заперты, начинается тихий разговор.

-- Я думал, вы пропадете где нибудь у чорта на куличках, и не придете, говорит Тони.

-- Почему же? Я сказал ведь: около десяти.

-- Вы сказали около десяти, да, вы сказали около десяти, но по моему было уже десять раз десять, по моему теперь уже сто: никогда в моей жизни время не тянулось так, как сегодня!

-- Отчего? Что случилось?

-- Ровно ничего; но пока я задыхался от копоти в этой миленькой конуре, чего мне только не лезло в голову! Одно страшнее другого! Ах, эта каторжная свеча! И Тони указывает на стоящую на столе восковую свечу, на которой нагар висит огромным кочном, а воск оплыл в виде погребального савана.

-- Это легко поправить, говорит Гуппи, взяв в руки щипцы.

-- Вы думаете? Вовсе не так легко, как вам кажется. Она все время так коптит.

-- Да что такое с вами, Тони? спрашивает мистер Гуппи, остановившись со щипцами в руке перед другом, который епдит, упершись локтями в стол.

-- Вилльям Гуппи, я в унынии, отвечает друг. - Во всем виновата эта невыносимо мрачная, убийственная комната и тот старый чорт внизу.

Мистер Уивль сердито отпихивает локтем лоточек со щипцами, опускает голову на руку, кладет ноги на каминную решетку и смотрит в огонь. Мистер Гуппи наблюдает за ним, качает головой и в самой непринужденной позе садится по другую сторону стола.

-- Кто это разговаривал с вами, Тони, кажется Снегсби?

-- Да будь он... да, это был Снегсби, изменяет Тони конструкцию начатой фразы.

-- По делу?

-- Нет, не по делу. Он шатался тут по близости и подошел ко мне от нечего делать.

-- Я так и думал, что это Снегсби, и сочтя за лучшее, чтоб он не видел меня, остановился подождать, когда он уйдет.

-- Опять за прежнее, Вильям Гуппи! восклицает Тони, подняв на минуту глаза на своего друга. - Какая таинственность и скрытность! Клянусь Св. Георгием, еслиб мы совершили убийство, мы и тогда не могли бы окружить себя большей таинственностию!

свое обозрение повешенным над камином портретом леди Дэдлок, изображающим ее на террасе с пьедесталом и с вазой на пьедестале, с шалью на вазе, с роскошной шубой на шали, с рукою на роскошной шубе и с браслетом на руке.

-- Портрет леди Дэдлок удивительно похож, говорит мистер Гуппи: - так, кажется, и заговорить.

-- Очень бы этого желал, ворчит Тони, не меняя позы: - по крайней мере мог бы разговаривать здесь с великосветской львицей!

Мистер Гуппи убеждается, что ласковым обращением сегодня не проймешь мистера Уивля и, переменив тон, адресуется к нему с таким увещанием:

-- Тони, я умею уважать мрачные чувства; никто лучше меня не знает, что делается с человеком, когда им овладеет грусть, и может быть никто в свете не имеет такого права знать это, как человек, в сердце которого запечатлев неизгладимый образ; но всему есть границы, особенно когда присутствует сторона ни в чем неповинная, не причинившая вам никаких обид, и я должен поставить вам на вид, Тони, что не считаю в настоящем случаеваше обращение достаточно гостеприимным и джентльменским.

-- Вилльям Гуппи, вы слишком жестоки!

-- Может быть, сэр, ответствует Вилльям Гуппи, - по я жестоко уязвлен.

Мистер Уивль соглашается допустить, что он был неправ, и просит мистера Вилльяма Гуппи забыть и простить; во мистер Вилльям Гуппи, одержав верх, не сразу уступает просьбам друга, а продолжает сыпать горькие упреки.

-- Нет, Тони, вы бы должны вникнуть, как вы оскорбляете чувства человека, у которого в сердце запечатлев неизгладимый образ, - человека, несчастного в самых нежнейших своих привязанностях, где вибрируют самые тончайшия струны. Вы, Тони, обладаете всем, что может очаровывать взоры и внушать симпатию; не в вашем характере - и к счастью для вас: я, быть может, рад бы был сказать тоже о себе, - не в вашем характере порхать над одним цветком. Для вас открыт целый цветник и на легких крыльях вы перепархиваете от одного цветка к другому. И однако ж, Тони, я неспособен бы был оскорбить, без повода, даже такия чувства, как ваши!

Тони вторично умоляет простить и забыть, и восклицает энергично:

-- Вилльям Гуппи! довольно!

Вилльям Гуппи снисходить к этой мольбе, говоря:

-- Сам я никогда не начал бы этого разговора!

-- Перейдем теперь к этим письмам, говорит Тони, поправляя огонь в камине. - Не странно ли со стороны Крука назначить для передачи их мне такое необыкновенное время: полночь?

-- Очень странно. И с чего взбрела ему в голову такая фантазия?

-- Разве он знает с чего? Он и сам не знает, - сказал, что сегодня его рожденье и что он отдает мне письма ровно в полночь. Он будет мертвецки пьян к тому времени, он пьянствовал весь день.

-- А не забудет он о назначенном часе?

-- Забудет? Можете быть покойны: он никогда ничего не забывает. Я видел его сегодня около восьми часов, - помогал ему запирать лавку, - письма были у него в меховой шапке, он мне показывал. Когда мы заперли лавку, он вынул их из шапки, сел перед камином и стал их пересматривать. Я после слышал из своей комнаты, как он завывал внизу, точно ветер в непогоду, распевая свою единственную песню о Хароне и пьянчуге Бибо, который переселился на тот свет пьяным. А потом притих, точно старая крыса в своей норе.

-- И вы пойдете к нему ровно в двенадцать часов?

-- Да, в двенадцать часов; потому-то я и сказал вам, когда вы вошли, что мне кажется, будто теперь не десять часов, а сто.

-- Тони, он все еще не умеет читать?

-- Он никогда не научится. Он знает буквы и умеет писать их по одиночке, при моей помощи он сделал в этом успехи, по никак не может научиться складывать, - для этого искусства он слишком стар и слишком много пьет.

-- Как же он разобрал имя Гаудон? спрашивает мистер Гуппи, то и дело перекладывая свои вытянутые ноги.

-- Не мог он разобрать. Вы знаете, какую странную способность он имеет запоминать очертания букв, и как точно он срисовывает на глаз целые слова. И эту фамилию он написал мне таким образом, очевидно запомнив направление линий в буквах, и спросил у меня, какое это слово.

-- Тони! говорить мистер Гуппи, продолжая перекладывать свои ноги на разные лады. Не можете ли вы сказать, какой рукой писаны эти письма: мужской или женской?

-- Женской. И ставлю пятьдесят против одного, что писавшая их настоящая леди: буквы очень наклонные, и буква н кончается длинным торопливым росчерком.

Впродолжение этого разговора мистер Гуппи кусал ногти больших пальцев то на той, то на другой руке, меняя палец каждый раз, как менял положение ног; он хотел сделать это и теперь, но вдруг его внимание сосредоточивается на рукаве сюртука и он с ужасом принимается его разглядывать.

-- Тони, что происходит сегодня в этом доме? Не загорелось ли в трубе?

-- Загорелось в трубе?!

-- Взгляните, сколько сажи! Взгляните сюда на мою руку и на стол! Посмотрите, как она впиталась в материю: и не сдуешь, и пачкает, точно черное сало.

В немом изумлении смотрят они друг на друга; Тони выходит на лестницу, прислушивается, взбирается наверх, сходит вниз, по все спокойно, и, возвратившись назад, он повторяет мистеру Гуппи замечание, сказанное им недавно мистеру Снегсби, относительно котлет, которые жарятся в "Солнечном Гербе". Они садятся у огня, очень близко друг к другу, прислонившись к другому краю стола; мистер Гуппи все еще с невыразимым отвращением разсматривает свой рукав, возобновляя прерванный разговор:

-- Так это тогда старик сообщил вам, что взял письма из чемодана своего умершого жильца?

Тони, трусливо поглаживая свои бакенбарды, отвечает:

-- Да, тогда. Тогда-то я и черкнул записочку своему дорогому другу, высокоуважаемому Вилльяму Гуппи, уведомляя его о назначенном на эту ночь свидании и не советуя ему приходить рано, потому что старый чорт Крук топкая бестия.

Развязный тон светского молодого человека, свойственный мистеру Упилю, сегодня как-то ему не дается; он забыл даже о своих банкенбардах и, повидимому, опять становится жертвой страха, после того как подозрительно оглянулся назад.

-- Вы должны, принести эти письма в свою комнату, чтоб прочесть и вникнуть в их содержание, а потом рассказать ему, - такой кажется был у вас уговор? спрашивает мистер Гуппи, кусая от безпокойства ноготь большого пальца.

-- Говорите тише. Да, мы так с ним условились.

-- Я сказал вам, Тони, как...

Мистер Гуппи кивает своей умной головой, придвигается еще ближе и понижает голос до шепота.

-- Я сказал вам, как поступить. Первое: надо приготовить другую, совершенно такую же связку, так что, еслиб старик потребовал письма в то время, как они будут у меня, вы могли бы дать ему эту связку.

-- Вернее всего, что он откроет подлог при первом взгляде на связку, это в пятьсот раз вероятнее при таких дьявольских глазах, как у него.

-- Тогда мы сбросим маску: письма не принадлежат ему и никогда не принадлежали; вы, узнав это, передали их мне, своему другу юристу - для безопасности. В крайности, если он этого потребует, письма ведь будут целы и мы всегда можем ему вернуть.

-- И - да, нерешительно допускает мистер Уивль.

-- Тони, как вы это говорите! Уж не сомневаетесь ли вы в Вилльяме Гуппи? Не подозреваете ли меня в каком нибудь злом умысле?

-- Вилльям! мои подозрения не заходят за пределы того, что я знаю, торжественно отвечает мистер Уивль.

-- А что вы знаете? настаивает мистер Гуппи, невольно возвышая голос. Но Тони еще раз предостерегает его: - "говорите тише!" и беззвучно шевеля губами, мистер Гуппи повторяет свой вопрос.

-- Я знаю три вещи. Во первых то, что мы тут с вами шепчемся и секретничаем, как пара заговорщиков.

-- Ну, так чтож! При другом образе действий мы оказались бы парой дураков, ибо это единственный путь обделать то, что нам надо. Второе?

-- Второе - мне непонятно, какая нам будет прибыль от всего этого?

Мистер Гуппи обращает глаза к портрету леди Дэдлок и отвечает:

-- Я просил вас, Тони, слепо положиться в этом на честь вашего друга; не говоря уже о том, что дельце это сослужит службу, как я разсчитываю, вашему другу в отношении тех струн человеческой души, которые... которых не следует затрогивать пока, - ваш друг не дурак и знает, что делает. Что это такое?

-- Это бьет одиннадцать в Соборе Св. Павла. Прислушайтесь: сейчас раздастся звон башенных часов по всему Сити.

Друзья сидят молча, прислушиваясь к металлическому звону, который раздается на разных башнях, ближних и дальних, высоких и низких, и звучит на самые разнообразные тоны. Когда наконец замирает последний удар, наступившая тишина кажется еще таинственнее. Обыкновенным последствием разговора шепотом является одно неприятное ощущение: в окружающей атмосфере молчания чудится странный треск и шорох, шелест от реяния безплотных одежд, какие-то таинственные шаги, от которых не остается следов ни на песке морском, ни на свежем снегу. Такое ощущение является теперь у обоих друзей; им кажется, что воздух наполнен призраками, и оба, точно по уговору, разом оборачиваются посмотреть, заперта ли дверь.

-- Ну, Тони? говорит мистер Гуппи, придвигаясь поближе к огню и неизменно продолжая грызть свой ноготь. - А третье-то что же?

-- То, что далеко не приятная вещь составлять заговоры против покойника в комнате, где он умер, особенно если и сам живешь в той же комнате.

Против него мы не составляем никакого заговора.

-- А относительно того, что он умер в этой комнате, говорит, обходя вопрос, мистер Гуппи, - так в каждой почти в комнате кто нибудь да умер.

-- Да, но в других комнатах мертвецов оставляют в покое и... и они оставляют вас в покое! отвечает Тони.

Они глядят друг на друга. Мистер Гуппи высказывает торопливое замечание, что своим заговором они, - он в этом уверен, - оказывают услугу покойнику. Мистер Уивль проходит это замечание глубоким молчанием и так неожиданно принимается мешать огонь, что мистер Гуппи вздрагивает, как будто тот запускает щипцы не в камин, а в его собственное сердце.

-- Тьфу! Этой отвратительной сажи, кажется, стало еще больше! говорит мистер Гуппи. - Откроем окно и впустим немного воздуху, здесь смертельная духота.

Они подымают раму и высовываются из окна; противоположные дома стоят так близко, что совсем загораживают небо, но огоньки, мелькающие там и сям в засаленных окнах, и отдаленный стук экипажей доказывают, что там есть люди и движение, поэтому друзья начинают чувствовать себя лучше. Мистер Гуппи постукивает пальцами по подоконнику и опять принимается шептать.

-- Кстати, Тони, не забудьте, что я не посвящал в это дело старикашку Смольвида (мистер Гуппи разумеет под этой кличкой мистера Смольвида), его дед тонкая бестия. И вся семейка пронюхала бы об этом,

-- Не бойтесь, не забуду, я обо всем помню.

-- Как вы думаете, начинает опять мистер Гуппи, - правда ли, что у Крука есть другия важные бумаги, как он хвастался вам, когда между вами завязалась эта дружба?

Тони качает головой.

-- Не знаю. Понятия не имею. Если нам удастся кончить это дело, не возбудив подозрений, мне будет легче разузнать об этом. Теперь же, когда я не видал этих бумаг, что я могу о них знать, когда он и сам не знает? Старик выудит оттуда какое нибудь слово и напишет мелом на стене или на столе, и спрашивает, что оно значит, но легко может быть, что весь его архив, с начала до конца, состоит из негодных бумаг, которые он скупал Бог весть зачем. То, что он владеет важными бумагами - пункт его помешательства; чтоб прочесть их, он учится читать целую четверть века - так по крайней мере он мне говорил.

-- Вопрос в том, как эта мысль пришла ему в голову? вопрошает после некоторого размышления мистер Гуппи, прищурив один глаз. - Быть может, он нашел эти бумаги в какой нибудь купленной вещи, запрятанными в такое место, где нельзя было подозревать их присутствия, и из этого вывел своей хитрой башкой, что они имеют большую ценность.

-- А может быть ему подсунули эти бумаги, уверив, что оне очень ценны, или, может быть, он помешался на этом от разных причин: от того, что постоянно возится со всяким хламом, от того, что болтается в Канцлерском суде и вечно слышит толки о всевозможных документах, замечает мистер Уивль.

Мистер Гуппи кивает головой, взвешивая про себя возможность всех этих предположений, и, сидя на подоконнике, продолжает в задумчивости постукивать по нем пальцами, но вдруг поспешно отдергивает руку.

-- Ах, чорт, что это такое? Взгляните на мои пальцы!

-- Что это такое! Вы выливали что нибудь за окно?

-- Выливал что нибудь за окно? Ничего, клянусь вам! Ничего, с тех пор, как живу здесь! кричит мистер Уивль.

-- Однако же взгляните сюда!

Когда к окну подносят свечу, видно, как густая жидкость медленно просачивается из угла рамы, стекает вниз и образует вонючую лужицу.

Он моет руки, трет, скребет, нюхает и опять моет, так долго, что, когда кончает эту операцию и, выпив стакан водки, становится перед камином; бьет двенадцать в соборе св. Павла, и вслед за тем начинают бить все другие башенные часы, и во мраке ночи с разных высот и на разные тоны протяжно несутся звонкие удары.

-- Вот, наконец, назначенный час. Идти?

Мистер Гуппи кивает головой и дает другу подзатыльник "на счастье", но не той рукой, которая была запачкана, а левой. Мистер Уивль уходит, а мистер Гуппи располагается у камина и старается заглушить свое нетерпение, убеждая себя, что ждать придется долго. По через какую нибудь минуту на лестнице раздается скрип шагов и Топи опрометью вбегает в комнату.

-- Уж получили?

Мистер Уивль в таком переполохе, что мистер Гуппи пугается в свою очередь и бросается к нему с громким восклицанием:

-- Что случилось?

-- Я никак не мог добиться, чтоб он услышал мой стук; отворяю потихоньку дверь и заглядываю... Там такой же запах гари, та же сажа и то же вонючее масло, а старика нет!

Последния слова вырываются у мистера Уивля каким-то стоном.

а на что-то, лежащее у камина. Комната полна каким-то удушливым дымом, хотя в комнате чуть тлеет слабый огонек; стены и потолок покрыты какой-то жирной копотью. Все на своих обычных местах: и стулья, и стол, и бутылка на столе, которая неизменно тут присутствует. На спинке стула висит меховая шапка и пальто старика.

Указывая своему другу на все эти предметы дрожащим пальцем, мистер Уивль шепчет:

-- Посмотрите: все, как я вам говорил. Когда я его видел в последний раз, он снял шапку, вынул из нея маленькую связку писем, повесил пальто, и, когда я выходил, он стоял, перелистывая письма как раз на том месте, - вон там, где теперь лежит на полу эта черноватая кучка.

Не повесился ли он? Оба подымают глаза к потолку? - Нет.

-- Посмотрите, шепчет Тони. - Вон там на полу, возле ножки стула валяется грязный шнурок, какими связывают перья в пучки. Этим шнурком были обвязаны письма; перед тем, как начать их перелистывать, он медленно развязал шнурок и, искоса поглядывая на меня со своей хитрой усмешкой, бросил его сюда. Я заметил тогда, куда он упал.

-- Взбесилась. И не мудрено в таком дьявольском месте!

Они подвигаются вперед, осторожно осматриваясь. Кошка остается там, где ее нашли, оскалившись на какой-то предмет, лежащий между двух стульев у камина.

-- Что тут такое? Посветите.

Тут обгорел небольшой кусок пола, тут испепелившаяся связка сожженных бумаг, пропитанных чем-то жирным, тут... что это: остатки обгорелого полена, покрытые белым пеплом, или угли? О, ужас! Это он! Эта куча золы, от которой они стремглав бегут на улицу, уронив свечу, толкая и сваливая с ног друг друга, - это всё, что осталось от Крука!

Сбегается огромная толпа, но помочь никто не может. Лорд-канцлер, верный и в последнем акте своему титулу, умер смертью, подобающей канцлерам всех судов и властям всяких наименований, начальствующим в таких местах, где под личиной правосудия царит несправедливость.

Называйте эту смерть, как вам заблагоразсудится, приписывайте ее кому хотите, говорите, что ее можно бы предупредить так или иначе, - она все таки остается смертью, происходящей от испорченных соков пропитанного алкоголем тела, смертью от самовозгарания, и ни какой другой из всех смертей, от которых сходят в могилу {Примечание: По поводу смерти Крука, Диккенс в предисловии к Холодному дому говорит следующее:

"Многие отрицают возможность смерти от самовозгарания; после того, как ота глава появилась в печати, мой добрый друг мистер Льюис, предполагая, что такая смерть опровергнута всеми авторитетами пауки (впоследствии он убедился в своем заблуждении), напечатал несколько талантливых писем ко мне, в которых доказывалась невозможность самовозгарания. Нет надобности говорить, что, печатая эту главу, я не вводил читателей в заблуждение ни преднамеренно, ни по небрежности, и, прежде чем взяться за описание смерти Крука, позаботился изследовать этот предмет. В печати известпо около 30 описаний подобных случаев; из них самый замечательный - смерть графини Корнелии де-Боли Цезенат, тщательно изследованный и списанный Джузеппе Бьянчини, довольно известным ученым литератором того времени, опубликовавшим свой отчет в 1731 году в Вероне. Обстоятельства, сопровождавшия этот случай, установлены с полной точностью; ими я и воспользовался для описания смерти Крука. Другой замечательный пример был в Реймсе 6-ю годами раньше, о нем повествует Ле-Ка, один из самых знаменитых французских врачей.

Жертвой этого случая была женщина, мужа которой несправедливо обвинили в её убийстве, но после аппеляции его оправдали, так как было доказано с полной очевидностью, что она умерла от самовозгарания.

шотландских, новейшого времени.}.