Холодный дом.
Часть вторая.
Глава IV. Рассказ Эсфири.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Холодный дом. Часть вторая. Глава IV. Рассказ Эсфири. (старая орфография)

ГЛАВА IV.
Разсказ Эсфири.

Я пролежала больная несколько недель, и прошлая моя жизнь отошла для меня в область бледных воспоминаний; причиной этого была не столько продолжительность времени, которое я проболела, сколько перемена в привычках - следствие моей неподвижности и безпомощности. Уже при самом начале болезни мне стало казаться, что прошлое отодвинулось от меня куда-то на неизмеримое разстояние; отдельные периоды моей жизни как-то сливались в моем представлении, хотя в действительности их разделяли длинные промежутки. Болезнь как-будто перенесла меня через темное озеро, и все, пережитое мною, осталось на том далеком берегу, где я разсталась с здоровьем.

Сначала меня очень тревожило, что я не исполняю своих хозяйственных обязанностей, но вскоре оне стали так же далеки от меня, как мои давнишния занятия в Гринлифском пансионе, или как те дни, когда с сумкой под мышкой я возвращалась из школы в дом крестной и рядом со мною двигалась моя маленькая тень. Я поняла теперь то, что прежде никогда не приходило мне в голову: как в сущности коротка жизнь, какое крошечное место в сознании человека занимает она.

В самую тяжелую пору болезни особенно мучительно было это перепутывание между собою разных периодов моей жизни; мне одновременно представлялось, будто я ребенок, взрослая пансионерка, хозяйка Холодного дома, будто на мне лежат заботы и обязанности каждого из этих положений и я безуспешно пытаюсь согласовать их.

Вероятно, немногие из тех, кто не был сам в таком положении, поймут меня и смогут представить себе это мучительно-тревожное состояние. Поэтому едва решаюсь упомянуть о том, как в эту долгую ночь, - все это время казалось мне одной ночью, хотя конечно, за этот промежуток, ночи много раз сменялись днями, - я все взбиралась по какой то колоссальной лестнице, но что-то всегда мешало мне добраться до верхушки, и, как червяк, которого я видела раз в саду, я снова принималась лесть наверх. В промежутках я иногда вполне отчетливо, а иногда как-то смутно сознавала, что лежу на своей постели; разговаривая с Чарли, я узнавала ее, чувствовала её прикосновение, но все-таки говорила жалобным голосом: "Ах, Чарли, какая бесконечная лестница, она все растягивается и кажется доходит до самого неба!" И опять принималась карабкаться по ступенькам.

Рискну ли рассказать о тех еще более тяжелых минутах, когда я висела где то в безграничном темном пространстве и была одним из звеньев какого-то огненного не то кольца, не то ожерелья или сверкающого круга; в такия минуты я молила только об одном, чтобы меня вырвали из этой ужасной огненной цепи или как нибудь освободили от мучительного сознания, что я составляю с ней одно нераздельное целое.

Быть может лучше бы не говорить об этих видениях больного воображения, быть может рассказ о них утомителен и непонятен, но я вызываю эти воспоминания не затем, чтоб заставить других пережить тяжелые минуты, и не потому, чтоб эти воспоминания были мне приятны, но мне кажется, что, чем более мы будем знать об всех таких непонятных и мучительных проявлениях болезни, тем скорее научимся их облегчать.

Вероятно для многих понятнее будет то безмятежное состояние, которое наступило для меня потом; восхитительный долгий сон, блаженный покой, когда я была настолько слаба, что относилась совершенно равнодушно к собственному существованию и - по крайней мере мне теперь так кажется, - услышала бы о том, что я умираю, без малейшого волнения только лишь с нежным сожалением о тех, кого я покидаю. В таком то состоянии я была, когда впервые зажмурилась от блеснувшого мне в глаза света и с безграничной радостью, которую не выразить словами, узнала, что я опять вижу.

Я слышала, как Ада день и ночь плакала у дверей, как она называла меня жестокой и говорила, что я ее не люблю, как умоляла, чтоб ее впустили ходить за мной, но, когда только была в силах, я говорила: "ни за что дорогая моя, ни за что!⁴ и снова повторяла Чарли, чтоб она не впускала ее ко мне, даже если я умру. Чарли в это трудное время была верна мне всем своим великим сердцем, и своей маленькой ручонкой держала дверь на замке.

Когда мое зрение стало укрепляться и с каждым днем глаза мои привыкали выносить все больше и больше света, я могла читать письма, которые Ада писала мне каждый день утром и вечером, и, не опасаясь повредить ей, могла подносить их к губам и прижиматься к ним щекой. Я могла видеть, как моя нежная и заботливая служаночка расхаживает по обеим комнатам, приводя все в порядок, как она весело разговаривает с Адой через окно, уже не закрытое занавеской. Я могла понять, оттого в дом такая тишина, и оценить, какая в этом выражалась заботливость со стороны тех, кто всегда был так добр ко мне. Я могла облегчать слезами свое переполненное сердце и, несмотря на свою слабость, была так же счастлива, как прежде, когда наслаждалась полным здоровьем.

Мало по малу начали возвращаться мои силы; я уже не лежала больше в странной неподвижности, безучастно наблюдая за всем, что для меня делается, а стала понемножку владеть своими членами, оказывать сама себе услуги, стала опять интересоваться жизнью и привязываться к ней.

Как памятен мне тот вечер, когда, обложенная подушками, я села в постели для первого торжественного чаепития в обществе Чарли! Как была счастлива, как суетилась милая малютка, этот ангел Божий, посланный в наш грешный мир для утешения слабых и несчастных! Она поминутно останавливалась среди своих хозяйственных приготовлений, клала голову ко мне на грудь и нежно ласкалась, повторяя, как она рада, как она рада! Кончилось тем, что я была принуждена сказать:

-- Чарли, голубушка, если ты будешь так продолжать, мне придется опять лечь, потому что я слабее, чем думала.

Тогда она притихла, как мышка, и молча занялась своим делом, перебегая из одной комнаты в другую, и её сияющее личико мелькало то тут, то там, то исчезало в тени, то появлялось освещенное этим божественным, дивным солнцем!

Когда все было готово, и у моей постели стоял приготовленный и украшенный любящей рукой Ады чайный стол с разными соблазнительными лакомствами, со сверкающей белой скатертью и букетом цветов, я почувствовала себя на столько сильной, чтоб спросить Чарли о том, что уже несколько времени занимало меня.

Я начала с того, что похвалила ее за отличное содержание комнаты; действительно нигде не было ни пятнышка, ни пылинки, воздух чистый и свежий, вообще с трудом верилось, чтобы в этой комнате так долго лежал больной человек. Мои комплименты привели Чарли в восторг, её личико расцвело ярче прежнего.

-- Однако, Чарли, здесь не достает чего-то, к чему я привыкла, сказала я, оглядываясь вокруг.

Бедная малютка тоже оглянулась и покачала головой с слабой попыткой показать, что не понимает, о чем я говорю.

-- Все до одной, мисс.

-- А мебель?

-- Вся, я только кое-что передвинула, чтоб было попросторнее.

-- Однако недостает какого-то знакомого предмета. Ах, знаю! Не достает зеркала.

Чарли выскочила из-за стола, сделав вид, что забыла что-то в соседней комнате, и я слышала, как она там разрыдалась.

Теперь я была уверена в том, о чем так часто думала, и могла благодарить Бога, что удар не был для меня неожиданным. Я кликнула Чарли; она вошла, стараясь казаться улыбающейся, но на самом деле её лицо было очень печально. Я обняла ее и сказала:

-- Не стоит горевать, Чарли; надеюсь, что отлично проживу и без прежнего лица.

Я настолько уже поправилась, что могла сидеть в кресле и даже, опираясь на Чарли, доплелась в соседнюю комнату; там зеркало тоже исчезло с своего обычного места, но это не прибавило новой горечи к ниспосланному мне испытанию.

Все это время мистер Джерндайс горячо желал меня видеть, и теперь не было более причин отказывать себе в этом счастии. Он пришел утром и в первую минуту только и мог выговорить, крепко обняв меня:

-- Милая, дорогая девочка!

Я давно знала, - и кто мог знать лучше меня? - какой глубокий источник любви и великодушия таился в его сердце, и разве мое безобразие и те мелкия страдания, которые оно мне причиняло, не выкупались тем, что я занимала такое важное место в этом благородном сердце? "Да, я не ошиблась", - думала я: - "он увидел меня и любит не меньше прежнего; он увидел меня и любит еще сильнее, о чем же мне сокрушаться?"

Он опустился на софу подле меня, поддерживая меня одной рукой, и несколько времени закрывался от меня, но когда отнял руку, на лице его было обыкновенное милое выражение, такое, лучше которого на свете никогда не бывало и быть не может.

-- Трудное мы пережили время! - сказал он, - какой непреклонной была наша маленькая старушка.

-- Это ведь к лучшему, опекун.

-- К лучшему? разумеется, - как и все, что она делает, нежно проговорил он. - Но мы с Адой чувствовали себя такими одинокими и несчастными! Твоя подруга Кадди безпрестанно являлась справляться о тебе; все, кто тебя знает, сильно безпокоились за тебя. Бедный Рик даже мне написал, так безпокоился.

Из писем Ады мне было известно о посещениях Кадди, но о Ричарде я ничего не знала и сказала это опекуну.

-- Да, голубушка, я счел за лучшее не говорить Аде.

-- Вы сказали, что он вам написал, - продолжала я, делая такое же ударение на этом слове, какое сделал он, - как будто это вещь необыкновенная; ведь с его стороны так естественно написать своему лучшему другу!

злобное письмо. Ну, чтож, милая старушечка, надо быть снисходительным, его нельзя винить. Процесс Джерндайсов изменил его до неузнаваемости и выставил меня перед ним в ложном свете. Я видел на своем веку еще худшие плоды злополучного процесса, худшие во много раз. Будь в нем запутаны ангелы, наверное даже на них отразилось бы его пагубное влияние.

-- Однакоже вас процесс нисколько не изменил.

-- Что ты, голубушка! - ответил он смеясь. - Несчетное множество раз южный ветер превращался из-за него в восточный. Рик не доверяет мне и подозревает меня; законники, с которыми он связался, учат его не доверять мне и подозревать меня. Ему насказали, что наши интересы противоположны, что наши притязания расходятся и тому подобное. А между тем, если б я только мог выкарабкаться из этих гор бумаги, нагроможденных крючкотворами, из этой грязи, в которой так давно треплется мое бедное имя, если б я мог уничтожить ее, отказавшись от своих прав, - небу известно, что я сделал бы это сию же минуту? Но я не могу этого сделать, теперь это уже не в человеческой власти. Если б я мог вернуть Рику его прежний счастливый характер, я с радостью отказался бы от всех денег, оставленных в судейской кассе всеми умершими истцами, какие были прикованы к колеснице правосудия, исколесовавшей им сердце и душу, - хотя этих денег столько, что из их можно бы воздвигнуть высочайшую пирамиду в память величайшого беззаконника - Канцлерского суда.

-- Неужели Ричард может подозревать вас! воскликнула я с изумлением.

-- Ах, душа моя, душа моя! Тонкий яд, продукт всей лжи и обманов, естественно развивает эту болезнь. Эта гибельная отрава заразила его кровь, и в его глазах все предметы теряют свой настоящий вид. Не его это вина!

-- Но это ужасное несчастье, опекун.

-- Да, ужасное несчастье - подпасть под влияние злосчастного процесса. Большого несчастия я не знаю. Мало по малу он дошел до того, что с полным доверием стал опираться на подгнивший камышевый стебель, и все окружающее кажется ему таким же гнилым и неустойчивым, как его шаткая опора. Но от всей души повторяю: мы должны быть снисходительны к бедному Рику; сколько на своем веку пришлось мне видеть таких же прекрасных молодых сердец, испорченных той же заразой!

Я все таки не могла удержаться, чтоб не сказать ему, как изумлена и огорчена неудачей его благих безкорыстных намерений.

-- Ты не должна так говорить, госпожа ворчунья, ответил он шутливо. - Надеюсь, что Ада на меня не пожалуется, а это уже что нибудь да значит Я мечтал, что эти юные существа будут считать меня другом; я думал, что наша дружба будет крепка и устоит, несмотря ни на какие тяжбы. Но я грезил о невозможном. Дело Джерндайса против Джерндайса было нянькой и воспитателем Ричарда.

-- Но, опекун, разве нельзя надеяться, что жизненный опыт заставит его понять, как горько он ошибается?

-- Будем надеяться, дорогая Эсфирь, что это случится, и случится не слишком поздно. Во всяком случае мы не должны строго относиться к нему. Много ли найдется вполне сложившихся зрелых людей, хороших людей, которые, попали в этот же суд в качестве истцов, уцелеют и не переменятся к худшему в один, два много три года? Как же удивляться тому, что это случилось с Риком?

Тут опекун понизил голос и заговорил так, точно размышлял вслух.

-- Несчастный юноша сначала не мог поверить, - да и кто бы мог? - что суд то, что он есть на самом деле. С искренним, горячим доверием этот юноша ждет, что суд войдет в его интересы и разрешит его тяжбу; но суд медлит, тянет, выматывает из него жилы, раздражает, мучит, выводит его из терпения; шаг за шагом разбивает его розовые надежды; но так как юноша все еще верит, все еще жаждет правосудия, то начинает считать всех на свете лицемерами и лжецами. Так-то! Недовольно об этом, дорогая моя.

Опекун продолжал заботливо поддерживать меня, обняв одной рукою; его нежность растрогала меня до слез; я склонилась к нему на плечо с такою любовью как-будто он был моим отцом. Наступило молчание. Я обдумывала, как бы мне повидаться с Ричардом, и решила, что, как только поправлюсь совсем, непременно увижусь с ним и попытаюсь все уладить.

-- Однако есть лучшие предметы для разговора в такой радостный день, как день выздоровления нашей дорогой девочки. Я должен был начать с исполнения одного поручения. Когда Ада может прийти к тебе, голубушка?

Я уже думала об этом. Этот вопрос был отчасти в связи с исчезновением зеркал, правда, только отчасти, ибо я знала, что Ада не изменится ко мне оттого, что изменилось мое лицо.

-- Дорогой опекун, я так долго была разлучена с нею, что... хотя она мне дороже света...

-- Знаю, госпожа ворчунья, отлично знаю.

Он был так добр, его прикосновение выражало столько сострадания и такую нежную привязанность, его голос вливал столько утешения в мое сердце, что я смолкла на мгновение, будучи не в состоянии продолжать.

-- Ты устала, сказал он, - отдохни немножко.

-- Я так цолго не виделась с Адой, начала я опять после небольшой паузы, - что желала бы еще несколько времени побыть одной. Лучше бы мне уехать отсюда, прежде чем мы с ней увидимся. Если бы можно было мне с Чарли уехать куда нибудь в деревню, как только я буду в состоянии двигаться... в деревне мои силы скоро окрепнут, я оживу от свежого воздуха и от предвкушения счастия быть снова с Адой. Так, мне кажется, будет лучше для нас обеих.

что опекун понял, какое побуждение руководило мною, но это меня не смутнло, я знала, что он извинит мне мое малодушие.

-- Пусть наша избалованная старушка делает по своему, хоть я знаю, что её непреклонность заставит кое кого пролить много слез. Взгляни, вот письмо от Бойторна. Он, как настоящий рыцарь, отдает в твое распоряжение весь свой дом, откуда нарочно выехал заранее, клянется небом и землей и всеми страшными клятвами, какие только может вытерпеть бумага, что если ты не переедешь, он не оставит в своем доме камня на камне!

И опекун подал мне письмо от Бойторна.

Без всякого общепринятого обращения, вроде: "Дорогой Джерндайс" и т. п., оно прямо начиналось так: "Клянусь, что если мисс Соммерсон не поселится в моем доме, который я оставляю сегодня в час пополудни"... Дальше в самых сильных выражениях, но с величайшей серьезностью излагалось упомянутое предложение.

Читая это послание, мы смеялись от души, что, впрочем, не помешало нам воздать должное доброте его автора. Было решено, что я завтра же отошлю мистеру Бойторну благодарственное письмо, в котором скажу, что принимаю его предложение. Оно пришлось мне очень по сердцу, ибо из всех мест, о которых я могла мечтать, ни одно не нравилось мне так, как Чизни-Вуд.

-- Ну, милая хозяюшка, проговорил опекун, вынимая часы. - мне пора уходить; я заранее решил, что не буду у тебя засиживаться, чтоб не утомить тебя, и теперь мне осталась всего одна минутка. У меня есть к тебе еще одна челобитная. Маленькая мисс Флайт, услышав о твоей болезни, пришла сюда из Лондона, сделав ни больше, ни меньше как двадцать миль в бальных башмаках, только затем, чтоб разузнать о тебе. Хорошо еще, что мы были дома, а то ей и назад пришлось бы возвращаться пешком.

-- Опять по старому! Кажется, все до одного в заговоре, чтоб осчастливить меня!

-- Ну, мышка, если тебе не будет слишком утомительно принять это безобидное создание, прежде чем ты поедешь спасать обреченный на разрушение дом Бойторна, я уверен, что ты этим обрадуешь ее и осчастливишь так, как не мог бы осчастливить даже я, хотя и ношу обаятельное имя "Джерндайс".

Без сомнения, он понимал, что свидание с этим бедным, обиженным судьбою существом будет для меня хорошим уроком. Я, кажется, не съумела вполне выразить, с каким искренним удовольствием приму ее. И прежде я ее жалела, но никогда еще не сочувствовала ей так, как теперь; и прежде я всегда рада была успокоить и утешить ее, но прежде это и на половину не радовало меня так, как теперь. Мы условились относительно дня, когда мисс Флайт приедет разделить мой ранний обед.

Когда опекун ушел, я опустила голову на подушку и молила Бога простить мне, что, осыпанная Его дарами, я так преувеличивала тяжесть посланного мне испытания. Мне вспомнилась детская молитва, которую я возсылала к небу в один давно прошедший день моего рождения, прося Бога сделать меня трудолюбивой, твердой, смиренной, дать мне возможность делать добро другим и заслужить капельку любви к себе. Мне пришло на память счастие, которым я наслаждалась, привязанность ко мне всех этих любящих сердец, - и совесть упрекнула меня. Если теперь я выкажу слабость, к чему послужили благодеяния, которые были мне дарованы? Я повторила мою старую детскую молитву теми же словами, и прежний мир сошел в мою душу. Опекун стал приходить ко мне каждый день. Спустя неделю или около того, я могла ходить по своим двум комнатам и вести долгие разговоры с Адой из-за оконной занавески; я ее еще не видела, ибо не имела мужества взглянуть на её прелестное личико, хотя могла легко сделать это так, чтоб она меня не заметила.

В назначенный день приехала мисс Флайт. Бедная старушка, совершенно забыв свою обычную чопорность, вбежала в комнату с восклицанием: - Дорогая моя Фиц-Джерндайс! бросилась ко мне на шею и осыпала меня поцелуями.

-- Ах, Боже мой! воскликнула она, опустив руку в ридикюль, - у меня здесь только документы. Дорогая Фиц-Джерндайс, одолжите мне носовой платок.

Чарли подала ей платок, и добрая старушка, прижав его к глазам обеими руками, минут десять проливала слезы.

-- Я плачу от радости, дорогая Фиц-Джерндайс, поторопилась она объяснить. - Вовсе не от огорчения, а от радости, что опять вижу вас, от удовольствия, что имею честь быть у вас. Я вас люблю, дорогая моя, гораздо больше, чем канцлера, хотя и посещаю аккуратно его заседания. Кстати, милая моя, по поводу носового платка...

Тут мисс Флайт вопросительно взглянула на Чарли, которая выходила на встречу дилижансу. Чарли взглянула на меня и, повидимому, не особенно поощряла продолжение повествования.

-- Очень хорошо! Совершенная правда. С моей стороны было нескромно заговорить об этом, но, дорогая Фиц-Джерндайс, по временам - скажу вам откровенно, ибо вам бы и в голову не пришло, - у меня тут... немножко... путается, докончила она, указывая себе на лоб. - Больше ничего.

-- Что вы мне хотели сказать? спросила я улыбаясь, так как знала, что ей ужасно хочется рассказать. - Вы возбудили мое любопытство и должны его удовлетворить.

Мисс Флайт поглядела на Чарли, как-будто спрашивая у нея совета в этом важном деле. Та сказала:

-- В таком случае, мэм, лучше скажите, и мисс Флайт стала ее ужасно благодарить.

-- Наша маленькая приятельница удивительно умна, сказала она мне со своим таинственным видом. - Мала, но чрезвычайно умна! И так, моя милая, вернемся к этому интересному рассказу, - это всего только рассказ, но, по моему, очаровательный. Та особа, которая провожала нас от дилижанса, бедно одетая и в такой неизящной шляпке...

-- Это Дженни, мисс, вставила Чарли.

моей милой Фиц-Джерндайс и унесла с собою на память носовой платок, только потому, что он принадлежал прежде моей дорогой Фиц-Джерндайс. Это делает честь даме под вуалью, не правда-ли?

-- Я с удивлением посмотрела на Чарли. Она сказала:

-- Дженни говорит, мисс, что, когда умер её малютка, вы оставили у них свой платок; она его сняла и спрятала вместе с вещами, какие остались от бэби. Я думаю, мисс, она поступила так отчасти потому, что он покрывал малютку.

-- Мала, по чрез-вы-чай-но умна! прошептала мисс Флайт, указывая себе на лоб, чтоб сильнее выразить весь ум Чарли. - И как толково говорит! Гораздо толковее всех адвокатов, каких я слышала.

-- Я помню это, Чарли, сказала я, - что же дальше?

-- Ну вот, мисс, этот самый платок леди и унесла. Дженни просила сказать вам, мисс, что она не отдала бы этого платка ни за какие сокровища, но леди взяла его потихоньку и оставила вместо него деньги. С вашего позволения, мисс, Дженни ее совсем не знает.

-- Кто ж бы это мог быть? сказала я.

-- Дорогая моя, сказала мисс Флайт, таинственно приблизив губы к моему уху, - по моему мнению, только не говорите этого нашей маленькой приятельнице, это была жена лорда-канцлера. Он ведь женат. Я слышала, она ужасно с ним обращается. Представьте, даже бросает бумаги его лордства в камин, когда он отказывается платить по счетам ювелира!

Я не задумывалась много над тем, кто была эта леди: я решила, что это, должно быть, была Каролина; кроме того мое внимание было отвлечено гостьей, которая повидимому озябла и проголодалась, пока ехала. Когда принесли обед, я должна была помочь ей принарядиться в старый обтрепанный шарф; она облеклась в поношенные заштопанные перчатки, которые привезла с собой в бумажном свертке, и была вполне довольна собою.

Я председательствовала за обедом, состоявшим из рыбы, жареной курицы, телятины, зелени и пудинга с мадерой. Я так радовалась, видя, как довольна мисс Флайт, с каким достоинством, с какими церемониями она кушает, что вскоре забыла обо всем другом. Когда перед нами поставили дессерт, приготовленный руками моей милочки, которая никому не уступала права заботиться обо мне, мисс Флайт так разболталась и казалась такой счастливой, что я, зная, как она любит говорить о себе, придумала навести ее на мысль рассказывать свою историю. Я начала так:

-- Скажите, мисс Флайт, давно вы посещаете заседания лорда-канцлера?

-- О, уж много лет, очень много лет, дорогая моя. Я жду решения. Теперь ждать недолго.

Несмотря на то, что надежда никогда не покидала старушку, она так заволновалась, что у меня явилось сомнение, хорошо ли я сделала, затронув эту тему, и я решила перевести разговор на что нибудь другое.

-- Отец мой ожидал решения, и брат, и сестра, все они ждали решения, и я жду.

-- Они все..

-- Умерли, пока тянулось дело.

Я видела, что ей хочется продолжать, и подумала, что, пожалуй лучше будет поддержать разговор.

-- Не благоразумнее ли было бы с вашей стороны не ждать больше? сказала я.

-- Да, разумеется, ответила она быстро.

-- И не посещать больше суда?

-- Конечно. Очень мучительно, дорогая Фиц-Джерндайс, вечно ожидать того, что никогда не наступить. Очень мучительно, уверяю вас. Я стала кости да кожа.

-- Но, дорогая моя, в суде есть какая-то страшная притягательная сила. Тс! Не говорите об этом нашей маленькой приятельнице, когда она вернется. Она может испугаться и совершенно основательно. Да это место страшно влечет к себе: вы не можете разстаться с ним, вы должны ждать.

Я пробовала ее разуверить. Она выслушала меня терпеливо, с улыбкой на губах, но у нея был уже готов ответ.

-- А! Вы думаете, я говорю так оттого, что свихнулась. Это ведь очень глупо - свихнуться, все тогда путается в голове. Но, дорогая, я бываю в суде много лет, и я хорошо заметила: это влияние печати и жезла, которые лежат на столе.

Я спросила, в чем же, по её мнению, выражается их действие?

-- В притяжении, ответила мисс Флайт, - они притягивают к себе людей, высасывают из них здоровье, ум, все хорошия качества, лишают их спокойствия. Я чувствовала, как по ночам они отымают у меня покой. Эти дьяволы околдовывают своим холодным блеском!

Она несколько раз шлепнула меня по руке и весело закивала, как будто желая дать мне этим понять, что, хоть её речи и мрачны, хоть она сообщает такия ужасные тайны, во мне лично нечего бояться.

-- Позвольте, я разскажу вам, как было со мной. Прежде чем они притянули меня, что я делала? Играла на тамбурине? Нет, вышивала в тамбур. И моя сестра тоже занималась вышиваньем, а отец и брат работали на постройках. Мы жили все вместе. И очень прилично, дорогая, моя, очень прилично! Сперва они притянули отца, понемножку, исподволь. Тогда семья распалась. Через несколько лет он превратился в раздражительного, угрюмого, озлобленного банкрота, у которого ни для кого не было ни доброго слова, ни доброго взгляда. А прежде он был совсем другой, милая Фиц-Джерндайс, совсем другой! Его посадили в долговую тюрьму, там он и умер. За отцом покатился под гору брат... к пьянству, к нищете к смерти. Потом и сестру затянуло, тс! куда - не спрашивайте. Я захворала. Я была в нищет. Тогда я услыхала, я еще и прежде слышала, что не всех этих несчастиях виноват суд. Выздоровев, я пошла взглянуть на это чудовище, увидала его, и меня тоже затянуло.

Когда она кончила свой короткий рассказ, который передавала тихим надорванным голосом, как будто еще под свежим впечатлением испытанного потрясения, к ней вернулся её обыкновенный приветливый, полный достоинства вид.

-- Вы не верите мне, дорогая? Пусть! когда нибудь поверите. Я немного свихнувшись, но я заметила! За эти годы я видела много новичков; они являлись, ничего не подозревая, и попадали под влияние жезла и печати. Так было с моим отцом, с братом, с сестрою и со мною. Я слышала, как красноречивый Кендж и остальные говорят новичкам: "Вы не знаете мисс Флайт? вы еще здесь внове. Вы должны подойти и представиться мисс Флайт". Пре-крас-но! Горжусь честью! Они смеются, но я наперед знаю, Фиц-Джерндайс, что с ними случится. Я знаю лучше их, когда начнется действие притягательной силы. О, я изучила признаки! Я видела, как они появились у Гридли, и видела, чем он кончил. Дорогая Фиц-Джерндайс, и она опять понизила голос: - я заметила их появление у нашего друга, несовершеннолетняго Джерндайса. Надо удержать его, иначе он затянется и погибнет.

Несколько минут она смотрела на меня молча. Но мало-по-малу лицо её оживилось, она улыбнулась, - может быть потому, что боялась, не были ли её речи слишком мрачны, а может быть потому, что растеряла связь мыслей, и продолжала другим тоном, чинно прихлебывая вино:

-- Да, дорогая моя, как сказала, жду решения. Скоро. Знайте, - тогда я выпущу на свободу моих пташек и пожалую из своих владений некоторых лиц.

Меня поразил её намек на Ричарда и зловещий смысл её безсвязных речей, которым её собственный жалкий вид служил превосходной иллюстрацией.

К счастью, она опять была совершенно довольна собой и сияла улыбкой.

Положив свободную руку на мою, она весело заговорила:

-- Вы однако еще не поздравили меня, дорогая, ни слова не сказали о моем докторе.

чары жезла и печати.

-- Мистер Вудкорт теперь далеко, да, мне кажется, уж и время прошло для такого поздравления.

-- Как, дитя мое, вы не знаете, что с ним случилось, возможно ли!

-- Не знаю.

-- Вы забываете, как давно я не выхожу отсюда.

-- Правда, дорогая, виновата. По вместе с остальным я потеряла и память. Какая губительная сила, не правда ли? И так, дорогая моя, у берегов Ост-Индии случилось ужасное кораблекрушение.

-- Кораблекрушение! Мистер Вудкорт...

-- Не волнуйтесь, милочка, он вне опасности. Ужасная сцена. Смерть в разных видах. Сотни умерших и умирающих. Огонь, буря, мрак. Утопающие выброшены на скалу. Мой дорогой доктор - герой. Хладнокровен и храбр. Спасает жизнь многим, не жалуется ни на голод, ни на жажду, закутывает своим платьем тех, кто лишился одежды, становится предводителем, указывает что надо делать. Все ему подчиняются, он ходит за больными, погребает умерших и наконец спасает всех, кто остался в живых. Несчастные боготворят его, дорогая моя! Когда они добрались до твердой земли, все пали к его йогам, благословляя его. Теперь молва о нем гремит по всей стране. Постойте, где мой ридикюль? Прочтите, вы должны прочесть, я захватила с собою.

вырезанной мисс Флайт из газеты, я так плакала, что должна была откладывать газету в сторону.

Я гордилась тем, что знаю человека, совершившого такое благородное, мужественное дело; я торжествовала от того, что он покрыл себя неувядаемой славой; я так восхищалась его подвигом, что завидовала тем несчастным, которые упали к его ногам и благословляли своего спасителя. Я сама готова была преклонить колени перед ним, который был далеко... и, полная восторга, осыпать его благословениями за его мужество и великодушие. Я чувствовала, что никто... ни мать, ни сестра, ни жена... не могли бы чтить его больше меня. Никто!

Гостья предложила эту статью мне в подарок. Когда стало смеркаться и мисс Флайт начала прощаться, боясь пропустить дилижанс, с которым должна была вернуться в Лондон, она все еще рассказывала о кораблекрушении, а я все еще не успокоилась и не могла освоиться со всеми подробностями этого происшествия.

-- Дорогая моя, говорила она, заботливо укладывая шарф и перчатки, - моему храброму доктору должны пожаловать титул и, без сомнения, пожалуют. Какого вы об этом мнения?

Я конечно была согласна, что он заслужил титул, но не могла согласиться с тем, что он действительно его получит.

Я сказала, что в Англии не принято жаловать людям титулы за гражданския заслуги, как-бы оне ни были велики и славны, за одним, впрочем, исключением, - когда эти заслуги в том, что человек нажил большой капитал.

-- Боже правый! Как можно говорить подобные вещи! воскликнула она. - Разве вы не знаете, - все, кто составляет украшение Англии, кто отличился на поприще науки, поэзии, прославился какими-нибудь талантами или гуманными подвигами, - все возводятся в знатное достоинство. Оглянитесь вокруг, моя милая, и всмотритесь. Должно быть, теперь ваши мысли немножко путаются, если вы не знаете, что по этой-то причине титулы и не переводятся в нашей стране.

Кажется, она искренно верила тому, что говорила, потому что были моменты, когда разсудок совершенно покидал ее.

Теперь я должна разстаться с тайной, которую долго пыталась скрыть.

Иногда мне казалось, что его признание доставило бы мне огромную радость.

Еслиб между нами была переписка, сколько бы выстрадала я теперь, когда должна была бы вернуть слово, данное той, которую он знал прежде.

Да, гораздо лучше, что так вышло. Богу угодно было милостиво избавить меня от этой муки; я могла с облегченным сердцем повторить мою детскую молитву и стараться следовать тому высокому примеру, который подавал мне Аллан Вудкорт. Мы ничем не были связаны, между нами не было цепи, которую я должна была-бы порвать, или он должен бы влачить.

сердцем чистым, чуждым себялюбивых мыслей, встретить его лучшей, чем я была тогда, когда лицо мое имело некоторую привлекательность в его глазах.