Холодный дом.
Часть вторая.
Глава V. Чизни-Вуд.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Холодный дом. Часть вторая. Глава V. Чизни-Вуд. (старая орфография)

ГЛАВА V.
Чизни-Вуд.

Мы с Чарли отправились в Линкольншир не одне: опекун решил, что непременно доставит меня в дом Бойторна сам и сопровождал нас до самого места. Два дня мы были в дороге. Дуновение ветерка, благоухание полей, цветок, листок, былинка, мимолетное облачко, - все в природе казалось мне прекрасным и восхищало меня. Это было первое, что я выиграла болезнью. Как незначительна была моя потеря в сравнении с этой открывшейся мне полнотой наслаждения творением Божиим.

Опекун хотел сейчас же вернуться домой; дорогой мы назначили день, когда приедет ко мне Ада, а пока я приготовила ей письмо, которое он взялся доставить.

Мы прибыли на место в прекрасный летний вечер, и через полчаса опекун уехал назад.

Если бы я была сказочной принцессой, крестницей какой-нибудь доброй феи, которая создала бы для меня дворец мановением волшебной палочки, мне и там не могло бы быть лучше, чем в доме мистера Бойторна.

Сколько приготовлений к моему приезду, какое нежное внимание ко всем моим вкусам и привычкам!

Осматривая комнаты, я несколько раз должна была садиться, - так была взволнована. Восхищение Чарли, которой я показывала дом, помогло мне успокоиться; после того, как мы обошли сад и она исчерпала весь свой словарь выражений удивления, я почувствовала себя в том безмятежно счастливом состоянии, в каком и должна была быть.

Напившись чаю, я сказала себе: "Эсфирь, теперь ты настолько уже пришла в себя, что можешь написать несколько благодарственных слов гостеприимному хозяину".

Он оставил мне записочку, в которой горячо приветствовал меня и поручал моим заботам свою канарейку - высшее доказательство его доверия.

Отвечая на это милое послание, я писала, что все его любимые цветы и деревья живы и здоровы; а лучшая из птиц прощебетала мне самое радушное приветствие, сидя на моем плече, к необыкновенному восторгу моей маленькой служанки, потом пристроилась на жердочке в углу клетки, и я не могу доложить ему в точности, спит-ли она уже, или нет. Окончив письмо, я занялась распаковкой и разборкой своих вещей и отправила Чарли спать пораньше, сказав ей, что сегодня она мне больше не понадобится.

Я еще ни разу не смотрелась в зеркало; моего зеркала мне до сих пор не вернули и я на этом не настаивала. Я знала, что это непростительная слабость с моей стороны, но сказала себе, что начну борьбу с нею тогда, когда буду здесь. Потому-то мне и хотелось остаться одной; когда Чарли ушла, я сказала себе:

"Эсфирь, если ты намерена быть счастливой, если ты дала слово быть твердой, то и должна его сдержать".

И я решилась сдержать его, но сперва еще раз постаралась припомнить все дарованные мне блага, помолилась и несколько времени просидела в раздумьи.

Хотя болезнь была опасна, но мне не обрезали волос, они были по прежнему длинны и густы; я распустила их, тряхнула головой и подошла к туалету; зеркало было покрыто кисейной занавеской, я откинула ее и стояла, глядя сквозь густую волну волос, закрывавших мне лицо.

Потом я отвела волосы и решительно взглянула в зеркало, ободряемая ясным взором, который смотрел на меня оттуда. Да, я очень изменилась, ужасно изменилась. В первую минуту это чужое лицо так поразила меня, что я готова была закрыться руками и убежать, если-б не ободрял меня тот же ясный взгляд. Вскоре я несколько освоилась со своей покой физиономией и лучше, чем в первую минуту, могла судить о происшедшей перемене.

Лицо мое было вовсе не такое, как я ожидала; впрочем, я не ожидала ничего определенного и всякая перемена поразила бы меня.

Красавицей я никогда не была и не считала себя, но какая огромная разница! Как я подурнела! Благодарение Богу - Он помог мне: слезы, упавшия из глаз моих, были без горечи, лились не долго, и я была в состоянии остаться перед зеркалом все время, пока причесывалась на ночь; сердце мое было полно признательности.

Один вопрос смущал меня и, прежде, чем заснуть, я долго его обдумывала. Я сохранила букет мистера Вудкорта; когда цветы завяли, я высушила их и положила в свою любимую книгу; об этом никто не знал, даже Ада. Теперь я сомневаюсь, имею ли я право сохранять подарок, посланный той, которой более не существует, - не будет ли такой поступок неблагородным но отношению к нему. А я не хотела допускать неблагородных побуждений даже в самые сокровенные уголки моего сердца, которые навсегда останутся неизвестны ему; не хотела, так как могло бы быть, что я любила бы его, что я была бы связана с ним. Наконец я пришла к заключению, что могу сохранить цветы только как воспоминание о том, что невозвратно прошло, забыто и погребено. Может быть мои волнения покажутся пустыми, но я относилась к ним в высшей степени серьезно.

На другой день я постаралась встать пораньше, и когда Чарли на цыпочках вошла в комнату, она застала меня уже перед зеркалом.

-- Боже милостивый, мисс! вскричала она в испуге. - Вы тут!

Видно было, что великая тяжесть спала с её души, но еще большую тяжесть я сняла со своей: теперь я знала худшее и была спокойна. Продолжая свой рассказ, я не буду скрывать моментов, когда мной овладевала слабость, но мне всегда скоро удавалось преодолевать ее и ясное настроение духа мне не изменило.

Желая до приезда Ады совершенно оправиться телом и духом, я распределила время так, чтобы вместе с Чарли проводить целый день на свежем воздухе. Мы решили гулять до завтрака, рано обедать, опять гулять до и после обеда, а после чая, походив немного по саду, рано укладываться спать. Мы решили, что в окрестности не останется ни одного пригорка, на который бы мы не взобрались, но будет поля, тропинки, дороги - где бы мы не побывали.

В доме не было недостатка в разных подкрепительных и возстановляющих силы средствах; добрая ключница мистера Бойторна вечно бегала за мною с каким нибудь кушаньем или напитком: стоило мне лодолыге остаться в парке, как она выростала словно из под земли с корзинкой в руках, и на веселом лице её можно было прочесть, как важно кушать почаще для подкрепление сил. Был пони, предназначенный для моих поездок верхом, хорошенький пони с огромной головой, короткой шеей и гривой, падавшей ему на глаза.

Он мог, - когда хотел, - бежать самым покойным легким галопом и был для меня сущий клад. Через несколько дней после моего приезда он ужо прибегал на мой зов, когда я приходила на выгон, ел из моих рук и бегал за мною как собака. Мы с ним так прекрасно понимали друг друга, что, когда на какой нибудь тенистой тропинке он, бывало, заупрямится и начнет трусить ленивой рысцой, мне стоило только шлепнуть его по шее и сказать: "Лохматка, отчего ты не бежишь в галоп, ты знаешь, как я люблю галоп, верно ты заснул, глупенький!"--и Лохматка уморительно встряхивал головой и пускался галопировать, а отставшая Чарли заливалась веселым смехом, звучавшим лучше всякой музыки. Не знаю, кто окрестил Лохматку его именем, но оно удивительно шло к его взъерошенной шерсти.

Раз запрягли мы Лохматку в маленькую колясочку и торжественно покатили по зеленым просекам парка; мы проехали уже около пяти миль и превозносили нашего конька до небес, как вдруг ему очевидно не понравилось, что всю дорогу над ним вьется рой маленьких мошек, кружится около его ушей и не отстает от него ни на шаг, и он остановился, чтоб поразмыслить над этим. Должно быть он пришел к заключению, что надо положить предел нахальству мошек, и решительно отказался двигаться вперед; я передала вожжи Чарли, вышла из экипажа и пошла пешком; Лохматка очень добродушно и бодро пошел за мною, просовывая голову мне под руку и потираясь ушами о рукав моего платья. Напрасно я говорила ему: "Ну, Лохматка, если теперь я сяду, ты наверное пойдешь и сам", - только что я садилась, он опять останавливался как вкопанный.

Я была принуждена вести его всю дорогу, и в таком порядке мы вернулись домой, к большому восторгу всего населения.

Нам с Чарли казалось, что нет людей дружелюбнее жителей этого местечка; уже через неделю все радостно встречали нас, и всякий раз, как нам случалось проходить мимо, а это бывало по нескольку раз в день, из всех коттеджей высовывались головы с ласковыми приветствиями. И в первый мой приезд я уже знала большинство взрослых и почти всех детей; но теперь даже самая колокольня смотрела на меня, точно закадычный друг.

В числе моих новых друзей была одна старушка, жившая в крытом соломой, ослепительно белом домике, таком крошечном, что когда на окна снаружи надевалась ставня, оне закрывали весь передний фасад.

У старушки был внук матрос; я раз писала ему от её имени и в заголовке письма нарисовала камин, у которого он вырос, а подле детский тубарет, стоявший на своем старом месте; вся деревня нашла мой рисунок верхом совершенства, когда-же из Плимута пришел ответ, где внук писал, что увезет мой рисунок с собой в Америку, на мою долю выпала вся слава, которая в действительности должна была относиться к исправности почты.

Таким образом пролетало мое время среди долгих прогулок, игр с детьми, болтовни с разными знакомыми, визитов в коттеджи, куда меня усердно приглашали, учебных занятий с Чарли, за сочинением ежедневных писем к Аде; мне некогда было думать о своей утрате, и я почти всегда бывала весела. Если иногда и являлись печальные мысли, я спешила чем нибудь заняться и забывала о них. Однажды, впрочем, меня кольнуло больнее, чем я ожидала; это было, когда один ребенок спросил: "Мама, отчего леди не такая хорошенькая, как прежде?" - Но, когда я увидела, что этот малютка любит меня по-прежнему, когда он покровительственно и участливо провел своей мягкой рученкой но моему лицу, я совершенно успокоилась. Сколько было случаев, доказавших мне к моему утешению, что благородным сердцам свойственно относиться с участием и деликатностью к людском недостаткам. Один из таких случаев особенно тронул меня.

Случилось мне раз зайти в маленькую церковь, когда там только что кончилось венчанье и новобрачные расписывались в книге. Жених, которому первому подали перо, поставил вместо подписи креста", в свою очередь поставила крест и невеста, тогда как я знала, что она не только самая хорошенькая девушка в деревне, но и лучшая ученица в школе; я взглянула на нее с удивлением.

Она отвела меня в сторону и со слезами на глазах шепнула: "Он славный, добрый парень, мисс, но не умеет писать... Теперь он уже начал учиться у меня и... я не хотела пристыдить его!" - "Чего же мне бояться", - подумала я, "когда даже в простой крестьянской девушке можно встретить столько деликатности!"

Свежий живительный воздух скоро вернул мне прежний здоровый цвет лица; Чарли расцвела на славу, её личико так и пылало свежим румянцем; мы очень весело проводили день и очень крепко спали ночью.

У меня было любимое местечко; в Чизни-Вудском парке, со скамьи, которая там стояла, открывался восхитительный вид: густые деревья в этом месте немного раздвигались и открывался ясный, залитый солнцем ландшафт необыкновенной красоты. Я стала приходить сюда каждый день и сидела на скамье по целым часам; отсюда была видна живописная терраса, прозванная "Дорожкой привидений" и особенно украшавшая этот вид. Зловещее название террасы и старая фамильная легенда, связанная с ней и рассказанная мне мистером Бойторном, придавали пейзажу таинственную окраску и увеличивали его привлекательность. Вблизи был холмик, на котором росло несметное множество фиалок; Чарли очень любила собирать полевые цветы и привязалась к этому месту не меньше меня.

Безполезно заниматься вопросом, почему я никогда не подходила близко к замку и ни разу не побывала внутри, хотя и слышала, что хозяев не было и их скоро не ждали: нельзя сказать, чтоб замок не интересовал меня и не возбуждал моего любопытства; напротив, сидя на своей скамье, я часто строила предположения о том, как там расположены комнаты, слышится-ли по временам эхо, похожее на шаги, доносящиеся с "Дорожки привидений".

Может быть, хотя леди Дэдлок и отсутствовала, но меня отдаляло от замка то неопределенное чувство, которое она мне внушала; впрочем я не уверена в этом. Её образ естественно соединялся с замком в моих мыслях, но я не могу утверждать положительно, чтоб он меня отталкивал, хотя и было что-то в этом роде.

По этой причине, или вернее безпричинно, но я ни разу не подходила к замку до того дня, к которому приближается теперь мое повествование.

Однажды после долгой прогулки я уселась на своем любимом местечке, а Чарли неподалеку рвала фиалки.

Глядя на "Дорожку привидений", на которую падала густая тень от дома, я рисовала в своем воображении женский призрак, бродящий здесь, если верить рассказам; вдруг я заметила между деревьями чью ту приближающуюся фигуру.

Аллея была так длинна и листья бросали такую густую тень, что я сперва не могла различить, кто это. Мало-по-малу я разсмотрела, что это фигура женщины, дамы, и наконец узнала леди Дэдлок; она была одна, направлялась в мою сторону и шла, к моему удивлению, гораздо быстрее, чем обыкновенно.

Меня смутило её неожиданное появление: я хотела было встать и продолжать прогулку, но не могла двинуться, что то приковало меня к месту, - не её торопливый жест, которым она просила меня остаться, не эти протянутые ко мне руки и быстрые шаги, не огромная* перемена в манере, не отсутствие её обычной надменной замкнутости; нет не это, а что-то в её лице, что-то, о чем я мечтала и грезила, когда была ребенком, - что-то, чего я никогда не видела в других лицах и раньше не замечала в ней.

-- Боюсь, что испугала вас, мисс Соммерсон, заговорила она, медленно приближаясь. - Вы еще не совсем оправились; я слышала, вы были очень больны, и сильно тревожилась о вас.

Я не могла поднять глаз на её бледное лицо, не могла подняться со скамьи. Она подала мне руку, и смертельный холод этой руки, противоречивший спокойному выражению, которое она старалась придать своим чертам, только увеличил непобедимое обаяние, которое она производила на меня. Мысли вихрем кружились в моей голове.

-- Вы кажется начинаете по-немножку поправляться? с участием спросила она.

-- Минуту назад я чувствовала себя совершенно здоровой, леди Дэдлок.

-- Это ваша молоденькая служанка?

-- Да.

-- Не отошлете-ли вы ее вперед и не позволите-ли мне проводить вас до дому?

-- Чарли, отнеси цветы домой, я приду вслед за тобою.

Чарли сделала низкий реверанс, надела шляпку и ушла.

Леди Дэдлок села рядом со мною.

Словами не выразить того, что я почувствовала, увидев в руке миледи тот носовой платок, которым я когда то накрыла умершого ребенка.

Я смотрела на нее, по ничего не видела, не слышала и задыхалась; сердце билось у меня в груди так бурно и неукротимо, что мне казалось, жизнь покидает меня, но когда она прижала меня к груди, обливая слезами, осыпала поцелуями и нежными ласками, я пришла в себя.

Когда же она опустилась на колени с криком: "Дитя мое, дитя мое, я твоя преступная, несчастная мать! Прости меня!" - когда я увидела ее на земле у своих ног в отчаянных душевных муках, то, несмотря на все свое волнение, почувствовала глубокий прилив благодарности к Божьему Промыслу, изменившему мои черты, чтоб сходство наших лиц не могло опозорить ее, чтоб никто, взглянув на нас, не мог заподозрить нашей кровной близости.

Я стала подымать ее, умоляя, заклиная не стоять передо мною в этом положении, не предаваться такому отчаянию; я высказала это в безсвязных словах: кроме душившого меня волнения, меня просто пугало, что я вижу ее у своих ног. Я сказала ей, - или пыталась сказать, - что если я, её ребенок, могла когда-нибудь прощать ее, то сделала это ужо много, много лет тому назад.

Я сказала, что мое сердце переполнено любовью к ней, что эта любовь врожденная, которую минувшее не изменило и не могло изменить, что теперь, когда мать впервые прижала меня к груди своей, не мне требовать у нея отчета в данной мне жизни, что мой долг благословлять ее и принять с распростертыми объятиями, хотя бы даже весь свет от нея отвернулся, что я только и прошу позволить мне любить ее.

Мы сжали друг-друга в объятиях. Кругом в лесу царило безмолвие и покой, не было покоя только в наших взволнованных сердцах.

-- Поздно благословлять меня, поздно! простонала моя мать. - Я должна одна идти своей печальной дорогой, куда-бы она меня ни привела. С каждым днем, с каждым часом все более и более омрачается мой путь, - это наказание, которое определено мне здесь на земле; я несу его молча и скрываю.

Даже говоря о своих страданиях, она облеклась обычной маской гордого равнодушия, хотя впрочем сейчас-же опять ее сбросила.

-- Я должна хранить тайну, если только можно ее сохранить, не ради себя, но ради мужа. Я жалкое, гадкое создание!

При этих словах в её глухом голосе зазвучало подавленное отчаяние ужаснее самого раздирательного вопля. Закрыв лицо руками, она отклонилась от моих объятий, точно не хотела, чтоб я касалась её; ни убеждениями, ни ласками я не могла добиться, чтоб она встала. Нет, нет только в этом положении она может говорить со мною; с другими и в другое время она должна быть надменна и горда, но теперь, в эту единственную минуту жизни, когда она может быть сама-собой, она хочет унижений, хочет оскорблений.

Она говорила, что во время коей болезни была близка к безумию, - незадолго перед тем она узнала, что её дочь жива; раньше она и не подозревала, что я её дочь. Она последовала за мною сюда, чтобы со мною поговорить наедине единственный раз в жизни; отныне мы не должны ни видеться, ни сообщаться, и в этой жизни вероятно никогда больше не обменяемся ни единым словом.

Она меня любит со всем пылом материнской любви и просит, если только я могу, верить этому хоть по тем мукам, в которых ее вижу; быть может при мысли о том, сколько она выстрадала, я немножко пожалею ее. Ей никто не может помочь, надежды для нея не существует; её удел - бороться за сохранение своей тайны, чтоб открытие этой тайны не покрыло позором и безславием имя, которое она носит. Возле нея не может быть привязанностей и ни одно человеческое существо не в состоянии ей помочь.

-- Но разве тайна может открыться? разве тебе угрожает эта опасность, дорогая матушка?

-- Да, недавно она чуть не открылась, спас случай; но какой нибудь другой случай может все погубить завтра, после завтра, каждую минуту.

-- Есть кто-нибудь, кого ты боишься?

-- Не дрожи и не плачь, дорогое дитя мое. Я не стою твоих слез, сказала матушка, целуя мои руки, - да, есть человек, которого я боюсь.

-- Враг и не друг. Человек слишком безстрастный, чтобы быть врагом или другом. Это стряпчий, сэра Лейстера, исполнительный как машина, черствый, заботящийся только о своих выгодах, да о том, чтобы пользоваться репутацией лица, которому известны тайны всех знатных фамилий.

-- Он что-нибудь подозревает?

-- Многое.

-- Неужели он подозревает тебя? спросила я в тревоге.

-- Да, он всегда на стороже и всегда следит за мной. Я могу сбивать его с толку, но не могу совсем избавиться от него.

-- Разве в нем нет ни капли жалости? ни капли совести?

-- Ни того, ни другого. В [нем нет и злобы. Он равнодушен к всему, кроме своего призвания. А призвание его - разведывать секреты и пользоваться властью, которую они ему дают. В этом он не имеет соперников.

-- Разве нельзя довериться ему?

-- Не стану и пытаться. Бог весть, как кончится мрачный путь, по которому я иду столько лет, но я до конца пойду одна; может быть конец уж близок, может быть далек, но пока длится моя жизнь, я никуда не сверну с моего пути.

-- Матушка, дорогая матушка, ты твердо решилась?

-- Да, я решилась. Я так долго громоздила безумие на безумие; гордость, презрение и дерзость так долго были единственным моим оружием, я так ушла в тщеславие, что теперь мне остается одно: бороться с опасностью, пока я жива. Опасность обвилась вокруг меня, как эти деревья вокруг дома, но все-таки мой путь останется тот же; для меня нет других путей и быть не может.

-- Мистер Джерндайс... начала была я, но матушка перебила меня:

-- Он подозревает?

-- Нет, наверное нет. Можешь быть покойна! и я пересказала ей то, что опекун знал из моей истории. - Но он так добр, так умен, что еслиб знал, он мог бы...

Матушка, продолжавшая стоять в прежней позе, поднесла руку к моим губам и остановила меня.

-- Ему можешь все сказать, проговорила она после недолгого молчанья. - Даю тебе свое полное разрешение, - только этот жалкий дар и может дать своему заброшенному ребенку такая мать, как я, - но если разскажешь ему, не говори об этом мне; настолько гордости у меня еще осталось.

я жадно ловила звуки этого печального голоса, так мало мне знакомого, несмотря на то, что то был голос моей матери: я не слышала его с первых дней младенчества, не научилась отличать его из тысячи других голосов, он не баюкал меня в колыбели, не посылал мне благословений и одобрений на жизненном пути. Я объяснила ей, или вернее пыталась объяснись ей, что мистер Джерндайс, который был для меня лучшим из отцов, съумеет помочь и ей. Матушка отвечала, что это невозможно: помочь ей никто не может, она должна одиноко идти по пустыне, которая лежит перед нею.

-- Дитя мое, дитя мое, в последний раз! Это последние поцелуи! В последний раз обвиваются твои руки около моей шеи. Мы не встретимся больше. Я должна остаться такой, как была, - вот моя награда, вот мой приговор. Если ты услышишь про блестящую, счастливую, окруженную поклонением и лестью леди Дэдлок, вспомни, какие душевные язвы тапт под этой маской твоя жалкая мать! Подумай тогда о том, как она страдает, как ее гложет совесть, как она душит в груди свою единственную истинную любовь, и, если можешь, прости свою мать и молись, чтоб Бог послал ей прощение!

одна.

Передо мною частью в тени, частью на солнце лежал старинный замок со своими террасами и башнями; когда я увидела его впервые, он представлялся мне воплощением безмятежного мира, теперь же мне чудилось, что я вижу перед собою жестокого, безжалостного тюремщика моей матери. Я была так потрясена, что сначала чувствовала себя такою же слабою и безпомощною, как недавно на одре болезни, но вскоре опомнилась при мысли об опасности, кото рая угрожала моей матери, о необходимости быть на стороже и удалить от нея всякое самое ничтожное подозрение. Я приняла предосторожности, чтоб Чарли не догадалась, что я плакала: заставила себя думать, что священный долг обязывает меня сдерживаться и быть предусмотрительной. Однакож не скоро удалось мне совладать с приступами горя, и прошло больше часу прежде, чем я была в состоянии вернуться домой. Я шла очень тихо и сказала Чарли, которая поджидала меня у садовой решетки, что, разставшись с леди Дэдлок, я захотела еще погулять, и потому очень устала и хочу поскорее лечь в постель. Оставшись одна в своей комнате, я совершенно безопасно могла прочесть письмо. Из него я поняла - и это было для меня большим утешением - что мать не бросала меня: её старшая и единственная сестра, - та, которую в детстве я звала крестной, - открыла во мне признаки жизни, когда все остальные сочли меня мертворожденной, и хотя она вовсе не желала, чтоб я жила, руководимая суровым чувством долга, втайне взрастила меня и после моего рождения никогда уж не видалась с моей матерью. Так необычайно было мое вступление в свет: в представлении моей матери, до самого последняго времени, я была существом, которое никогда не жило, не дышало, не имело имени и было похоронено. Увидев меня в первый раз в церкви, она вздрогнула, подумав о той, которая, еслиб жила, была бы похожа на меня, но только одна эта мысль и пришла ей в голову. Нет пока необходимости говорить о том, что еще заключалось в письме: для этого будет свое время и свое место.

Первой моей заботой по прочтении письма было сжечь его и уничтожить даже пепел. Тяжело стало у меня на сердце, мне невольно думалось: зачем меня взрастили, зачем я не умерла ребенком; надеюсь, такая мысль не покажется слишком чудовищной: ведь я сознавала, что так было бы лучше для других, что многие были бы от этого счастливее. Меня страшило мое собственное существование, так как оно грозило опасностью моей матери и позором благородной фамилии, и я была потрясена мыслью, что мне при самом рождении предназначалось умереть, а я, по недоразумению, осталась жить. Все эти мысли невыносимо терзали меня; наконец я уснула совершенно измученная, по, проснувшись, опять заплакала, вспомнив, что все-таки живу на свете, увеличивая этим бремя мучений для других. Больше прежнего пугалась я себя самой при мысли о том существе, против которого я была живой уликой, - о владетельнице Чизни-Вуда, о новом значении тех ужасных слов, которые раздавались теперь в моих ушах подобно ропоту грозных морских валов: "Твоя мать, Эсфирь, позор для тебя, а ты для нея; настанет время, и скоро, когда ты поймешь это лучше, поймешь, как может понять только женщина" и вслед за этим "молись ежедневно, чтоб грехи других не упали на твою голову".

Я не могла разобраться во всех этих мыслях, мне казалось, что час воздаяния настал, что стыд и позор пали на меня.

День угас, наступил вечер печальный и мрачный, а я все терзалась отчаянием. Я вышла из дому и направилась к парку; я шла, машинально следя за тенями, сгущавшимися на деревьях, за уверенным полетом летучих мышей, которые по временам чуть не задевали меня крыльями; сама не знаю, как я подошла к замку; быть может, будь я в другом настроении и лучше владей собой, я постаралась бы этого избежать, но теперь случилось так, что я выбрала тропинку, которая вела прямо к замку.

мягких дерновых лужаек; я видела, как хорош и величествен замок, видела следы, которые безжалостное время оставило на старинных каменных парапетах, балюстрадах, на ступенях широких лестниц, видела, как мох и цепкий плющ обвились вокруг них и около пьедестала солнечных часов, слышала журчанье фонтана. Дорога поворачивала мимо длинных рядов темных окон; окна шли в перемежку с стрельчатыми башенками и чрезвычайно оригинальными портиками, на которых старые львы и какие-то фантастическия чудовища выступали из темных углублений и, встав на дыбы и оскалившись на надвигающийся вечерний сумрак, сжимали в когтях щиты с гербами.

Повернув к воротам, дорожка пересекала двор, куда выходил главный подъезд (тут я ускорила шаги), и приходила мимо конюшен; здесь до меня донеслись какие то глухие звуки: не то шелест ветра в густой листве плюща, покрывавшей высокую красную стену, не то жалобный скрип флюгера, не то отдаленный собачий лай или крик петуха. Дальше меня встретил сладкий запах лип и шелест их листьев, и при повороте тропинки я очутилась у южного фасада дома; надо мною была балюстрада "Дорожки привидений", в одном из окон, выходивших на террасу, виднелся свет - должно быть то была комната моей матери.

Эта часть дороги была вымощена так же, как и терраса, что возвышалась над моей головой, и шаги мои, дотоле неслышные, будили эхо на плитах террасы.

Я ни разу не останавливалась, но мимоходом успевала разсмотреть все окружающее; теперь я пошла быстрее, и освещенное окно осталось уже позади, когда эхо моих шагов навело меня на мысль о том, какая ужасная правда в легенде о "Дорожке привидений": - ведь это я должна навлечь несчастие на величественный дом, ведь это мои шаги, как грозное предупреждение, раздаются на плитах террасы.

Меня охватил такой ужас, что я вся похолодела и, убегая от самой себя, опрометью бросилась назад, по той же дороге, по которой пришла, и ни разу не останавливалась, пока не выбежала за ограду и не оставила за собой зловещий парк.

за чтение ожидавших меня писем.

Письмо моей милочки, которая должна была приехать завтра, дышало такой радостью от предвкушения предстоящого свидания, что я была бы каменной, если-б оно меня не тронуло.

От опекуна тоже было письмо: он просил меня сказать госпоже ворчунье, - если я встречу где нибудь эту даму, - что без нея все адски скучают, хозяйство на волос от гибели, никто кроме нея не умеет ходить "при ключах" и все домочадцы находят, что дом стал совсем не тот, и грозят взбунтоваться, если она не скоро вернется.

Два таких письма не могли не убедить меня, что я любима и счастлива гораздо больше, чем того заслуживаю; мало по малу мысли мои перенеслись к прошлому и привели меня в более спокойное состояние, в каком мне и надлежало быть.

Я видела ясно, что не могла быть предопределена к смерти или обречена не быть в числе живых, так как мне назначалась жизнь полная счастия; я видела ясно, как много соединилось, чтобы содействовать моему благополучию, - что во фразе: "грехи отцов падают на детей", не может быть того зловещого смысла, который пугал меня сегодня утром.

принцесса.

Потрясение, пережитое мною в этот день, научило меня, что я могу найти утешение и облегчение, несмотря на обрушившийся на меня удар.

Я повторила свой обет и молила Бога дать мне силу его исполнить, я излила свое сердце в этой молитве и почувствовала, как начинает разсеиваться мрак, окутывавший меня с утра; я проспала ночь совершенно спокойно, и, когда утренний свет разбудил меня, вчерашния мрачные мысли безследно исчезли.

Моя дорогая девочка должна приехать в пять часов пополудни; как убить время до её приезда? Конечно, лучше всего предпринять длинную прогулку по дороге, откуда она должна приехать. Поэтому я, Чарли и Лохматка (оседланный, потому что после того рокового скучая мы никогда больше его не запрягали) пустились в экскурсию. Вернувшись домой, мы произвели генеральный смотр дому и саду, убедились, что все в таком виде, лучше какого нельзя и желать; выпустили канарейку из клетки, чтоб она, как самое главное украшение дома, была на готове к приему гостей.

Тем не менее до приезда Ады оставалось еще два долгих часа, которые показались мне целой вечностью; должна признаться, что все это время мучилась мыслью о своем безобразии; я так горячо любила мою милочку, что ужасно боялась действия, которое должно произвести на нея мое лицо. Меня пугало это не потому, чтобы в сердце моем еще оставался ропот против постигшого меня удара, - я знаю, что этого не было, - но я не могла не задавать себе вопроса: приготовлена-ли она к тому, что увидит? Не испытает-ли она при первом взгляде на меня разочарования и страха? Ведь я могу показаться ей гораздо хуже, чем она ожидает, ведь её взгляд будет искать старого друга, Эсфирь, и не найдет! Ведь она должна будет понемногу привыкать к новому, незнакомому ей образу!

могу ли я поручиться за себя, если увижу, что мои опасения оправдались.

Да, мне казалось, что могу, после вчерашняго вечера мне казалось, что я могу; но томиться тревогой ожидания, думать без конца все об одном и том же, было плохой подготовкой к предстоящему свиданию; поэтому я решила отправиться на встречу Аде и сказала Чарли, что пойду одна. Чарли одобрила мое решение, как одобряла все, чего мне хотелось, и я пошла.

Не успела я дойти до второго верстового столба, как вся затрепетала, увидев впереди пыль на дороге, - хотя отлично знала, что это еще не был и не мог быть дилижанс, - и решилась вернуться домой; но как только повернула, еще больше испугалась, что дилижанс нагонит меня, и всю почти дорогу бежала бегом.

Только когда я была уже дома, мне пришло в голову: хорошую штуку я выкинула: раскраснелась, и стала еще хуже!

Наконец, когда я думала, что до приезда Ады остается еще более получаса, Чарли вдруг закричала мне: - Вот она, мисс! Она идет сюда.

"Эсфирь, дорогая, любимая, где ты? Милая старушка! Госпожа ворчунья!"

Она вбежала в комнату и хотела было уже уйти, когда увидела меня за дверью. О, безценная девушка, прежний ласковый взгляд, прежняя нежность, прежняя любовь и привязанность! И ничего больше, ровно ничего!

О, как я была счастлива, когда милая хорошенькая подруга опустилась подле меня на пол (я сидела на полу) и, прижавшись своей свежей щечкой к моему рябому лицу, покрыла его слезами и поцелуями, называя меня всеми нежными именами, какие можно придумать, баюкая меня, как малого ребенка, и прижимая к своему верному сердечку.