Холодный дом.
Часть вторая.
Глава VIII. Стряпчий и клиент.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Холодный дом. Часть вторая. Глава VIII. Стряпчий и клиент. (старая орфография)

ГЛАВА VIII.
Стряпчий и клиент.

Имя мистера Вольса, сопровождаемое надписью: "в первом этаже", красуется на одной из дверей Симондс-Ипна в Ченсери-Лэне. Унылое, невзрачное, бледное, подслеповатое здание этот Симондс-Инн; он похож на огромный сорный ящик с решетом и двумя отделениями; глядя на него, невольно кажется, что Симонд был в свое время большим скрягой, построившим это здание из никуда негодного материала, который охотно поддался ржавчине и плесни, порче и разрушению, чтоб своим убожеством сохранить для потомства имя Симонда. В этом-то грязноватом здании, увековечивающем память Симонда, водружено юридическое знамя мистера Вольса.

Контора мистера Вольса занимает очень скромное положение и более чем скромное помещение; она прижалась в углу и прищуривается на глухую стену. Сделав три шага по темному коридору с выбитым полом, клиент натыкается на черную как сажа дверь мистера Вольса, приютившуюся в таком месте, где в самое яркое летнее утро царит глубочайший мрак, у перегородки, отделяющей лестницу подвального этажа, о которую запоздавшие юристы часто разбивают лбы. Размеры конторы таковы, что один из клерков может отворять входную дверь не вставая с места, а другой, сидящий рядом с первым за тем же столом, может с таким же удобством мешать в камине.

В комнате пахнет плесенью и пылью и как будто слышится еще прокислый запах бараньяго жира, происходящий от того, что здесь ночью, а часто и днем жгут сальные свечи и постоянно перебирають и перевертывают пергаментные листы в замасленных ящиках. Воздух душный и спертый. С незапамятных времен стены не белились, полы не красились, трубы вечно дымят, стены и потолок закоптели; окна с тусклыми разбитыми стеклами, имеющими наклонность всегда быть грязными, обладают странным свойством захлопываться сами собою, чем и объясняется обычай закладывать к жаркую погоду полено между их челюстями.

Мистер Вольс очень солидный человек; больших дел он не ведет, но человек он очень солидный. Всеми знаменитыми стряпчими, составившими или составляющими себе кругленькое состояние, признано, что мистер Вольс - человек вполне солидный. Он никогда не дает маху, - первый признак солидности для стряпчого; второй признак солидности, - он сдержан и серьезен; у него пищеварение не в порядке, - это уж высший признак солидности. Сверх того он сдирает шкурки с живых клиентов на шубки своим дочерям и содержит престарелого родителя в Таунтонской долине.

Основной принцип английской юриспруденции - создавать себе занятие; другого определенного, ясного, последовательно выдержанного принципа в ней нет. Разсматривая с этой точки зрения, английская юриспруденция превращается в стройную, последовательную систему вместо того чудовищного лабиринта, каким склонны считать ее непосвященные. Выясните раз навсегда этим профанам, что главный её принцип создавать себе занятия на их счет, - и они наверное угомонятся и перестанут роптать.

Но так как этот принцип не выяснен с полной определенностью, то непосвященные, понимая его лишь отчасти, да и то смутно, и чувствуя, как больно он отзывается на их кармане и душевном спокойствии, ропщут и негодуют.

Тогда на сцену выдвигается в виде неопровержимого аргумента солидность мистера Вольса. "Отменить это постановление, дорогой сэр?" говорит мистер Кендж уязвленному клиенту. - "Что вы? Это немыслимо. Отмените его - и какими последствиями отзовется ваш необдуманный шаг на целом классе судебных ходатаев, достойным представителем которых служит, - позвольте сказать вам, - мистер Вольс, поверенный противной стороны в настоящем деле? Этот класс, сэр, исчезнет с лица земли. Не можете-же вы допустить, - скажу больше, - социальная система не может допустить утрату людей, подобных мистеру Вольсу, деятельных, ревностных, стойких, проницательных. Я понимаю, дорогой сэр, что вы теперь возбуждены против существующого порядка вещей, который, сознаюсь, сложился несколько неблагоприятно для вас, но никогда не подам голоса за уничтожение людей, подобных мистеру Вольсу".

Солидность мистера Вольса с ошеломляющим успехом приводилась в доказательство даже перед парламентскими комиссиями, как это явствует из следующих официальных заметок одного знаменитого стряпчого.

Вопрос (нумер пятьсот семьдесят тысяч восемьсот девяносто шестой). - Насколько я понял, эти юридические приемы безспорно замедляют ход судопроизводства?

Ответ. - Да, они причиняют некоторое замедление.

Вопрос. - И требуют значительных издержек?

Ответ. - Разумеется, нельзя же вести дело даром.

Вопрос. - И доставляют огорчения?

Ответ. - Я не подготовлен отвечать на этот вопрос; мне они не доставляли огорчений, - напротив.

Вопрос. - Как вы думаете, не послужит ли их уничтожение к ущербу для судебных ходатаев?

Ответ. - В этом я не сомневаюсь.

Вопрос. - Можете ли вы назвать кого-нибудь из судебных ходатаев, к ущербу которого поведет сия мера?

Вопрос. - Считается ли мистер Вольс солидным человеком в своей профессии?

Ответ, который оказывается роковым, потому что на десять лет погребает коммиссию. - Мистер Вольс считается одним из солиднейших членов профессии.

В дружеской частной беседе авторитеты, не менее безкорыстные, скажут вам, что они решительно недоумевают, куда стремится наш век: мы несемся к пропасти, каждый день хотим что-нибудь менять, тогда как эти перемены грозят гибелью людям, подобным мистеру Вольсу, человеку вполне почтенному, у которого престарелый родитель в Таунтонской долине и три непристроенные дочери на руках. - "Еще шаг в том же направлении, говорят они, - и что станется с родителем мистера Вольса? - Погибнет. - А с тремя дочерьми? - Сделаются белошвейками или пойдут в гувернатки".

Выходит так: будь мистер Вольс и его родственники каннибалами и предложите уничтожить людоедство, эти господа закричат вам в добродетельном негодовании: Как! отменить людоедство! Да ведь этак вы заставите Вольсов умереть с голоду!

Словом, мистер Вольс со своими тремя дочерьми и престарелым родителем играет роль безсменной подпорки, назначенной поддерживать подгнивший фундамент, обратившийся в развалину, которая угрожает общественной безопасности. Для очень многих в большинстве случаев вопрос заключается вовсе не в том - сменится ли зло добром (такия соображения им совершенно чужды), а в том - будет ли выгодно или невыгодно легиону почтенных господ Вольсов.

Через десять минут лорд-канцлер надолго закроет заседания перед каникулами.

Мистер Вольс и его юный клиент, сопутствуемые кучей синих мешков, набитых как попало и раздувшихся подобно удавам, только-что пожравшим свою добычу, вернулись из официального вертепа. Мистер Вольс, невозмутимый и безстрастный, как и подобает вполне солидному человеку, снимает черные перчатки, так тесно сжимающия его руки, что кажется, будто он сдирает с них кожу, снимает свою плотно облегающую голову, шляпу, точно скальпирует себя и садится к письменному столу. Клиент бросает перчатки и шляпу на пол, отипхивает их ногою, не заботясь, куда оне отлетят, со вздохом, похожим на стон, бросается в кресло, подпирает рукой свою усталую голову и кажется воплощением юношеского отчаяния.

-- Опять ничего, ровнешенько ничего! восклицает Ричард.

-- Не говорите "ничего", сэр, безмятежно ответствует Вольс. - Вполне достаточно, сэр, вполне достаточно.

-- Что же сделано? уныло спрашивает Ричард.

-- Вопрос не так поставлен. Надо спросить: что делается?

-- Что же делается? сердито повторяет Ричард.

Мистер Вольс, облокотившись на стул, играет пальцами, методично сводя и разводя их концы. Вперив в клиента упорный и тяжелый взгляд, он говорит:

-- Многое делается, сэр. Мы уперлись плечом в колесо, мистер Карстон, и колесо начинает вертеться.

-- Да, вместе с Иксионом {Мифологические Иксион, низверженный Юпитером в преисподнюю где был привязан к вечно вращающемуся колесу. Прим. перев.}! Как прожить эти четыре или пять проклятых месяцев! восклицает юноша, вскочив с места и принимаясь ходить по комнате.

-- Мистер Карстон! говорить Вольс, неотступно следя за ним глазами. - У вас нетерпеливый характер; это меня крайне огорчает. Извините, если я посоветую вам не горячиться, не раздражаться, не тратить сил понапрасну. Следует быть терпеливее и лучше владеть собой.

-- То есть я должен подражать вам, мистер Вольс? говорить Ричард с нетерпеливым смехом, снова усаживаясь и бешено постукивая ногой по истертому ковру.

-- Сэр, возглашает мистер Вольс, глядя на клиента точно пожирает его глазами со всем аппетитом, свойственным законнику, - сэр! возглашает безжизненный, безкровный мистер Вольс своим замогильным голосом: - я не настолько самонадеян, чтоб вам или кому бы то ни было ставить в образец для подражания. Позвольте мне оставить своим трем дочерям безупречное имя, - с меня и довольно, я не эгоист. Но раз вы заговорили обо мне так определенно, я должен засвидетельствовать, что был бы не прочь уделить вам немного моей - вы, кажется, склонны называть это безчувственностью, пусть так, возражать не буду, - немного моей безчувственности.

-- Мне кажется, вы обвинили, хотя и безсознательно, отвечает невозмутимый Вольс. - Что-ж, это весьма естественно. Долг повелевает мне сохранять все свое хладнокровие в ваших же интересах и я вполне понимаю, что при таком возбужденном состоянии, как у вас в настоящую минуту, это может показаться безчувственностью. Мои три дочери знают меня лучше, престарелый родитель знает меня лучше: конечно, они знают меня лучше чем вы, и, помимо того, проницательное око любви не то, что недоверчивое око клиента. Я не жалуюсь, сэр, на эту недоверчивость, - она в порядке вещей, - напротив, я желаю контроля, я домогаюсь контроля. Но, мистер Карстон, не забывайте, что ваши собственные интересы требуют от меня хладнокровия и методичности; я не могу иначе поступать, хотя бы вам даже и не нравилось!

Бросив взгляд на конторскую кошку, подстерегающую у норки мышь, мистер Вольс переводит свой околдовывающий взор на клиента и продолжает едва слышным голосом, который выходит из его застегнутого сюртука так глухо, точно в груди его сидит нечистый дух, твердо решившийся не покидать своей позиции.

-- Вы спрашиваете, сэр, что вам делать на вакациях; полагаю, что молодой офицер, если пожелает, всегда найдет чем развлечься. Если бы вы спросили меня, что я буду делать впродолжении вакаций, я не затруднился бы ответить на ваш вопрос. Я посвящу себя вашим интересам; изо дня в день я буду на своем посту, занятый вашими интересами. Это мой долг, мистер Карстон, и для меня вакации не составляют разницы; если вы пожелаете посоветоваться со мною о своих интересах, вы всегда найдете меня здесь. Другие юристы на каникулах уезжают из Лондона; я не уезжаю, - говорю это не в осуждение им, просто говорю, что не уезжаю. Это бюро - ваша скала, сэр!

Мистер Вольс ударяет по бюро, оно издает глухой звук, точно пустой гроб; впрочем этот звук не производит такого впечатления на Ричарда, напротив он действует на него ободряющим образом, и мистеру Вольсу быть может это известно.

-- Я отлично знаю, мистер Вольс, говорит Ричард более дружеским тоном, - что вы такой человек, на которого можно вполне положиться; иметь дело с вами, значит иметь цело с человеком, который не дает себя провести. Но поставьте себя на мое место, представьте, что вы выбиты из колеи, влачите жизнь, полную неопределенности, погружаетесь с каждым днем все глубже и глубже в эту темную пучину, постоянно переходите от надежды к разочарованию, убеждаетесь, что вы сами меняетесь к худшему и что в окружающем нет никакой перемены к лучшему, и вы станете по временам смотреть на этот процесс так же мрачно, как я.

-- Вы знаете сэр, я никогда не обнадеживаю, я с самого начала говорил вам, мистер Карстон, что никогда не обнадеживаю; особенно в подобной тяжбе, где большая часть издержек превышает доходы с имущества, и слишком опрометчиво отнесся бы к своей доброй славе, еслиб стал подавать надежды, ибо могло бы показаться, что я обнадеживаю вас из-за своих выгод. Но тем не менее, когда вы говорите, что нет перемены к лучшему, то в интересах простой истины я должен это отрицать.

-- Как? спрашивает Ричард с проясневшим лицом. - Откуда вы это видите?

-- Мистер Карстон, представитель ваших интересов...

-- Вы сказали уже - скала.

-- Именно, сэр, подтверждает мистер Вольс, кивнув головой и постукивая по своему гробу, в котором, судя по звуку, мертвец давно уже превратился в прах - скала; это уже что нибудь да значит. Далее, ваши интересы выделены и более не теряются среди других интересов, - это тоже уж кое-что. Мы не даем процессу дремать, мы его будим, расталкиваем, даем ему ход, - это опять что нибудь да значить. Он уже и по существу и по имени принадлежит не одному только Джерндайсу; теперь уж никто из других истцов не может направлять его, сообразуясь только со своим желанием; - и это, без сомнения, составляет нечто.

Ричард внезапно краснеет и ударяет кулаком по столу,

-- Мистер Вольс! еслиб в тот день, когда я впервые явился в дом Джона Джерндайса, кто нибудь сказал мне, что он далеко не тот безкорыстный друг, каким мне казался, что он - то, во что мало по малу превратился, я бы в самых сильных выражениях опровергнул эту клевету, я бы горячо защищал его. Так был я не опытен! Теперь же он является в моих глазах воплощением процесса; для меня процесс - это Джон Джерндайс; чемъбольше я страдаю, тем больше негодую на Джона Джерндайса; всякая новая проволочка, всякое новое разочарование - есть для меня новое оскорбление, нанесенное его рукой.

-- Нет, нет, не говорите этого, останавливает Ричарда мистер Вольс. - Мы должны быть терпеливы, это наш долг. Кроме того я никого не осуждаю, никогда неосуждаю.

-- Мистер Вольс! возражает раздраженный клиент, - вы знаете так же хорошо, как и я, что он затушил бы дело, еслиб мог.

-- Правда, он не деятелен, повидимому неохотно соглашается мистер Вольс, - он не деятелен. Тем не менее у него могут быть самые лучшия намерения. Кто может читать в человеческом сердце, мистер Карстон?

-- Вы, говорить Ричард.

-- Я?!

-- Настолько по крайней мере, чтоб проникнуть в его намерения. Противоположны или нет наши интересы? Отвечайте! и Ричард сопровождает последния слова тремя ударами по спасительной скале.

Вольс отвечает не моргнув глазом и не выходя из своей неподвижности:

-- Мистер Карстон! Я нарушил бы долг, который лежит на мне, как на вашем поверенном и советчике, я обманул бы ваше доверие, еслиб стал утверждать, что ваши интересы тождественны с интересами мистера Джерндайса. Этого нет, сэр. Я никогда не истолковываю мотивов чьих нибудь действий. Я сам отец и имею отца и никогда не истолковываю мотивов. Но перед велениями долга моей профессии я не могу отступить, хотя бы даже это посеяло разлад в семье. Я понимаю ваш вопрос так, что вы теперь обращаетесь ко мне, как к своему юридическому советчику, и в качестве такового отвечаю: да, ваши интересы противоположны.

-- Мистер Карстон, я никогда не говорю о третьем лице более того, что необходимо. Я желаю оставить своим трем дочерям: Эмме, Джэн и Каролине незапятнанное имя и незначительные крохи, заработанные неусыпным трудом. Кроме того я желаю жить в мире с моими собратами по профессии. Когда мистер Скимполь сделал мне честь - я не говорю: высокую честь, ибо до лести никогда не унижусь, - познакомил меня с вами в этой самой комнате, я тогда же сказал, что не могу ни подать вам совета, ни высказать своего мнения относительно ваших дел, пока оне вверены другому члену нашей корпорации, и я высказался о конторе Кенджа и Карбоя в таких выражениях, к каким меня обязывало мое высокое к ней уважение. Тем не менее вы заблагоразсудили оставить их, поручили свои интересы мне; я принял их с честными намерениями. Теперь в этой конторе ваши интересы стоят на первом плане. Мое пищеварение, как может быть вам случалось уже слышать, далеко не в удовлетворительном состоянии и покой был бы мне очень полезен, но пока я ваш представитель, я не буду знать покоя. Вы найдете меня на своем посту всегда, когда я вам понадоблюсь; вызывайте меня куда угодно, и я явлюсь. Втечение вакаций я посвящу все свободное время на более близкое и подробное ознакомление с вашим делом, на изобретение всяких способов, чтоб после Михайлова дня сдвинуть небо и землю, включая разумеется и лорда-канцлера; когда же я наконец поздравлю вас, сэр, добавляет мистер Вольс с суровостью бойца, твердо решившагося выиграть битву, - когда я наконец поздравлю вас от всего сердца со вступлением во владение имуществом - я мог бы сказать богатством, по мой принцип - никогда не обнадеживать, - вы мне не будете должны ничего, кроме маленького излишка, который может оказаться сверх обыкновенного счета но таксе, какие обыкновенно предъявляются клиенту стряпчим по разсчету всей суммы имущества. От вас, мистер Карстон, я требую только разрешения исполнять свой долг ревностно и деятельно, а не так рутинно и вяло, как это делалось прежде. Только этой степени доверия я и домогаюсь. Когда дело будет доведено до благополучного конца, кончится и наше знакомство.

Декларация принципов мистера Вольса сопровождается добавочной оговоркой: так как мистер Карстон возвращается в полк, то не заблагоразсудит ли он выдать своему поверенному чек на двадцать фунтов?

-- Потому что последнее время, сэр, у меня было много консультаций по вашему делу, а это стоит денег, замечает мистер Вольс, перелистывая свою записную книгу; - я же далеко по капиталист. Когда мы впервые вошли в сношения, я объявил вам откровенно - стряпчий должен быть как можно более откровенен с клиентом, таков мой принцип, - что я не капиталист и что если вам нужен капитал, то лучше оставить дело у Кенджа. Нет, мистер Карстон, здесь вы не найдете ни преимуществ, ни невыгод капитала. Здесь, - мистер Вольс ударяет по бюро, - ваша скала. Здесь не претендуют ни на что большее.

Уныние клиента мало по малу исчезло, в душе его воскресает надежда, он берет перо и пишет вексель, впрочем не без некоторых мучительных размышлений и соображений о сроке, который он может назначить для уплаты, принимая во внимание скудные средства поверенного. Между тем мистер Вольс, застегнутый на все пуговицы телесно и душевно, внимательно следит за своим клиентом, а рядом конторская кошка подстерегает мышь у норы.

Засим клиент пожимает руку стряпчему и умоляет его всем святым употребить все силы, чтоб развязать его с Канцлерским судом. Мистер Вольс, который никогда не обнадеживает, кладет руку ему на плечо и говорит улыбаясь:

-- Всегда на своем посту, сэр; вы сами или ваше письмо всегда застанете меня здесь, - у колеса.

Таким образом они разстаются.

Оставшись один, мистер Вольс переносит из своей записной книги в счетную разные мелкия суммы, предназначенные на самые настоятельные надобности трех дочек; так лисица или волчица пересчитывает цыплят или заблудившихся путников, постоянно имея в виду своих детенышей, не в обиду будь сказано трем тощим, невзрачным, жеманным девицам, проживающим вместе с родителем в одном из грязных коттеджей Кеннингтона, утопающем в болотистой почве чахлого сада.

Выйдя из унылого Симопдс-Инна на залитый солнцем Ченсери-Лэн (ибо бывают дни, когда и здесь бывает солнце), Ричард поворачивает к Линкольн-Инну и задумчиво идет в тени его деревьев. Как часто падала трепетная тень Линкольн-Иннских деревьев на таких прохожих, бредущих медленной стопой, с поникшей головой, с нахмуренным челом, грызущих ногти с разсеянным, мечтательным видом, разоренных, истощенных, жизнь которых отравлена навеки. Тот, кого теперь осеняют эти деревья, пока еще не в лохмотьях, но может и это случиться, - ведь Канцлерский суд руководится только прецедентами и кроме них не признает ничего, а сколько таких прецедентов уже бывало! Почему же один Ричард избежит судьбы, которая постигла тысячи его предшественников?

Но падение Ричарда совершилось так недавно, что он считает пока свой случай исключительным и безцельно бродит тут, разставаясь с этими местами на несколько долгих месяцев с большой неохотой, хотя они и ненавистны ему. Его сердце гложет забота, сомнения, подозрительность, но в нем найдется место и для горького изумления, когда он вспомнит, каким он был в свое первое посещение Линкольн-Инна, как тогда и он сам, и все окружающее было другим в его глазах. Но несправедливость рождает несправедливость; борьба с тенями, из которой он всегда выходит побежденным, побуждает его искать противника в среде живых существ; он чувствует какое-то мрачное облегчение, обращая свою вражду от неосязаемого, неопределенного, никем не понятого процесса к человеку, бывшему его другом, желавшему спасти его от гибели. Ричард говорил Вольсу правду. В каком-бы он ни был настроении - раздраженном или кротком, он всегда одинаково винит в своих несчастиях одного и того-же человека: только с этой стороны он встретил противодействие, разумеется умышленное, и ясно, что такой умысел мог родиться только у того, чья жизнь направлена на осуществление затаенной цели. Кроме того для Ричарда служит до некоторой степени оправданием в собственных глазах то, что у него есть противник и притеснитель из плоти и крови.

Или уж Ричард такое чудовище, или, быть может, в день судный, когда ангел развернет свиток беззаконий, окажется, что Канцлерский суд богат подобными прецедентами?

Пока Ричард, погруженный в свои мысли, проходить через сквер и исчезает в южных воротах, за ним следят две пары глаз, встречающих подобные фигуры не впервые. Обладатели этих глаз мистер Гуппи и мистер Уивль, беседующие между собою, опершись на решетку сада. Ричард прошел мимо них, но не заметил их, ибо он не видит ничего вокруг.

-- Вилльям, говорит мистер Уивль, расправляя бакенбарды, - вон прошло самовозгарание; хоть и медленное, но уж во всяком случае верное.

-- Он с головой ушел в дело Джерндайсов и должно быть теперь по уши в долгу. Я о нем всегда знал немного: в бытность свою у нас он задирал нос и заносился выше пирамид. Я очень был рад, когда избавился от него и как от сослуживца, и как от клиента.

Мистер Гуппи перекладывает руки, меняет позу и возобновляет прерванный разговор:

-- И так, Тони, как я уже сказал, они возятся там до сих пор, перебирают весь хлам, - пересматривают бумаги, роются в грудах тряпья. При этакой скорости им и семи лет будет мало.

-- И Смоль им помогает?

-- Уже с неделю, как он ушел от нас. Сказал Кенджу, что у его деда много дел и старику не под силу справляться одному, так что нужна его помощь. Между Смолом и мною возникла было некоторая холодность из-за того, что он так скрытничал, но он утверждает, что первые начали мы с вами; а так как отчасти оно и в самом деле было так, то я постарался стать с ним на прежнюю ногу. От него-то я и узнал, что они до сих пор там возятся.

-- Вы к ним не заглядывали?

-- Тони, говорит в некотором замешательстве мистер Гуппи: - правду сказать, я недолюбливаю этот дом, мне не хочется идти туда одному, потому-то я и предлагаю отправиться вместе; ведь надо же вам забрать ваши вещи. Теперь самое подходящее время. Тони! мистер Гуппи облекается таинственностью, умиляется и становится красноречив: - необходимо еще раз запечатлеть в вашей душе, что независящия от меня обстоятельства внесли грустную перемену в планы, которые я лелеял с такой любовью, и навсегда уничтожили неизгладимый образ, о котором вы знаете из моих дружеских излияний. Мой кумир разбит, низвергнут! Мое единственное желание касательно известного предмета, который я хотел добыть при вашем дружеском содействия, теперь в том, чтоб оставить его в покое и предать все забвению. Тони, вы знали этого хитрого чудака, эту жертву самовозгорания. Как по вашему мнению - скажите: возможно ли, вероятно-ли, чтоб после того, как вы виделись с ним в последний раз, ему пришло в голову спрятать куда нибудь эти бумаги? Возможно-ли, что оне не погибли в ту ночь?

-- Тони! говорит мистер Гуппи, когда они тронулись в путь по направлению к Корту, - поймите меня хорошенько. Не вдаваясь в подробности, я повторяю, что кумир разбит и мне больше некому служить; остается лишь предать прошлое забвению. Я дал слово, что все будет предано забвению; я обязан сделать это и для самого себя, и во имя разбитого кумира, и во имя обстоятельств, над которыми я не властен. Еслиб вы жестом или взглядом дали мне понять, что видели где нибудь в своей бывшей квартире бумаги, сколько нибудь похожия на те, я бы бросил их в огонь, взяв на себя всю ответственность

Мистер Уивль одобрительно кивает. Мистер Гуппи, который значительно вырос в собственном мнении после своей речи, изложенной на половину юридическим, на половину романтическим языком, ибо мистер Гуппи имеет страсть прибегать в разговорах или к форме допроса, или к форме спича, - мистер Гуппи, полный достоинства, сопровождает своего друга к Корту.

Никогда, с тех пор, как существует Корт, не было здесь такого обилия новостей: происходящее в лавке тряпья и бутылок дает неисчерпаемый источник для пересудов; регулярно каждое утро, ровно в восемь часов, прибывает сюда мистер Смольвид-старший в сопровождении своей супруги, Юдифи и Барта; регулярно каждый день они остаются в лавке вплоть до девяти часов вечера, подкрепляясь скудным обедом на скорую руку, который приносят им из харчевни, осматривая, переворачивая копаясь, ныряя в сокровищах оплакиваемого дорогого покойника. Никто не знает, в чем заключаются эти сокровища; они держать это в глубокой тайне и весь околоток сходит с ума от любопытства; возбужденному воображению мерещатся гинеи, сыплющияся из старых чайников, пуншевые бокалы, битком набитые кронами, тюфяки и подушки кресел, начиненные банковыми билетами.

Все окрестные обитатели запасаются шестипенсовыми книжечками, с раскрашенной картинкой на заголовке, содержащими историю Даниэля Денсера и его сестры, и мистера Эльвеса из Суффолька, и приписывают мистеру Круку все факты, заключающиеся в этих подлинных историях. Оба раза, когда приезжал мусорщик, чтоб забрать негодную бумагу, золу и разбитые бутылки, все обыватели собирались и жадно накидывались на увозимые корзины сора.

Много раз встречали рыскающих по соседству двух джентльменов легкого пера; только теперь они бродят в одиночку, избегая друг друга, так как прежнее их товарищество распалось. "Солнечный Герб" на своих музыкальных вечерах мастерски умеет попасть в тон преобладающого интереса.

Даже мисс М. Мельвильсон, исполняя на афише каледонскую песню - Дремали мы, выразительно подчеркивает припев "кот любит сало" и лукаво кивает при этом головой в сторону соседняго дома; и все мгновенно понимают, что эти слова должны означать: "мистер Смольвид любит загребать деньги", и всегда требуют повторения.

Как бы то ни было, а в Корте все таки до сих пор ничего не открыли; это-то и подстрекает всех, как сообщают мистрис Пипер и мистрис Перкинс жильцу мы? етера Крука, прибытие которого послужило сигналом к стечению всех жителей околотка.

они немедленно теряют свой престиж и публика решает, что это не к добру.

Ставни в доме заперты, в нижнем этаже такая темнота, что без свечи ничего не видно.

Внезапно перейдя от солнечного света к мраку, посетители, которых мистер Смольвид-младший впускает в комнату за лавкой, сначала не видят ничего, кроме каких-то теней, и только постепенно начинают различать мистера Смольвида-старшого, который сидит в своем кресле на краю люка, похожого на могилу, набитую бумагами; добродетельная Юдифь роется в этой могиле точно гробокопатель женского пола. Тут же на полу возседает мистрис Смольвид, осыпанная с ног до головы клочками печатной и писанной бумаги - вероятно это супружеския приветствия, полученные ею втечение дня. Вся компания, со Смолем включительно, почернела от пыли и грязи и смахивает на скопище дьяволов; это впечатление усиливается общим видом комнаты; если только это возможно, в ней теперь еще больше хламу и сору, чем было прежде. Особенно зловещий вид придают ей следы, оставшиеся от прежнего хозяина, о котором напоминают даже эти написанные мелом на стенах буквы.

При входе посетителей мистер Смольвид и Юдифь одновременно останавливаются в своем занятии.

-- Ах! каркает старик. - Как поживаете джентльмены, как поживаете? Пришли за своими вещами, мистер Уивль? Превосходно, превосходно. Ха-ха-ха! А мы уж собирались продать их, чтоб выручить квартирную плату, - оне ведь занимают комнату. Но, я полагаю, чувствуете здесь себя как дома? Очень рад вас видеть, очень рад!

Обходительный старик продолжает бормотать, как испорченная шарманка, у которой к концу пиесы не хватает нот: "как поживаете, как по... как...", и умолкает с насмешливой гримасой, когда мистер Гуппи испуганно вздрагивает, увидев в темном углу мистера Телькингорна, стоящого в спокойной позе, заложив руки за спину.

-- Джентльмен был так добр, что взял на себя труд действовать в качестве моего поверенного, говорит дедушка Смольвид: - конечно я неподходящий клиент для джентльмена такого полета, но он так добр, что согласился на мою просьбу.

Мистер Гуппи легонько подталкивает локтем своего друга, чтоб заставить его оглянуться, и почтительно кланяется мистеру Телькингорну, который отвечает легким наклонением головы. Судя по всему, мистер Телькингорн не принимает участия в том, что здесь происходит, это его лишь забавляет как курьез.

-- Однако тут собрана значительная движимость, замечает мистер Гуппи мистеру Смольвиду.

уда...

И мистер Смольвид опять умолкает, а взоры мистера Уивля и мистера Гуппи еще раз обегают комнату.

-- Сэр, мы не станем вас дольше безпокоить, говорит мистер Уивль, - не позволите-ли нам подняться в мою комнату.

-- Куда угодно, дорогой сэр, куда угодно. Пожалуйста располагайтесь как дома.

Очутившись на верху, мистер Гуппи вопросительно поднимает брови и взглядывает на Тони, Тони качает головой.

они сначала заботливо сдувают пыль. У них нет ни малейшого желания продлить свое посещение, они торопятся упаковать вещи и решаются говорить только шепотом.

-- Посмотрите! Тони в испуге отступает. - Сюда пришла эта ужасная кошка!

Мистер Гуппи прячется за стул.

-- Смоль рассказывал мне о ней. В ту ночь она металась как угорелая, потом забралась на крышу, две недели пропадала, и наконец кубарем выкатилась из трубы, тощая, как скелет. Отвратительное животное! Взгляните: право она все понимает. Глядит так, будто в ней сидит сам Крук. Брысь! Убирайся, дьявол ты этакий!

Леди Джэн вовсе не намерена повиноваться, она стоит в дверях, оскалившись как тигр и выгнув хвост, на нее натыкается входящий мистер Телькингорн, она проскальзывает между его ног и с зловещим ворчаньем, изогнувшись дугой, взбегает на лестницу, вероятно затем, чтоб опять скитаться на чердаке и опять вернуться через печную трубу.

Мистер Гуппи занят тем, что снимает со стены Блестящую Галлерею британских красавиц и укладывает сии произведения искусства в их прежнее хранилище.

-- Сэр, отвечает он покраснев. - Я желаю быть вежливым со всяким членом нашей корпорации, а тем более с таким известным, могу добавить: таким знаменитым, как вы; но я должен поставить условием, сэр, чтоб вы говорили то, что хотите мне сказать, в присутствие моего Друга.

-- Вот как!

-- Да, сэр. У меня есть свои резоны, они не личного характера, но для меня их вполне достаточно.

предписывать мне условия, мистер Гуппи. - Он умолкает улыбаясь, и улыбка его такая же мрачная и безцветная, как его платье. - Вас надо поздравить, мистер Гуппи, вы счастливый молодой человек, сэр.

-- Это правда, сэр, не могу пожаловаться.

-- Пожаловаться?! Высокопоставленные друзья, свободный доступ в знатные дома, прием у элегантных леди! Да, мистер Гуппи, в Лондоне многие отдали-бы свои уши, чтоб быть на вашем месте!

Мистер Гуппи, готовый повидимому отдать в эту минуту свои покрасневшия уши, чтоб очутиться на месте этих людей, отвечает:

-- Сэр, я усердно занимаюсь своей профессией, безукоризненно исполняю свои обязанности у Кенджа и Карбоя, и мои знакомые и друзья не имеют никакого отношения ни к ним и ни к кому другому из членов нашей корпорации, не исключая даже мистера Телькингорна. Я не обязан давать вам отчет, несмотря на все мое уважение к вам, и ни мало не желая вас оскорбить, повторяю, не желая вас оскорбить...

-- Совершенно правильно. Мистер Телькингорн холодно кивает. - Прекрасно. Но этим портретам я заключаю, обращается он к изумленному Тони, - что вы, сэр, очень интересуетесь великосветским обществом, - добродетель, свойственная почти всем англичанам.

Мистер Телькингорн все это время неподвижно стоял у камина, но теперь поворачивается и очки его направляются в другую сторону.

-- Кто? Леди Дэдлок А! Большое сходство в своем роде, но недостает выражения сильной воли. Добрый день, джентльмены, добрый день.

-- Тони, кончим поскорей и выберемся отсюда. Напрасно скрывать от вас долее, что между мною и тою из представительниц высшей аристократии, которую я держу теперь в руках, существовали сношения и тайное соглашение. Могло настать время, и я открыл-бы вам эту тайну. Теперь это время никогда не настанет. Я должен предать все забвению, - меня обязывает к тому и данная мною клятва, и мой разбитый кумир, и обстоятельства, над которыми я не властен. Во имя нашей дружбы, во имя уважения, которое, по собственному вашему признанию, вы питаете к высшему кругу, во имя тех незначительных выгод, которые я могу вам доставить, предайте все забвению, не предлагая мне ни одного вопроса!