Холодный дом.
Часть вторая.
Глава XII. Рассказ Эсфири.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Холодный дом. Часть вторая. Глава XII. Рассказ Эсфири. (старая орфография)

ГЛАВА XII.
Разсказ Эсфири.

Говорить ли о том, что я много думаю о своей матери? Она приказала мне считать ее умершей, но я не могла забыть, что она жива, и вместе с тем, не осмеливалась ни сближаться с ней, не писать ей, боясь увеличить опасность, которая ей угрожала. Порой, при мысли о том, что я для нея живая угроза, меня охватывал тот же ужас к себе самой, какой я испытала, когда впервые узнала роковую тайну. Я не смела произносить имени леди Дэдлок. Мне казалось, что я не имею даже права слышать о ней; если, как это иногда случалось, при мне заговаривали о ней, я старалась не слушать, пробовала считать про себя, мысленно повторять наизусть какие-нибудь стихи, или просто уходила из комнаты.

Часто это было совершенно излишним - теперь я это знаю, но тогда я боялась, не заставит ли меня то, что я услышу, как-нибудь невольно выдать тайну.

Говорить ли о том, как часто я вспоминала голос моей матери, мечтая услышать его еще раз - чего мне страстно хотелось, - думая о том, как это грустно и странно, что он так непривычен для моего слуха.

Говорить ли о том, как жадно я ловила все, что говорилось в печати о моей матери, как часто я проходила мимо её городского дома, который неотразимо привлекал меня, хотя я и боялась взглянуть на него; как однажды я увидела ее в театре, и она увидела меня, но среди разношерстного общества, наполнявшого зрительную залу, мы были так далеки друг от друга, что всякая мысль о связи между нами казалась сном.

Но стоит ли об этом говорить? Мой жребий был так счастлив, на своем жизненном пути я встретила столько доброты и великодушия, что было бы неблагодарностью с моей стороны распространяться о единственном облаке, омрачавшем мою светлую долю.

В этот промежуток Ричард часто бывал темою наших разговоров с опекуном; Ада так любила Ричарда, что хотя и очень огорчалась его несправедливостью к опекуну, но порицать его не могла. Опекун не упрекнул его ни одним словом.

-- Рик заблуждается, дорогая моя, говорил он ей. - Все мы ошибаемся. Надеюсь, что время укажет ему его заблуждения и при твоей помощи он образумится.

После мы узнали то, что тогда только подозревали, а именно, что мистер Джерндайс хоть и уповал на время, но не раз пытался и сам открыть глаза Ричарду: писал ему, ездил к нему, беседовал с ним, испробовал все, что подсказало ему его доброе сердце. Но бедный Ричард оставался глух и слеп: если он несправедлив, то по окончании процесса постарается это загладить; если он заблуждается, - тем больше оснований направить все силы на то, чтоб разсеять тучи, которые затуманивают все вокруг него и сбивают его с толку; если его подозрения и неверное понимание вещей - порождения процесса, то дайте ему кончить процесс и выйти на путь истины, - таков был его неизменный ответ. "Джерндайс с Джерндайсом" так завладели им, что нельзя было привести ни одного довода, которого бы он не подтасовал таким образом и не обратил в новое доказательство в пользу своего образа действий.

Опекун как-то даже сказал: - Кажется мы только вредим бедному малому, стараясь его убедить, и будет больше проку, если мы предоставим его самому себе.

Однажды при удобном случае я намекнула опекуну, что, по моему мнению, мистер Скимполь плохой советчик для Ричарда.

-- Советчик? повторил, смеясь опекун. - Душа моя, кто же возьмет Скимполя в советчики?

-- Вернее сказать, он имеет дурное влияние на Ричарда; он поощряет его фантазию.

-- Поощряет? Этот веселый мотылек, это создание не от мира сего может забавлять и развлекать Ричарда, но спрашивать у него совета или искать поощрений Ричард не станет. Кому же придет в голову серьезно относиться к такому ребенку, как Скимполь!

-- Скажите, кузен Джон, как могло случиться, что он остался таким ребенком на всю жизнь? спросила только что подошедшая к ним Ада.

-- Как могло случиться? переспросил растерявшийся опекун, потирая голову.

-- Да.

-- Он человек чувства... впечатлительный... восприимчивый... у него пылкое воображение, начал опекун с большими разстановками, и стал еще больше ерошить волосы, - эти качества в нем нисколько не дисциплинированы. Должно быть в молодости им восхищались и превозносили за эти качества, мало придавая значения их правильному развитию, вот он и вышел таким как есть. Разве не правда? спросил опекун и вдруг умолк; он ожидал найти в нас сочувствие, это было по его взгляду.

Ада переглянулась со мной и выразила сожаление, что мистер Скимполь вводят Ричарда в издержки.

-- Гм, гм! это не годится. Надо положить этому конец, этого не будет, торопливо заговорил опекун.

-- Что ты говоришь! темная тень пробежала по лицу опекуна. - Впрочем это похоже на него, это похоже на него. Он это сделал не из алчности к деньгам, - он их вовсе не ценит. Он ведет Ричарда к Вольсу, таким образом сближается с Вольсом, и тот дает ему заимообразно пять фунтов. Далее этого он ничего не видит, и не считает, что сделает что-либо дурное. Бьюсь об заклад, что он же сам вам и рассказал?

-- Да.

-- Так и есть! вскричал опекун с торжествующим видом. - Такой уж человек. Ведь еслиб он считал свой поступок дурным, или даже подозревал, что тут есть что нибудь дурное, он не рассказал бы, а он рассказывает с тем же простодушием, с каким брал эти деньги. Вы непременно должны видеть его в домашней обстановке, вы тогда лучше его поймете; мы должны отдать ему визит и предостеречь его относительно Ричарда... Бог с вами, милые! - это младенец, сущий младенец.

И так, в одно прекрасное утро мы приехали в Лондон и появились у дверей мистера Скимполя. Он жил в Сомерс Тоуне, около полигона; в то время там ютилось много испанских изгнанников: нам встречалось несколько фигур в больших плащах, с сигарами в зубах. Оттого ли, что мистер Скимполь был сверх ожиданий хорошим жильцом, благодаря щедрости своего неизвестного друга, который в конце концов всегда оплачивал его квартиру, - оттого ли, что, вследствие его неспособности к делам, хозяевам трудно было выжить его из дома, но он много лет проживал в одном и том же доме. Этот дом, как и следовало ожидать, находился в состоянии, близком к разрушению: в решетке, замыкавшей двор, не доставало нескольких прутьев, бак для воды был дырявый, дверной молоток отсутствовал, ручка колокольчика оторвалась давным давно, судя потому, как заржавела проволка, и только грязные следы ног на пороге показывали, что дом обитаем.

Нам отворила дверь особа весьма неряшливая и такая толстая, что казалось, все прорехи на её платье и дыры на башмаках появились оттого, что и платье и башмаки лопнули от напора жира, как перезревший стручек.

Она заслонила было проход своим могучим телом, но узнав мистера Джериджайса - вероятно его образ связывался в её уме с получкой жалованья - ретировалась и пропустила нас в дом.

Дверной замок не действовал, и ей пришлось прибегнуть к помощи цепи, тоже сломанной, чтоб запереть входную дверь, после чего она попросила нас пожаловать наверх.

Мы поднялись по лестнице, блистающей полным отсутствием украшений, если не считать тех же грязных следов; мистер Джерндайс без всяких церемоний вошел прямо в комнаты, мы последовали за ним. Комната, куда мы вошли, была темная, грязная, но обставлена с некоторой роскошью, правда довольно жалкого свойства: тут было фортепиано, софа, скамеечка, удобное кресло и разная другая мягкая мебель, много вышитых подушек, книг, несколько картин и гравюр, газеты, ноты, рисовальные принадлежности. Разбитое стекло в одном из грязных окон заменялось бумагой, приклеенной облатками, за то на столе стояли тарелки с ароматными персиками, виноградом и пирожным, и бутылка искрометного вина. Сам мистер Скимполь в халате полулежал на софе, прихлебывая горячий кофе из дорогой фарфоровой китайской чашки (было около полудня), и любовался роскошными желтофиолями, разставленными на балконе. Наше появление нисколько его не смутило; он встал и принял нас со своей обычной безпечной веселостью.

Вот как я живу, сказал он, когда мы, не без некоторых затруднений, так как почти все стулья оказались сломанными, наконец разселись по местам.

-- Вот как я живу! Вы меня застаете за скромным завтраком. Есть люди - и много - которым на завтрак нужно целую баранью ногу или ростбиф. Я не таков: дайте мне персик, чашку кофе, кларетцу - с меня и довольно; я люблю их за то, что они напоминают мне солнце, а в бараньей ноге и в ростбифе нет ничего, кроме животного удовлетворения.

-- Эта комната - приемный кабинет нашего друга, то есть была бы, еслиб он практиковал в качестве врача, это его святилище, его студия, сказал наш опекун.

-- Да, проговорил Скимполь, оглядываясь вокруг с лучезарной улыбкой: - это моя клетка; клетка, где пташка осуждена жить и петь. Ей иногда выщипывают перья и обрезывают крылья, но она знай себе поет!

Он протянул нам тарелку с виноградом, повторяя:

-- А она знай себе ноет, хоть и слабым голоском, а все поет!

-- Чудесный виноград. Подарок? осведомился опекун.

-- Нет, мне присылает его некий любезный садовник. Вчера его работник, который приносит обыкновенно виноград, пожелал узнать, ждать ли ему денег. - "Не советую, любезный друг", говорю я ему, - "если вы дорожите своим временем"; - должно быть дорожит, потому что ушел.

Опекун взглянул на нас с улыбкой, будто спрашивая: "Ведь правда, младенец не от мира сего?"

-- Этот день будет навеки памятен нам, весело продолжал мистер Скимполь, наливая в стакан кларету. - Мы назовем его днем Сент-Клер и Сент-Соммерсон. Вы должны познакомиться с моими тремя дочерьми; свою голубоглазую дочку я зову Красотой, другую Чувством, третью Искусством. Вы должны познакомиться с ними, оне будут в восторге.

Он хотел-было позвать дочерей, но опекун просил его подождать одну минуту, так как он имеет сказать ему несколько слов.

-- Дорогой Джерндайс, ответил мистер Скимполь, возвращаясь на место, - не одну, а сколько угодно минут. Здесь не дорожат временем, мы никогда не знаем который час и не безпокоимся об этом. Скажут: так вы не добьетесь успеха в жизни; - конечно, но мы на это и не претендуем.

Опекун взглянул на нас, как бы говоря: "Слышите?"

-- Лучшого моего друга! воскликнул мистер Скимполь с сердечным порывом. - Кажется, мне бы не следовало дружить с ним, так как вы в размолвке, но это выше моих сил; он полон поэзии юности, и я люблю его. Moжет быть вам это и не нравится, но ничего не поделаешь - я люблю его.

Заразительная искренность этого признания, совершенно, повидимому, исключавшая возможность корыстных побуждений, пленила не только опекуна, но кажется и Аду, по крайней мере в это мгновение.

-- Гарольд, любите его на здоровье, сколько хотите, но пожалейте его кошелек, возразил мистер Джерндайс.

-- Его кошелек? Я что-то перестаю понимать.

Мистер Скимполь подлил себе вина, обмакнул в него пирожное, покачал головой и улыбнулся нам с Адой, намекая, что едва-ли и дальше что-нибудь поймет.

Тогда опекун выразился яснее:

-- Когда вы с Ричардом куда-нибудь отправляетесь, вы не должны допускать, чтоб он платил за вас.

Лицо мистера Скимполя озарилось веселой улыбкой от комичности такого заявления.

-- Что же прикажете мне делать, любезный Джерндайс? Когда он меня приглашает, я не могу отказать, а как я заплачу за себя, не имея денег? Да еслиб оне у меня и были, я не знал бы, что с ними делать. Я спрашиваю: сколько? Мне, положим, отвечают; семь шиллингов шесть пенсов - и я ничего не понимаю, для меня это китайская грамота. Не могу я заговорить на языке, которого не знаю, а денежные термины для меня именно такой неизвестный язык.

Опекун ничуть не разсердился на этот простодушный ответ и только сказал:

-- Ну, хорошо, когда вы задумаете отправиться куда-нибудь с Риком, берите денег у меня (разумеется, ему об этом ни слова) и, вручив их Ричарду, предоставляйте ему расплачиваться.

-- Милый Джерндайс, я готов исполнить все, что доставит вам удовольствие, но лзвппите, мне это кажется праздным формализмом, предразсудком. Кроме того, даю вам честное слово, мисс Клер и мисс Соммерсон, я считал мистера Карстона колоссально богатым. Я думал, что ему стоит написать чек, вексель, росписку или что-нибудь в этом роде, и деньги польются дождем.

-- Но в действительности это вовсе не так, сэр. Ричард беден, сказала Ада.

-- Неужели? Вот не ожидал! проговорил мистер Скимполь с ясной улыбкой.

-- И не станет богаче от того, что верует в свою подгнившую опору, выразительно сказал опекун, положив руку на рукав мистера Скимполя, - смотрите не поощряйте его в этой вере, Гарольд.

-- Мой добрый друг и вы, дорогия мои мисс Соммерсон и мисс Клер! Да разве я способен на это? Это не по моей части, - это дела, а в делах я ровно ничего не смыслю. Не я его поощряю - он увлекает меня. Он становится на арену тяжебных подвигов, развертывает передо мною блестящую перспективу и говорит: вот разультаты моих стараний, восхищайся. И я восхищаюсь блестящей перспективой, как и всем красивым, по, разумеется, ничего в ней не понимаю, - так ему и говорю.

Неподдельное чистосердечие и какая-то детская безпомощность, с какими он все это излагал, развязность, с какой он восхищался своим неведением, оригинальный прием взять под покровительство себя самого и защищать эту эксцентричную особу, в соединении с присущей ему восхитительной непринужденностью, - все это говорило в пользу мнения опекуна.

Когда мистер Скимполь был тут, то чем больше я на него смотрела, тем менее вероятным казалось мне предположение, чтоб он мог строить козни, утаивать что-нибудь или на кого-нибудь влиять; по когда он отсутствовал, я начинала этому верить и мне было неприятно думать, что он находится в сношениях с одним из дорогих мне лиц.

Осведомившись, окончен ли - как он выразился - его допрос, мистер Скимполь с сияющим лицом отправился за своими дочерьми (сыновья его в разное время сбежали из родительского дома), оставив мистера Джерндайса в полном восторге от того, как блистательно оправдался его друг. Через несколько минуть мистер Скимполь вернулся в сопровождении своих трех дочерей и их матери. Должно быть, когда-нибудь эта женщина была красавицей, но теперь от всей её красоты остался только римский нос; сама же она была хилая, дряхлая отаруха, согнувшаяся под бременем вечных домашних неурядиц.

представления о времени и деньгахъ^Мистрис Скимполь вздохнула; вероятно этот вздох означал, что она с удовольствием вычеркнула бы последнее качество из списка фамильных добродетелей; мне показалось, что ей очень хотелось, чтоб опекун заметил этот вздох, и что она вздыхает так и при каждом удобном случае.

Поглядывая на нас своими живыми глазами, мистер Скимполь продолжал:

-- Любопытно подмечать семейные особенности; в нашей семье все - дети, и я - самый младший.

Дочери, повидимому очень его любившия, улыбнулись; очевидно им, особенно младшей, очень нравилось это забавное обстоятельство.

-- Не так ли, дорогия мои? Именно так и иначе быть ле может, потому что, как поется про собаку: "как идти против природы?" Вот у мисс Соммерсон поразительные способности к хозяйству и необъятное знание разных деловых мелочей; она пожалуй не поверит, что в этом доме не знают, как готовятся котлеты. Однако это совершенная правда. Мы не имеем никакого понятия о поваренном искусстве, нам совершенно неизвестно употребление иглы и нитки. Мы восхищаемся тем, кто обладает практической мудростью, которой нам недостает, но не сердитесь же и вы на нас за этот недостаток, господа мудрецы! Да и что им сердиться? Живи и жить давай другим - вот наш девиз. Кормитесь своей практической мудростью, а мы будем кормиться вами!

Он засмеялся, но, как всегда, говорил с полной искренностью и именно то, что думал, - так по крайней мере мне казалось.

-- Мы сочувствуем всему, не так ли, мои розы?

-- О да, папа! закричали все три в один голос.

-- Это наша специальность среди житейского волненья: смотреть на него, интересоваться им мы можем, - мы смотрим и интересуемся; чего же больше? Вот моя красавица уже три года как замужем за таким же младенцем, как она сама, и имеет теперь еще двух ребят. С политико-экономической точки зрения это дурно, по тем не менее очень приятно; все эти маленькия события подали повод к семейным торжествам и дали нам возможность проявить наши общественные инстинкты: в одно прекрасное утро она ввела в нашу семью своего молодого мужа и они вместе с птенцами свили свое гнездышко у нас под крышей. Когда-нибудь Чувство и Искусство последуют этому примеру, и мы заживем припеваючи, - не знаю чем, но заживем.

Юная мать двух птенцов казалась слишком молодой, и я не могла не пожалеть и её, и её детей. Было очевидно, что все сестры выросли, как трава в поле, и имели как раз настолько разных случайных познаний, сколько это было нужно, чтоб обладательницы их могли служить игрушками для своего отца в часы его досуга.

Художественные вкусы папаши выражались даже в прическах дочек; каждая убирала волосы в соответственном стиле: Красота носила классическую прическу; распущенные локоны Чувства лежали в лирическом безпорядке; волосы Искусства были собраны в изящную диадему с массой мелких кудряшек, спускавшихся на лоб до самых глаз. Костюмы, довольно впрочем неопрятные и небрежные, соответствовали прическам.

Из разговора с ними мы обе пришли к заключению, что эти молодые леди представляют совершенное подобие отца.

Мистер Скимполь решил уехать к нам и пошел переодеваться; пока он переодевался, мистер Джерндайс, который все время тормошил свои волосы и неоднократно намекал на перемену ветра, беседовал в уголку с мистрис Скимполь, и нам показалось, что мы слышали звяканье денег.

-- Позаботьтесь о своей маме, мои розы, сказал мистер Скимполь, вернувшись в комнату. - Она сегодня дурно себя чувствует. Я уеду денька на два к мистеру Джерндайсу, наслушаюсь пения жаворонков: оно поможет мне сохранить хорошее расположение духа; вы знаете, что дома оно подвергалось и подвергается тяжелым испытаниям.

-- Ах, этот отвратительный человек! вздохнуло Искусство.

-- И как раз в ту минуту, когда папа любовался голубым небом, сидя среди своих желтофиолей! отозвалась Лаура сочувственным тоном.

-- Да, этот поступок был крайне груб и обнаружил полнейшее отсутствие гуманных чувств и поэзии, добродушно согласился мистер Скимполь и в пояснение нам добавил: - моих дочерей очень оскорбил поступок одного почтенного...

-- Почтенного! Папа! с негодованием воскликнули сестры.

-- Одного грубияна, представляющого из себя нечто вроде ощетинившагося ежа в человеческом образе - это наш сосед булочник; одолжил нам два кресла - нам нужны были кресла, ему они были не нужны, и нам казалось весьма естественным, что он отдает их нам. Ну-с, мы стали пользоваться этими креслами, и они понятно немножко поистерлись; тогда он вдруг требует их обратно. Мы вернули. Вы думаете тем дело и кончилось? Как бы не так! Он жалуется, что кресла истрепались. Я ему весьма резонно объяснил его заблуждение, я сказал: "Неужели вы в ваши годы не знаете, что кресла не такой предмет, который ставится на полку, чтоб им любовались, чтоб его созерцали издали на почтительном разстоянии? Неужели вы не знали, что мы берем их затем, чтоб сидеть на них?" Но он не хотел слышать никаких резонов, не внимал голосу разсудка и употребил очень резкия выражения. Я однако не вышел из терпения и обратился к нему с таким воззванием: "Любезный друг, несмотря на огромную разницу в наших деловых способностях, и я, и вы - дети одной великой матери-природы. В это цветущее летнее утро вы видите передо мною цветы (я тогда лежал на софе), надо мною безоблачное небо, подле меня на столе плоды, воздух напоен благоуханием и я погружен в созерцание природы; во имя нашего братства, заклинаю вас - не заслоняйте от меня этот источник высоких наслаждений, не ставьте между им и мною нелепую фигуру разъяренного булочпика". - Но, представьте себе, и мистер Скимполь изумленно приподнял брови, - он упорно продолжал и продолжает становиться между нами и мешать мне наслаждаться природой. Вот почему я радуюсь, что избавлюсь от него хоть на два дня, уехав к моему дорогому другу Джерндайсу.

Повидимому, от разсчетов мистера Скимполя совершенно ускользнуло, что его жена и дочери остаются в жертву булочнику, но для них это не было новостью, а вошло уже в порядок вещей. Прощание его с семейством было чрезвычайно нежно, но он сохранил свою обычную веселость и спокойствие духа и последовал за ними как ни в чем не бывало. Спускаясь по лестнице, мы сквозь открытые двери имели случай заметить, что собственный апартамент мистера Скимполя был настоящий палаццо в сравнении с остальными комнатами.

У меня не было никакого предчувствия, что, прежде чем кончится этот день, случится нечто такое, что меня очень встревожит и поведет к навеки мне памятным событиям; всю дорогу домой мистер Скимполь был в ударе и невозможно было о чем нибудь задуматься, ибо нельзя было слушать его и не восхищаться. Он совершенно очаровал нас с Адой, а что касается опекуна, то ветер, который с тех пор как мы побывали в Сомерс-Тоуне грозил на весь день остаться восточным, совершенно переменился, не успели мы отъехать и двух миль.

Если во многих вещах ребячество Скимполя оставалось под сомнением, то во всяком случае для всех было ясно, что он совершенно по детски радовался перемене места и хорошей погоде; несмотря на забавные выходки, которыми он потешал нас всю дорогу, он нисколько не утомился и прежде всех нас очутился в гостинной. Не кончив еще возни со своими ключами, я уже услыхала, как он распевает за фортепиано разные баркароллы и немецкие романсы.

аббатства, начатый им года два тому назад и успевший тогда ему прискучить; в это время опекуну подали карточку и он с удивлением громко прочел:

Сэр Лейстер Дэдлок.

Все закружилось перед моими глазами и прежде чем я могла опомниться, посетитель был уже в комнате; если б я была в состоянии двинуться, я бы убежала, но я настолько потеряла присутствие духа, что даже не в силах была отойти дальше к окну, где сидела Ада. Я ничего не видела и не понимала, где я. Услышав свою фамилию, я догадалась, что опекун представляет меня гостю.

-- Пожалуйста садитесь, сэр Лейстер.

Поблагодарив вежливым поклоном, сэр Лейстер сел.

-- Имею честь посетить вас, мистер Джерндайс...

-- Сэр Лейстер, вы делаете мне честь.

-- Благодарствуйте, - посетить вас по дороге из Линкольншира, чтоб выразить мое сожаление по поводу того, что мои неприязненные отношения с известным вам джентльменом, у которого вы гостили, вследствие чего я воздержусь от дальнейших коментарий на его счет, воспрепятствовали нам и леди, которым вы сопутствовали, осмотреть в моем замке Чизни-Вуде то немногое, что достойно внимания просвещенных ценителей с утонченным вкусом.

-- Вы очень любезны, сэр Лейстер. Позвольте поблагодарить вас от имени этих леди, присутствующих здесь в настоящую минуту, и от своего.

-- Неужели известный джентльмен, - от дальнейших намеков на него воздержусь по тем причинам, о которых уже упомянул, - неужели, мистер Джерндайс, этот джентльмен, сделал мне честь и так ошибочно истолковал мой характер, что поселил в вас спасения, будто в моем Линкольнширском замке вы не будете приняты с тою приветливостью и учтивостью, с какою живущим в замке предписано встречать всех леди и джентльменов, являющихся в мой дом. Если это так, прошу вас заметить, сэр, что факт извращен.

Опекун протестовал жестом против такого предположения, но промолчал.

-- Мне очень прискорбно было узнать, продолжал сэр Лейстер с внушительным видом, - очень при-скорб-но, могу вас уверить, мистер Джерндайс, узнать от ключницы Чизни-Вуда, что та же причина воспрепятствовала одному из членов вашего общества, повидимому знатоку в изящных искусствах, осмотреть фамильные портреты так внимательно и подробно, как он хотел, и как они, по крайней мере некоторые из них, этого заслуживают.

Тут сэр Лейстер вынул карточку, поднес ее к лорнету и прочел немного запинаясь, но сохраняя величественный вид: - Мистер Гиррольд... Геральд... Гарольд... Скамилинг... Скумилинг... Прошу извинить! Скимполь.

-- Вот мистер Гарольд Скимполь, сказал немного удивленный опекун.

-- О! весьма рад встретить мистера Скимполя! воскликнул сэр Лейстер. - Пользуюсь случаем выразить ему лично свое сожаление по этому поводу. Надеюсь, сэр, что, когда вы будете опять находиться в моем соседстве, вас ни что более не удержит от ближайшого ознакомления с достопримечательностями замка.

-- Вы чрезвычайно любезны, сэр Лейстер. Получив такое поощрение, я конечно не премину доставить себе это удовольствие и буду иметь честь вторично посетить ваше великолепное жилище. Владельцы замков, подобных Чизни-Вуду, - благодетели общества, прибавил мистер Скимполь со своей обычной шутливой непринужденностью. - Они по своей доброте хранят множество дивпых произведений искусства и великодушно предоставляют восхищаться им нам беднякам. Лишить себя предлагаемого удовольствия, но заплатить должную дань восхищения этим сокровищам, значило бы быть неблагодарным к нашим благодетелям.

Сэру Лейстеру видимо весьма понравились чувства, высказанные мистером Скимполем.

-- Вы артист, сэр?

-- Нет, только любитель, человек совершенно праздный.

Повидимому это еще больше понравилось сэру Лейстеру. Он выразил надежду, что быть может по счастливой случайности будет сам в Чизни-Вуде, когда мистер Скимполь в следующий раз приедет в Линкольншир. Мистер Скимполь объявил, что будет очень польщен, если удостоится этой чести.

Сэр Лейстер продолжал, обращаясь опять к опекуну.

-- Мистер Скимполь рассказал ключнице, которая, как он, быть может, заметил, принадлежит к числу старинных преданных слуг фамилии...

-- Мистер Скимполь рассказал, что в первый раз приезжал в Чизни-Вуд со своим другом, мистером Джерндайсом...

Сэр Лейстер поклонился обладателю этого имени.

-- Отсюда я и узнал обстоятельство, по поводу которого имел честь высказать свое сожаление. Очень прискорбно, что это случилось с джентльменом, который принадлежит к числу старинных знакомых леди Дэдлок и даже состоит с ней в дальнем родстве, с джентльменом, к которому, как я узнал от самой миледи, она питает глубокое уважение. Могу вас уверить, мне очень прискорбно.

-- Пожалуйста не говорите больше об этом, сэр Лейстер, ответил опекун. - Я и все мы чрезвычайно ценим ваше внимание. Ошибка произошла по моей вине и я спешу принести оправдание.

За все время я ни разу не подняла глаз, ни разу не взглянула на гостя и, как мне казалось, даже не слышала того, что говорилось; удивительно, как я могла возстановить теперь этот разговор, так я была смущена тогда присутствием человека, которого инстинктивно старалась избегать. Я слушала машинально, ничего не понимая, в голове у меня стучало, сердце билось неудержимо.

-- Миледи сообщила мне, что имела удовольствие случайно встретиться с вами, мистер Джерндайс, и с вашими воспитанницами во время их пребывания в нашем соседстве: позвольте мне, мистер Джерндайс, повторить вам и этим леди, что я надеюсь быть в Чизни-Вуде, когда вы почтите его своим посещением, произнес сэр Лейстер вставая. - Обстоятельства не позволяют мне сказать, что я буду польщен визитом мистера Бойторна, но эти обстоятельства касаются одного только упомянутого джентльмена и не распространяются ни на кого другого.

-- Вам известно мое мнение о нем, заметил нам вскользь мистер Скимполь, - это бешеный бык, которому всякий цвет кажется красным.

Сэр Лейстер закашлялся, как бы не желая ничего слышать о таком человеке, как Бойторн и чрезвычайно церемонно и учтиво простился с нами.

Я бегом пустилась в свою комнату и оставалась там до тех пор, пока ко мне не вернулось самообладание; к счастью мое волнение не было ни кем замечено, и, вернувшись в гостиную, я к своей радости услышала только несколько шуток на мой счет, на ту тему, что я испугалась и онемела при виде великого линкольнширского баронета.

что мистер Скимполь, мой знакомый, воспользуется любезностью её мужа, и чувствовала, что не могу дальше одна, без помощи опекуна, руководить собою.

Вечером, когда мы разошлись после обычной беседы с Адой и в нашей общей гостиной, я вышла из своей комнаты и отправилась в библиотеку в надежде застать там опекуна, так как знала, что перед тем как лечь спать он всегда читает. И в самом деле из коридора я увидела в библиотеке свет.

-- Опекун, можно войти?

-- Конечно, хозяюшка. Что случилось?

-- Ничего особенного. Я хочу поговорить с вами об одном касающемся меня деле и подумала, что теперь это всего удобнее. Он придвинул мне стул, потом закрыл и отложил свою книгу; на добром лице, которое обратилось теперь ко мне, я, заметила кроме глубокого внимания, то самое странное выражение, какое видела в ту ночь, когда он сказал, что я чего-то не в состоянии понять.

-- Я знаю это. Опекун, я так нуждаюсь в вашем совете, в вашей поддержке! О, если б вы знали, как я нуждаюсь в них сегодня!

Его, очевидно, встревожило мое волнение.

-- Я с нетерпением ждала минуты, когда можно будет поговорить с вами, особенно с тех пор, как ушел наш сегодняшний гость.

-- Гость! Сэр Лейстер Дэдлок?

Он скрестил руки и с глубоким изумлением смотрел на меня, ожидая, что я скажу дальше. Я не знала, как начать.

-- Еще очень недавно я сама не поверила бы этому.

Улыбка исчезла с его лица и оно стало серьезно. Он подошел к двери, чтоб убедиться, хорошо ли она заперта, и вернулся на прежнее место около меня.

-- Конечно, помню.

-- Она говорила, что её сестра и она были несходных характеров, что их дороги разошлись.

-- Помню, помню.

-- Отчего оне разошлись, опекун?

-- Дитя мое, что за вопрос! Я не знаю; полагаю, что не знает никто, кроме них. Кому известны тайны этих двух гордых, прекрасных женщин? Ты видела леди Дэдлок; если бы ты видела её сестру, то знала бы, что та была так же надменна и горда, как и эта.

-- Ах, опекун, я видела, я часто видела ее!

-- Ты?

Он на минуту остановился, закусив губы.

его последующую жизнь, - скажи, ты тогда знала уже, кто была эта женщина?

-- Нет, опекун, ответила я с ужасом, смутно предчувствуя истину. - Нет, даже и теперь не знаю.

-- Это была сестра леди Дэдлок.

Я едва собралась с силами, чтоб выговорить:

-- Умоляю вас, скажите, почему она с ним разсталась?

с сестрой. Ему она написала только, что с того дня, как он получит её письмо, она умрет для него - и буквально исполнила слово, - что она принимает свое решение, зная его гордую натуру и его высокое понятие о чести; что, будучи сама такою же гордой и таких же понятий, как он, она приносит эту жертву и считает своим долгом жить и умереть вдали от света. И она сдержала слово до конца, - вероятно теперь она уже умерла: с этой минуты не только он, но и никто ее больше не видел и ничего о ней не слышал.

-- О, что я наделала! Сколько горя я причинила, сама того не зная! воскликнула я, давая выход своему отчаянию.

-- Ты, Эсфирь?

-- Да, я, хотя и невольно. Сомнений быть но может - эта сестра, удалившаяся от мира - та, с которой связаны мои первые воспоминания.

её сестра - моя мать!

И я хотела рассказать ему все, что заключалось в письме моей матери, но в ту минуту он отказался меня слушать.

Он заговорил со мною и разъяснил мне все то, что я сама смутно сознавала и на что надеялась в более спокойные свои минуты; в его словах было столько мудрости и нежности, что хотя и раньше, втечение долгих лет, я была проникнута признательностью к нему, но, мне казалось, никогда я еще не любила его так, как теперь; сердце мое переполнилось благодарностью.

Он проводил меня до дверей моей комнаты и простился со мной нежным поцелуем. Лежа в постели, я думала о том, удастся ли мне в моей скромной сфере, посвятив ему всю свою жизнь, отдав все силы своей души на пользу ближним и заглушив в себе эгоистическия стремления, доказать, как высоко я его чту и благославляю.