Холодный дом.
Часть вторая.
Глава XIII. Письмо и ответ.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Холодный дом. Часть вторая. Глава XIII. Письмо и ответ. (старая орфография)

ГЛАВА XIII.
Письмо и ответ.

На следующее утро опекун позвал меня в свою комнату и я рассказала ему все, что осталось недосказанным в прошлую ночь. Он сказал, что мне остается одно: хранить тайну и избегать встреч, вроде вчерашней; мои чувства он вполне понимал и разделял. Относительно мистера Скимполя он обещал, что устроит так, чтоб тот не воспользовался любезным приглашением сэра Ленстера. Он сказал, что искренно желал бы быть полезным той, которой нет надобности называть, но ни помочь, ни посоветовать ничего не может.

Если её опасения относительно стряпчого, о котором она мне говорила, основательны, в чем опекун почти не сомневался, то это грозит открытием тайны; мистер Джерндайс знал этого стряпчого в лицо, знал ту репутацию, которою он пользуется, и считал его очень опасным человеком.

Но, что бы ни случилось, - настойчиво повторял он по своей доброте и привязанности ко мне, - чтобы ни случилось, я не должна винить себя и так же мало способна повлиять на ход событий, как он сам.

-- Насколько я понял, эти подозрения возникли ведь помимо тебя? Ты тут попрячем?

-- Да, что касается стряпчого. Но с тех пор как я все узнала, еще два человека возбуждают во мне опасение.

И я рассказала о мистере Гуппи и о его смутных догадках, которых начала бояться с той минуты, как поняла их значение; впрочем теперь, после свидания в Ольд-Стрите, я была уверена в его молчании.

-- В таком случае он не идет в счет; кто же другой?

Я напомнила ему о француженке, которая так запальчиво добивалась поступить ко мне в услужение.

-- Эта особа пожалуй опаснее клерка, проговорил он задумчиво. - Впрочем она тогда искала места и, так как видела вас Адой раньше, то ничего нет странного, что ей пришло в голову обратиться к тебе. Ведь она только и просила взять ее в горничные, больше ни о чем и разговору не было?

-- Она держала себя так странно!

-- Она держала себя странно и тогда, когда сняла башмаки и отправилась гулять таким оригинальным образом, рискуя поплатиться жизнью за свою любовь к прохладе. Но строить предположения о том, что могло бы случиться, - значит безплодно мучить себя; если пуститься в такия толкования, то всякому безобидному пустяку можно придать зловещий смысл. Не приходи в отчаяние, старушка, и оставайся такою, какою была прежде, когда ничего не знала, - это лучшее, Что ты можешь сделать. Теперь, когда я знаю твою тайну...

-- Мне уже стало легче, опекун.

-- Теперь я, насколько это для меня возможно, стану внимательно следить за всем, что происходит в семействе баронета, и, если мне представится случай оказать даже самую ничтожную услугу той, имени которой лучше не называть даже здесь, я не премину это сделать из любви к её дочери.

Я поблагодарила его от всего сердца. Было-ли время, чтоб я могла не благодарить его!

Я направилась-было к двери, но он попросил меня остаться на минутку. Обернувшись, я увидела на его лице опять то же странное выражение и вдруг, сама не знаю почему у меня блеснула новая мысль, - мне показалось, что теперь я понимаю это выражение.

-- Дорогая Эсфирь, давно уже я собираюсь сказать тебе. нечто.

-- Что такое, опекун?

-- Меня всегда немного затрудняло и теперь еще затрудняет, как высказать то, что я хочу, ибо я желал бы, чтоб это было изложено как можно яснее, чтоб ты имела возможность хорошенько обдумать вопрос со всех сторон. Лучше я выскажусь письменно, если ты ничего не имеешь против. Согласна?

Дорогой опекун, разве я могу быть несогласна.

-- Взгляни, голубушка моя, такой ли я в эту минуту, как обыкновенно? спросил он с веселой улыбкой. - Кажусь ли я тебе тем же чистосердечным, прямым, старосветским чудаком, как и всегда?

Я с жаром ответила: - Совершенно таким же, - и это была совершенная правда, потому что его нерешительность и неуверенность продолжались не более минуты и к нему опять вернулась его симпатичная, искренняя, непринужденная манера.

И его ясные, светлые глаза обратились ко мне.

Я не колеблясь сказала: - Нет.

-- Веришь ли ты мне? можешь ли вполне на меня положиться, дорогая Эсфирь?

-- Вполне!

-- Милая, дорогая девушка! Дай мне руку.

Он взял мою руку и, слегка сжимая в своей, глядел мне в лицо своим честным, открытым взором, тем взором, к которому я так привыкла, который сразу сделал для меня его дом своим и убедил, что я нахожусь под надежной защитой.

-- Какую перемену произвела во мне ты, старушка, с того зимняго дня, когда я увидел тебя в дилижансе. Сколько добра сделала ты мне с тех пор!

-- Ах, опекун, сколько с тех пор вы для меня сделали!

-- Вот еще! Об этом не стоит и вспоминать.

-- Этого нельзя забыть.

-- Теперь это надо забыть. Эсфирь, сказал он кротко, но серьезно. - Это надо забыть на некоторое время. Ты должна помнить только одно: чтобы ни случилось, я никогда не изменюсь к тебе. Можешь ли ты вполне этому поверить?

-- Могу и верю.

-- Этого довольно, это все, что нужно. Но я не должен ловить тебя на слове. Я до тех пор не напишу того, что собираюсь высказать, пока ты не убедишься, что я никогда не изменюсь в отношении тебя. Если по зрелом размышлении ты в этом вполне убедишься, то через неделю пришли ко мне Чарли "за письмом"; но если в тебе останется хотя-бы малейшее сомнение, не присылай. Помни: я верю, что в этом, как и всегда, ты поступишь по совести. Если в тебе останется хоть капля сомнения относительно этого пункта, не присылай!

-- Опекун, я и теперь уже вполне убеждена, и так же невозможно, чтоб мое убеждение изменилось, как невозможно, чтоб вы изменились ко мне. Я пришлю Чарли за письмом.

Он пожал мне руку и не прибавил больше ни слова. Мы оба ни словом, ни намеком но вспоминали об этом разговоре всю неделю. Настал условленный день. Вечером, придя в свою комнату, я сказала Чарли:

-- Поди, постучи в дверь мистера Джерндайса и скажи, что ты пришла за письмом.

Чарли вышла, я прислушивалась к её удаляющимся шагам и никогда еще прихотливые корридоры и закоулки старинного дома но казались мне такими бесконечными, как в этот вечер. Вот она возвращается, переходит с лестницы на лестницу, поворачивает из коридора в коридор и появляется с письмом.

-- Положи на стол, Чарли.

Чарли пополняет приказание и уходит. Письмо передо мною, но я не беру его и думаю о многом. Сначала я припомнила свое нерадостное детство, когда я была робким, запуганным ребенком; потом перешла к тому тяжелому времени, когда моя тетка лежала мертвая, с таким суровым, холодным лицом, а я была совершенно одинокой, несмотря на присутствие Рахили. Потом мне вспомнились те дни, когда все вокруг меня изменилось, точно чудом, - я нашла друзей, меня любили; потом первая встреча с дорогой девушкой, в которой я нашла сестру, скрасившую своей привязанностью мою жизнь. Я вспомнила яркий луч, приветливо блеснувший нам навстречу из этих самых окон в холодную светлую ночь; я вновь пережила всю свою счастливую жизнь, свою болезнь, открытие тайны. Я думала о том, как изменилась я сама, и о том, что никто из окружающих не изменился ко мне. И все это счастие, осветившее мою жизнь, разливалось точно сияние от одной центральной фигуры - от человека, представителем которого было это письмо.

Я распечатала его и прочла. Оно дышало такой любовью и безкорыстной преданностью, такая забота обо мне сказывалась в каждом слове, что мои глаза не раз застилались слезами, прежде чем я прочла, но все-таки я прочла, прочла три раза под-ряд. Я вперед угадывала содержание письма и не ошиблась: он спрашивал, хочу ли я стать хозяйкой Холодного дома.

Это не было объяснение в любви, хотя и выражало глубокую любовь. Письмо было написано так, как он всегда говорил со мной; мне казалось, я вижу в каждой строчке его лицо, его добрый, ласковый взгляд, слышу его голос.

Он обращался ко мне так, как будто мы обменялись ролями, как-будто все благодеяния исходили от меня, а чувства, ими вызванные, принадлежали ему. Он напирал на то, что я молода, а он прожил уже лучшую пору жизни, что он был в зрелых годах, когда я была ребенком, напоминал о своих сединах, просил меня все это принять в соображение и серьезно обдумать. Он говорил, что я ничего не выиграю от этого брака, и ничего не потеряю, отвергнув его; что новые узы не могут увеличить той нежной привязанности, которую он ко мне питает, и каково бы ни было мое решение, по его мнению оно будет именно таким, какое нужно.

После нашего разговора он еще обдумывал этот шаг и решился на него хотя бы только за тем, чтоб показать мне на таком, довольно жалком примере, что на свете есть люди, готовые с радостью опровергнуть зловещее пророчество, омрачившее мое детство. О счастьи, которым я одарю его, он не хочет говорить: я и сама должна всегда помнить, что не я ему обязана, а он мой неоплатный должник.

мне теперь делает. Если я чувствую, что могу дать ему драгоценнейшее право стать моим покровителем, если я почувствую, что буду счастлива, сделавшись подругою его последних лет, привязанность к которой убьет в нем только смерть, - если я это почувствую и скажу ему об этом, то даже тогда он не будет считать меня связанной своим словом. Письмо это так неожиданно для меня, что я должна иметь время хорошенько его обдумать, прежде чем сделаю окончательный шаг.

В заключение он просил, что бы я ни решила, ничего не изменять в наших прежних отношениях, и желал сохранить за собой прежнее имя, которым я привыкла его звать; что же касается до маленькой ключицы, милой ворчуньи, она всегда удержит за собою прежнее место в его сердце.

друга и обязанный безкорыстно обсудить его во всех подробностях.

Но он ни словом не намекал на то, что давно уже думал об этом предложении, но не делал его раньше, когда я была красива, - что продолжал любить меня по прежнему, несмотря на то, что мое лицо обезображено и не представляет ни для кого привлекательности.

Он не намекал, что открытие тайны моего рождения не поколебало его привязанности. Чем больше я нуждалась в поддержке верного друга, тем больше я могла разсчитывать на него; его великодушие перевесило и мое безобразие, и мое позорное наследство. На это он не намекал.

Но я знала это. Его предложение было венцом тех неисчислимых благодеяний, которыми я была осыпана, и я знала, что мне делать. Посвятив свою жизнь его счастью, я все еще недостаточно отблагодарю его.

И однакож, прочитав письмо, я заплакала, не только от избытка сердца, не только от неожиданности перспективы, которая открывалась передо мной, - потому что все-таки это была неожиданность, хотя я и предчувствовала содержание письма; нет, я плакала так, как-будто утратила что-то дорогое, чего не умела назвать, о чем не имела ясного представления. Я была очень счастлива, благодарна, полна радостных упований, но все-таки я плакала.

"Неужели это ты, Эсфирь?" упрекнула я себя и чуть было опять не заплакала, но удержалась.

"Ну, теперь ты станешь опять похожа на ту, какою была, когда твои глаза утешили тебя в потере красоты", сказала я, принимаясь распускать волосы. "Когда ты будешь хозяйкой Холодного дома, ты должна быть весела, как птичка. И отчего тебе не быть веселой? Начни же теперь".

Распустив волосы, я опять подошла к зеркалу уже совсем спокойная; изредка только подступали рыдания оттого, что я не могла сразу успокоиться, но больше я уже не плакала.

"Теперь, Эсфирь, ты счастлива на всю жизнь: счастлива потому, что окружена дорогими лицами; счастлива потому, что остаешься в милом старом доме; счастлива потому, что имеешь возможность делать добро; счастлива потому, что обладаешь незаслуженной любовью лучшого из людей"!

"Что бы я почувствовала, что было бы со мною, еслиб опекун женился на другой?" подумала я; "тогда бы действительно мое положение изменилось". И мне так живо представилось, какою печальной стала бы тогда моя жизнь, что я схватила свои ключи и поцеловала их, прежде чем уложить в корзиночку.

Причесываясь на ночь перед зеркалом, я размышляла о том, как часто я повторяла себе прежде, что мое безобразие и обстоятельства моего рождения могут побудить меня лишь к тому, чтобы быть деятельной, полезной, терпеливой, служить другим, не помышляя о себе. И я сказала себе: "Как тебе не стыдно, Эсфирь! Нашла время унывать и плакать! Для твоих слез не может служить оправданием новость и неожиданность этого предложения; если ты сама не думала быть когда нибудь хозяйкой Холодного дома, то другие думали за тебя. Помнишь, как еще тогда, когда не было этих рябин, мистрис Вудкорт предсказала тебе это..."

Должно быть произнесенное имя напомнило мне их... высохшие остатки цветов... Теперь их лучше уничтожить, эти засохшие цветы, хотя они всего лишь воспоминание о невозвратном прошлом; да, лучше их уничтожить.

Книга, в которой они лежали, была в соседней комнате, нашей общей гостиной, примыкавшей к комнате Ады. Я пошла туда со свечой, достала цветы и, увидав в открытую дверь мою милочку спящей, прокралась и тихонько поцеловала ее. Что за непростительная слабость, - слеза скатилась из моих глаз на её прелестное личико, - о чем мне было плакать!

А когда я приложила увядшие, бледные цветы к её губам, - разве это не было еще более непростительной слабостью! Я думала о любви к Ричарду, хотя что же тут было общого с этими цветами? Я вернулась в комнату, поднесла их свече, и через мгновение они обратились в пепел.

так мне казалось. Впродолжении дня несколько раз случалось, что мы оставались вдвоем, и я думала, вот он сейчас заговорит о письме. Но он молчал.

Так было и на следующий день, так прошла почти неделя; я все ждала, чтх" он спросит о письме, но он не спрашивал. Может быть он ждет ответного письма, с безпокойством думала я, и не раз, запершись вечером у себя, пыталась писать, но меня не удовлетворяло то, что выходило из под моего пера. "Подожду еще день", - говорила я себе каждый вечер, и прождала еще семь дней, а он все не заговаривал.

Наконец как то раз мы втроем собирались идти гулять, - мистер Скимполь уже уехал от нас; я сошла вниз прежде Ады. Опекун был в гостиной и смотрел в окно; услышав мои шаги, он обернулся и сказал, улыбаясь: - Ах, это ты, старушка! - и опять повернулся к окну.

Я решила поговорить с ним теперь - я нарочно поторопилась одеться и прийти сюда.

-- Опекун, сказала я немного дрожащим голосом, - когда вы хотите получить ответ на письмо, за которым приходила Чарли?

-- Он уже готов.

-- Нет, опекун, я сама принесла.

И обвив руками его шею, я поцеловала его. Он спросил:

Я сказала: - Да.

Но наши отношения ни в чем не изменились, когда пришла Ада, мы отправились гулять и я ничего не сказала даже ей.