Холодный дом.
Часть вторая.
Глава XIX. Рассказ Эсфири.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Холодный дом. Часть вторая. Глава XIX. Рассказ Эсфири. (старая орфография)

ГЛАВА XIX.
Разсказ Эсфири.

Вернувшись из Диля, я нашла дома письмо от Кадди Джеллиби: мы все еще продолжали ее так называть; она писала, что её здоровье, сильно пошатнувшееся в последнее время, стало еще хуже, и что она будет невыразимо рада, если я навещу ее. К этому очень коротенькому письму, написанному ею в постели, было приложено другое от её мужа, в котором он убедительно просил меня приехать. У Кадди был теперь ребенок, которого я крестила, - крошечная несчастная девочка с худеньким сморщенным личиком, совершенно исчезавшим под оборкой чепчика; её тоненькия рученки с длинными пальцами всегда прижаты к подбородку, и в этой позе она лежала неподвижно целые дни, широко раскрыв глазки, будто удивляясь, отчего это она так мала и слаба. Когда её трогали, она начинала пищать, но вообще была удивительно покойна, и повидимому единственным её желанием было неподвижно лежать и думать. На её прозрачном личике проступали темные жилки, а под глазами были темные пятна, точно в воспоминание тех дней, когда бедная Кадди купалась в чернилах; на людей непривычных эти темные пятна производили удручающее впечатление.

Но сама Кадди привыкла к ним, и для нея этого было достаточно. Лежа больная, она развлекалась мечтами о воспитания маленькой Эсфири, о её замужестве и даже о её детях, представляла себя бабушкой других маленьких Эсфирей; в этих мечтах было столько благоговейного обожания к крошечному существу, составляющему всю её гордость, что я чуть было не пересказала их здесь во всех подробностях, но к счастью во время вспомнила, что таким образом Бог знает куда удалюсь от своего повествования.

Возвращаюсь к письму Каролины. Надо сказать, что с той ночи, когда она спала у меня на коленях, у нея создался в отношении меня один предразсудок: она почти или, точнее сказать, вполне была уверена, что мое присутствие приносит ей счастье. Мне просто совестно говорить о такой смешной фантазии, порожденной её привязанностью ко мне, но когда Кадди заболевала, эта фантазия переходила в несомненный факт.

Поэтому, с согласия опекуна, я немедленно отправилась в Лондон со скорой почтой; Кадди и Принц очень мне обрадовались. На другой день и на третий я опять ездила к ним. С этими поездками я устроилась очень удобно: мне надо было только встать пораньше, чтоб сделать все нужные распоряжения по хозяйству, прежде чем уехать. Несмотря на это, после третьей моей поездки, когда я вернулась домой только поздно вечером, опекун сказал:

-- Ну, старушка, этак нельзя. Постоянные переезды в конец изведут нашу госпожу ворчунью; ведь и капля долбит камень. Мы на время переедем в Лондон и поселимся на нашей прежней квартире.

-- Только не для меня, дорогой опекун, я нисколько не устаю.

И это была сущая правда; эти поездки доставляли мне только удовольствие: я была счастлива тем, что могу быть полезна.

-- Ну, в таком случае мы поедем для меня, или для Ады, или для нас обоих. Помнится, завтра чье-то рожденье.

-- Да, завтра, сказала я, целуя Аду, которой завтра должен был исполниться двадцать один год.

Опекун продолжал полушутя, полусерьезно:

-- Это великое событие доставит моей прелестной кузине некоторые хлопоты; придется выполнить необходимые формальности, утверждающия за ней независимое распоряжение имуществом, так что теперь Лондон для всех нас самое подходящее место. И так мы поедем в Лондон, это решено; теперь второй вопрос: в каком виде сегодня Каролина?

-- Очень плоха, опекун. Боюсь, что здоровье и силы не скоро к ней вернутся.

-- Что ты хочешь этим сказать? как не скоро?

-- Вероятно она пролежит еще несколько недель.

-- А!

И опекун начал расхаживать по комнате, заложив руки за спину, - верный признак, что его занимала какая-то мысль.

-- А что ты скажешь про доктора, который ее лечит? Хороший ли он доктор?

Я должна была признаться, что хоть и не могу утверждать противного, но что мы с Принцем все-таки решили сегодня посоветоваться еще с кем-нибудь.

-- Не зачем далеко ходить - пригласить Вудкорта! быстро сказал опекун.

Эта мысль не приходила мне в голову я застала меня врасплох; все, что было связано с этим именем, на одну минуту воскресло в моей душе, и я смутилась.

-- Ты не имеешь ничего возразить против него?

-- А как ты думаешь, не будет ли больная недовольна.

Напротив, я не сомневалась, что она отнесется к мистеру Вудкорту с большим доверием и будет ему очень рада. Я сказала, что она хорошо его знает, потому что часто видела во время болезни мисс Флайт.

-- Отлично! Сегодня он был здесь; завтра я с ним увижусь и все устрою.

Во время этого краткого разговора мы с Адой не обменялись ни одним взглядом и она не сказала ни одного слова, но, несмотря на это, я чувствовала, что она вспомнила тот вечер, когда, так весело смеясь, она обняла меня за талию, и когда эта самая Кадди принесла прощальный букет мистера Вудкорта. И я подумала: "нужно сказать им обеим, что я буду хозяйкой Холодного дома; если я буду продолжать это откладывать, то стану недостойной любви его хозяина в собственных глазах".

Поэтому, когда мы пришли к себе наверх и долго не ложились спать, дожидаясь, когда пробьет полночь, чтоб мне первой обнять Аду и поздравить с днем рождения, я рассказала ей о благородстве и доброте её кузена Джона и о счастливой будущности, которая мне предстояла. Если со времени нашей первой встречи было время, чтоб любовь Ады ко мне выразилась сильнее и нежнее обыкновенного, так это было именно теперь.

Я испытывала огромную радость от сознания этой любви и оттого, что мне больше нечего скрывать. Всего несколько часов тому назад я не находила ничего дурного в своем молчании, но теперь оно мне казалось непростительной скрытностью, и я стала в десять раз счастливее прежнего, когда сняла со своей души эту последнюю тяжесть.

На другой день мы уехали в Лондон. Наша старая квартира была свободна, и, не прошло получаса с нашего приезда, как нам стало казаться, что мы оттуда и не выезжали.

Мистер Вудкорт обедал у нас, и нам было настолько весело, насколько могло быть без Ричарда; его отсутствие, разумеется, было особенно чувствительно именно в этот день.

Прошло два месяца или даже более; все это время я почти не отходила от Кадди и реже чем когда-нибудь, конечно, за исключением времени моей болезни, видела Аду; она часто приходила к Кадди, по там мы обе думали только о том, как бы развлечь и развеселить больную, и не могли вести наших обычных задушевных бесед. Мы бывали вместе только тогда, когда я вечером возвращалась домой, но это случалось редко, так как, пока Кадди было худо, я оставалась ночевать у нея.

Что за доброе создание была Каролина! Как самотверженна, безропотна, как поглощена заботами о муже, ребенке, об удобствах старика Тервейдропа, как мучилась тем, что она всем в тягость, что не может помогать мужу в его трудах! Только тут я узнала ее вполне.

Странно было видеть эту бледную, безпомощно распростертую фигуру тут, где целые дни напролет шли танцы, где скрипка начинала пиликать с ранняго утра, а маленький замарашка в одиночку вальсировал в кухне!

По просьбе Кадди, я взяла на себя заботу об её комнате; я поместила ее вместе с кроватью в более светлый уголок, где было больше воздуха, и постаралась придать комнате веселый вид; каждое утро, покончив с уборкой и положив на руки Каролины мою маленькую тезку, я садилась подле с работой и мы болтали или я читала ей что нибудь вслух. В одну из таких спокойных минут я рассказала ей о судьбе, которая меня ожидала.

Кроме Ады у нас бывали и другие посетители. Чаще всех заходил Принц; он являлся в промежутках между уроками, робко входил, робко садился подле Кадди и глядел на нее и на ребенка любящими, тревожными глазами.

Как бы ни чувствовала себя Кадди, она всегда говорила Принцу, что ей лучше, и я - да простит мне небо, - всегда это подтверждала. Обыкновенно Принц после этого становился веселей, иногда даже вынимал свою скрипочку и играл, чтоб позабавить малютку, но последнее никогда ему не удавалось, ибо моя крошечная тезка упорно не желала замечать его усилий.

Приходила к нам и мистрис Джеллиби, такая-же невозмутимая, такая-же растрепанная, как и всегда, с тем же ясным взором, с тем-же разсеянным видом; она садилась подле внучки, но не глядя на нее, а устремив взоры куда-то в даль, вероятно созерцая мысленно маленьких чернокожих на берегах Барриобула-Га, говорила с приятной улыбкой:

-- Ну, Кадди, дитя мое, как ты себя чувствуешь?

И не слушая ответа, принималась повествовать о множестве получаемых и отправляемых ею писем или об удивительной производительности кофейных плантаций Барриобула-Га. К нашей низменной сфере деятельности она питала холодное презрение, которого не трудилась даже скрывать.

Приходил к вам и мистер Тервейдроп, составлявший предмет непрерывных забот Кадди и днем и ночью. Если ребенок кричал, надо было поскорее заставить его замолчать, чтоб он не обезпокоил мистера Тервейдропа; если ночью приходилось развести огонь, надо было сделать этокак можно тише, чтоб но нарушить сна мистера Тервейдропа; если для удобств Кадди могло пригодиться что нибудь из домашних вещей, она первая прежде всего заботливо обсуждала, не понадобится ли эта вещь мистеру Тервейдропу.

Мистер Тервейдроп отплачивал за это внимание тем, что раз в день осчастливливал комнату больной своим посещением, не внося в нее впрочем особенной радости; он выказывал нам столько покровительственного снисхождения, так милостиво озарял нас блеском своей изысканной особы, что, не знай я его так хорошо, я могла бы подумать, что он благодетель Кадди, осчастлививший ее на всю жизнь.

-- Милая моя Каролина, скажите, лучше вам сегодня? спрашивал он, наклоняясь к ней, насколько это позволял его корсет.

-- Благодарствуйте, мистер Тервейдроп, гораздо лучше, был обычный ответ.

И он закрывал веки и посылал мне воздушный поцелуй; надо сказать, что к моему счастью он перестал дарить меня особым вниманием с тех пор, как лицо мое так страшно изменилось.

-- Нисколько, обыкновенно отвечала я.

-- Я в восторге! Мисс Соммерсон, мы должны позаботиться о нашей дорогой Каролине, мы должны не щадить ничего, что может возстановить её силы. Надо подкрепить ее питанием. Дорогая Каролина, великодушно обращался он к своей невестке, - вы ни в чем не должны нуждаться, мое сокровище. Смело объявляйте свои желания, каждое из них будет удовлетворено. Все, что есть в доме, все, что есть в моей комнате, к вашим услугам.

И, в порыве великодушия, он прибавлял:

-- Вы даже можете не принимать в соображение моих скромных потребностей, если они могут нарушить ваши удобства, милая Каролина. Ваши удобства важнее моих.

Особые права, которые он стяжал своим изяществом, так закрепились давностью (сын унаследовал уверенность в них от матери), что много раз я видела, как Кадди и её муж проливали слезы, растроганные таким великодушным самопожертвованием.

-- Полно, полно, дорогие мои, протестовал мистер Тервейдроп.

Но исхудалая рука Кадди обвивалась вокруг его жирной шеи и, видя это, я в свою очередь не могла удержаться от слез, хотя и совершенно по другой причине.

-- Я ведь обещал не оставлять вас. Взамен этого я прошу только, чтоб вы исполняли свой долг и любили меня. Бог да благословит вас. Я иду гулять в парк.

И он шел дышать чистым воздухом, чтоб возбудить аппетит перед обедом в ресторане. Я стараюсь не быть не справедливой к мистеру Тервейдропу и добросовестно передаю то, что видела, но право я не заметила в этом старике никаких хороших черт, кроме одной - привязанности к Пеппи. Он торжественно водил мальчика гулять, но всегда перед тем, как идти обедать, отсылал домой, награждая иногда при этом полупенсовиком. По даже и эта безкорыстная привязанность мистера Тервейдропа недешево обходилась Кадди и её мужу, ибо, чтоб Пеппи мог идти рука об руку с профессором изящества, необходимо было украсить его подобающим образом и одеть с головы до ног во все новое, конечно на счет молодых супругов.

Последний наш гость был мистер Джеллиби. Он приходил обыкновенно вечером, спрашивал у Калли своим кротким голосом, как она себя чувствует, садился в углу, прислонившись головой к стене, и больше уж во весь вечер не разевал рта. Я очень любила его посещения. Как только он видел, что я чем нибудь занята, он снимал сюртук, как будто собирался проявить необычайную деятельность, но дальше сниманья сюртука никогда не шел. Единственным его занятием было сидеть, прислонясь головой к стене, не сводя глаз с задумчивого ребенка, и я до сих пор не могу отделаться от убеждения, что они вполне понимали друг друга.

В числе наших гостей я не назвала мистера Вудкорта, так как он навещал Кадди в качестве врача: теперь он лечил ее. От его леченья она стала быстро поправляться, и не удивительно, - он был такой внимательный, неутомимый и искусный врач.

За это время я часто видела его, хотя все-таки не так часто, как можно бы предполагать, потому что нередко, перед тем как он должен был приехать, я уходила домой, зная, что когда он с Каролиной, я могу быть за нее совершенно спокойна. Тем не менее мы все таки иногда встречались. Теперь я была вполне довольна собой, но все-таки меня радовала мысль о том, что он пожалел обо мне и, как мне казалось, теперь еще жалеет. Мистер Вудкорт не имел еще никаких определенных планов на будущее, а пока помогал мистеру Беджеру в его многочисленных занятиях.

К тому времени, как Кадди начала поправляться, я стала замечать перемену в Аде. Не умею объяснить в чем именно выразилась эта перемена, я заметила ее во многих мелочах, ничтожных каждая порознь, но в сложности имеющих значение. Я видела, что Ада не так весела и не так откровенна со мною, как была прежде. Она по-прежнему горячо любила меня, - в этом я ни на минуту не сомневалась, но ее мучило какое-то тайное горе, которым она не делилась со мною и которое, как мне казалось, соединялось с каким-то тайным сожалением.

Я решительно не могла понять, что бы это было, хотя и часто об этом думала, и, так как счастье моей любимицы было мне очень дорого, то я сильно безпокоилась. Наконец, убедившись, что Ада что-то от меня скрывает, повидимому из боязни меня огорчить, я вообразила... что ее тревожит... моя будущность.

Не знаю, с чего мне это представилось, и как я себя в этом убедила. Я и не подозревала, что с моей стороны такое предположение эгоистично. Сама я была вполне довольна, счастлива и ни о чем не печалилась; но мне казалось, что хотя сама я давно разсталась с известными мыслями, хотя теперь все изменилось, но Ада не забыла о том, что некогда было. Такое толкование казалось мне почему-то вероятным и я думала: "чем мне разуверить мою милочку и доказать ей, что она ошибается? Надо постараться быть как можно веселее и деятельнее".

Болезнь Кадди конечно отчасти мешала моим домашним обязанностям, - впрочем по утрам я всегда успевала распорядиться по хозяйству и приготовить завтрак опекуну; он даже часто говаривал в шутку, что у старушки наверно есть двойник, потому что она успевает быть зараз в двух местах, - но теперь я решила стать вдвое прилежнее и веселее. Я расхаживала по дому, весело побрякивая ключами, пела все, какие знала, песни, неутомимо работала, болтала целые дни без умолку.

Но по прежнему какая то тень лежала между мною и Адой.

Однажды вечером, когда мы сидели втроем, опекун сказал мне, закрывая книгу:

-- Итак, тетушка Трот, Вудкорт поставил на ноги Кадди Джеллиби?

-- Да, и еслиб её благодарность могла его обогатить, он стал бы богачем, опекун.

-- От всего сердца желал бы, чтоб он разбогател, сказал он.

Я разсмеялась и сказала, что такое богатство могло бы его испортить, он перестал бы работать и многие, хотя бы например Кадди и мисс Флайт, лишились его услуг.

-- Верно, я этого не сообразил. Ну, дать ему такое состояние, которое вполне бы его обезпечивало, - это, я полагаю, можно? Сделать его настолько богатым, чтоб он мог работать спокойно, не тревожась о будущем? Настолько богатым, чтоб он мог зажить своим домком, завел бы своих пенатов и, быть может, свою домашнюю богиню.

-- Это дело другое, сказала я, - с этим, конечно, мы все согласимся!

-- Разумеется мы все согласимся, сказал опекун. - Я высоко чту и глубоко уважаю Вудкорта и постарался, - конечно, как можно деликатнее, - разведать его планы. Трудно предлагать помощь независимому человеку, особенно такому гордому, как он; а я был бы очень рад, еслиб мог или по крайней мере знал, как ему помочь. Кажется он почти решился на вторичное путешествие; жаль потерять такого человека.

-- Быть может, согласился он. - Кажется от старого света он ничего не ждет. Знаешь, иногда мне кажется, что его здесь встретило какое-нибудь сильное разочарование или горе. Не слыхала-ли ты чего-нибудь?

Я покачала головой.

-- Гм! верно я ошибся.

Я подумала, что для успокоения Ады мне следует нарушить наступившее молчание и стала напевать любимую песню опекуна.

-- Я в этом далеко не уверен, дорогая моя, но, мне, сдается, похоже на то, как будто бы он собирается ехать.

-- Разумеется всюду, куда бы он ни поехал, ему будут сопутствовать наши добрые пожелания, сказала я. - Конечно, он от этого не станет богаче, но по крайней мере не сделается и беднее.

-- Правда твоя, хозяюшка.

Я сидела на своем обычном месте, по крайней мере оно стало таким после письма опекуна: я сидела возле опекуна, а Ада напротив; взглянув на нее, я увидела, что её глаза полны слез и слезы катятся по её щекам. Я подумала, что должна остаться спокойной и веселой, чтоб разсеять её грусть. Как далека я была от того, что на самом деле угнетало её душу!

бы то, к чему я совсем не была подготовлена, но мне не пришло в голову, что ее нужно поощрять к откровенности.

-- О дорогая Эсфирь, сказала она, когда мы пришли к себе наверх. - Еслиб я могла заставить себя высказаться тебе и кузену Джону, когда вы оба со мною!

-- В чем дело, Ада? Отчего же ты не можешь?

Она только поникла головою и теснее прижалась ко мне.

-- Разве ты забыла, моя радость, что мы люди старого закала, и давно уже признано, что я самая скромнейшая из женщин? спросила я, улыбаясь. - Разве ты забыла, как благороден этот человек, который сделал мою жизнь такой счастливой? Конечно не забыла, Ада, не могла забыть.

-- В таком случае, дорогая моя, так как наверное нет ничего дурного в том, что ты хотела сказать, отчего же бы тебе и не сказать? *

С немалым изумлением посмотрела я на свою любимицу, но сочла за лучшее приласкать ее вместо ответа и, чтоб прекратить этот тяжелый разговор, стала припоминать разные мелкие случаи нашей общей жизни. Только тогда, когда Ада заснула, я пошла проститься с опекуном, и вернувшись от него, села подле спящей.

При взгляде на её лицо у меня мелькнула мысль, которая за последнее время часто приходила мне в голову: как изменились эти прекрасные черты! Я не могла решить, в чем именно выражается перемена, но несомненно было что-то новое в этом лице, которое я так хорошо изучила. "Она тревожится за Ричарда", подумала я; мне вспомнились надежды, которые прежде питал мистер Джерндайс относительно их обоих, и мне стало грустно. Я страшилась подумать о том, чем кончится их любовь.

но я в него не заглянула, хотя меня очень занимала мысль, что бы там могло быть.

Целуя ее на прощанье, я заметила, что она спит засунув руку под подушку, словно пряча ее.

Как мало я была похожа на ту, какою они меня считали, какою я сама себе казалась! Поглощенная собою, я думала, что лишь забота обо мне волнует душу моей милочки и, чтоб успокоить ее, дело стоит только за мною!

И в таком самообольщении я заснула: и с ним же встала на другое утро, но прежняя тень лежала между мною и моей милочкой.