Холодный дом.
Часть вторая.
Глава XXI. Упрямство.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Холодный дом. Часть вторая. Глава XXI. Упрямство. (старая орфография)

ГЛАВА XXI.
Упрямство.

Было раннее утро, мы сидели за завтраком, когда торопливо вошел мистер Вудкорт и сообщил ужасную новость: в Линкольн-Инн-Фильдсе совершено убийство, подозрение пало на мистера Джоржа и он заключен в тюрьму. Мистер Вудкорт прибавил, что сэром Лейстером Дэдлоком предложена крупная награда за отыскание преступника. Я была так ошеломлена, что сначала не могла понять, почему сэр Лейстер так заинтересовался этим преступлением, но нескольких слов было достаточно, чтоб мне все стало ясно: убитый был стряпчий сэра Лейстера. Я тотчас же вспомнила как боялась моя мЯть этого человека.

Столь неожиданное и столь ужасное исчезновение лица, так долго подозревавшого и подстерегавшого ее, которого и она в свою очередь так долго подозревала и подстерегала, по отношению к которому у нея не могло быть добрых чувств, так как она всегда считала его тайным и очень опасным врагом, это исчезновение так меня потрясло, что первой моей мыслью была мысль о матери. Как мучительно должно быть слышать о такой страшной кончине и не быть в состоянии пожалеть об убитом! Как ужасно вспомнить, что, быть может, были минуты, когда желала смерти этому старику, который так быстро вычеркнут из числа живых!

Такия мысли толпились в моей голове, увеличивая смущение и тревогу, которую я всегда испытывала, когда при мне произносилось имя матери; я была так взволнована, что едва могла высидеть за столом, и была совершенно неспособна следить за разговором.

Когда я немножко оправилась, то заметила, что и опекун страшно поражен; у них с мистером Вудкортом шел горячий разговор об обвиняемом: они припоминали все, что мы о нем знали хорошого, и то благоприятное впечатление, которое он произвел на всех нас. Когда я стала вслушиваться в то, что они говорили, мною овладел страх за мистера Джоржа, в моей душе воскресло все участие, которое я к нему питала, и я совершенно пришла в себя.

-- Опекун, неужели вы думаете, что он в самом деле виновен?

-- Дорогая моя, я не могу этого думать. Чтоб такой прямодушный добрый человек, этот Геркулес с детской душой, эта олицетворенная храбрость и скромность, чтоб такой человек был виновен в таком ужасном преступлении? Я отказываюсь этому верить. Не то, что не хочу, а не могу верить, не могу!

-- И я не могу, сказал мистер Вудкорт. - Но мы не верим, потому что хорошо его знаем, факты же говорят против него. Он питал к покойному враждебные чувства и неоднократно высказывал их во всеуслышание. Говорят, он даже грозил ему, и я сам был свидетелем, с какой запальчивостью он выражался о Телькингорне; кроме того он признает, что за несколько минут до совершения убийства находился один на месте преступления. Я искренно верю, что он так же далек от всякого участия в этом деле, как я сам, но есть много оснований, чтоб обвинение пало на него.

Совершенно верно, заметил опекун и, обратившись ко мне, прибавил: - мы окажем ему плохую услугу, если станем закрывать глаза на истинное значение этих фактов.

Разумеется, нельзя было не согласиться, что если не для нас, то для других обстоятельства говорили против мистера Джоржа, - это я сознавала, но в то же время я подумала, и не могла удержаться, чтоб не высказать своей мысли, что как ни тяжелы эти улики, мы не должны бросать его в беде.

-- Сохрани Боже, сказал опекун. - Мы будем отстаивать его так же, как он отстаивал тех двух несчастных. (Опекун подразумевал мистера Гридли и мальчика, которых мистер Джорж приютил под своим кровом).

Мистер Вудкорт рассказал нам, что слуга мистера Джоржа, пробегавший сегодня по улицам всю ночь, как сумасшедший, прибежал к нему еще задолго до разсвета и передал, что сержант больше всего безпокоился, чтоб мы не сочли его преступником, и поручил заверить нас в его невинности, подтвердив ее торжественной клятвой от его имени. Мистер Вудкорт только тем и успокоил верного слугу, что обещал рано поутру сходить к нам и передать поручение сержанта. Мистер Вудкорт собирался навестить заключенного и сказал, что пойдет к нему прямо от нас, когда опекун объявил, что идет с ним.

Сержант очень любил меня и я его, но помимо того у меня были особые причины, известные только одному опекуну, интересоваться этим делом, в котором он обвинялся, и принимать его близко к сердцу. Лично для меня имело огромную важность, чтоб был открыт настоящий преступник, а не подозревали невинных, ибо одно неосновательное подозрение могло смениться другими, еще более неосновательными. Словом, я считала своей обязанностью, своим прямым долгом пойти к арестованному и, так как мистер Джерндайс не пытался меня отговаривать, то мы отправились втроем.

Тюрьма, где сидел мистер Джорж, было огромное здание со множеством дворов и коридоров, однообразно вымощенных и до того похожих друг на друга, что, проходя по ним, я поняла, почему люди, заключенные в этих каменных ящиках, так дорожат всякой случайно занесенной крошечной травкой.

Мы нашли сержанта в комнате со сводчатым потолком, напоминающей погреб; стены этой комнаты были ослепительно белы, от чего окованная железом дверь и массивная решетка на окне казались еще чернее, чем были в действительности.

Сержант стоял в углу; должно быть раньше он сидел на скамье, по встал, заслышав скрип замка и стук отпираемых засовов. Увидев нас, он сделал шаг вперед и поклонился нам, как мало знакомый, по когда я подошла к нему с протянутой рукой, он мгновенно понял, зачем мы пришли, и просиял.

-- Вы сняли с моей души большую тяжесть, мисс и джентльмены, сказал он, вздохнув с облегчением, и с искренной радостью поздоровался с нами. - Теперь я не забочусь о том, чем это кончится.

Он совсем не походил на арестанта; своей солдатской выправкой и хладнокровным видом он скорее напоминал одного из стражей, караулящих тюрьму.

-- Теперяшняя моя квартира не совсем подходящее место для дам, пожалуй даже меньше, чем моя галлерея, но я знаю, мисс Соммерсон великодушно извинит.

Он подвел меня к скамье, на которой прежде сам сидел и, повидимому, был очень доволен, когда я на нее села.

-- Благодарю, мисс!

-- Разумеется, сэр, благодарю вас от всего сердца. Еслиб я был убийцей, разве я мог бы смотреть вам в глаза и продолжать скрывать свое преступление. Поверьте, ваше посещение глубоко меня трогает; я не умею красно говорить, но я глубоко чувствую, мисс Соммерсон и джентльмены, глубоко чувствую.

Он положил руку на грудь и низко нам поклонился. Он сейчас же опять выпрямился, но в этом простом движении выразилось глубокое чувство.

-- Во-первых, не можем ли мы сделать чего-нибудь для ваших личных удобств? начал опекун.

-- Для чего, сэр? переспросил Джорж.

-- Для ваших удобств. Не нуждаетесь ли вы в чем-нибудь, что могло бы облегчить вам тягость заключения?

Мистер Джорж подумал и сказал:

-- Очень вам обязан, сэр, но табак здесь запрещен, а больше я ни в чем не нуждаюсь.

-- Может быть потом вы вспомните о чем-нибудь еще; пожалуйста, Джорж, если вам что-нибудь понадобится, обращайтесь к нам.

-- Благодарю вас, сэр, отвечал мистер Джорж, и его загорелое лицо озарилось обычной добродушной улыбкой, - хотя такой бродяга, как я, вдоволь поколесивший по белусвету, ко всему привыкает и не чувствует особенных неудобств даже в таком месте, как это.

-- Второй вопрос: ваше дело, продолжал опекун.

-- Точно так, сэр, проговорил мистер Джорж, складывая на груди руки с полнейшим самообладанием, но с некоторым любопытством.

-- В каком оно положении?

-- Теперь все идут допросы, сэр; Беккет дал мне понять, что их предстоит целый ряд, время от времени меня будут допрашивать для выяснения дела. Я не вижу, чем эти допросы могут способствовать выяснению дела, но вероятно Беккет уж знает.

-- Господи помилуй, что это за человек! воскликнул с сердцем пораженный опекун, по своей старой привычке к оригинальным и запальчивым выходкам. - Говорить о себе, точно о постороннем!

-- Виноват, сэр, отвечал мистер Джорж, - очень ценю вашу доброту, но не вижу, как иначе может относиться к подобным вещам человек невинный. Ему остается или смотреть с моей точки зрения, или разбить себе голову о стену.

-- До некоторой степени это справедливо, согласился опекун, смягчившись. - Но, мой добрый друг, даже и невинный должен позаботиться о своей защите.

-- Конечно, сэр, я так и делаю. Я сказал этим господам: джентльмены, у так же невинен, как и вы; все факты, которые приводят против меня - справедливы, больше я ничего не знаю. И я буду стоять на своем. Что ж я могу сделать еще для своей защиты? Я говорю правду.

-- Одной правды недостаточно, заметил опекун.

-- Неужели сэр? Значит меня ждет мало хорошого, добродушно проговорил мистер Джорж.

-- Вам необходим адвокат, продолжал опекун. - Мы постараемся найти вам хорошого.

-- Простите, сэр, сказал сержант, делая шаг назад, - очень вам обязан, но мое решение твердо, - я должен вас просить пощадить меня от людей этого сорта.

-- Нет, сэр, Мистер Дясорж весьма энергично покачал головою. - Премного вам благодарен, но адвоката я не возьму.

-- Почему же?

-- Не люблю я этого крапивного семени, отвечал мистер Джорж. - Гридли тоже их не любил, да и вы сами, - не сочтите дерзостью с моей стороны, что я позволю себе так много, - и вы сама, мне думается, тоже их не долюбливаете.

-- Да ведь тут другое дело, стал объяснять немного растерявшийся опекун, - это уголовный суд, Джорж.

-- Может быть, сэр, я не знаком с их названиями, но я вообще против крапивного семени.

Он изменил теперь позу и стоял, положив одну из своих массивных рук на стол, а другою опершись в бок, являя собою яркий тип человека, которого ничем не проймешь, раз он забрал себе что-нибудь в голову. Напрасно мы его убеждали; он слушал с кротостью, которая, так шла к его исполинской фигуре, но было очевидно, что наши увещания действуют на него не больше, чем на тюремные стены.

-- Скажите пожалуйста, мистер Джорж, неужели-же у вас нет никакого желания направить свое дело так или ниаче? спросила я.

-- Я жилал-бы одного, мисс, чтоб меня судил военный суд, но я знаю, что это невозможно. Если вы будете так добры уделить мне минуту внимания, я постараюсь объяснить вам, как съумею, свое поведение.

Он посмотрел на всех нас по очереди, сделал такое движение головою, как будто поправлял тугой форменный галстук, или тесный воротник несуществующого мундира, и после минутного размышления продолжал:

-- Мисс, меня арестовали, заковали в кандалы и привели сюда, и вот я стою здесь перед вами опозоренный, заклейменный. Моя галлерея обшарена сверху до визу; все, что я имел - очень немногое - перерыто, перевернуто вверх дном и вот, как я уже сказал - я стою здесь перед вами. Я особенно и не жалуюсь; хоть за мной и нет той вины, из за которой мне отвели эту квартиру, но я хорошо понимаю, что не проводи я так безразсудно свою молодость, этого бы не случилось. Но как-бы то ни было, беда случилась; вопрос в том, как ее встретить.

Он замолчал, потер свой смуглый лоб, застенчиво-добродушно взглянул на нас и сказал, в виде извинения: - Я такой плохой говорун, что должен чуточку подумать, прежде чем продолжать.

Чуточку подумав, он начал:

-- Да, как встретить беду. Покойный, скончавшийся так ужасно, был сам адвокат; я не хочу поносить умерших, но, будь он жив, я сказал-бы, что он держал меня в дьявольских тисках. Понятно, что моя симпатия к их ремеслу не могла от этого усилиться. Еслиб я сторонился от них подальше, я не угодил-бы в такое теплое местечко, впрочем я не то хотел сказать. Ну предположим, что я убил его, предположим, что я застрелил его из того пистолета, носившого следы недавняго выстрела, который найден Беккетом в моей квартире, - ей Богу, с тех пор, как я там поселился, он мог-бы находить каждый день там такие пистолеты. Как поступил-бы я в этом случае, лишь только очутился бы здесь? Взял бы адвоката.

Он опять замолчал, прислушиваясь к скрипу замков и стуку засовов, и только, когда отворившаяся дверь опять заперлгЛь, возобновил свою речь. Я после объясню зачем отпиралась дверь.

-- Я взял-бы адвоката, и он сказал-бы, как мне доводилось столько раз читать в газетах: мой клиент молчит, мои клиенте не хочет оправдываться, мой клиент то, се, пятое, десятое. Очень хорошо. По моему разумению, не в обычаях этого племени действовать прямо или признать, что другие могут так действовать. Скажем теперь, что я невиновен и беру адвоката; он будет столько-же склонен считать меня виновным, сколько невиновным, даже первое вероятней. Но как он будет действовать в том и в другом случае? Совершенно так, как еслиб я в самом деле был преступник: зажмет мне рот, чтоб я не мог себя скомпрометировать, припрячет одни факты, раздует другие, пустится играть словами и быть может оправдает меня. Но, мисс Соммерсон, хорошо-ли добиваться оправдания такими средствами и не лучше-ли быть повешенным, действуя по моему? извините, что я заговорил при дамах о таких неприятных вещах.

Он так одушевился, что больше уж не являлось надобности "чуточку подумать".

-- Я предпочитаю быть повешенным, действуя по своему. И так и будет! Я не то хочу сказать, чтоб я имел особенную охоту попасть на виселицу, конечно я желаю этого не более всякого другого! и продолжая стоять в прежней позе, он приподнял брови и обвел нас серьезным взглядом: - я хочу только сказать, что должен или выйти отсюда чистым от всякого подозрения, или совсем не выйти. Поэтому, когда против меня приводят истинные факты, я говорю: это правда, так оно и было. Когда-же мне говорят: смотрите, - всяким словом, которое вы скажете, воспользуются, я отвечаю: мне это решительно все равно, пользуйтесь моими словами как знаете. Если вся правда, которую я им говорю, не может доказать моей невинности, то еще невероятнее, чтоб это удалось, когда им будет известна только частица правды, да и та в искаженном виде. И за такое оправдание я не дам ломанного гроша.

Он сделал несколько шагов по каменному полу вернулся к столу и закончил свою речь так:

-- Премного благодарю вас, мисс и джентльмены, за ваше внимание, а еще больше за ваше участие. В таком-то положении находится мое дело, по крайней мере таким оно представляется старому солдату, который умом так-же туп, как старый палаш. Я ничего хорошого не сделал за всю свою жизнь, кроме того, что исправно исполнял свой солдатский долг, и если теперь мне предстоит худшее, я пожну то, что посеял. Когда я опомнился после поразившого меня удара - не много надо было времени, чтоб прийти в себя такому бродяге как я, который видал всякие виды, - когда я опомнился, я обдумал, какого пути мне следует держаться - и теперь вы меня видите на этом пути. На нем я и останусь. У меня нет родственников, которые стали-бы несчастны из за меня, которых огорчило-бы мое осуждение. Вот все, что я имею сказать.

Дверь отворялась, чтоб пропустить в камеру двух лиц: мужчину, который, как и мистер Джорж, с первого-же взгляда производил впечатление бывшого военного, хотя и не имел такой счастливой наружности как сержант, и здоровую статную женщину с загорелым, обветрившимся лицом и блестящими глазами; женщина держала в руках корзину.

Оба стояли молча и с большим вниманием слушали то, что говорил сержант. Когда они вошли, он не прервал своей речи, а только приветствовал их дружеским поклоном и ласковым взглядом.

Теперь он подошел к ним, крепко пожал им руки и сказал:

Мистер Бегнет поклонился нам по солдатски, не сгибая туловища, мистрис Бегнет сделала реверанс.

-- Это истинные мои друзья, продолжал мистер Джорж: - у них меня и арестовали.

-- Подержанная виолончель, вставил мистер Бегнет и сердито дернул головой. - Хорошого тона. Для друга за деньгами не постоит!

-- Мат, сказал мистер Джорж: - ты слышал, что я говорил леди и джентльменам; я уверен, что ты одобришь меня.

Мистер Бегнет на минуту задумался, после чего повернул вопрос на усмотрение жены.

-- Старуха, выскажи ему мое мнение.

Мистрис Бегнет, которая тем временем открыла корзинку и вынула из нея кусок ветчины, черный хлеб, чай и сахар в маленьких свертках, сказала:

-- Джорж, вы отлично знаете, что он не одобрит. Можно съума сойти, как послушаешь, что вы тут несете! Вы намерены добиваться оправдания ни таким путем, ни этаким. Что вы хотите доказать этой щепетильностью? Все это вздор и чепуха.

-- Не будьте столь суровы ко мне в моем несчастий, мистрис Бегнет! весело проговорил сержант.

-- О, подите вы с вашими несчастиями! воскликнула мистрис Бегнет, - они не сделали вас разсудительнее, не выжали из вас ни одного путного слова! Никогда не слыхивала, чтоб человек говорил такия глупости: мне просто стыдно было слушать, что вы тут плели почтенной публике. Адвокаты! Отчего же-бы и не взять их хоть целую дюжину, если джентльмен советует?

-- Вы разумная женщина, мистрис Бегнет, сказал опекун, - надеюсь, вы. убедите его.

-- Его, сэр? Боже милостивый, никогда! Вы не знаете Джоржа. Взгляните! Мистрис Бегнет, оставив корзинку, чтоб удобнее действовать, указала на мистера Джоржа обеими руками. - Взгляните на него: это самый своенравный и упрямый человек, какой когда нибудь был на земле! выведет вас из терпения, а все будет стоять на своем! Скорее вы своими собственными руками сдвинете с места сорокавосьмифунтовую пушку, чем подействуете на этого человека, когда он забрал что нибудь себе в голову. Разве я его не знаю! Разве я не знаю вас, Джорж? Надеюсь, вы не станете утверждать, что я вас не знаю после стольких лет!

Негодование мистрис Бегнет произвело поразительное действие на её мужа: он несколько раз покачал головой, как-бы говоря: "Сдавайся, брат!" Между тем мистрис Бегнет многозначительно поглядывала на меня; я поняла, что она хочет сказать мне что-то, хотя я совершенно не догадывалась, что бы это могло быть.

-- Но я давным-давно дала себе зарок ничего вам не советывать, продолжала мистрис Бегнет, сдувая какую то соринку с ветчины и снова взглядывая на меня. - Еслиб леди и джентльмены знали вас так-же хорошо, как я, они дали-бы себе такой-же зарок. А пока, если вы из упрямства не откажетесь принять от нас обед, то извольте получить.

-- Принимаю и тысячу раз благодарю, ответил сержант.

-- Неужели? Вы меня удивляете, продолжала мистрис Бегнет свою добродушную болтовню. - Я не удивилась бы, еслиб по вашему выходило, что следует уморить себя голодом. Это было бы похоже на вас! Вероятно скоро вы и к этому придете.

Тут она еще раз взглянула на меня, потом на дверь, и я поняла, что она хочет, чтоб мы ушли и подождали се на улице. Передав это с своей стороны с помощью таких-же знаков опекуну и мистеру Вудкорту, я встала.

-- Мы будем надеяться, мистер Джорж, что вы еще подумаоте и когда мы придем к вам в следующий раз, найдем вас более благоразумным.

-- Но и тогда вы не найдете меня более благодарным, чем теперь, мисс Соммерсон.

-- Быть может, тогда нам скорее удастся убедить вас! сказала я. - Подумайте о том, что разоблачение тайны и открытие настоящого преступника могут иметь важное значение не только для вас, но и для других лиц.

Я сказала это, отвернувшись от сержанта и направляясь к выходу.

Мистер Джорж почтительно выслушал меня, но обратил мало внимания на мои слова. Как мне потом говорили, он все время пристально разсматривал меня. Окинув взглядом мою фигуру, он сказал:

Опекун спросил, какая мысль.

-- Видите-ли, сэр, когда в ту ночь судьба привела меня на мое несчастие к дверям покойного, я встретил на лестнице женщину, до того похожую на мисс Соммерсон, что, когда она проходила мимо меня, я чуть было не заговорил с нею.

-- Когда я подымался на верх, эта женщина сходила по лестнице, и когда она поравнялась с освещенным луною окном, я заметил, что на ней широкая черная мантилья с бахромой. Конечно этот случай нисколько не идет к делу, но мисс Соммерсон показалась мне в эту минуту до того похожей на ту даму, что я невольно вспомнил о ней.

Не могу определить, не могу описать тех чувств, которые овладели мною при этих словах; достаточно сказать, что хотя я не осмеливалась задавать себе каких нибудь определенным вопросов, но во мне укрепилось неясное сознание какой-то лежащей на мне ответственности, - сознание, которое явилось у меня еще прежде, как только я услышала об этом убийстве; мне казалось, что мой долг помочь выяснению обстоятельств этого дела. Но в то же время я была твердо убеждена, что мне решительно нет причин чего нибудь бояться, и с негодованием отвергла бы такое предположение, как совершенную нелепость.

Мы вышли из тюрьмы и ходили втроем взад и вперед не подалеку от ворот, которые выходили на пустынную, безлюдную улицу. Ждать пришлось недолго, вскоре Бегнеты тоже вышли и скорым шагом направились к нам.

В глазах мистрис Бегнет стояли слезы, лицо её раскраснелось, на нем выражалось сильное волнение.

-- Если он позаботится о себе, станет благоразумнее и примет предлагаемую помощь, они могут поправиться, сказал опекун.

-- Конечно вам лучше знать, сэр, отвечала с живостью мистрис Бегнет, утирая глаза краем своей серой мантильи. - Но он меня очень разстроил. Он поступил ужасно необдуманно, наговорил пропасть такого, чего никогда не думал; господа судьи не могут понять его так хорошо, как понимаем мы с Дубом. Кроме того тут сошлась такая куча неблагоприятных для него обстоятельств, такая куча свидетелей будет показывать против него, и этот Беккет такой хитрец!

-- Ловко подделался! Подержанная виолончель! Мальчиком, говорит, играл на флейте! прибавил мистер Бегнет с величайшей серьезностью.

-- Вот, что я скажу вам, мисс, - говоря "мисс", я подразумеваю вас всех господа. - Отойдем подальше в уголок, я скажу там.

-- Начинай же, старуха!

-- Скажу вам, мисс, проговорила она, развязывая ленты своей шляпки, чтоб вдохнуть больше воздуха, - вы скорее сдвинете с места Дуврский замок, чем убедите Джоржа отказаться от принятого решения, если только не найдете новую силу, способную его сдвинуть. Я нашла такую силу!

-- Вам просто цены нет! сказал опекун. - Продолжайте, продолжайте!

-- Знайте, мисс, что все, что говорит Джорж о своих родственниках - вздор! продолжала волнуясь и спеша мистрис Бегнет, скрепляя каждую фразу похлопыванием одной руки о другую. - Его родные ничего но знают о нем, но он о них знает. В разные времена он рассказывал мне о них и я знаю о них больше, чем кто нибудь другой. Не даром он как-то заговорил с Вульвичем о сединах и морщинах матерей! Пятьдесят фунтов прозакладую, что в тот день он видел свою мать. Она жива и ее надо сейчас-же привезти сюда.

-- Дуб, ты позаботишься о детях. Дай мне зонтик, старина, я отправляюсь в Линкольншир за старухой матерью Джоржа.

-- Бог с вами! вскричал опекун, опуская руку в карман - Как-же она поедет? Довольно-ли у нея денег?.

Мистрис Бегнет опять обратилась к своим юбкам; вытащив из кармана кожаный кошелек, она торопливо пересчитала несколько лежавших там шиллингов, после чего с самым довольным видом опустила его опять в карман.

-- Не хлопочите обо мне, мисс, я жена солдата и привыкла путешествовать, сказала она и, целуя мужа, прибавила: - один тебе, старина, а три детям. Прощай, я отправлюсь в Линкольншир за матерью Джоржа.

-- Мистер Бегнет! как вы ее пустили? проговорил опекун.

-- Разве можно ее не пустить? Раз она точно также вернулась домой из другой части света. В этой же мантилье и с этим же зонтиком. Что старуха скажет, то сделает. Уж сделает! Когда старуха сказала: "я это сделаю", непременно сделает.

-- Значит, она такая-же искренняя и благородная женщина, какою кажется с виду, сказал опекун, - и если она такая, какою кажется, то невозможно сказать о ней ничего лучшого.

Мистер Бегнет, который было пошел своей дорогой, обернулся к нам и сказал: