Холодный дом.
Часть вторая.
Глава XXVII. Зимний день и зимняя ночь.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Холодный дом. Часть вторая. Глава XXVII. Зимний день и зимняя ночь. (старая орфография)

ГЛАВА XXVII.
Зимний день и зимняя ночь.

Но прежнему безстрастный, как и приличествует его высокому сану, лондонский отель Дэдлоков держит себя с обычным достоинством на фешенебельной улице, унылой в своем великолепии.

Время от времени в маленьких окнах передней показываются напудренные головы и поглядывают на безпошлинную пудру, сыплющуюся в таком изобилии с неба, а у яркого огня, разведенного в той же передней по случаю сильного мороза, персиковый цвет распускается так роскошно, точно в теплице.

Приказано объявлять, что миледи уехала в Линкольншир и в скором времени вернется. Но хлопотунье-молве некогда отправляться в Линкольншир, она остается в Лондоне и облетает весь город. Молва утверждает, что с несчастным сэром Лейстером поступили отвратительно; рассказывают, моя милая, возмутительные вещи! Пикантная новость забавляет весь свет, имеющий пять миль в окружности. Становится почти неприличным не знать, что у Дэдлоков не все благополучно.

Одна из очаровательниц с персикоподобными щеками и с шеей скелета уже знает из самых верных источников все главные пункты прошения о разводе, которое сэр Лейстер собирается подать в Палату лордов.

У Блеза и Спаркля, ювелиров, у Шина и Глосса, содержателей модного магазина, происшествие в доме баронета известно со всеми подробностями и долго будет животрепещущей новостью, злобою дня. Высокия покровительницы этих фирм, мнящия себя на недоступной высоте, как нельзя лучше вымериваются и взвешиваются в этих магазинах, как и всякий другой предмет, имеющий отношение к торговле, и самый неопытный из новичков, стоящих за прилавком, в совершенстве понимает, как воспользоваться свежей новостью.

-- Наши клиенты, мистер Джонс, говорят Блез и Спаркль, нанимая такого новичка, - наши клиенты, сэр, - бараны, настоящие бараны: куда пойдуи вожаки, туда и все остальные; не выпускайте из виду этих вожаков, мистер Джонс, и все стадо ваше.

То-же говорят Шин и Глосс своим Джонсам, поучая их, как обращаться с представителями модного света, чтоб вводить в моду то, что будет угодно Шину и Глоссу.

Исходя из тех-же непогрешимых принципов, мистер Следдери, книгопродавец, один из самых главных погонщиков стада великолепных баранов, говорит:

-- Да, сэр, конечно между моими покупателями из высшого круга ходят упорные слухи о происшествии с леди Дэдлок, - надо-же о чем-нибудь говорить? Стоит только задать тон одной или двум леди, которых я мог бы назвать, чтоб новость облетела всех. Леди Дэдлок очень популярна среди моих покупателей из высшого круга; будь это какая-нибудь спекуляция, можно-бы заработать хорошия деньги. Если уж я говорю, сэр, можете быт уверены, что это верно; я вменил себе в обязанность изучить это общество в совершенстве и умею заводить его как часы.

И так молва растет и крепнет в городе и не хочет лететь в Линкольншир. Вдохновленный ею, достопочтенный мистер Стебль в половине шестого по полудни (по Конногвардейскому меридиану) изрек новый афоризм, обещающий превзойти тот, которым он стяжал себе славу остроумца. "Я знал, - сказал мистер Стебль, - что леди Дэдлок самая выхоленная женщина во всем табуне, но я не имел понятия о том, что она с норовом". Эта острота встретила блестящий прием в кружках спортсменов.

На пирах и праздниках в тех сферах, которые леди Дэдлок так часто дарила своим присутствием. - между созвездиями, среди которых она еще вчера блистала, как звезда первой величины, она тоже составляет предмет преобладающого интереса: Что такое? Кто, когда, где, как это было? Милые приятельницы разбирают ее по косточкам самым изысканным языком, приправленным наиотборнейшими выражениями светского жаргона, модными словечками, которые теперь в ходу, украшенным самоновейшим произношением и доведенным до совершенства вежливым равнодушием.

Удивительно вдохновляющим образом действует эта благодарная тема: даже люди, которые доселе но обнаруживали никаких талантов, изрекают меткия словца. Одну из таких острот Вильям Вуффи приносит в Парламент из клуба, где обедал, и глава оппозиции передает ее членам своей партии вместе с табакеркой, пользуясь этим средством, чтоб сплотить во едино тех, кто смотрит врозь, и эффект покой остроты таков, что спикер {Спикер - президент Палаты Общин. Примечание переводчика.}, которому в свое время уже успели шепнуть ее незаметным образом из-за его парика, вынужден три раза призывать к порядку, прежде чем его требование оказывает надлежащее действие.

Не менее удивительно другое обстоятельство: люди, вращающиеся на границах того круга, к которому принадлежать клиенты мистера Следдери, люди, не знающие и никогда но знавшие леди Дэдлок, считают необходимым для поддержания своей репутация притворяться, что происшествие с ней и Лия них интересно, и для них составляет новость дня, и пересказывать его из вторых рук самым изысканным языком, приправленным наиотборнейшими выражениями светского жаргона, модными словечками, какие теперь в ходу, украшенным новейшим произношением и доведенным до совершенства вежливым равнодушием. Все эти блестки тоже позаимствованы из вторых рук, но в низших планетных системах среди звездочек меньших величин эти подержанные аксесуары сходят за новые.

Если-бы промеж этих мелких спекулянтов попался жрец искусства, науки или литературы, он имел бы случай покрыть себя неувядаемой славой, найдя такие великолепные костыли для поддержания той из девяти хилых сестриц, которой он служит.

Так проходит зимний день вне Дэдлокских чертогов, как-же он проходит внутри их?

Сэр Лейстер в постели, но может уже говорить, хотя с большим трудом и очень невнятно; доктора предписали ему молчание и спокойствие, и дали опиум для облегчения страданий, так как его старинный враг, подагра, жестоко его мучит. Он не спит, во по временам его оковывает тяжелая дремота; он велел придвинуть свою кровать поближе к окну, когда ему сказали, что сегодня дурная погода, и поставить се так, чтоб ему было видно, что делается на улице. Он смотрит, как за окном злится вьюга, осыпая землю то снегом, то изморозью.

В доме мертвая тишина; при малейшем шуме рука сэра Лейстера хватается за грифель; старая ключница, которая сидит подле него, угадывает, что он хочет написать и шепчет: "Нет, он еще не вернулся, сэр Лейстер. Он уехал вчера поздно ночью; с его отъезда прошло очень мало времени".

Он смотрит в окно с тех пор, как разсвело. Заря едва занималась, когда он вспомнил, что необходимо приготовить комнаты миледи к её приезду; на дворе холодно и сыро, надо у нея затопить камин пожарче. "Скажите людям, что она сегодня приедет, и пожалуйста присмотрите за всем", - пишет он на доске, и мистрис Роунсвель, скрепя сердце, повинуется его желанию.

-- Боюсь я, Джорж, говорит старуха сыну, который сидит в одной из комнат нижняго этажа, чтоб иметь возможность побеседовать с матерью, когда у нея выдается свободная минута, - боюсь я, что миледи никогда больше не будет в этом доме.

-- Зачем такия дурные предчувствия, матушка!

-- Боюсь, что ее никогда не будет и в Чизни-Вуде.

-- Но почему же ты так думаешь?

-- Как посмотрела я вчера на миледи и как взглянула она на меня, мне показалось, Джорж, что шаги на "Дорожке привидений" совсем таки ее уходили.

-- Так вот что! Ты сама придумываешь себе пустые страхи из этой старой сказки.

-- Нет, мой милый, нет. Скоро шестьдесят лет, как я служу фамилия и раньше никогда за нее не боялась, но теперь она гибнет, древняя знаменитая фамилия Дэдлоков гибнет.

-- Бог милостив, матушка.

-- Благодарю Создателя, что Он дал мне веку, что я не очень еще стара и дряхла и могу ходить за сэром Лейстером в его болезни и горе: я знаю, что ему приятнее принимать услуги от меня, чем от кого-либо другого. Но шаги на "Дорожке привидений" уходят миледи, привидение давно преследует ее, ей не сдобровать.

-- Бог милостив, матушка. Даст Бог, все обойдется.

-- Дай-то Бог, Джорж! отвечает старуха, качая головой. - Но если мое предчувствие окажется верным и надо будет известить его, кто решится ему сказать?

-- Это её комнаты, матушка?

-- Да, её. Оне остались нетронутыми, в том виде, как она их оставила.

Бросив взгляд вокруг, Джорж говорит понизив голос:

-- Теперь я начинаю понимать твои страхи, матушка. Зловещий вид у этих комнат, где все приготовлено для той, которая здесь жила, а она бросила их и скитается безприютная, Бог весть где.

Сержант не далек от истины; как всякая разлука служит прообразом последняго разставания, так и пустые комнаты, лишенные присутствия того, кто в них жил, нашептывают вам грустные мысли о том, какою некогда будет ваша комната. Роскошные покои миледи кажутся пустынными, заброшенными, мрачными, а в её будуаре, где сегодня ночью мистер Беккет производил свои розыски, не только разбросанные украшения и наряды, но даже самые зеркала, привыкшия отражать эти уборы, когда они были частью её самой, имеют унылый вид. Пасмурный холодный день кажется холоднее и пасмурнее здесь, в этих опустелых чертогах, чем во многих убогих хижинах, едва защищенных от непогоды. Несмотря на то, что слуги разводят в каминах яркия огни и отодвигают кушетки и кресла к стеклянным экранам, чтобы красноватый отблеск пламени мог осветить самые дальние углы, ничто не может разогнать тяжелое облако грусти, нависшее над этими покоями.

Старая ключница остается с сыном на половине миледи, пока не окончены все приготовления к приезду хозяйки дома, и тогда только возвращается к сэру Лейстеру.

Во время её отсутствия Волюмния занимала её место у постели больного, но румяны и жемчужное ожерелье, составляющие, как говорят, лучшее украшение Бата, при настоящих обстоятельствах доставляют больному сомнительное утешение. Нельзя заподозрить, чтоб Волюмния догадалась о том, что произошло (и в самом деле она не знает истины), поэтому для нея очень затруднительно найти подходящий сюжет для разговора и она не может придумать ничего лучшого, как без всякой надобности разглаживать простыни на кровати, или с величайшей осторожностью на цыпочках бродить по комнате. Иногда она пристально вглядывается в лицо своего кузена и шепчет себе под нос: "Спит"; это замечание возмущает сэра Лейстера и он с негодованием пишет на доске: "Нет, не сплю".

Поэтому Волюмния безпрекословно уступает свое место у постели старой ключнице, а сама садится в отдалении у стола и по временам сочувственно вздыхает. Сэр Лейстер смотрит на падающие снежные хлопья и крупинки и прислушивается, не раздастся-ли шум шагов, которых он ждет; преданная ключница, которая кажется вышедшей из рамы старинного портрета, чтоб ухаживать за Дэдлоком, получившим приглашение пожаловать в другой мир, смотрит на своего господина и в ушах её немолчно раздается эхо её собственного вопроса: "Кто решится ему сказать?"

Сегодня утром сэр Лейстер предал себя в руки камердинера и, на сколько позволяют обстоятельства, придал своей особе" представительный вид. Он сидит, обложенный подушками, причесанный точно так, как чешется всегда; на нем белоснежное белье и изящный шлафрок, лорнет и часы у него под рукою. Необходимо - быть может не столько для поддержания его собственного достоинства, сколько ради нея - чтоб видели, что он ни мало не разстроен и такой-же, как и всегда.

Он чувствует себя очень худо, но мужественно не поддается ни телесным, ни душевным мукам.

Прелестная Волюмния принадлежит к числу тех милых резвушек, которые не могут долго хранить молчание, чтоб не попасть в когти страшного чудовища - скуки, поэтому вскоре целый ряд неподдельных зевков указывает на приближение этого чудовища. Волюмния чувствует, что нельзя победить эту зевоту ничем кроме разговора, и принимается расточать комплименты сыну мистрис Роунсвель, заявляя, что это положительно один из самых красивых мужчин, каких она когда-либо видела; такая воинственная осанка была только у одного человека... её лучшого друга, которого она боготворила... лейб-гвардейца, убитого при Ватерлоо.

Сэр Лейстер слушает эти комплименты с таким изумлением и так недоумевающе смотрит на мистрис Роунсвель, что та считает необходимым объяснить:

-- Сэр Лейстер, мисс Дэдлок говорит не о старшем моем сыне, а о младшем; он нашелся, он вернулся ко мне.

Сэр Лейстер нарушает молчание громким возгласом:

-- Джон! Ваш сын Джон вернулся, мистрис Рсунсвел?

-- Да, сэр Лейстер, благодарение Богу вернулся, отвечает ключница, утирая слезы.

Бе окрепли-ли его надежды, когда он узнал, что вернулся тот, кто пропадал так долго, что нашелся тот, кого так долго считали погибшим? Не думает-ли он: "Бри тех средствах, какими я располагаю, разве я не разыщу ее, - ведь прошло всего только несколько часов; он-же отсутствовал целые годы"!

Безполезно теперь упрашивать его замолчать, он хочет говорить и будет говорить. Речь его, хотя довольно невнятная, неумолкаема:

-- Отчего вы мне об этом не сказали, мистрис Роунсвель?

-- Это случилось только вчера, сэр Лейстер, и так как вы себя дурно чувствовали, я не решилась вас безпокоить.

Тут ветренная Волюмния, слегка взвизгнув по своему обыкновению, вспоминает, что никто не должен был знать, что он сын мистрис Роунсвель, даже ей мистрис Роунсвель об этом не говорила. Мистрис Роунсвель протестует так горячо, что её корсаж высоко подымается; она утверждает, что, как только бы поправился сэр Лейстер, она-бы непременно ему сказала:

-- Где теперь Джорж, мистрис Роунсвель? спрашивает сэр Лейстер.

Мистрис Роунсвель, встревоженная тем, что больной не повинуется докторским предписаниям, отвечает, что Джорж в Лондоне.

-- Где именно?

Мистрис Роунсвель вынуждена ответить, что он здесь.

-- Приведите его ко мне, сейчас приведите.

Старухе ничего не остается, как пойти за сыном.

Для приема Джоржа сэр Лейстер слегка меняет позу и выпрямляется, потом опять устремляет взор в окно и прислушивается, не раздадутся-ли шаги, которых он так жадно ждет: на улице постлана солома, чтоб стук колес не безпокоил больного, и она моасст подъехать так, что он не услышит.

Он сидит глубоко задумавшись, повидимому уже забыв о своем желании видеть Джоржа, когда тот входит в комнату вместе с матерью. Неслышными шагами приближается Джорж к постели баронета; он покраснел, ему стыдно за себя.

-- Господи, да это в самом деле Джорж! восклицаеп. сэр Лейстер. - Помните вы меня, Джорж?

-- У меня была-бы очень плохая память, еслиб-б я забыл вас, сэр Лейстер.

-- Когда я смотрю на вас, Джорж Роунсвель, говорит сэр Лейсгер, с трудом справляясь со своим языком, - я как будто вижу вас мальчиком в Чизпи-Вуде... Я помню вас - отлично помню.

Он не спускает глаз с сержанта, пока на них не показываются слезы; тогда он опять обращается к окну, за которым бушует зимняя вьюга.

-- Виноват, сэр Лейстер, не позволите-ли приподнять нас немного? Вам так неудобно.

-- Пожалуйста Джорж, будьте так добры.

Солдат берет его на руки, как ребенка, осторожно приподымает и усаживает лицом к окну.

-- Благодарю вас, Джорж. Какой вы сильный... а нежность в руках такая-же, как у вашей матери. Благодарю вас.

Он знаком запрещает солдату уходить. Дясорж остается у постели и стоит неподвижно, ожидая пока с ним заговорят.

-- Отчего вы скрывались. Джорж? спрашивает наконец сэр Лейстер.

-- Правду говоря, оттого, что мне нечем было похвастаться, сэр Лейстер. И теперь, - если-бы вы не были нездоровы, что надеюсь по долго продлится, - я и тенор постарался-бы, чтоб вы не узнали о моем существовании. Теперь не время объяснять, почему-бы я это сделал, и не трудно догадаться, что эти объяснения делают мне мало чести. Хотя мнения об этом предмете могут расходиться в частностях, по относительно одного пункта не может быть разногласий, мне нечем было похвастать.

-- Вы были в солдатах, вы служили отечеству, замечает сэр Лейстер.

Джорж отвечает поклонившись по военному:

-- Что до этого, сэр Лейстер, то я исполнял свой служебный долг, это-то по крайней мере я делал.

-- Вы застаете меня, Джорж, в очень плохом состоянии здоровья.

-- Мне очень прискорбно об этом слышать и еще прискорбнее видеть вас в таком положении, сэр Лейстер.

-- Я верю, Джорж, что вас это огорчает. В добавок к моей старинной болезни со мной неожиданно сделался припадок. Не могу двигаться, говорит сэр Лейстер, делая попытку указать рукой на пораженную параличом сторону тела, и, прикоснувшись к губам, добавляет: - говорить трудно.

Джорж отвечает ему сочувственным взглядом и опять кланяется. В памяти обоих воскресает время, когда они оба были юношами (сержант был гораздо моложе) и вместе росли в Чизни-Вуде; оба умиляются.

Повидимому сэр Лейстер намеревается сказать что-то очень важное, прежде чем снова заключиться в молчание, он старается приподняться на подушках; заметив это, Джорж опять берет его на руки и усаживает.

-- Благодарю вас, Джорж, вы точно второй я. Помню, как в Чизни-Вуде вы носили за мной запасное ружье. При настоящих обстоятельствах вы для меня один из самых близких людей, один из самых близких.

Когда Джорж приподымал баронета, то положил его руку себе на плечо, сэр Лейстер медлит ее снять.

-- Я хотел еще сказать, продолжает сэр Лейстер, - я хотел еще сказать несколько слов по поводу моего припадка, который к несчастью случился одновременно с тем, как между мной и миледи произошло легкое недоразумение. Это не была размолвка, - я не хочу сказать, что это была размолвка, потому что ничего подобного между нами не было, - это было недоразумение, касающееся обстоятельств, которые имеют значение только для нас одних и лишают меня на некоторое время общества миледи. Она нашла нужным уехать на время, но я уверен, что она скоро вернется. Волюмния, вы слышите, что я говорю? Я не совсем свободно владею речью и может быть произношу слова недостаточно внятно.

какие усилия он делает над собою; ничто кроме могущественного чувства, одушевляющого его, не могло-бы дать ему на это достаточно сил.

-- Потому-то, Волюмния, я и говорю в вашем присутствии, в присутствия моей старой слуги и друга, мистрис Роунсвель, правдивость и верность которой неоспоримы, в присутствии её сына Джоржа, который явился как воспоминание моей юности, проведенной в доме моих предков - Чизни-Вуде, говорю на случай, если со мной повторится припадок, если я не выздоровлю, если я буду не в состоянии ни говорить, ни писать, хотя надеюсь, до этого не дойдет...

Старая ключница тихонько всхлипывает, Волюмния так взволнована, что на её щеках выступила свежая краска, солдат, скрестив на груди руки и почтительно склонив голову, весь превратился в слух.

-- Потому-то я, торжественно призвав вас всех в свидетели, начиная с вас, Волюмния, что мои отношения к леди Дэдлок нисколько не изменились, удостоверяю, что она никогда не подавала мне ни малейшого повода жаловаться на нее, что я всегда питал к ней глубочайшую привязанность, которая осталась во всей силе. Скажите это ей, и всем другим. Если вы хоть на иоту измените мои слова, то будете виновны в умышленном вероломстве.

Волюмния, вся дрожа, заявляет, что она буквально исполнит его требование.

-- Положение, занимаемое миледи, так высоко, она так хороша, так совершенна, на столько выше всех, кем она окружена, что не может не иметь врагов и клеветников. Пусть же знают они, как знаете теперь вы, что, находясь в здравом уме и твердой памяти, я объявляю, что не изменил завещания, которое сделал в её пользу, ни на крупицу не уменьшил того, что было мною ей отдано; мои отношения к ней нисколько не изменились, и я неотменяю - хотя имею полную возможность это сделать, если-бы желал, не отменяю ни одного акта, который сделал для обезпечения её благосостояния и благополучия.

Во всякое другое время напыщенная речь сэра Лейстера может казаться, и действительно кажется, несколько смешной, но теперь глубоко трогательна и ни в ком не вызовет улыбки.

Благородная страстность и преданность, с которыми он так по рыцарски выступил на защиту жены, великодушно забыв ради нея о своей оскорбленной гордости, о своих душевных ранах, - просты, мужественны, правдивы и достойны высокого уважения. Такия качества, в ком бы они не проявлялись, в простом-ли мастеровом, или в высокоблагородном джентльмене, одинаково делают их достойными уважения: являясь в таком свете, и тот и другой - оба дети праха - одинаково блещут, одинаково высоко подымаются над обыкновенным уровнем.

Обезсилев после страшного напряжения, сэр Лейстер опускает голову на подушки и закрывает глаза, но не более как на минуту, и потом снова принимается следить, как бушует за окном непогода, и снова начинает прислушиваться, не раздается-ли шум знакомых шагов. Сержанта" пользуется всяким случаем быть ему полезным, его услуги всегда принимаются охотно и мало по малу он становится необходимым. Обь этом между ними не сказано ни слова, по им не нужно слов, чтоб это понять. Сержант стоит на карауле за креслом матери, шагах в двух от постели, чтоб не быть слишком на виду.

Мало по малу день начинает склоняться к вечеру. Снег превратился в мелкую изморозь и густой туман становится все темнее и темнее, пламя каминов ярче играет на мебели и на стенах комнат. Мрак сгущается, на улицах вспыхивает яркое пламя газовых рожков, а удержавшие свою позицию на этой фешенебельной улице упрямые масляные фонари, у которых источник жизни на половину замерз в эту зимнюю ночь, еле дышат, уподобляясь высокородным рыбам, вытащенным из воды. Высший свет, весь день подъезжавший по разостланной на улице соломе к подъезду Дэдлокского отеля, "засвидетельствовать свое почтение", возвратившись во свояси и переодевшись, обедает и перемывает косточки "этой дорогой миледи" со всеми изысканными ухищрениями и прикрасами самого новейшого фасона, о которых уже говорилось.

Сэр Лейстер чувствует себя хуже, он безпокоится, томится, тревожится. Волюмния, которой на роду написано делать все невпопад, зажигает свечу, но ее немедленно велят загасить, так как пока вовсе еще не темно. Однако-ж на самом деле в комнате совсем стемнело, на дворе уже ночь. Через несколько времени Волюмния возобновляет свою попытку.

-- Нет, потушите свечу, еще не томно.

Старая ключница первая догадывается, что сэр Лейстер старается обмануть себя, поддерживая иллюзию, что еще не поздно.

-- Дорогой сэр Лейстер, глубокоуважаемый господин мой, тихо шепчет она ему, - ради вашего-же блага прошу, умоляю вас, позвольте мне спустить занавески, зажечь свечи и устроить вас покойнее. Вы истомитесь, лежа в этих непроглядных потемках, прислушиваясь ко всякому шороху, вглядываясь в ночной мрак. Башенные часы будут бить своим чередом, ночь будет идти своим чередом, и молоди вернется своим чередом.

-- Знаю, мистрис Роунсвель, но я так слаб... он так давно уехал.

-- Не очень давно уехал, сэр, не прошло еще и суток после его отъезда.

-- Ах, как оне длинны, как оне длинны!

Она знает, что теперь не время зажигать свечи, ибо слезы его так священны, что их не следует видеть даже ей. Поэтому она долго сидит неподвижно и безмолвно среди ночной темноты, по прежнему царствующей в комнате. Потом, осторожно ступая, она начинает ходить по комнате, то поправит огонь в камине, то подойдет к окну и посмотрит на улицу, и наконец сэр Лейстер, который успел овладеть собой, говорить ей:

-- Вы сказали правду, мистрис Роунсвель, не станет хуже, если сознаешься, что уже поздно, а их все еще нет. Зажгите свечи.

Когда комната осветилась и сквозь опущенные шторы он уже не может следить за погодой, ему остается только прислушиваться. Но всякий раз, как мистрис Роунсвель или её сыпь находят предлог сходить в комнату миледи посмотреть, не потух-ли там камин и все-ли готово к её приезду, сэр Лейстер забывает о своих душевных и телесных муках и оживляется: этот жалкий предлог намекает на её возвращение и поддерживает в нем надежду.

Наступает полночь и тянется все та же томительная неизвестность. Изредка мимо окон проедет экипаж, никаких других звуков не раздается в эту позднюю пору на малолюдных аристократических улицах, разве забредший по ошибке в этот полярный пояс какой нибудь пьяница пройдет мимо, заплетаясь ногами о мостовую и загорланив какую-нибудь дикую песню. В эту зимнюю ночь так тихо, что каждый отдаленный звук, который поймает чуткое ухо, производит такое же впечатление, как слабый огонек, мелькнувший среди ночной темноты, - после них мрак кажется еще гуще, тишина еще ужаснее.

Тихо, тихо тянется время, вернее оно совсем остановилось, замерло между двумя и тремя часами пополуночи: так кажется сэру Лейстеру, он томится желанием знать, какова погода, он этим особенно безпокоится с тех пор, как лишен возможности наблюдать сам, что делается на улице.

Повинуясь его желанию, Дясорж, который каждые полчаса обходить патрулем её комнаты, чтоб узнать все-ли в исправности, расширяет область своих исследований до дверей и приносит самый лучший рапорт, какой можно сделать о самой дурной погоде, ибо все еще моросит и даже на тротуарах нога вязнет по щиколку в талом снегу.

Волюмния в своей комнате, примыкающей к одной из самых дальних площадок лестницы, где нет уже ни позолоты, ни резьбы, - в комнате, предназначенной для помещения бедных родственников, украшенной отвратительным портретом сэра Лейстера, изгнанным сюда за его недостатки, и выходящей окнами на печальный двор, где днем можно видеть какие-то высохшие кустарники, похожие на листья допотопного черного чая.

В этой-то комнате Волюмнию преследуют страхи один другого ужаснее; по всей вероятности не последнее место между ними занимает мысль о том, что станется с её маленьким доходом, если с сэром Лейстером "что нибудь случится". Под словом "что-нибудь" Волюмния подразумевает только одну единственную вещь, ту последнюю вещь, какая может случиться со всяким баронетом в сей земной юдоли.

привидение, отдавая предпочтение роскошным теплым комнатам, приготовленным для той, которая все еще не вернулась. Так как при настоящих обстоятельствах уединение мысль не мыслимая, то Волюмнии сопутствует в её странствиях горничная, которую нарочно для этого подняли с постели, озябшая, сонная и в таком настроении духа и с таким выражением лица, какие могут быть у горничной, до глубины души возмущенной тем, что она должна прислуживать бедной родственнице, тогда как она твердо решила жить только у таких господ, которые получают не менее десяти тысяч фунтов в год.

И госпожа, и служанка относятся очень благосклонно к периодическим визитам мистера Джоржа; оне меньше чувствуют свое одиночество и считают себя под надежной защитой, когда он, обходя дозором дом, заходит в ту комнату, где оне сидят. Заслышав его шаги обе делают маленькия приготовления к его приему и прихорашиваются; остальное время проходит у них или в томительном молчании, или в нелишенных некоторой язвительности диалогах по поводу того, свалилась-ли бы мисс Дэдлок (сидящая у самого камина, поставив ноги на решетку.) в горящее пламя, если-б к её величайшему неудовольствию не была спасена ангелом хранителем в образе горничной, во время подоспевшей на выручку.

-- Ну, как себя теперь чувствует сэр Лейстер, мистер Джорж? спрашивает Волюмния, поправляя на голове шарф.

-- Все также, мисс, сильно страдает, очень слаб, а по временам даже бредить.

-- Что спрашивал он обо мне? осведомляется Волюмния нежным голоском.

-- Какая печальная ночь, мистер Джорж.

-- Да, мисс. Не лучше-ли вам лечь спать?

-- Гораздо бы лучше вы сделали, мисс Дэдлок, если-б пошли да легли, ядовито прибавляет горничная.

Волюмния отвечает, что это совершенно невозможно: могут о ней спросить, она может вдруг понадобиться; она никогда не простит себе, если "что нибудь случится", а она не будет на своем посту. Она проходит молчанием вопрос горничной: почему пост мисс Дэдлок здесь, в будуаре миледи, а не в её комнате, которая гораздо ближе к сэру Лейстеру, и продолжает стоять на том, что останется на своем посту. К этому заявлению она энергично прибавляет, что "все равно не сомкнет ни одного глаза" - как будто у нея их тридцать или сорок; как-то трудно согласить это с тем, что через пять минут оба её глаза закрываются - факт не подлежащий никаким сомнениям.

когда в ней больше будут нуждаться; как бы ей ни хотелось остаться на своем посту, она должна его оставить: долг требует от ноя этого акта самопожертвования.

Поэтому, когда опять появляется Джорж со своим: "Не лучше-ли вам лечь спать, мисс"? и служанка повторяет еще ядовитее: "Гораздо бы лучше вы сделали, мисс Дэдлок, еслиб пошли да легли", мисс Волюмния кротко встает, говоря: "Делайте со мной что хотите".

Мистер Джорж не хочет ничего лучшого, как, предложив ей свою руку, благополучно доставить ее до дверей комнаты бедных родственников; служанка не хочет ничего лучшого, как без лишних церемоний упрятать Волюмнию на постель. И то и другое безпрепятственно исполняется, и теперь сержант, совершая свои обходы, не встречает ни души.

Погода все не улучшается. С карнизов перил, портиков, с колонн, пилястр, с каждого выступа каплет растаявший снег; словно отыскивая себе приют, он пробрался через притолку наружных дверей, скопился под ними, заполз в углы оконных рам, в каждую незаметную трещинку, скважинку и медленно там умирает. Снег нападал всюду: на крышу, на окопные стекла, под лестницей, просочился даже сквозь них и каплей, на каменный пол с таким же правильным стуком, как на "Дорожке Привидения".

Безмолвный величественный дом напоминает Джоржу Чизни-Вуд; когда со свечою в руке он идеи, по лестницам и парадным комнатам, в его памяти воскресают воспоминания былых дней, он думает обо всем, что случилось с ним за эти последния недели, о веселом детстве, проведенном на лоне сельской тишины, о том как странно связались теперь между собою два периода его жизни, разделенные долгим промежутком времени; ему живо представляется образ убитого старика, а от него мысль мистера Джоржа переносится к женщине, которая покинула эти роскошные палаты, полные воспоминаний о её недавнем присутствии.

"решится ему сказать?" Он смотрит по сторонам и думает, что как вдруг перед его глазами явится образ, при виде которого он убедится, что все было лишь сном, и почувствует, что его присутствие здесь - непростительная дерзость.

Но он по прежнему один в этих чертогах и кругом все тот-же мрак, та же подавляющая гробовая тишина.

-- Все в исправности, сэр Лейстер.

-- Никаких вестей?

-- Нет-ли письма, которого, быть может, до сих пор не заметили?

И сознавая сам безполезность такого вопроса, сэр Лейстер, не дожидаясь ответа, опускает голову на подушку.

Джорж Роунсвель, один из самых близких к нему людей - как назвал его сам сэр Лейстер, - ухаживает за ним во всю томительно-долгую зимнюю ночь, приподымает, усаживает удобнее и, угадывая его невысказанное желание, тушит свечи и отдергивает занавески при первых проблесках разсвета. Занимается день; тусклый, холодный, безцветный, он является подобно призраку, посылая вперед мертвенно-бледный луч, который как будто говорить: Взгляните вы, кто здесь бодрствует, что я вам принес? Кто решится сказать ему?