Холодный дом.
Часть вторая.
Глава XXXIII. Рассказ Эсфири.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Холодный дом. Часть вторая. Глава XXXIII. Рассказ Эсфири. (старая орфография)

ГЛАВА XXXIII.
Разсказ Эсфири.

Однажды утром, вскоре после моего конфиденциального разговора с опекуном, он подал мне запечатанный пакет и сказал: "Это для будущого месяца, моя дорогая". В пакете оказались деньги - двести фунтов.

Я начала потихоньку делать необходимые приготовления. В своих покупках я руководствовалась вкусом опекуна, который, разумеется, давно изучила; я хотела, чтобы мои обновки понравились ему, и надеялась, что мне удастся ему угодить. Я никому не рассказывала о своих приготовлениях, отчасти потому, что не хотела заранее огорчать Аду (я помнила, как она огорчилась известием о моей помолвке), отчасти потому, что опекун тоже молчал. Я знала, что во всяком случае наша свадьба произойдет просто и тихо. Быть может, я только скажу Аде: "Не придешь-ли завтра, моя милочка, взглянуть на наше венчанье?" а может быть даже и ей скажу только тогда, когда мы будем обвенчаны. Мне даже казалось, что именно так я поступила бы, еслиб это зависело от меня одной.

Я сделала в этом случае только одно исключение - в пользу мистрис Вудкорд. Я сказала ей, что выхожу замуж за мистера Джерндайса и что мы уже давно помолвлены. Она очень обрадовалась. Вообще она всячески старалась меня обласкать и была со мной гораздо добрее и мягче, чем в первый свой приезд. Она буквально распиналась в своем желании быть мне полезной, но едва-ли нужно говорить, что я не злоупотребляла её добротой и пользовалась ею лишь настолько, чтоб она не могла обидеться моим отказом.

Само собой разумеется, что, как ни была я занята всей этой возней с покупками и приготовлениями, я не забывала ни об опекуне, ни о моей милочке. Таким образом все мое время было наполнено, чему я была очень рада; что-же касается до Чарли, то ее нельзя было разсмотреть за грудами шитья. Величайшим её наслаждением и гордостью было окружить себя со всех сторон корзинами и ящиками с полотном и материями; впрочем она при этом не столько шила, сколько таращила свои круглые глаза, изумлялась, как много ей еще предстоит работы, и старалась убедить себя, что пора-же наконец за нее приниматься.

Надо сказать, что я не могла согласиться с мнением опекуна на счет найденного завещания и питала по этому поводу кое-какие смелые надежды. Кто из нас был нрав - скоро выяснится, а пока я многого ждала от процесса Джерндайса с Джерндайсом. На Ричарда открытие завещания подействовало возбуждающим образом, вызвало в нем порывистую деятельность и как будто подбодрило его на некоторое время, во на мой взгляд это возбуждение было какое-то лихорадочное, и я начинала бояться, что даже надежда не может уже теперь вполне его оживить. Из нескольких слов, сказанных как-то опекуном, я поняла, что наша свадьба совершится не раньше конца судебной сессии, и догадалась почему: опекун не мог не знать, что мне будет приятнее венчаться, когда дела Ричарда и Лды устроятся к лучшему.

До начала сессии оставалось очень немного, когда опекуна вызвали в Иоркшир по делу мистера Вудкорта. Он и раньше говорил мне, что там понадобится его присутствие. Раз вечером, когда я только что вернулась от моей милочки и сидела посреди своих обновок, размышляя о своей будущей судьбе, мне подали письмо от опекуна. Он просил меня приехать к нему, объяснял, что для меня уже взято место в таком-то дилижансе и что я должна выехать завтра в таком-то часу, и прибавлял в постскриптуме, что мне придется разстаться с Адой всего на несколько часов.

Я никак не ожидала, что мне предстоит такая поездка; тем не менее мои сборы были кончены в полчаса и на другой день рано утром я была уже в дороге. Я ехала весь день, и весь день удивлялась, зачем я могла понадобиться опекуну; мне приходило в голову то то, то другое, я перебрала всевозможные объяснения, но как далека я была от истины!

Был вечер, когда я приехала на место. Опекун встретил меня. Увидев его, я успокоилась; я начинала уже бояться, не захворал-ли он, тем более, что письмо было совсем коротенькое. Но он был тут, здоровый и веселый, и когда я увидела, каким внутренним довольством сияет его милое лицо, я сейчас-же сказала себе: "Он опять сделал доброе дело". Впрочем немного нужно было проницательности, чтоб об этом догадаться: разве уже самое присутствие его здесь не было добрым делом?

В гостиннице нас ожидал ужин, и когда мы остались одни, опекун сказал:

-- Я думаю, старушке не терпится узнать, зачем я ее вызвал?

-- Это правда, опекун, отвечала я. - Хоть я и не Фатима, а вы не Синяя Борода, но меня немножко мучит любопытство.

-- Ну, моя радость, я хочу, чтоб ты спала спокойно и не стану томить тебя до завтра, проговорил он весело. - Видишь-ли: мне хотелось выразить чем нибудь мое уважение и признательность Вудкорту, мне хотелось показать ему, как я ценю его доброту к бедняжке Джо, его заботы о наших молодых супругах и доброе отношение ко всем нам. Когда было решено, что он поселится здесь, мне пришло в голову устроить ему простое, но уютное помещение; я распорядился подыскать подходящий домик, купил его очень дешево, отделал и хочу просить Вудкорта принять его от меня в знак моей дружбы. Но когда третьяго дня я ходил осматривать дом, - он уже совсем отделан, - я увидел, что я не настолько хозяин, чтобы судить, все-ли там как следует, и потому решил выписать сюда лучшую хозяйку, какую знаю, чтоб она помогла мне своими драгоценными советами. И вот хозяйка приехала и смеется надо мной... ай, ай! и плачет! Зачем-же это, старушка?

Затем, что он был такой добрый, великодушный, такой бесконечно добрый и милый! Я хотела сказать ему, что я о нем думаю, начала, но не могла выговорить ни слова.

-- Полно, полно, сказал он. - Ты преувеличиваешь, моя милая. Ах, да как она рыдает, моя голубушка, как она рыдает!

-- Это от радости, опекун, от радости и благодарности.

-- Ну, полно, полно. Я очень рад, что ты довольна. Я так и думал, что ты обрадуешься. Я хотел сделать приятный сюрприз маленькой хозяйке Холодного дома.

Я поцеловала его, вытерла слезы и сказала:

-- Теперь я понимаю; я давно видела это по вашему лицу.

Он был так неподдельно весел, что скоро и я развеселилась и даже стала почти стыдиться своих слез. Но когда я пришла в свою комнату и легла, я опять заплакала. Да, признаюсь, я заплакала. Надеюсь, что это были радостные слезы, хотя и не вполне уверена, что радостные. Я два раза повторила про себя его письмо от слова до слова.

Настало чудное летнее утро и после завтрака мы отправились осматривать дом, о котором я, в качестве образцовой хозяйки, должна была высказать решающее мнение. Мы вошли в цветник через боковую калитку, ключ от которой был у опекуна, и первое, что я увидела, были мои цветы и грядки, то есть расположенные совершенно в том порядке, как у меня дома.

-- Как видишь, моя дорогая, сказал опекун, следя сияющими глазами за моим лицом, - я воспользовался твоим планом, потому-что, конечно, твой план самый лучший.

Мы прошли хорошенький фруктовый садик, где краснели вишни из-за зеленых листьев и тень от яблонь весело играла на траве, и подошли к дому. Это был просто коттедж, деревенский коттедж с кукольными комнатками, но такой хорошенький, такой тихий и уютный, с таким роскошным видом из окон! Кругом разстилались зеленеющия поля, вдали слышался шум мельницы и сверкала река, то прячась за кустами и деревьями, то снова выглядывая на повороте за мельницей и потом еще ближе, у веселого городка за широким лугом, где виднелись пестрые группы крикетистов и развевался флаг над белой палаткой. И когда мы обходили хорошенькия комнатки и потом вышли на маленькую веранду с изящными деревянными колоннами, увитыми жимолостью и жасмином, везде и во всем - в узоре обоев на стенах, в цвете обивки на мебели, в расположении хорошеньких безделушек на этажерках и столах - во всем я узнавала мои привычки и вкусы, мои маленькия причуды и фантазии, которыми все они всегда восхищались и по поводу которых подшучивали надо мной.

Я не находила слов выразить, как я восхищалась всем этим, но в то же время в моей душе поднялось одно тяжелое сомнение. Я думала: "Ах, будет-ли он от этого счастливее? Не лучше ли бы было для его спокойствия, еслиб ему не напоминали обо мне?" Потому-что хоть я и не была тем совершенством, каким он меня считал, но он крепко меня любил (я даже надеялась, что он не забыл бы меня и без напоминаний), но мой путь был легче и я могла бы примириться даже с этим, еслиб это сделало его счастливее.

Опекун от души наслаждался моим восхищением.

-- Ну, старушка, сказал он, - хочешь теперь знать, как зовется этот дом?

Никогда не видела я у него такого радостного и вместе горделивого выражения.

-- Как, дорогой опекун?

-- Пойди, сюда, дитя мое, и взгляни сама.

Он повел меня к главному крыльцу, где мы еще не были, но на полдороге остановился и спросил:

-- Неужели ты не догадываешься, голубушка?

-- Нет, сказала я.

Мы поднялись на крыльцо и он показал мне надпись: Холодный дом.

Он повел меня в сад, усадил на скамью, сел подле меня и, взяв мою руку в свои, заговорил:

-- Дорогая моя девушка, надеюсь, что в том, что произошло между нами, я был нссовсем эгоистом; надеюсь, что я заботился и о твоем счастии. Когда я писал свое письмо, на которое ты принесла такой милый ответ (при этих словах он улыбнулся), я, может быть, слишком много думал о себе, но я думал и о тебе. Мог-ли бы я когда нибудь, при других обстоятельствах, вернуться к моей давнишней мечте сделать тебя своей женой - я часто мечтал об этом, когда ты была еще совсем молоденькая - не стану и спрашивать себя. Я вернулся к этой мечте, я написал свое письмо, и ты мне ответила. Ты следишь за моими словами, дитя мое?

сияние.

-- Выслушай меня, моя радость. Подожди говорить, теперь мой черед. Когда именно я начал сомневаться, хорошо-ли я сделал, приняв свое решение, - это не важно. Приехал Вудкорт и я перестал сомневаться.

Я обхватила руками его шею, упала головой к нему на грудь и зарыдала.

-- Так, положи сюда головку, дитя мое, сказал он, тихонько прижимая меня к себе. - Отныне я твой опекун и отец. Ты можешь мне спокойно довериться.

Кроткий и ласковый, как ясный майский день, светлый и радостный, как солнечный луч, он продолжал:

-- Пойми меня, дорогая девушка. Я не сомневался, что, выйдя за меня, ты будешь довольна своей участью и не будешь считать себя несчастной; я знал, что значит для тебя долг и какое у тебя преданное сердце. Но я понял, что есть человек, с которым ты будешь счастливее. Ничего нет удивительного в том, что я проник тайну этого человека, когда старушка и не подозревала о ней: ведь я лучше её знал, какое она золото и как крепко можно ее любить. Аллан Вудкорт давно и сам открыл мне свою тайну, я же рассказал ему свою только вчера, за несколько часов до твоего приезда. Но я не хотел допустить, чтоб мою Эсфирь не вполне оценили, я не хотел допустить, чтоб хоть одна капелька её высоких качеств осталась незамеченной и неоцененной, я не хотел допустить, чтобы знаменитая фамилия Морган-оп-Керриг приняла ее только из милости, - нет, ни за какие блага в мире, ни даже за все горы Валлиса, будь оне хоть золотые!

Тут он поцеловал меня в лоб и я опять заплакала. Я не могла равнодушно слышать его похвал, у меня разрывалось сердце от мучительного наслаждения, которое оне мне доставляли.

-- Перестань, старушка, не плачь. Сегодня у нас радостный день. Я целые месяцы ждал этого дня! говорил он с каким-то восторгом. - Еще несколько слов, старушка, и моя сказка сказана. И так, я решил не давать в обиду моей Эсфири, я поговорил откровенно с мистрис Вудкорт. я сказал ей: "Сударыня, я вижу, я не только вижу, но даже знаю, что ваш сын любит мою питомицу. Я уверен, что и она любят вашего сына, я уверен, что она пожертвует своей любовью чувству долга и привязанности ко мне, пожертвует так беззаветно, так самоотверженно, так свято, что вы и но догадаетесь об её жертве". Потом я рассказал ей нашу историю - твою и мою, и сказал: "А теперь, сударыня, когда вы все знаете, поживите с нами и присмотритесь поближе к моей девочке, взвесьте все, что вы увидите, вспомните её родословную - я считал унизительным скрыть от поя твою историю, Эсфирь - и когда составите определенное мнение, скажите мне, где истинное благородство". И молодец-же эта старуха, Эсфирь! Да здравствует её честная валлийская кровь! воскликнул опекун с энтузиазмом. - Я почти уверен, что теперь её старое сердце бьется такой-же горячей восторженной любовью в нашей дорогой девочке, как и мое собственное.

Он нежно приподнял мою голову, я прижалась к нему и он несколько раз поцеловал меня, как самый добрый, любящий отец.

-- Еще одно слово. Когда Аллан Вудкорт говорил с тобой, моя дорогая, он говорил с моего ведома и согласия, но я не подавал ему надежд; мне хотелось сделать сюрприз вам обоим; это была моя награда и я был настолько мелочен, что не решился от нея отказаться. Мы условились, что он разскажет мне, что ты ему ответишь, и он рассказал. Больше мне нечего прибавить. Дорогая моя, Аллан Вудкорт видел мертвым твоего отца, видел мертвой твою мать... Вот Холодный дом, сегодня я даю ему хозяйку и, видит Бог, это счастливейший день моей жизни.

Он встал и поднял меня. Мы были не одни. Мой муж (вот уже семь счастливых лет, как я зову его этим именем) стоял подле меня.

-- Аллан, сказал опекун, - примите от меня добровольный дар - лучшую жену, о какой может мечтать человек. Что мне сказать кроме того, что вы достойны такой жены? Примите вместе с ней этот скромный дом - её приданое. Вы знаете, чем она сделает для вас этот дом, Аллан, вы знаете, чем она сделала для меня его тезку. Позвольте мне иногда любоваться вашим счастьем, больше мне ничего не нужно. Неужели-же можно сказать после этого, что я чем нибудь пожертвовал.

Он еще раз поцеловал меня. Слезы стояли в его глазах. Он прибавил тихим голосом:

-- Эсфирь, дорогая моя, после стольких лет общей жизни, мы разстаемся, потому что это все-таки разлука. Я знаю, что моя ошибка принесла тебе горе. Забудь о ней, прости твоего старого опекуна и, если можно, пусть он займет в твоем сердце свое прежнее место. Аллан, возьмите ее.

И он пошел от нас под зеленым сводом листьев; он остановился на залитой светом лужайке и, обернувшись к нам, весело сказал:

-- Я буду где нибудь здесь недалеко. Какой однако сегодня чудесный западный ветер, старушка! Настоящий западный. Только предупреждаю: не благодарить меня. Я теперь возвращаюсь к моим молодым привычкам и, если меня вздумают благодарить, убегу и никогда не вернусь.

Что это было за счастье! Какая радость, какой блаженный покой, сколько надежд, какою благодарностью были переполнены паши сердца! Было решено, что мы обвенчаемся в конце месяца, но когда мы переедем в наш новый дом, это зависело от того, как сложатся дела Ричарда и Ады.

На другой день мы вернулись домой втроем. Как только мы приехали, Аллан побежал к Ричарду, чтоб сообщить ему и моей милочке радостную весть. Я тоже собиралась зайти к ней попозже, но прежде хотела напоить чаем опекуна и посидеть подле него на своем старом месте: мне не хотелось, чтоб оно опустело так скоро.

Дома мы узнали, что в этот день к нам три раза заходил какой-то молодой человек и спрашивал меня, и когда наконец ему сказали, что, по всей вероятности, я не вернусь раньше десяти часов вечера, он объявил, что "зайдет около десяти". Все три раза он оставлял по карточке и на всех трех стояло: мистер Гуппи.

Меня естественно занимало, зачем мог мог являться этот гость, и так как с его именем у меня были связаны такия смешные воспоминания, то я и тут не могла удержаться от смеха и кстати рассказала опекуну, как мистер Гуппи сделал мне предложение и потом взял его назад.

-- Ну, если так, мы непременно примем этого героя, сказал опекун.

Он немного сконфузился, увидев, что я не одна, ко сейчас-же оправился и сказал опекуну:

-- Мое почтение, сэр. Как поживаете?

-- Благодарю вас. Как вы? спросил опекун.

-- Слава Богу, сэр, помаленьку, отвечал мистер Гуппи. - Позвольте представить вам мою мать, мистрис Гуппи из Ольд-Стрит-Рода, и моего лучшого друга, мистера Уивля, то есть вернее сказать, мой друг был известен под именем Уивля, но настоящая его фамилия Джоблинг.

Опекун попросил гостей садиться и они сели.

-- Тони, обратился мистер Гуппи к своему другу после нескольких минут неловкого молчания. - Не начнете-ли вы?

-- Нет, лучше вы, отвечал друг довольно кислым тоном.

-- Дело в том, мистер Джерндайс, сэр, начал, подумав, мистер Гуппи к величайшему удовольствию своей мамаши, которое она выразила тем, что подтолкнула локтем мистера Джоблинга, а мне выразительно подмигнула, - дело в том, что я разсчитывал застать мисс Соммерсон одну и неожиданная честь вашего присутствия несколько меня смутила. Но, может быть, вы уже знаете от мисс Соммерсон о том, что между нами произошло.

-- Да, мисс Соммерсон мне говорила, отвечал, улыбаясь, опекун.

-- Это облегчает дело, сказал мистер Гуппи. - Сэр, я только-что кончил ученье у Кенджа и Карбоя к удовольствию обеих сторон, как я надеюсь. Теперь, после экзамена, который мог-бы свести с ума всякого крещенного человека - такую кучу никому не нужной чепухи пришлось заучить, я принят в число атторнеев и уже получил свидетельство. На всякий случал я захватил его с собой. Желаете взглянуть?

-- Благодарю вас, мистер Гуппи, отвечал опекун. - Я и так охотно верю, что ваш документ имеет законную силу - кажется, я выражаюсь достаточно юридически?...

Тогда мистер Гуппи, который уже собирался вытащить что-то из бокового кармана, отложил свое намерение и продолжал без документа.

-- Сам я не имею капитала, но у моей матери есть небольшая собственность в виде годовой ренты...

Тут мать мастера Гуппи пришла в такой неописанный восторг, что, не зная, чем его выразить, неистово завертела головой, закрыла нос платком и опять подмигнула мне.

--...И у меня никогда не будет недостатка в нескольких фунтах, если бы они понадобились на ведение дел, и притом без процентов, а это ведь большое преимущество, заключил с чувством мистер Гуппи.

-- Разумеется, сказал опекун.

дешево до смешного, и заметьте: простеночные зеркала и вешалки в счет годовой платы! - и там-же думаю открыть свою контору.

Тут мать мистера Гуппи впала в настоящий экстаз и завертела головой с удвоенной скоростью, посылая всему обществу самые игривые улыбки.

-- В доме шесть комнат, не считая кухни, продолжал мистер Гуппи, - и друзья моя находят, что квартира очень удобна. Говоря "мои друзья", я подразумеваю главным образом моего друга Джоблинга, который знает меня (тут мистер Гуппи нежно взглянул на своего друга), кажется, с младенческих дней?...

Мистер Джоблинг подтвердил это заявление, слегка задвигав ногами под стулом.

в обществе не будет недостатка. У моего друга Джоблинга аристократические вкусы; он внимательно следит за всеми происшествиями в высших кругах общества, и он вполне одобряет мое настоящее намерение.

"Разумеется" и слегка отодвинулся от локтя матери мистера Гуппи.

-- Я думаю, сэр, мне нет надобности повторять вам, так как вы уже знаете об этом от мисс Соммерсон... мамаша, сделайте милость, сидите спокойно... что в былые времена образ мисс Соммерсон был запечатлев в моем сердце и что я делал ей брачное предложение.

-- Я об этом слышал, сказал опекун.

-- Обстоятельства, над которыми я не властен и даже напротив, продолжал мистер Гуппи, - изгладили на время из моего сердца этот образ. Все это время поведение мисс Соммерсон было в высшей степени благородно, смею даже сказать - великодушно.

Опекун весело улыбнулся и потрепал меня но плечу.

до благородного поступка, на что она, может быть, не считала меня способным. Я чувствую, что образ, который, как мне казалось, навеки изгладился из моего сердца, живет в нем по прежнему. Власть его надо мной попрежнему громадна, и вот, уступая этому чувству, я решился пренебречь обстоятельствами, над которыми никто из нас не властен, и возобновить предложение, которое я имел честь сделать мисс Соммерсон в былые времена. И так, повергаю к ногам мисс Соммерсон дом в Волькот-Сквере, мою контору и себя и прошу ее милостиво принять этот скромный дар.

-- Действительно, это очень великодушно с вашей стороны, сэр, заметил опекун.

-- Сэр, я хочу быть великодушным, чистосердечно ответил мистер Гуппи. - Впрочем, я отнюдь не считаю, чтобы, возобновляя свое предложение мисс Соммерсон, я жертвовал собой; мои друзья тоже этого не думают. Тем не менее есть обстоятельства, которых нельзя не принимать в разсчет; таким образом одно уравновешивается другим и не та, ни другая сторона не остается в убытке.

-- Я беру на себя ответить вам от имени мисс Соммерсон, сказал со смехом опекун и взялся за колокольчик. - Мисс Соммерсон очень благодарна вам за ваше лестное предложение и желает вам доброго вечера и всякого благополучия.

-- Как! пробормотал растерянно мистер Гуппи. - Как мне вас понимать, сэр? Что это: согласие, отказ или отсрочка?

Мистер Гуппи недоверчиво посмотрел на своего друга, потом на мать, которая вдруг страшно разсердилась, потом в пол и наконец в потолок.

-- Так вот оно что! проговорил он. - А вы, Джоблинг, еслиб вы в самом деле были моим другом, как уверяете, вы бы давно подали руку моей матери и увели бы ее из чужого дома и уж никак не допустили-бы ее оставаться там, где она лишняя.

Но мистрис Гуппи решительно не пожелала, чтоб ее увели из чужого дома. Она и слышать об этом не хотела.

-- Это еще что! обратилась она к опекуну. - Как вы смеете! Убирайтесь! По вашему мой сын для вас не хорош? Сами-то хороши. Убирайтесь, говорят вам!

-- Мне нет до этого дела, отвечала мистрис Гуппи. - Убирайтесь. Мы вам нехороши, так пойдите, поищите: может, найдете получше!

Я никак не ожидала, чтобы мистрис Гуппи была способна на такой переход от самой необузданной веселости к столь-же необузданному гневу.

-- Ступайте, поищите, может, найдете лучше! повторила мистрис Гуппи. - Убирайтесь.

Ее видимо в высшей степени удивляло и оскорбляло, что мы не трогаемся с места.

-- Мамаша, остановил ее сын, который все время старался стать так, чтоб загородить ее от нас, отталкивал ее плечом всякий раз, как она налегала на опекуна. - Мамаша, придержите ваш язык.

-- Ни за что, Вилльям, отвечала она. - Не замолчу, пока он не уберется.

Тем не менее мистер Гуппи с помощью мистера Джоблинга кое-как угомонил свою мамашу (которая под конец сделалась невыносимо назойлива), вывел из комнаты и потащил вниз по лестнице против всякого её желания, причем с каждой ступенькой её голос повышался на полтона и она продолжала настаивать, чтобы мы немедленно отправлялись искать женихов "получше", а главное "сию минуту убирались".