Холодный дом.
Часть вторая.
Глава XXXIV. Заря новой жизни.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Холодный дом. Часть вторая. Глава XXXIV. Заря новой жизни. (старая орфография)

ГЛАВА XXXIV.
Заря новой жизни.

Судебная сессия началась, и опекун получил от Кенджа уведомление, что дело будет слушаться через два дня. Так как я возлагала большие надежды на новое завещание и очень волновалась, то мы с Алланом решили идти на заседание. Ричард не находил себе места от волнения и был такой слабый и жалкий, хотя болезнь его была попрежнему скорее нравственная, чем физическая, что моя милочка очень нуждалась в поддержке. Но она ждала своего верного союзника - теперь ждать оставалось уже очень недолго - и не падала духом.

Дело должно было разбираться в Вестминстере. Я думаю, оно разбиралось там уже раз сто, но я не могла отделаться от мысли, что на этот раз оно наконец приведет к какому нибудь результату. Мы вышли из дома сейчас же после завтрака, чтобы прийти заблаговременно, и вдвоем - как это было странно и как радостно! направились по оживленным улицам к Вестминстеру.

Мы шли, разговаривая о Ричарде и об Аде и мечтая, как мы устроим их новую жизнь. Вдруг я услыхала знакомый голос: "Эсфирь, Эсфирь, голубушка моя!" Это была Кадди Джеллиби; она кричала мне, высунувшись из окна одноконной наемной каретки (у нея было теперь столько уроков, что она нанимала экипаж для разъездов) с таким лицом, точно хотела расцеловать меня на разстоянии сотни ярдов. Перед тем я послала ей записку, в которой сообщила о своей помолвке и рассказала о том, что для меня сделал опекун, но не могла выбрать минутки свободной, чтоб ее навестить. Конечно, мы сейчас же повернули и подошли к ней. Добрая девочка была в таком диком восторге, так захлебывалась от радости, вспоминая тот вечер, когда она принесла мне цветы, так неистово мяла меня в своих объятиях вместе с головой и со шляпкой, называя всеми ласкательными именами, какие только могла придумать, и рассказывая Аллану, что я для нея сделала, что мне не оставалось ничего больше, как войти в карету и дать ей наговориться и нацеловаться всласть. Аллан стоял у окна кареты, счастливый и довольный, кажется, не меньше самой Кадди; о себе уж и не говорю. Не знаю, как я вырвалась от Кадди, помню только, что я смеялась, как сумасшедшая, была очень красная и растрепанная и смотрела вслед её экипажу, а она смотрела на нас, высунувшись из окна, пока могла нас видеть.

Эта встреча задержала нас, и когда мы пришли в Вестминстер, заседание уже началось. Но это было еще не самое худшее: зала заседания была битком набита народом и мы не могли ни видеть, ни слышать, что там происходило. А происходило, должно быть, что-то смешное и интересное, потому что безпрестанно раздавался смех, призывы к порядку и все проталкивались вперед. Происходило что-то такое, что очень забавляло господ юристов; в задних рядах толпы стояло несколько человек молодых адвокатов (я узнала их по парикам) и всякий раз, как один из них сообщал что нибудь товарищам по поводу дела, они закладывали руки в карманы и покатывались со смеху, топоча ногами от восторга.

Мы спросили своего соседа, не знает-ли он, какое дело разбирается. Он сказал: Джерндайса с Джерндайсом. На наш вопрос, пришли-ли к какому нибудь результату, он отвечал, что наверное не знает, что в этом деле никто никогда ничего не знал и не знает, но кажется, дело кончилось. Кончилось на сегодня? спросили мы. Нет, совсем.

Совсем?

Услышав этот невероятный ответ, мы переглянулись, не веря своим ушам. Неужели завещание положило таки конец этой нескончаемой тяжбе и Ричард с Адой будут богаты? Просто не верилось - так это было хорошо.

Мы недолго оставались в неизвестности; скоро толпа зашевелилась и двинулась к выходу, унося с собой испорченный воздух, наполнивший залу. Все по прежнему чему-то смеялись и гораздо больше походили на публику, выходящую из цирка или балагана, чем на людей, только что посетивших храм правосудия. Мы стояли в стороне, высматривая, не увидим-ли знакомое лицо. В это время стали выносить бумаги - груды бумаг в мешках и просто в связках, которые по своим размерам не умещались в мешки, целые вороха бумаг всех видов и форматов, такие вороха, что клерки, которые их несли, шатались под их тяжестью, сваливали их как попало в угол и возвращались за новым грузом. Даже эти клерки смеялись. Взглянув мельком на бумагу и увидев в нескольких местах заголовок: "Джерндайс с Джерндайсом", мы спросили стоявшого подле них джентльмена, с виду судейского, правда-ли, что дело кончилось.

-- Да, слава Богу, кончилось наконец, отвечал он и расхохотался.

Тут мы увидели мистера Кенджа. Он выходил из залы заседания, сияя достоинством и благосклонностью и прислушиваясь к тому, что ему говорил мистер Вольс, который держался очень почтительно и сам нес свой мешок. Мистер Вольс заметил нас первый.

-- Здесь мисс Соммерсон и мистер Вудкорт, сэр, сказал он Кенджу.

-- Где? Ах да, в самом деле! и мистер Кендж приподнял шляпу и поклонился мне с утонченною вежливостью. - Как ваше здоровье? Очень рад вас видеть. Мистера Джерндайса нет с вами?

Я напомнила ему, что мистер Джерндайс никогда здесь не бывает.

-- Да, правда, сказал мистер Кендж; - впрочем на этот раз хорошо, что его нет, ибо его упорное предубеждение - надеюсь, мой отсутствующий друг не обидится, если я позволю себе назвать этим именем его странный взгляд на эти вещи - ибо его упорное предубеждение могло-бы получить сегодня некоторую поддержку - без всяких оснований, разумеется, но могло-бы получить поддержку.

-- Позвольте узнать, чем у вас кончилось сегодня? спросил Аллан.

-- Виноват... Как вы сказали? переспросил мистер Кендж с удручающею вежливостью.

-- Чем кончилось сегодня?

-- Не можете-ли вы сказать нам по крайней мере, была-ли признана подлинность завещания? спросил Аллан.

-- Сказал-бы с величайшим удовольствием, еслиб мог, отвечал мистер Кендж, - но мы его не разсматривали, мы его не разсматривали.

-- Мы его не разсматривали, повторил, как эхо, мистер Вольс своим глухим желудочным голосом.

-- Вы должны вспомнить, мистер Вудкорт, заметил мистер Кендж убедительно успокоительным тоном, пуская в ход свою серебряную лопаточку, - что это обширное дело, запутанное дело, сложное дело. Недаром Джерндайса с Джерндайсом прозвали памятником судебной практики.

-- Памятником, давно увенчанным статуей терпения, заметил Аллан.

-- Хорошо сказано, сэр, произнес мистер Кендж с легким снисходительным смехом. - Хорошо сказано. Но вы должны вспомнить, мистер Вудкорт (тут он стал серьезен почти до суровости), что безчисленные трудности этого огромного дела, мастерская тонкость исследования, которой оно требовало, и формы судопроизводства взяли массу труда, терпения, искусства, красноречия, знаний, ума - высокого ума, мистер Вудкорт. Втечение многих лет весь цвет адвокатуры, осмелюсь сказать, и зрелые осенние плоды - были к услугам Джерндайса с Джерндайсом. А раз публика пользуется преимуществом обращаться за помощью к этой великой силе - украшению страны, она должна платить за это преимущество деньгами или иными ценностями.

-- Мистер Кендж, сказал Аллан, видимо догадавшийся в чем дело, - извините меня, мы спешим... Должен-ли я понять вас в том смысле, что все имущество поглощено судебными издержками?

-- Гм... кажется, что так, отвечал мистер Кендж. - Мистер Вольс, что вы скажете?

-- Кажется, так, сказал мистер Вольс.

-- Значит тяжба умрет, так сказать, своею смертью?

-- Вероятно, отвечал мистер Кендж. - Мистер Вольс?...

-- Вероятно, повторял мистер Вольс.

-- Дорогая моя, это убьет Ричарда, шепнул мне Аллан.

На его лице была написана такая тревога, он так хорошо знал Ричарда, да и сама я так насмотрелась в последнее время, как этот процесс постепенно его убивал, что слова моей милочки: "Боюсь, что он не увидит своего ребенка", показались мне вещими и прозвучало в моих ушах, как погребальный звон.

-- Если вы желаете видеть мистера Карстона, сэр, вы найдете его в зале суда, сказал мистер Вольс. - Я оставил его там; он очень взволновал и хотел немного оправиться прежде ч ем идти домой. Мое почтенье, сэр. Мое почтенье, мисс Соммерсон.

Он посмотрел на меня своим неприятным, змеиным взглядом и глотнул воздуха, словно проглотил последний кусок своего клиента; потом, наскоро завязав шнурки своего мешка, пустился догонять мистера Кейджа, как будто боялся потерять хоть секунду драгоценного собеседования с этим джентльменом, и вслед затем его черная, наглухо застегнутая тощая фигура исчезла за дверью в конце коридора.

-- Дорогая моя, предоставь мне Ричарда, ведь ты давно уже сдала его на мои руки, сказал мне Аллан. - Поезжай домой, разскажи обо всем мистеру Джерндайсу и потом приходи к Аде.

Я просила его не провожать меня до кареты и как можно скорее идти к Ричарду. Вернувшись домой, я рассказала опекуну, чем кончилось дело. Он нисколько не огорчился - за себя. Он сказал:

-- Чем бы ни кончилась эта проклятая тяжба, слава Богу, что кончилась. Это большое счастье. Но Ричард и Ада... Бедные дети!

милочка выбежала ко мне навстречу в маленький коридор и с плачем бросилась ко мне на шею, но сейчас-же овладела собой и сказала, что Ричард несколько раз спрашивал обо мне. Она рассказала мне, что Аллан нашел его одного в углу залы; он был как в столбняке. Когда Аллан его окликнул, он заговорил резко, гневно, обращаясь к воображаемым судьям. Вдруг изо рта у него хлынула кровь и туи Аллан увел его и привез домой.

Когда я вошла, он лежал на диване с закрытыми глазами. На столе стояли лекарства, шторы были спущены, комната проветрена и прибрана. Аллан стоял подле больного, наблюдая за ним с серьезным лицом. Лицо Ричарда показалось мне совсем безкровным, и только тут, когда я увидела его спокойно лежащим с закрытыми глазами, я в первый раз заметила, как он исхудал. Но несмотря на это он был такой красивый, каким я давно его не видала.

Я молча села подле него. Он скоро открыл глаза и сказал слабым голосом, но с прежней своей улыбкой:

-- Поцелуйте меня, тетушка Дюрден.

Я очень удивилась и обрадовалась, что, несмотря на свою слабость, он такой веселый. Он сказал, что не находит слов выразить, как он рад нашей помолвке; говорил, что мой муж был ангелом-хранителем для него и для Ады, благодарил нас обоих, сказал, что желает нам всякого счастья и всех радостей, какие только бывают в человеческой жизни. Когда я увидела, как он взял руку моего мужа и прижал ее к груди, я думала, что у у меня сердце разорвется от жалости.

Мы старались как можно больше говорить о будущем и он несколько раз повторил, что непременно приедет на нашу свадьбу, если будет в состоянии держаться на ногах.

-- Даже больной приеду; Ада как нибудь меня довезет.

-- Да, да, мой голубчик, будь покоен, непременно поедем.

Но когда моя милочка, такая прелестная и ясная в своей самоотверженной любви, говорила ему эти полные надежды слова, когда она так верила в близкую помощь, которую принесет ей с собою крошечное существо - тогда я уже знала... знала!...

Ему было вредно много говорить и мы замолчали. Я взяла работу - детскую рубашечку - и притворилась, что прилежно шью: он ведь всегда подтрунивал над моим трудолюбием. Ада наклонилась к нему и положила его голову к себе на плечо. Он безпрестанно засыпал и всякий раз, как просыпался, если не видел Аллана, спрашивал: "Гдеже Вудкорт?"

Наступил вечер. Я подняла глаза от работы и видела, что в дверях стоит опекун.

-- Кто там, тетушка Дюрден? спросил Ричард.

Дверь была у него в головах, но он догадался по моему лицу, что кто-то вошел.

Я взглянула на Аллана, он кивнул головой, и я нагнулась к Ричарду и сказала ему. Тогда опекун тихонько подошел к постели и взял руку Ричарда.

-- О сэр, вы добрый человек, вы добрый человек! сказал Ричард и в первый раз заплакал.

Опекун сел на мое место, не выпуская его руки.

-- Дорогой мой Рик, сказал он, - тучи разсеялись, настал ясный день. Мы прозрели. Мы ведь все были немножко не в своем уме, Рик. Ну, слава Богу, все прошло... Как ты себя чувствуешь, мой мальчик?

-- Страшная слабость, сэр, но я скоро поправлюсь. Надо начать новую жизнь.

-- Вот это я люблю! Что верно, то верно, весело сказал опекун.

-- Только теперь я начну уж не по старому, проговорил Ричард с грустной улыбкой. - Я получил хороший урок, сэр. Тяжелый урок, но вы можете, по крайней мере, быть покойны, что я его твердо запомнил.

-- Знаете, сэр, продолжал Ричард, - мне кажется, ничего бы на свете мне не хотелось так, как видеть их дом - тетушки Дюрден и Вудкорта. Еслиб меня можно было перевезти туда, когда я немножко окрепну, я уверен, что там я бы поправился скорее всего.

-- Мы со старушкой тоже думаем, Рик, сказал опекун. - Не дальше как сегодня мы с ней об этом толковали. Вероятно, супруг её ничего не будет иметь против. Как ты думаешь?

Ричард улыбнулся и поднял руку, отыскивая Аллана, который стоял сзади у её изголовья.

-- Я не говорю об Аде, сказал Ричард, - но я много думал и думаю о ней. Вот она, моя радость! Ходит за больным, когда сама нуждается в уходе... Милая моя, бедняжечка!

-- Когда я перееду к ним в их Холодный дом, сказал Ричард, - я много разскажу вам, сэр. А вы покажете мне дом. Да? Ведь вы тоже приедете?

-- Непременно, мой милый.

-- Спасибо. Какой вы добрый... все тот же, сказал Ричард. - Впрочем вы всегда тот же. Они рассказали мне, как вы устроили все до последних мелочей, ничего не забыли, и все, как любит Эсфирь. Мне будет казаться, что я опять в старом Холодном доме.

-- Надеюсь, Рик, что ты и туда приедешь. Я ведь теперь опять бобылем стал, и если вы с Адой приедете ко мне, вы сделаете доброе дело. Доброе дело, моя дорогая, повторил он Аде.

-- Это был тяжелый бред больного. Правда? сказал Ричард, горячо сжимая руку опекуна обеими руками.

-- Да, Рик, тяжелый бред, ничего больше.

-- Ну вас хватит доброты забыть обо всем? Вы простите и пожалеете бедного больного, когда он проснется? Будете снисходительны к нему? ободрите его своей поддержкой?

-- Конечно, Рик. Разве и сам я не такой-же больной?

Мой муж придвинулся к Аде и торжественно приподнял руку, делая знак опекуну, чтоб он молчал.

-- Когда-же я увижу деревню, милый дом, где все напоминает о прошлом, где я наберусь сил рассказать, чем была для меня Ада, припомнить все мои вины, покаяться в своей слепоте, где я научусь быть наставником и опорой моему будущему ребенку? Когда я его увижу?

-- Как только немного окрепнешь, дорогой мой, отвечал опекун.

-- Ада, жизнь моя!

-- Я сделал тебе много зла, моя любимая. Я омрачил твой светлый путь. Со мной ты узнала бедность и заботы. Я растратил твои последния средства. Простишь-ли ты меня, моя Ада, прежде чем я начну новую жизнь?

Ясная улыбка озарила его лицо, когда она его поцеловала. Он, как ребенок, прижался щекой к её груди, обнял ее за шею и с последним прощальным вздохом начал новую жизнь. Не эту грешную жизнь - нет, другую... ту жизнь, где искупаются все грехи, где нет ни печали, ни воздыхания.

Поздно вечером, когда все успокоилось, бедная помешанная мисс Флайт пришла ко мне и с плачем рассказала, что она выпустила на волю своих птиц.