Холодный дом.
Часть вторая.
Глава XXXV. Времена переменились.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Холодный дом. Часть вторая. Глава XXXV. Времена переменились. (старая орфография)

ГЛАВА XXXV.
Времена переменились.

В Чизни Вуде тишина и безмолвие, и безмолвие окутывает своим покровом последния события фамильной истории. Ходит слух, будто сэр Лейстер заплатил кое кому за молчание, но это вялый, хилый, робкий слух, который почти не подает признаков жизни и, вспыхнув слабой искоркой, сейчас же опять замирает. Достоверно известно только то, что красавица лэди Дэдлок покоится в фамильном склепе в одной из отдаленных частей парка, где деревья сплетаются над темным сводом, где крик совы оглашает по ночам соседние леса; но откуда привезли се домой, чтоб положить в этом уединенном месте среди таинственных отголосков, и как она умерла - это остается для всех тайной. Две-три из её прежних приятельниц, преимущественно из числа фей с персикообразными щеками и скелетообразными шеями, пробовали напоминать о ней обществу; грациозно играя своими огромными веерами, с улыбкой мертвеца на карминовых губах, точно ведьмы, заигрывающия со смертью за недостатком других поклонников, оне высказывали свое удивление по поводу того, как могли похоронить эту женщину в фамильном склепе и неужели кости умерших Дэдлоков не перевернутся в гробах от такой профанации Но умершие Дэдлоки отнеслись к этому факту очень спокойно и, насколько известно, не думали протестовать.

лошади сэр Лейстер - дряхлый, сгорбленный, почти слепой, но все еще величавый, и рядом с ним, тоже верхом, высокий человек с военной осанкой, который внимательно следит за поводьями. Они подъезжают к дверям склепа, лошадь сэра Лейстера останавливается сама, сэр Лейстер обнажает голову, остается неподвижным несколько минут, и затем они поворачивают назад.

Война с дерзким Бойторном все еще продолжается, хотя и без прежнего пыла, то затихая, то опять разгораясь, как потухающий костер. Говорят, что когда после смерти жены сэр Лейстер переехал в Линкольншир, мистер Бойторн выказал полную готовность отказаться от своих прав на спорную землю, но сэр Лейстер понял это как снисхождение к его болезни и несчастию, и так разгневался и огорчился, что мистер Бойторн был вынужден вторгнуться во владения соседа, чтобы сколько нибудь его успокоить. Таким образом громоносные объявления мистера Бойторна по прежнему красуются на спорной меже и сам мистер Бойторн, с канарейкой на голове, по прежнему громит сэра Лейстера в святилище своего домашняго очага; воюет он с ним и в старой маленькой церкви, заявляя свой протест тем, что кротко игнорирует его присутствие. Но говорят (шепотом), что чем сильнее свирепствует мистер Бойторн против своего старого врага, тем больше он ему делает уступок, и что сэр Лейстер в своей величественной неприступности и не подозревает, с какою заботливостью к, нему относятся. Не подозревает он и того, какая тесная связь общих страданий существует между ним и его врагом, как близко соединила их судьба двух сестер и, конечно, его враг, который знает это теперь, никогда ему не скажет. И война продолжается к удовольствию обеих сторон.

В одном из коттеджей парка, в том, что виден из замка и где когда-то - когда весенния воды заливали Линкольншир - играл ребенок сторожа, на которого любила смотреть миледи, живет теперь высокий человек с военной осанкой, бывший солдат. По стенам коттеджа висят великолепно вычищенные ружья - память прошлого; чистка этих ружей - любимое занятие хромого человечка, который состоит при Чизни-Вудской конюшне. Человечек этот большой хлопотун; он вечно сидит у дверей конюшни и вечно что нибудь чистит или полирует: то стремя, то мундштук, то бляху от упряжи, словом все, что имеет какое нибудь отношение к конюшне и что можно, полировать. Это лохматый, безобразный, искалеченный человечек, что-то вроде старой дворняжки; видно, что жизнь порядком его потрепала. Зовут его Филь.

Приятно смотреть на величавую фигуру старой домоправительницы (она очень подалась за это время и стала плохо слышать), когда она идет в церковь, опираясь на руку сына; приятно видеть, как оба они относятся к сэру Лейстеру и он к ним. Впрочем, мало кто это видит при том безлюдьи, которое царит теперь в замке. Правда, летом у матери и сына бывают гости; в ясные летние дни между деревьями парка показываются иногда серая мантилья и зонтик, совершенно неизвестные дотоле в этих палестиеах. В ясные летние дни можно видеть, как две юные девицы резвятся точно молодые лошадки в самых заветных уголках парка, а у дверей коттеджа в благорастворкнном вечернем воздухе дружно вьются две струйки табачного дыма. В эти дни из окон коттеджа несутся звуки флейты, наигрывающей вечно-юных "Британских гренадеров", а когда наступит вечер, можно видеть, как перед коттеджем маршируют в ногу две высокия фигуры, и слышать, как одна из них говорит деревянным голосом: "Но при старухе я об этом ни гугу: надо поддерживать дисциплину".

Большая часть комнат замка стоят запертые и не показываются посетителям, но сэр Лейстер, величественный не смотря на свое горе и немощи, по прежнему возседает в длинной гостинной, на старом месте перед портретом миледи. Свет одинокой лампы, загороженный со всех сторон широкими экранами, освещает по вечерам только один этот угол и, кажетзя, с каждой минутой убывает, чахнет и вот-вот погаснет. И в самом деле еще немного - и свет навсегда погаснет для сэра Лейстера; еще немного и, заплесневелая дверь фамильного склепа, эта угрюмая дверь, которая так туго отворяется и так крепко запирается, - отворится и поглотит его навеки.

чтобы скрыть зевоту; особенно помогает ей в этих случаях её жемчужное ожерелье, которое она зажимает в своих розовых губках и тогда зевает со спокойной совестью. Безконечные пережевывания вопроса о Вуффи и Будле, силящияся доказать, как мерзок Будль и безпорочен Буффи и как страна стремится к погибели оттого, что обожает Будли и ненавидит Буффи, или возносится на верх благополучия, оттого что обожает Буффи и ненавидит Будля, ибо тут не может быть середины, - составляют главный предмет этих чтений. Сэр Лейстер не взыскателен насчет выбора чтения и, повидимому, не особенно внимательно следит за предметом, хотя всякий раз, как Волюмния умолкает, он просыпается, громко повторяет последнее слово и с явным неудовольствием осведомляется, не устала-ли она. Впрочем Волюмния, порхая по своему обыкновению, как птичка, и роясь для развлечения в бумагах, напала на один весьма интересный и близко её касающийся документ, который успокоил ее на случай, еслибы с её родственником "что нибудь случилось"; этот документ вполне вознаграждает ее за утомительное чтение и держит на почтительном разстоянии даже её страшного дракона - скуку.

ждут изнывающих от скуки кузенов в условленных пунктах. Разслабленный кузен, который, приезжая в Чизни-Вуд, окончательно ослабевает, целые дни валяется на диване - конечно, когда не охотится - и также стонет из-под подушек, жалуясь на "эту п'оклятую т'ущобу, где чувствуешь себя заживо похо'оненным".

Единственные светлые дни, какими судьба балует Волюмнию в эти трудные времена, это те редкие дни, когда она может облагодетельствовать графство или страну, почтив своим присутствием общественный бал. В эти дни прекрасная дева появляется из своей комнаты настоящей сильфидой и летит под конвоем кузена за четырнадцать миль по тряской дороге в допотопную клубную залу, которая триста шестьдесят четыре дня в обыкновенном году и триста шестьдесят пять в високосном служит складочным местом для опрокинутых вверх ножками старых столов и стульев. В эти дни она пленяет сердца своей любезностью, детской резвостью и легкостью своих ножек, как в те блаженные времена, когда безобразный старый генерал в Бате еще не приобрел ни одного зуба из тех, которых у него теперь полон рот, по две гинеи за штуку. В эти дни она порхает аристократической нимфой между пестрыми парами танцующих. В эти дни ее осаждают кавалеры с чаем, с лимонадом, с пирожным и с любезностями. В эти дни она добра и жестока, мила и капризна, величественна и неприступна, неистощимо-разнообразна. В эти дни она до смешного похожа на маленькие стеклянные канделябры прошлого столетия, украшающие клубную залу: со своими тоненькими поясками, отбитыми украшениями, обсыпавшимися призматическими подвесками с их радужным подмигиваньем, эти канделябры - вылитая Волюмния в миниатюре.

В осттльное время жизнь Волюмнии в Линкольншире - сплошная пустыня, где печальный дом печально смотрит, как обступившия его со всех сторон деревья стонут, ломают руки, качают головами и обливают слезами его окна в безвыходном отчаянии; пышный лабиринт, который, кажется, никогда не принадлежал старинной фамилии человеческих существ, сколько бы ни уверяли в противном оставшиеся после них портреты, а всегда был собственностью старой семьи отголосков, выходящих при малейшем звуке из своих могил и звонко раскатывающихся по всему зданию; лабиринт пустынных лестниц и коридоров, где царит такая мертвая тишина, что стоить вам ночью уронить в своей комнате гребешок, и по всему дому побегут таинственные звуки - не то глухие удары, не то крадущиеся шаги; страшное место, которое не всякий решится обойти один, где служанка дико взвизгивает, если из камина выпадет уголек, где та-же служанка то и дело принимается плакать без всякой причины, становится жертвой непобедимого малодушия и наконец просит разсчета и уходит.

Так идет жизнь в Чизни-Вуде. Все здесь теперь - мрак и запустение; ни летнее солнце, ни зимний холод не вносят перемены в эти угрюмые, неподвижные чертоги. Но развевается днем пестрый флаг, не сверкают ночью длинные ряды освещенных окон, никто не приезжает и не уезжает, нет ни хозяев, ни гостей, которые оживляли-бы эти застывшия комнаты. Ни жизни, ни движения. Заносчивость и гордость древняго жилища Дэдлоков никому больше не колют глаз: оне покинули его и отдали во власть мертвому покою.