Холодный дом.
V. Утреннее приключение.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Холодный дом. V. Утреннее приключение. (старая орфография)

V. Утреннее приключение.

Хотя утро было холодное и сырое и хотя туман все казался густым и тяжелым - я говорю: казался, потому, что окна нашей комнаты покрыты были таким толстым слоем грязи, что даже и яркое летнее солнце проникало бы сквозь них тусклыми лучами - но я заранее предвидела то неприятное положение, которое привелось бы испытать нам, оставаясь в комнате в такое раннее время дня, и потому предложении, сделанное со стороны мисс Джэллиби выйти из дому и прогуляться, показалось мне прекрасным, тем более, что любопытство видеть Лондон сильно подстрекало меня.

-- Мама нескоро еще встанет, - говорила мисс Джэллиби: - и когда встанет, то придется ждать завтрака не менее часу - у нас всегда ужасно мешкают. Что касается папа, он позавтракает, чем Бог пошлет и потом отправляется в должность. Он даже и не знает того, что по вашему называется настоящим завтраком. Присчилла с вечера оставляет ему кусок хлеба и немного молока, если только молоко найдется в нашем доме. Иногда его совсем не бывает, а если и найдется, то случается, что кошка выпьет его ночью. Я только боюсь, что вы очень устали, мисс Соммерсон, и вместо прогулки для вас, может быть, лучше отдохнуть в постели.

-- Я вовсе не устала, душа моя, - сказала я: - и очень охотно иду прогуляться.

-- Если вы уверены в этом, - возразила мисс Джэллиби: - так я пойду и оденусь.

Ада тоже вызвалась идти вместе с нами и деятельно занялись своим туалетомь. Не предвидя никакой возможности сделать что нибудь лучшее для Пипи, я предложила ему умыть его и снова уложить спать в мою постель. Он согласился с этим без малейшого сопротивления. Во время умыванья он глядел на меня выпуча глаза, как будто никогда он не был и никогда не будет в течение всей своей жизни приведен в такое крайнее изумление; в то же время, он казался чрезвычайно жалким, не произносил ни одной жалобы и весьма охотно отправился спать, лишь только кончилось умыванье. Сначала я находилась в крайней нерешимости касательно нашей прогулки; я считала этот поступок за непростительную вольность - но вскоре размыслила, что в здешнем доме едва ли кто обратить на это внимание.

Среди хлопот, которые наделал мне Пипи, среди приготовлений к прогулке и приведения в порядок туалета Ады, я вскоре оправилась от неприятного чувства, которое тяготило меня после дурно проведенной ночи, и щеки мои покрылись ярким румянцем.

Мы спустились в кабинет и увидели, что мисс Джэллиби старалась согреться перед камином, который Присчилла затопляла, с запачканным до нельзя комнатным подсвечником, выбросив из него сальный огарок, для лучшей и скорейшей растопки. Как в кабинете, так и в столовой, каждый предмет оставался в том же самом виде, в каком находился накануне, и, повидимому, должен был сохранить этот вид в течение наступившого дня. Скатерть со стола не снималась, но лежала приготовленною для завтрака. Крошки, пыль и черновые бумаги встречались на каждом шагу. Несколько оловянных кружек и молочный кувшин висели на той самой решетке, где завязла голова бедного Пипи. Дверь на улицу стояла настежь. Завернув за ближайший угол, мы встретили кухарку, которая только что вышла из водочной лавочки и утирала себе рот. Проходя мимо нас, она сказала, что заходила туда узнать который час.

Еще до встречи с кухаркой, мы встретили Ричарда, который, на небольшой площадке усердно занимался пляской, стараясь отогреть себе ноги. Раннее появление наше на улице приятно изумило Ричарда, и он с величайшим удовольствием вызвался разделить с нами прогулку. Вследствие этого, он взял на свое попечение Аду, а мисс Джэллиби и я пошли впереди. Здесь должно упомянуть, что мисс Джэллиби снова углубилась в мрачное расположение духа, и, право, я ни под каким видом не решилась бы подумать, что она любит меня, еслиб сама она не призналась в том.

-- Куда же вы хотите идти? - спросила она.

-- Куда нибудь, моя милая, - отвечала я.

-- Куда нибудь, по моему, все равно, что никуда, - сказала мисс Джэллиби и остановилась с явным выражением сильной досады.

-- Во всяком случае, надо же идти куда нибудь, - сказала я.

И она повела меня вперед самым скорым шагом.

-- Мне все равно! - говорила она - Можете быть моей свидетельницей, мисс Соммерсон. Я говорю вам теперь, что мне все равно, что и ни о чем не забочусь, ни до чего мне нет дела, но если он, с своим лоснящимся костлявым лбом, будет ходить в ваш дом, вечер за вечером, до тех пор, пока не достигнет мафусаиловских лет, я и тогда бы ничего ему не сказала. О, если бы вы знали, в каких ослов превращают себя он и моя мама!

-- Что ты это говорите! - возразила я, с видом упрека за внезапный эпитет и сильное ударение, которое мисс Джэллиби нарочно сделала над ним. - Не забудьте, ваш долг, как дочери...

-- Позвольте, позвольте, мисс Соммерсон! Не говорите мне о долге дочери, а скажите прежде, исполняет ли мама долг матери? Мне кажется, она душой и телом предана публике и Африки. В таком случае, пусть публика и Африка и оказывают ей долг дочери: это скорее касается до них, это скорее их дело, а отнюдь не мое. Для вас это кажется ужасно, как я замечаю. И прекрасно, дли меня это тоже ужасен, для нас обеих ужасно, и потому мы кончим говорить об этом.

И вместе с этим мисс Джэллиби повлекла меня вперед быстрее прежнего.

о котором он и мама так горячо разсуждают. Меня удивляет, каким образом у камней на мостовой против нашего дома достает столько терпения, чтоб оставаться на месте и быть свидетелями таких несообразностей и безразсудства, какие обнаруживаются во всей этой великолепно-звучной нелепости и в распоряжениях моей мама!

Мне нетрудно было понять, что слова мисс Джэллиби относились к мистеру Квэйлю, молодому джентльмену, который являлся вчера после обеда. К счастию, я была избавлена от неприятной необходимости продолжать этот разговор. Ричард и Ада, обогнав нас, громко засмеялись и спросили, не намерены ли мы начать правильный бег в запуски. Прерванная таким образом мисс Джэллиби сделалась безмолвна и шла подле меня с весьма угрюмым видом, между тем как я любовалась нескончаемою последовательностью и разнообразием улиц, множеством народа, снующого взад и вперед мимо нас, множеством телег, тянувшихся по всем направлениям, любовалась деятельными приготовлениями в магазинах, уборкою окон блестящими товарами и выметаньем на улицу сора, около которого бродили какие-то странные создания в лохмотьях, стараясь проникнуть своими взорами, не скрывается ли в нем булавочек или других ценных вещиц.

-- Скажите на милость, кузина, раздался позади меня веселый голос Ричарда: - кажется, нам никогда не удалиться от Верховного Суда! Хотя и другой совершенно дорогой, но мы снова пришли к месту вчерашней нашей встречи, и, клянусь печатью великого канцлера, и старая леди здесь!

И в самом деле, перед нами очутилась вчерашняя полоумная старушка: она приседала, улыбалась и с вчерашним видом покровительства говорила:

-- Ах, какое счастье! Я снова, вижу несовершеннолетних по делу Джорндис! Уж подлинно, что счастье!

-- Вы очень рано выходите из дому, сударыня, - сказала я, в ответ на её реверанс.

-- Д-д-да! Я обыкновенно гуляю здесь очень рано... гуляю перед тем, как начнется заседание. Это место довольно уединенное. Здесь я привожу в порядок мои мысли для дневных занятий, - говорила старая леди, чрезвычайно жеманно. Знаете, дли моих дневных занятий непременно нужно иметь огромнейший запас здравого смысла. За правосудием Верховного Суда чрезвычайно трудно следить.

-- Скажите, мисс Соммерсон, кто это? - прошептала мисс Джидлиби, прижимая мою руку крепче и крепче.

Старушка-леди одарена была, как видно, весьма тонким слухом. Она в ту же минуту отвечала на шепот моей спутницы:

-- Я, дитя мое, я челобитчица - так называют меня в суде. Я челобитчица, к вашим услугам. Я имею честь регулярно присутствовать в заседаниях Верховного Суда... так себе, знаете... с моими документами. Не имею ли я удовольствия говорить еще с одной из юных особ, участвующих в деле Джорндись? - спросила старая леди, выправляясь от слишком низкого приседания и наклоняя голову на бак.

Ричард, желая исправить вчерашнее легкомыслие, весьма учтиво объяснил, что мисс Джэллиби не имела никакой связи с нашим тяжебным делом.

-- Ха! вот как! - сказала старая леди. - Значит она не ждет суда? Все же она состареется... но не будет черезчур стара. О, нет, нет! А знаете ли, ведь это сад Линкольнинского Суда. Я называю его своим садом. В летнюю пору здесь столько тени, что не найдешь в другой беседке. Птички здесь поют так сладко, сладко! Я провожу здесь большую часть летних вакаций. А вы знаете, что эти вакации бывают чрезвычайно длинны. Неужли вы не знаете?

Мы ответили, что не знаем, и, повидимому ответили сообразно с её ожиданиями.

-- Эти вакации тогда кончаются, - продолжала старая леди: - когда листья с деревьев падают, и когда не найдется уже больше ни цветочка, чтобы делать букеты для великого канцлера, и тогда шестая печать, о которой упоминается в Апокалипсисе, снова открывается. Сделайте одолжение, загляните в мою квартиру. Это послужит для меня превосходном признаком - верной приметой. Юность, надежда и красота очень редко бывают у меня. Много прошло времени с тех пор, как оне не бывали у меня

Старая леди взяла меня за руку и, уводя меня и мисс Джэллиби с собой, кивнула Ричарду и Аде, следовать за ной. Я не знала, как отказаться от этого, и взглядом просила Ричарда помочь мне. Но в то время, как Ричард, вполовину изумленный и вполовину увлекаемый любопытством и вообще находившийся в крайнем недоумении, обдумывая, как бы отделаться от старой леди, не оскорбив ее, старая леди продолжала тащить нас вперед, а Ричард и Ада продолжали следовать за нами. Но все это время наша странная путеводительница, с улыбающейся снисходительностью, уверяла нас, что живет близехонько.

Вскоре оказалось, что она говорила совершенную истину. Она жила так близко от места нашей встречи, что мы не успели еще привести ее в приятное расположение, хотя бы на несколько секунд, как она была уже дома. Припустив нас чрез небольшие боковые ворота, старая леди самым неожиданным образом очутилась вместе с нами в узком переулке, составляющем часть дворов и других переулков, как раз за стеною Линкольнинского Суда.

-- Вот и квартира моя, - сказала она. - Прошу покорно, войдите.

Она остановилась перед лавкой, над которой находилась вывеска: Крук, складочное место тряпья и бутылок. Под этою надписью длинными и тоненькими буквами прибавлялось: С одной стороны окна была выставлена картина, изображающая красную бумажную фабрику, подле которой стояла телега, и из нея выгружали огромнейший запас мешков с старыми тряпками. С другой стороны выглядывал билет: здесь покупаются кости. Далее другой билет: здесь покупается кухонная старая посуда. Потом еще билет: здесь покупается старое железо. Потом еще: здесь покупается старая бумага. Потом еще: здесь покупается старое платье мужское и дамское. Короче сказать, в этой лавке, повидимому, все покупалось, но ничего не продавалось. Все окно заставлено было безчисленным множеством грязной стеклянной посуды, как-то винных бутылок, бутылок из-под ваксы, аптекарских стклянок, бутылок из под имбирного пива и содовой воды, банок из под пикулей и чернильныхь стклянокь. Упомянув о последних, я должна сказать, что лавка Крука во множестве маленьких подробностей прямо показывала, что находится в ближайшем соседстве с присутственным местом. Коллекция чернильных стклянок была в особенности велика. На наружной стороне дверей висела небольшая, ежеминутно угрожающая падением полочка, загруженная истасканными, оборванными старинными томами, украшенными бумажными ярлычком, с надписью: Книги законов, каждая по девяти пенсов. Некоторые из надписей, замеченных мною, была написаны красивым приказным почерком, подобным тому, какой я видела на бумагах в конторе Канджа и Карбоя и письмах, которые так долго получала от этой фирмы. Между ними одна, написанная тем же почерком, в особенности обращала на себя внимание: она не имела никакой связи с торговыми оборотами лавки, но служила простым объявлением, что почтенный человек сорока-пяти лет желает заняться перепискою бумаг и обещает исполнить порученную ему работу красивым почерком и с возможною поспешностью: адресоваться в магазин мистера Крука, на имя Немо. На другой половинке двери развешено было множество подержанных мешков, синих и красных. Почти при самом входе в лавку, лежали груды старых хрупких пергаментных свитков, и полинялых, с загнутыми временем уголками, приказных бумаг. Мне представлялось, что все ржавые ключи, которые сотнями валялись в грудах старого железа, принадлежали некогда к замкам дверей или крепких сундуков в адвокатских конторах. Связки ветошек, накиданных на одну из чашек и около чашки деревянных весов, на конце рычага которых не находилось ни малейшей тяжести, составляли, повидимому, изорванные мантии и другия принадлежности судейской одежды. В дополнение всей картины, оставалось только представить себе, как прошептал Ричард Аде и мне, когда мы стояли у самого входа в лавку, не решаясь двинуться вперед, - оставалось только представить себе, что кости, сваленные в угол в одну страшную груду и как нельзя лучше очищенные от мясистых частиц, были кости клиентов! Погода все еще была туманная и совершенно затемнялась стеной Линкольнинского Суда, перехватывающей свет дневной на разстоянии от окна лавки не более трех ярдов, а потому мы бы ничего не увидели внутри лавки без помощи зажженного фонаря, который переносился с одного места на другое каким-то стариком в очках и в мохнатой шапке. Повернувшись случайно к дверям, он увидел нас. Это был старик невысокого роста, с синевато-мертвенным морщинистым лицом; его голова утопала в его плечах, и из груди его вылетал белый пар, как будто внутри её происходил пожар. Его грудь, подбородок и брови до того покрывались белыми, как будто подернутыми инеем волосами и морщиноватой кожей, что от пояса и до головы он казался старой каряжиной, прикрытой выпавшим снегом.

-- Хе, хе! - сказал старик, приближаясь к дверям. - Вы, верно, продаете что нибудь?

Весьма натурально мы отступили назад на несколько шагов и взглянули на нашу проводницу, которая всячески старалась открыть наружную дверь дома ключом, вынутым ею из кармана, и мистер Ричард сказал теперь, что так как мы уже имели удовольствие узнать, где она живет, то на этот раз должны проститься с ней, тем более, что срок нашей прогулки кончился. Но не так легко было проститься с ней, как мы предполагали. Она так причудливо и так убедительно умоляла нас войти хоть на минуточку и взглянуть на её квартиренку, и, убежденная в том, что появление наше в её комнате послужило бы верным признаком к перемене её счастия, она так сильно влекла меня за собой, что мне, да и всем другим, больше ничего не оставались, как только согласиться. Я полагаю, что всех нас, более или менее, подстрекало любопытство, и, наконец, когда старик лавочник присоединил свои просьбы к просьбам старушки, говоря нам: "Ну, что же, угодите старухе! Ведь это займет у вас не больше минуты! Войдите, войдите! Пройдите через лавку, ужь если уличная дверь не отпирается!", - мы окончательно решились войти, ободряемые откровенным смехом Ричарда и вполне полагаясь на его защиту.

-- Это, извольте видеть, Крук - домовый хозяин, - сказала старушка, представляя нас владетелю дома и оказывая ему величайшую честь таким снисхождением. - Между здешними соседями он слывет под именем великого канцлера, я его лавка называется Верховным Судом. Я вам скажу, это человек весьма эксцентричный... чрезвычайно странный... о, уверяю вас, чрезвычайно странный!

Вместе с этим она сильно потрясла головой и постучала пальцем по лбу, стараясь дать нам понят, чтобы мы были добры и извинили его странности.

-- Я вам скажу, ведь он того немного... ну, знаете, того... сумас... - сказала старая леди, с выражением сознания в собственном своем достоинстве.

Старик подслушал эти слова и громко засмеялся.

-- Вот ужь, право, не знаю! - сказал Ричард весьма безпечно.

-- Видите ли почему, - возразил старик, внезапно остановившись и повернувшись к нам лицом: - они... Хе, хе!.. Да какие чудные волосы-то! Вот прелесть, так прелесть! У меня в подвале три мешка битком набиты дамскими волосами; но между ними не найдется ни одного волоска такого прелестного, такого драгоценного! Какой цвет, какая густота, какая мягкость!

-- Все это прекрасно, мой добрый друг! - сказал Ричард, крайне недовольный тень, что старик, взяв один из локонов Ады, перепускал его в своей желтой рукою. - Вы можете восхищаться этим, как восхищается каждый из нас, отнюдь не позволяя себе вольности.

Старик бросил на Ричарда быстрый, проницательный взгляд, отклонивший мое внимание от Ады, которая в эту минуту, возбуждаемая страхом и стыдливым смущением, была, так прекрасна, что даже блуждающее внимание старой леди сосредоточилось на ней. Но когда Ада вступилась за старика и со смехом сказала, что нисколько не оскорблялась этим поступком, а напротив, гордилась таким истинным, неподдельным восхищением, мистер Крук также внезапно спрятался в самого себя и съежился, как за минуту перед этим выскочил из себя и выпрямился.

-- Вы видите, какое множество самых разнообразных предметов находится здесь, - снова начал старик, поднимай кверху фонарь, для лучшого освещения своего магазина: - видите, какое их множество! И все они, как думают мои соседи (которые, к слову сказать, ровно ничего не знают), обречены мною гниению и разрушению; вот поэтому-то и дали такое название мне и моему магазину. У меня, как вы видите, огромнейший запас старинных пергаментных свертков и бумаг. Я, как видите, люблю таки и ржавчину, и плесень, и паутины. У меня все то рыба, что попадает в мои сети. Мне трудно разстаться с тем, что я уже однажды залучил к себе (так по крайней мере думают мои соседи; да, впрочем, к слову сказать, что смыслят эти соседи? ровно ничего!); что было раз поставлено на место, того я и пальцем не трону... терпеть не могу подметанья, убиранья, чищенья и холенья. Вот почему я получил такое название. Впрочем, мне до этого и нужды нет. Пускай себе, что хотят, то и говорить. Когда мой благородный и ученый собрат открывает заседание в Линкольниниском Суде, я каждое заседание хожу туда повидаться с ним. Он не замечаеть меня; но я так его замечаю. Между нами нет большого различия. Мы оба роемся в пыли, плесени и ржавчине. Хе! Леди Джэн, поди сюда!

При этом огромная серая кошка спрыгнула с ближайшей полки к нему на плечо, и мы все вздрогнули от внезапного испуга.

-- Хе, хе! леди Джэн. Покажи-ка им, как ты умеешь царапаться... Ха, хе! разорви, разорви это, миледи! - сказал мистер Крук.

Серая кошка соскочила на пол и вцепилась своими тигровыми когтями в связку ветоши с таким пронзительным, ужасным визгом, что при первых звуках его, мне показалось, что волосы на моей голове становятся дыбом.

-- Она во всякое время готова сделать это же самое с каждым, на кого укажу, - сказал старик. - Надобно заметить вам, что, между прочими обыкновенными предметами, я собираю и кошачьи шкурки: по этому-то случаю Миледи и завелась в моем доме. А у нея прекрасная шкурка, вы сами это видите; однакож, я не решился содрать ее, хотя это и не совсем-то согласно с моим обыкновением.

В это время он провел нас через всю свою лавку и в задней стене её отворил маленькую дверь, выходившую на общее крыльцо. Когда он стоял у этой двери, положив свою руку ни рукоятку замка, старушка-леди, до выхода из лавки, грациозно заметила ему:

-- Благодарю вас, Крук, благодарю. Вы поступили прекрасно, жаль только, что долго задержали нас. Молодые мои друзья очень торопится; да и у меня нет лишняго времени: через несколько минут наступит пора, когда мне должно отправляться в суд. А вы знаете, что дорогие мои гости тоже участвуют в суде: они находятся у него под опекой по делу Джорндис.

-- Джорндис! - сказал старик, принимая изумленный вид.

-- Да, Джорндис и Джорндис. Самая огромнейшая тяжба, Крук! - возразила его квартирантка.

-- Хе, хе! - воскликнул старик, тоном, выражающим изумление, и в то же время более прежнего выпучил вой глаза. - Вот оно что! Скажите на милость!

-- По всему видно, мистер Крук, что тяжбы, которыми занимается ваш благородный и ученый собрат, другой великий канцлер, сильно безпокоят вас.

-- Да, - отвечал старик весьма разсеянно: - по всему видно, что так! Поэтому... значит вас зовут...

-- Ричард Карстон.

-- Карстон, повторил он, медленно откладывая как это имя на один из своих костлявых пальцев, так и другия, которые он упоминал, на другие пальцы: - так, так. В этой тяжбе запутано имя и мисс Барбари, и имя Клэр, и имя Дэдлок... не так ли?

-- А что вы думаете! - возразил старик, медленно оставляя свою разсеянность. - Конечно, знаю! Том Джорндис - вы, вероятно, извините мою простоту; впрочем, надобно вам сказать, что в Суде только и знали его под этим именем, и что он был известен там точь-в-точь, как и она (слегка кивая при этих словах на свою постоялицу) - Том Джорндись частенько захаживал сюда. Во время тяжбы своей он как-то свыкся с безпокойной привычкой бродить по нашему кварталу, заходить к нашему брату лавочникам. Он чуть-чуть было не наложил руки на себя, вот на самом том месте, где стоит теперь молоденькая барышня, - то есть решительно чуть-чуть не наложил.

Признаюсь, мы слушали старика с неизъяснимым ужасом.

-- Я нам скажу, как это было. Он, извольте видеть, вошел в эту дверь, - говорил старик, медленно показывая пальцем воображаемую дорогу, по которой проходил Томь Джорндис: - а надобно вам сказать, что все соседи задолго еще говорили, что рано или поздно, а он непременно что нибудь да сделает над собой; ну, так извольте видеть, в тот самый день, как он убил себя, вошел он в эту дверь, дошел до скамеечки, которая стояла вон на этом месте, сел на нее и попросил меня принесть ему кружку вина... Конечно, вы можете представить себе, что в ту пору я был человеком куда как моложе теперешняго. "Знаешь, Крук, сказал он мне: - сегодня я сильно разстроен: следствие по моей тяжбе снова началось, и мне кажется, что дело мое решится гораздо раньше, чем можно ожидать". Я себе на уме - "нет уж, думаю, нельзя его оставить одного", и потому уговорил его отправиться в таверну, а это было так близехонько, что стоило только перейти наш переулок. Он согласился. Я проводил его, заглянул в окно и увидел, что он преспокойно уселся подле камина, между многими другими джентльменами. Не успел я вернуться домой, как вдруг раздался выстрел, и отголосок его загрохотал вон за этой стеной Лникольнинского Суда. Я назад; соседи выбежали на улицу, и нас человек двадцать в один голось прокричали, что это "Том Джорндис решил свое дело!"

Старик замолчал, пристально взглянув сначала на нас, потом на фонарь, погасил в нсм огонь и запер его.

следствие по тяжбе Джорндиса! Не нужно говорить о том, как благородный и ученый собрат мой и вся его собратия рылись, по обыкновению, в пыли и плесени и старались показывать вид, как будто они вовсе и не слышали о несчастном событии, как будто они... Ну да что тут толковать! Если они и слышали о нем, так, право, пользы то в том было бы ровно ничего!

Румянец на щеках Ады совершенно исчез, да и Ричард был едва ли менее бледен. Судя по своему собственному внутреннему волнению, хотя я не участвовала в тяжбе Джорндис, я нисколько не удивлялась, что принять в наследство тяжбу со всеми следствиями, - тяжбу, оставлявшую в умах множества людей такия страшные воспоминания, служило сильным ударом для сердец столь неопытных и чуждых еще житейских треволнений. Кроме того, меня безпокоило и другое обстоятельство, что печальный рассказ этот как нельзя более применялся к положению бедного, полоумного создания, которое завело нас сюда. Однако, в крайнему моему изумлению, старушка-леди, по видимому, оставалась совершенно равнодушною к рассказу и снова сделалась нашей путеводительницей по лестнице, стараясь, с снисходительностью более превосходного создания к слабостям обыкновенного смертного, убедить нас окончательно, что хозяин дома, в котором она квартировала, был "немного... знаете того... сумас..."

Старушка-леди помещалась в самых верхних пределах здания, в довольно просторной комнате, из окон которой виднелась част кровли Линкольнинского Суда. Повидимому, эта-то кровля и послужила ей первоначально самой главной побудительной причиной избрать своей резиденцией такое высокое место. Ей, говорила старушка, представлялась возможность смотреть на это место даже ночью, а особливо при лунном свете. Её комната была опрятна; зато в ней оказывался весьма, весьма большой недостаток в мебели. В этом отношении я заметила одне только необходимые принадлежности. На стенах налеплено было несколько картинок из книг, несколько портретов каких-то канцлеров и адвокатов, между которыми висело с полдюжины ридикюлей и мешков женского рукоделья; но в них, по словам старушки-леди, "хранились документы". В камине не было видно ни угля, ни золы, и, кроме того, я нигде не заметила ни одного предмета из женского костюма. ни малейших признаков признаков какой нибудь пищи. На полке открытого шкафа стояло несколько тарелок, несколько чашек и т. п.; но все оне были сухи и пусты. Окинув взором всю комнату, мне показалось, что угнетенная наружность владетельницы этой комнаты внушала к себе сострадание гораздо более прежнего.

-- Вы оказали мне величайшую честь своим посещением, - сказала наша бедная хозяйка, придавая словам своим особенную нежность. - Очень, очень много обязана я за это доброе предзнаменование. Конечно, моя квартира весьма уединенная; но, принимая в разсчет необходимость присутствовать в Верховном Суде, я должна стеснять себя. Я прожила здесь много лет. Дни мои я провожу в суде, а вечера и ночи здесь. И, знаете ли, я нахожу, что ночи бывают как-то особенно длинны: сплю я мало, а думаю очень много. Такое состояние, без всякого сомнения, неизбежно для того, кто имеет дело. Мне очень жаль, что не могу предложить вам шоколаду. Я ожидаю решения моего дела в самом непродолжительном времени, и тогда, надеюсь, хозяйство мое примет обширные размеры. В настоящую пору я нисколько не стесняюсь, признаться наследникам Джорндис (но по секрету), что иногда нахожусь в большом затруднении поддерживать свою наружность прилично порядочной леди... Часто случалось мне испытывать здесь холод, часто случалось испытывать состояние несноснее холода. Но, впрочем, кому какая нужда до этого!.. Пожалуста извините меня, что я распространяюсь о таких ничтожных предметах.

Вместе с этим она отдернула часть занавески, скрывавшей длинное, низенькое окно, пробитое в скате кровли, и обратила наше внимание на множество птичьих клеток; а в некоторых из них сидело по нескольку птиц. Это были жаворонки, коноплянки и щеглята, - по крайней мере штук двадцать.

Знаете ли, я сомневаюсь, доживет ли хоть одна из них до окончания дела; а надобно вам сказать, они все еще молоды. Это убийственно, - не правда ли?

Хотя старушка-леди от времени до времени обращалась к нам с вопросами, но, повидимому, вовсе не ожидала на них ответов; она делала это как будто по привычке, как будто в комнате, кроме её, никого больше не было.

-- В самом деле, - продолжала она: - я положительно сомневаюсь, - уверяю вас, мне не дождаться поры, когда дело мое приведется в порядок и вскроется шестая, или великая печать. - Я сомневаюсь, что доживу до той поры; мне все думается, что наступит день, когда найдут в этой комнате мой окоченелый труп так точно, как я находила уже множество трупов этих птичек!

Ричард, отвечая на выражение сострадательных взоров Ады, тихо и незаметно положил на камин несколько денег, и вслед затем мы все приблизились к клеткам, показывая вид, что хочемь разсмотреть птичек.

-- Я не могу позволить им нет слишком много, - сказала старушка-леди, потому что - вам покажется странным, но это так - потому что ум мой приходит в какое-то смутное состояние от одной мысли, что оне поют в то время, как я должна следить за ходом дела моего в Суде. А вы знаете, что ум мой постоянно должен быть светел! В другое время я скажу вам, как оне зовутся у меня, - в другой раз... не теперь... А сегодня, в день такого счастливого предзнаменования, оне будут петь сколько им угодно... будут петь в честь юности (улыбка и реверанс), в честь надежды (еще улыбка и реверанс) и в честь красоты (еще улыбка и реверанс). Итак, мы дадим им полюбоваться светом.

-- Я не могу открыть окна для них (комната была совершенно закупорена, и это шло к ней как нельзя лучше), - не могу потому, что кошка, которую вы видели внизу - ее зовут леди Джен давно уже точит на них свои зубки. Она по целым часам караулит их на самом краю парапета. Если бы вы знали, как трудно держать ее подальше от моих дверей.

И'де-то по соседству раздался звон часов: он напомнил бедному созданию, чте уже половина десятого, и для приведения к концу нашего визита сделал так много, что сами мы ни под какимь видом не могли бы сделать того. Старушка-леди торопливо схватила свой мешок с документами, который по приходе в комнату был положен на стол, и потом спросила, не отправляемся ли мы в Суд. Получив от нас отрицательный ответ и уверение в том, что мы ни под каким видом не задерживаем ее, она отворила дверь, с намерением проводить нас вниз.

-- С таким счастливым предзнаменованием мне необходимее обыкновенного должно явиться в Суд до прихода канцлера, - сказала она: - быть может, он вспомнит о моем деле прежде всего, у меня даже есть предчувствие, что он непременно напомнить о нем прежде всех других дел.

В то время, как мы спускались с лестницы, она вдруг остановились, чтобы сказать нам шопотом, что весь дом этот наполнен странным хламом, который владетель дома покупал поштучно и ни за что теперь не хочет продавать, - "но это происходит оттого, что он немного, знаете того... съумас..." Это было сказано в верхнем этаже. Но она сделала еще остановку в среднем этаже и молча указала нам на мрачную дверь.

понять, к чему он продавал себя: на что могли понадобиться ему деньги! Тс!

Повидимому, она не доверяла своему шепоту и полагала, что, при всей её осторожности, постоялец мог услышать ее. Повторив еще раз "тс", она пошла впереди нас на ципочках, как будто опасаясь, что самые звуки её шагов обнаружают постояльцу то, что она говорила.

Проходя мимо лавки к выходу на улицу тем же самым путем, который служил нам входом в этот дом, мы увидели, что старик стоял перед отверстием, сделанным в полу, и укладывал в него множество свертков грязной бумаги. Он весьма усердно занимался этой работой, потому что пот крупными каплями выступал у него на лбу. В руке его находился кусок мелу, которым, при каждой отдельно спущенной вниз пачке или свертке грязной бумаги, он ставил на деревянной панели крючковатые знаки.

Ричард, Ада, мисс Джэллиби и старушка-леди прошли мимо него без остановки. Но когда я только что сравнялась с ним, он дотронулся до моей руки, сделав знак, чтобы я остановилась, и мелом написал на стене букву Д. написал странным образом, начав выводить ее с правой стороны и нагнув ее на левую. Буква заглавная и не печатная, но точь-в-точь такая, какую палисад бы каждый из писцов конторы Кэнджа и Карбоя.

-- Понимаете ли, что я написал? - спросил он, бросив на меня проницательный взгляд.

-- А какая именно?

-- Буква Д.

Бросив на меня еще взгляд и взгляд на уличную дверь, он стер эту букву, вместо нея поставил ж (но на этот раз не заглавное) и спросил.

Я отвечала ему. Он стер и эту, заменил ее буквой о и снова обратился ко мне с тем же вопросом. Перемена букв продолжалась быстро, до тех пор, пока из всех их вместе составилось слово "Джорндис", хотя на стене не оставалось и следов писанных букв.

-- Ну, что я написал? - спросил он.

Я сказала ему, он расхохотался и потом с такими же странными приемами и с той же быстротой, приступил писать по-одиночке другия буквы, из которых образовались слова: "Холодный Домь". С изумлением я прочитала и эти слова; и старик снова разсмеялся.

Лицо его приняло такое неприятное выражение, и его кошка так злобно поглядывала на меня, как будто я была кровной родней пернатым затворницам, и мне становилось так неловко, что когда Ричард появился в дверях лавки, то как будто камень отвалился от моего сердца.

-- Мисс Соммерсон, - сказал Ричард: - надеюсь, что вы не трактуете о продаже ваших волос. Сохрани вас Бог от этого! Трех мешков весьма достаточно для мистера Крука.

Я не теряла ни минуты пожелать мистеру Круку доброго утра и, присоединясь к подругам, ожидавшим меня на улице, вместе с ними простилась с старушкой-лэди, которая с величайшей церемонией наделяла нас своими благословениями и возобновила вчерашния свои уверения отказать в духовной все свои поместья мне и Аде. До окончательного нашего выхода из этого квартала, мы оглянулись назад и увидели, что мистер Крук стоил на пороге своей лавки и сквозь очки глядел на нас; на плече его сидела кошка, пушистый хвост которой торчал на стороне его мохнатой шапки как высокий султан.

-- Это настоящее утреннее приключение в Лондоне! - сказал Ричард, со вздохом. - Ах, кузина, кузина, если бы вы знали, какое тяжелое, какое неприятное чувство пробуждает во мне слово Суд!

врагом множества родственников и других лиц, и что они, в свою очередь, должны быть моими врагами, за которых я не считаю их, и что все мы должны губить друг друга, не зная вовсе, каким образом и зачем, - и, наконец, в течение всей нашей жизни находиться друг у друга к постоянном подозрении и в постоянном раздоре. Ведь справедливость должна же где нибудь существовать, а между тем не странным ли это покажется, что ни один еще честный и правдивый судья, при всем своем желании, не мог отыскать её в течение всех этих лет.

-- Да, кузина, очень странно! - сказал Ричард. - Вся эта разорительная, медленная шахматная игра кажется, чрезвычайно странною. Видеть этот суд, как мы видели его вчера, - видеть его спокойствие в неправильной игре и подумать о жалкой участи пешек на шахматной доске - право, моей голове и сердцу моему становится и тяжело и больно. Голова болит от удивления почему это творится таким образом, если люди не глупцы и не бездельники; а сердцу тяжело от одной мысли, что эти же самые люди легко могут сделаться теми и другими. Но во всяком случае, Ада... могу ли я называть вас Адой?

-- Без всякого сомнения можете, кузен Ричард!

-- Во всяком случае, Ада, Суд не произведет на нас своего дурного влияния. Благодаря нашему доброму родственнику, мы, к счастью, встретились друг с другом, и теперь этот суд не в силах разлучить нас.

-- Надеюсь, ничто не разлучит нас, кузен Ричард, - тихо произнесла Ада.

Спустя полчаса после нашего прибытия появилась мистрисс Джэллиби, а в течение следующого часа в столовую появлялись один за другим предметы, составляющие необходимую принадлежность всякого завтрака. Я нисколько не сомневалась, что мистрисс Джэллиби ложилась на ночь спать, и что в свое время оставила ночное ложе, но по наружным признакам нельзя было заметить, чтобы она снимала свое платье. Во время завтрака она была очень занята: утренняя почта доставила ей тяжелую корреспонденцию касательно Борриобула-Ха, а это обстоятельство предвещало. по её словам, хлопоты на целый день. Дети резвились и на оборванных ножонках своих, которые и без того уже служили аттестатом их шалостей, клали новые заметки своих подвигов. Пипи пропадал целых полтора часа и был приведен, наконец, с Ньюгетского рынка полицейским стражем. Равнодушие, которое мистрисс Джэллиби сохраняла как во время его отсутствия, так и при его возвращении в семейный кружок, изумило нас всех.

Завтрак кончился и мистрисс Джэллиби деятельно принялась диктовать своей Кадди, а Кадди быстро погружаться в то чернильное состояние, в котором мы застали ее накануне. В час пополудни за нами приехала открытая коляска и телега за нашим багажом. Мистрисс Джэллиби обременила нас множеством напоминаний о себе своему доброму другу мистеру Джорндису; Кадди оставила свою работу. В коридоре она поцеловала меня и, утирая слезы и кусая перо, смотрела с лестницы за нашим отъездом. Пипи - я с удовольствием могу сказать - спал в это время и избавил нас от лишних ощущений горести, неизбежной при разлуке (предположения мои, что он убежал к Ньюгетскому рынку отыскивать меня, имели свою основательность); прочия дети вешались позади нашего экипажа. Проезжая мимо двора Тавия, мы с состраданием и безпокойством увидели, как все они разсыпались по поверхности этого двора.