Холодный дом.
VI. Совершенно дома.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Холодный дом. VI. Совершенно дома. (старая орфография)

VI. Совершенно дома.

День значительно прояснился и, вместе с тем, как коляска паша двигалась к западу, все еще продолжал выяснивать. Мы проехали, озаренные солнечным светом, по свежему воздуху, удивляясь более и более протяжению улиц, великолепию магазинов, обширной торговле и толпам народа, которых прекрасная погода, по видимому, вызвала на улицу, как собрание пестрых цветов. Но вот мы начали оставлять удивительный город и проезжать по его предместьям, которые, на мой взгляд, сами по себе могли бы составить довольно обширный город; наконец снова выбрались на настоящую загородную дорогу, с её ветряными мельницами, с её скирдами сена, с мильными столбами, с вагонами фермеров, с запахом сена, с вывесками, качающимися от ветра, и колодами для водопоя, - с её деревьями, полями и живыми изгородами. Для нас было восхитительно видеть впереди зеленеющий ландшафт, а назади - огромную столицу; и когда вагон, запряженный парой прекрасных лошадей, в красных сеточках на головах и с звучными колокольчиками на шеях, прошел мимо нас с своей музыкой, мне кажется, что в ту минуту мы все трое готовы были вторить звукам этих колокольчиков: такое отрадное влияние производило на нас все окружающее,

-- Вся эта дорога живо напоминает мне моего тёзку Виттингтона, сказал Ричард: - и этот вагон составляет окончательный штрих в картине. Ало! что это значит?

Мы остановились; в тоже время остановился и вагон. Вместе с этой остановкой и музыка вагона изменилась и перешла в нежное брянчанье, разсыпавшееся от времени до времени дробью серебристых звуков колокольчика, когда которая нибудь из лошадей махала головой или отряжалась.

-- Наш ямщик все время поджидал этого вагонщика, сказал Ричард: - и вот вагонщик подходит теперь к нам.... Добрый день, приятель!

Вагонщик стоял у дверец нашей коляски.

-- Что за странная вещь! прибавил Ричард, внимательно осматривая человека. - Посмотрите, Ада, у него на шляпе выставлено ваше имя!

На его шляпе находились имена всех нас. За ленточкой были заткнуты три небольшие записки: одна - на имя Ады, другая - на имя Ричарда, и третья - на мое. Вагонщик, прочитав сначала надпись, передал каждую записку прямо по адресу. На вопрос Ричарда, от кого оне посланы, вагонщик отвечал отрывисто: "от господина, сэр", и, надев шляпу, которая была похожа на мягкий таз, хлопнул бичем, пробудил свою музыку, и мелодические звуки её стали долетать до нас слабее и слабее.

-- Чей это вагон? не мистера ли Джорндиса? спросил Ричард нашего ямщика.

-- Точно так, сэр, отвечал ямщик. - Отправляется в Лондон.

Мы распечатали записки. Каждая из них была дупликатом другой и заключала в себе следующия слова, написанные четким и красивым почерком:

"Я ожидаю, мои милые, нашей встречи весьма спокойно, и при этом случае не желал бы видеть принуждения ни с той, ни с другой стороны. Вследствие такого желания, предъуведомляю вас, что мы встретимся как старые друзья, и о прошедшем не должно быть помину. Для вас это будет служить весьма вероятным, а для меня - совершенным облегчением, и потому с любовью к вам остаюсь

"Джон Джорндис."

Быть может, я более моих спутников имела причины изумляться такому посланию, потому что мне до сих пор не представлялось случая выразить свою благодарность тому, кто в течение столь многих лет был моим благодетелем и моей единственной в мире опорой. Мне никогда еще не приводилось подумать о том, буду ли я в состоянии выразить всю мою признательность, которая слишком глубоко лежала в моем сердце. Только теперь я начала думать и обдумывать о том, каким образом я встречусь с ним не поблагодарив его, и чувствовала, что исполнить это будет чрезвычайно трудно.

В душе Ричарда и Ады полученные записки пробудили одинаковое ощущение. Сами не зная почему, они убеждены были, что выражение благодарности за какое бы то ни было благодеяние будет неприятно для их кузена Джорндиса, и что, во избежание подобных объяснений, он согласится прибегнуть к самым странным средствам и уверткам, - он даже готов будет убежать от них. Ада слабо припоминала слова своей матери, переданные ей во время ранняго её детства, что когда, при одном необыкновенно великодушном и щедром с его стороны поступке, Ада отправилась к нему на дом поблагодарить его, он случайно увидел из окна, как она подходила к дверям, в ту же минуту вышел через заднее крыльцо и в течение трех месяцев никто не знал, куда он девался. Разговор наш на одну и ту же тему развивался более и более; он занимал нас в течение целого дня, и о другом мы почти ни о чем не говорили, а если и случалось переходить на другой предмет, то очень скоро возвращались к прежнему. Мы старались отгадать, какую наружность имел дом мистера Джорндиса; доехав до него, увидим ли мы мистера Джорндиса сейчас же после нашего приезда, или спустя некоторое время, о чем он будет говорить с нами, и что будем мы отвечать ему. Обо всем этом мы судили, догадывались, делали свои заключения и повторяли это снова и снова.

Дорога была очень тяжела для лошадей, но тропинка для пешеходов находилась в самом хорошем состоянии; и потому мы выходили из коляски и пешком поднимались на вершины гор. Нам так нравилась эта прогулка, что мы продолжали ее достигнув возвышения, где дорога снова становилась ровною и гладкою. В Бэрнете нас ожидала новая смена лошадей. Лошадей этих только что перед нами накормили, и нам нужно было подождать; вследствие этого мы снова сделали прогулку, и довольно длинную, по широкому полю, ознаменованному какой-то кровопролитной битвой, и гуляли до тех пор, пока коляска не догнала нас. Эти прогулки до такой степени замедляли нашу поездку, что коротенький день совершенно прошел, и длинная ночь наступила задолго перед тем, как нам приехать в Сент-Альфанс, близ которого, как нам известно было, находился Холодный Дом.

В это время мы испытывали такое нетерпение, такое душевное волнение, что когда коляска наша прыгала и стучала но каменной мостовой старинной улицы, Ричард признался, что чувствовал безразсудное желание воротиться назад. С наступлением ночи задул резкий ветер и сделался мороз, так что Ада, которую Ричард с величайшей заботливостью укутал, и я дрожали с головы до ног. Когда, обогнув угол, коляска наша выехала за город, и когда Ричард сказал нам, что ямщик, который обнаруживал сострадание к нашему так высоко настроенному нетерпению, оглядывается и кивает головой, мы приподнялись в коляске на ноги (Ричард поддерживал Аду, из опасения, чтоб она не упала) и старались открыть взорами, на открытом пространстве, освещенном сиянием звезд, место нашего назначения. На вершине холма, возвышавшагося впереди, мерцал огонек. Указав бичем на этот огонек и воскликнув: "Вон Холодный Дом!", ямщик, несмотря, что дорога шла в гору, пустил лошадей в галоп, и оне помчали нас с такой быстротой, что из под колес поднималось облако страшной пыли, которое осыпало нас будто брызгами из под колес водяной мельницы. Огонек то скрывался от наших взоров и опять открывался, то снова прятался и снова появлялся; наконец мы повернули в аллею и вскоре примчали к тому месту, где тот же самый огонек светил уже довольно ярко. Он находился в окне - так по крайней мере казалось нам в темноте ночи - старинного дома, с тремя шпицами на кровле лицевого фасада и с полу-циркульным подъездом, ведущим к порталу. Вместе с тем, как мы остановились, раздался звон колокольчика, и среди звуков его, звонко разливавшихся по тихому воздуху, среди отдаленного лая нескольких собак, среди яркой полосы света, вырывавшагося из открытых дверей, среди клубов пару, поднимавшагося с усталых лошадей, и при усиленном биении наших сердец, мы вышли из коляски в сильном смущении.

-- Ада, душа моя! Эсфирь, моя милая! здравствуйте, здравствуйте! Как я рад, что вижу вас!... Рик, еслиб в эту минуту у меня была еще рука, я подал бы ее тебе!

Джентльмен, произносивший эти слова, чистым, звучным гостеприимным голосом, одной рукой обнял стан Ады, а другой - мой, цаловал нас с отеческой нежностью и наконец провел через залу в уютную комнатку, озаренную ярким, красноватым светом пылающого камина. Здесь он снова поцаловал нас и, освободив свои руки, посадил меня и Аду друг подле друга на софу, нарочно придвинутую поближе к камину. Я чувствовала, что если бы в эту минуту мы стали стеснять себя, он в одну секунду убежал бы от нас.

всего обогрейся.

Ричард с чувством уважения и искренности, явно выражавшимся на его лице, сжал его руку обеими руками и сказал (хотя и с некоторою горячностью, которая сильно тревожила меня: я одного только и боялась теперь, что, при малейшей с нашей стороны опрометчивости, мистер Джорндис внезапно исчезнет):

-- Вы очень добры, сэр! Мы чрезвычайно много обязаны вам.

Вместе с этим Ричард положил свою шляпу и пальто и подсел к камину.

-- Теперь скажите, понравилась ли вам эта поездка и понравилась ли вам мистрисс Джэллиби? сказал мистер Джорндис, обращаясь к Аде.

В то время, как Ада отвечала на этот вопрос, я взглянула (не считаю за нужное говорить, с каким любопытством взглянула я) на лицо мистера Джорндиса. Это было приятное, умное, одушевленное лицо, быстро отражающее на себе все малейшия движения души; в волосах его просвечивала серебристая проседь. По моему мнению, лета его скорее приближались к шестидесяти, а не к пятидесяти; но, несмотря на то, он имел прямой стан, мужественную осанку и крепкое телосложение. С самой той минуты, как он заговорил с нами, его голос отзывался в душе моей знакомыми звуками, которых я не могла определить; но вслед за тем что-то особенное, выразительное в его манере, какое-то особенно приятное выражение в его глазах в ту же минуту напомнили мне джентльмена, с которым, шесть лет тому назад, в незабвенный день моего отъезда в Ридинг, я встретилась в дилижансе. Я была уверена, что это был тот самый джентльмен. Вовсю жизнь мою я неиспытывала такого страха, как при этом открытии, потому что мистер Джорндис уловил мой взор и, по видимому, читая в нем мои сокровенные мысли, бросил на дверь такой выразительный взгляд, что я невольным образом подумала, что мы тотчас лишимся его.

Как бы то ни было, мне приятно сказать, что он остался на месте и спросил мое мнение о мистрисс Джэллиби.

-- Она слишком занята африканским делом, сэр, отвечала я.

-- Благородно! возразил мистер Джорндис. - Но вы отвечаете мне словами Ады. (Мимоходом сказать, я вовсе не слышала, что отвечала ему Ада.) У вас у всех как я вижу, на уме совсем другое.

-- Ваша правда, сэр, сказала я, взглянув на Ричарда и Аду, которые взорами умоляли меня отвечать за них. - Мы думали, что мистрисс Джэллиби, при своих занятиях, сделалась немного безпечна к своему семейству.

-- Ну, опять срезала! вскричал мистер Джорндис.

Это восклицание снова встревожило меня.

-- Однако, я опять вам скажу, что мне хотелось бы знать ваше настоящее мнение, моя милая. Почем вы знаете, быть может, я отправил вас туда именно с этой целью.

-- Мы полагаем, сэр, сказала я, с заметной нерешимостью: - мы полагали, сэр, что всего справедливее начать с семейных обязанностей, и что если на эти обязанности смотрят сквозь пальцы и пренебрегают ими, то другия и подавно не будут служить для них заменой.

-- Маленькие Джэллиби, сказал Ричард, являясь мне на помощь: - находятся.... извините, сэр, но я должен употребить более сильное выражение.... они находятся в самом жалком положении.

-- Ну, так и есть! она правду говорит, сказал мистер Джорндис, весьма торопливо. - Ветер дует восточный.

-- Ветер был северный, когда мы ехали сюда, заметил Ричард.

-- Любезный мой Рик, сказал мистер Джорндис, поправляя в камине огонь: - я готов побожиться, что ветер или уже сделался, или хочет сделаться восточным. Я всегда испытываю неприятное ощущение, лишь только ветер начинает задувать с востока.

-- Вероятно, это следствие ревматизма, сэр? сказал Ричард.

-- Я сам то же думаю, Рик. Я даже уверен, что это ревматизм. Итак, маленькие Джэллиби.... да нет, насчет ветра мне что-то не верится.... так маленькие Джэллиби находятся в самом.... ах, Боже мой! так и есть: непременно восточный ветер! сказал мистер Джорндис.

и то же время такую странную и такую милую, что, мне кажется, при этом мы уже не пугались, но приходили в восторг, которого не выразить никакими словами. Он подал одну руку Аде, а другую мне, и, приказав Ричарду взять свечу, приготовился вывести нас из этой комнаты, как вдруг повернулся назад, и мы снова остались на своих местах".

-- Так эти маленькие Джэллиби... Разве вы не могли... разве... ну, как вы думаете, еслиб вдруг на них посыпался дождь в виде конфект или треугольных пирожков с малиновым вареньем, или что нибудь в этом роде! сказал мистер Джорндис.

-- О, кузен!... начала было Ада, довольно поспешно.

-- Ну, вот это так, моя милочка. Я люблю, когда зовут меня кузеном. Еще бы лучше было, еслиб ты сказала: кузен Джон.

-- Я вам вот что скажу, кузен Джон!... снова начала было Ада и громко разсмеялась.

-- Ха, ха! Вот это мило, прекрасно! сказал мистер Джорндис, с величайшим удовольствием. - Это звучит необыкновенно как натурально. Ну, что же ты скажешь, душа моя?

-- А то, что для них выпал дождь гораздо лучше этого: для них сахарный дождь заменялся самой Эсфирью."

-- Это как так? сказал мистер Джорндис. - Что же сделала для них Эсфирь?

-- Вот что... я сейчас разскажу вам все, кузен Джон, сказала Ада, сложив свои ручки на его руке и кивая мне головкой, потому что в это время я сделала ей знак, чтобы она не говорила обо мне. - Эсфирь с первого разу подружилась с ними. Эсфирь няньчила их, убаюкивала, умывала и одевала, рассказывала им сказки, удерживала их от шалостей, покупала им игрушки (Моя милая, добрая Ада! после того, как отъискался бедный Пипи, я прогулялась с ним и купила для него одну только оловянную лошадку!).... и вот еще что, кузен Джон: она утешала бедную Каролину, старшую дочь мистрисс Джэллиби...и еслиб вы знали, как она заботлива была ко мне, как мила и как любезна!... Нет, нет, пожалуста, Эсфирь, не возражай! ты сама знаешь, что это правда!

Признательная любимица души моей нагнулась ко мне, поцаловала меня и потом, взглянув в лицо кузена, смело сказала ему:

-- Во всяком случае, кузен Джон, я хочу, я должна благодарить вас за подругу, которую вы подарили мне.

При этих словах я чувствовала, будто Ада нарочно возбуждала желание в своем кузене убежать от нас. Однакожь, он не убегал.

-- Как ты давича сказал, Рик, откуда дует ветер? спросил мистер Джорндис.

-- С севера; но это было, когда мы ехали сюда.

-- Ты сказал правду. Восточного ветра совсем теперь нет. Это моя ошибка. Пойдемте же мои милые, пойдемте: посмотрите ваше новое жилище, ваш дом.

Это был один из тех очаровательно-неправильных домов, где вы поднимаетесь и спускаетесь по ступенькам из одной комнаты в другую, где перед вами являются еще комнаты, в то время, как вы полагали, что уже больше не увидите их; где встречаете еще обильный запас маленьких гостиных и коридоров, между которыми неожиданно встречаете еще маленькия сельския комнатки, с жалюзями в окнах, сквозь которые пробиваются плющ и яркая зелень. Моя комната, первая из предстоящих для нашего осмотра, имела именно вот эту наружность, с прибавлением к ней потолка из стрельчатого свода, от которого являлось такое множество углов, какого впоследствии я никаким образом не могла насчитать, и камина, вымощенного вокруг чистыми белыми изразцами, в каждом из которых пылающий в камине огонек отражался в миниатюрном виде. Из этой комнаты вы спускаетесь по двум ступенькам и входите в очаровательную маленькую гостиную, выходившую в цветочный сад. Этой комнате предназначено было принадлежать отныне мне и Аде. Из этой гостиной, по трем ступенькам, вы поднимаетесь в спальню Ады, с прекрасным венецианским окном, из которого представлялся пленительный вид (впрочем, во время нашего осмотра за окнами представлялся один только непроницаемый мрак, под сводом темно-голубого, усеянного звездами неба). В просвете окна находилось углубление, и в нем устроено было место для сиденья; но это место замечательно тем, что, не вставая с него, посредством пружины, не одна, но три прелестных Ады, в один момент, могли бы исчезнуть из этой комнаты и очутиться в самом миниатюрном кабинете, Из спальни Ады вы вступаете в небольшую галлерею, с которой соединялись другия парадные комнаты (между прочим, всего только две), и чрез нее, по маленькой лестнице, с отлогими ступенями, вы входите в приемную залу. Но еслиб, вместо того, чтоб выйти из комнаты Ады в коридор, вы вздумали вернуться в мою комнату и из нея подняться на несколько ступенек по извилистой лестнице, которая совершенно неожиданно отделялась от главной лестницы, вы заблудились бы в коридорах, между катками и шкафами, треугольными столиками и настоящим индейским стулом, который вместе с тем служил и софой, и сундуком, и кроватью.... короче сказать, стул этот имел сходство с чем-то средним между бамбуковым остовом крошечного здания и огромнейшей птичьей клеткой, и который привезен был из Индии неизвестно кем и когда. Из этих коридоров вы входите в комнату Ричарда, которая частию была библиотека, частию гостиная и частию спальня; вообще, можно сказать, что она имела вид комфортабельного соединения множества комнат. Из комнаты Ричарда, перейдя еще один коридор, вы вступали в простую комнату, где почивал мистер Джорндис круглый год с открытым окном. Кроме кровати, в ней не было никакой другой мебели; да и самая кровать стояла на самой середине, для того, чтобы, в строгом смысле слова, спать на чистом воздухе. В небольшой комнатке, примыкавшей к этой спальне, была устроена холодная ванна, из которой вы еще раз входите в коридор, где находились задния лестницы, и где звуки скребницы, которою чистили лошадей, крики: "стой! сюда! вот так!" и стук лошадиных копыт о булыжную мостовую долетали до вас из конюшен, вероятно, находившихся в весьма близком разстоянии. А еслиб из той же спальни мистера Джорндиса вы вышли в другую дверь (надобно заметить, что в каждой комнате находилось по крайней мере двое дверей) и спустились бы по каким нибудь шести-семи ступенькам, то снова явились бы в приемной зале и стали бы изумляться тому, каким образом вы снова очутились в нем или в какие двери выходили из него.

жостких, некогда парадных стульев, поставленных, вместе с двумя другими маленькими стульями, по обе стороны камина. Наша гостиная была зеленая. По стенам её, в рамках за стеклом и без стекол, развешено было множество удивительных и удивленных птиц, которые, выпуча глаза, смотрели из своих рамок, - одне - на настоящую форель под стеклянным колпаком, такую коричневую и блестящую, как будто она была облита соусом, другия - на смерть капитана Кука, а самая большая часть из них - на весь процесс приготовления в Китае чаю, изображенный китайскими артистами. В моей комнате находились гравюры овальной формы, изображающия эмблемы месяцев, - как, например, июнь изображался дамами, собирающими сено, в платьях с коротенькими талиями и огромных шляпках, туго подвязанных под самым подбородком, а октябрь - нобльменами в штиблетах, указывающими треугольными шляпами на церковный шпиц отдаленной деревни. Портреты, в половину роста, рисованные карандашем, наполняли весь дом; но они в током безпорядке были разсеяны по комнатам, что брата молодого офицера, висевшого в моей спальне, я нашла в китайском кабинете, а убеленная сединами старушка - повторение премиленькой молоденькой невесты, с цветком на груди, висевшей тоже в моей комнате, находилась в столовой. Вместо того повешены были: старинная гравюра времен королевы Анны, изображающая четырех ангелов, в венках, с некоторым затруднением поднимающих на небо какого-то джентльмена, и шитье но канве, представлявшее какое-то смешение плодов и заглавных букв всей азбуки. Вся прочая движимость, начиная от гардеробных шкафов до стульев, столов, занавесей, зеркал, даже до булавочных подушек и хрустальных флакончиков, представляла то же самое разнообразие. Все комнаты ни в чем больше не согласовались между собой, как в одной только удивительной опрятности и чистоте и в значительном запасе розовых листьев и душистой лавепды, и в особенности в ящиках комодов, где всего удобнее помещался этот запас. Таковы были первые впечатления, произведенные на нас Холодным Домом, с его окнами, из которых вырывался яркий свет, смягчаемый в некоторых местах занавесями, с его пылающим камином, отрадной теплотой и комфортом, с его гостеприимными звуками, долетавшими до нас из отдаленных комнат и говорившими о приготовлениях к обеду, с лицом его великодушного хозяина, - лицом, озаренным неподдельной радостью и отражавшим это чувство на все, с чем встречались наши взоры, и, наконец, легким гулом только что задувшого ветра, уныло, но вместе с тем приятно вторившим всему, что мы слышали.

-- Я очень рад, что мой дом понравился вам, сказал мистер Джорндис, по возвращении нашем в комнату Ады. - В нем нет лишняго, правда; но, надеюсь, что этот уголок довольно комфортабелен и будет еще комфортабельнее под влиянием таких светлых, юношеских взоров. Однако, вам остается всего полчаса до обеда. Здесь вы никого не увидите, кроме одного прекраснейшого создания в свете - одного ребенка.

-- Радуйся, Эсфирь! и здесь есть дети! сказала Ада.

-- Пожалуйста вы не сочтите этого создания в буквальном смысле за ребенка, продолжал мистер Джорндис. - Относительно возраста его нельзя назвать ребенком: он уже взрослый мужчина и летами своими едва ли не старше меня; но, по простоте своей, по свежести чувств своих, по энтузиазму и вполне непритворной неспособности ко всем мирским делам, он настоящий ребенок.

Мы чувствовали, что это лицо должно быть очень интересно.

-- Он знаком с мистрисс Джэллиби, сказал мистер Джорндис. - Он музыкант, то есть музыкант в душе, хотя и мог бы быть музыкантом на самом деле; он артист, и тоже в душе, хотя мог бы быть артистом на самом деле. Вообще он человек с большими дарованиями и пленительными манерами. Он был несчастлив в своих делах, несчастлив в своем призвании и, наконец, несчастлив в своем семействе; но его нисколько не тревожит это: он настоящий ребенок!

-- Вы, кажется, сказали, что он имел своих детей? спросил Ричард.!

-- Да, Рик, имел, с полдюжины и даже больше.... почти дюжину, так по крайней мере я должен полагать. Но он нисколько не заботился о них, - да и мог ли он? Нужно было, что бы кто нибудь о нем позаботился. Ведь я сказал вам, что он сам ребенок! отвечал мистер Джорндис.

-- Но, позвольте спросить, заботились ли о себе хоть сколько нибудь его дети? спросил Ричард.

-- В этом отношении я предоставляю тебе самому сделать заключение, сказал мистер Джорндис, и выражение лица его вдруг приняло недовольный вид. - Дети Гарольда Скимполя, как и всякого бедного человека, не получили приличного образования, а между тем, так или иначе, успели, однако же, шагнуть несколько вперед.... Что это, неужели ветер снова повернул к востоку? да, да, я чувствую, что повернул.

Ричард сделал замечание, что Холодный Дом построен на таком месте, которое совершенно открыто для северного ветра.

-- Да, действительно открыто, сказал мистер Джорндис. - Без всякого сомнения, это и есть главная причина моего безпокойства насчет ветра, сказал мистер Джорндис. - Ужь одно название "Холодный Дом" ясно говорит, что он открыт для северного ветра.... Однако, нам, кажется, с тобой по пути: так пойдем же вместе!

Наше имущество, заранее отправленное из Лондона, прибыло сюда до нашего приезда, и мне предстояло посвятить моему туалету всего несколько минут. Окончив его, я занялась приведением в порядок моего мирского достояния, как вдруг в комнату мою вошла служанка (не та, которой назначено было находиться при Аде, но которой я еще не видела) и в небольшой коробочке принесла две связки ключей, с маленькими ярлычками на каждом.

-- Это для вас, мисс, сказала она.

-- Для меня? спросила я.

-- Точно так, мисс. - Это ключи от домашняго хозяйства.

Вместо ответа на лице моем выразилось крайнее изумление, тем более, что служанка, едва ли не с таким же изумлением прибавила:

-- Мне приказано принести их к вам, мисс, как только останетесь вы наедине. Кажется, если не ошибаюсь, я имею удовольствие говорить с мисс Соммерсон?

-- Да, отвечала я: - это мое имя.

-- В большой связке находятся ключи от замков, которые вы увидите в комнатах, а в маленькой - от погребов. Не угодно ли вам назначить время на завтрашнее утро, и я покажу вам, к каким именно замкам они принадлежат и что под теми замками находится.

я показала ей ключи и рассказала, почему они очутились в моей комнате, она выразила такую очаровательную уверенность в мое уменье вести хозяйство, что с моей стороны было бы верх безчувственности и неблагодарности не видеть в словах её одобрения. Разумеется, я знала, что Ада не была уверена в своих словах: она высказала их по свойственному ей добродушию; но мне приятно было показывать вид, что я совершенно не замечаю её милого заблуждения.

Когда мы спустились в столовую, нас представили мистеру Скимполю, который стоял перед камином и рассказывал Ричарду, как любил он, в бытность свою в школе, играть в мяч. Это было небольшое создание, с довольно большой головой, но приятным лицом, нежным голосом и какой-то особенной прелестью, которая обнаруживалась во всей его особе. Все, что говорилось им, было до такой степени чуждо всякой натяжки и произносилось с такой пленительной откровенностью, с таким веселым расположением духа, что слушать его служило для нас настоящим очарованием. При более стройном, в сравнении с мистером Джорндисом, стане, при более свежем, румяном лице и темных волосах, он казался гораздо моложе. Вернее можно сказать, что он, во всех отношениях, имел наружность молодого человека, утратившого свою молодость, нежели на пожилых лет мужчину, сохранившого физическия силы. В его обращении, в его манере заметна была какая-то легкая небрежность; то же самое замечалось и в одежде (не говоря уже про безпечную прическу волос и свободную, небрежную повязку шейного платка, с которыми, сколько я замечала, художники пишут свои собственные портреты), - все это вместе сливалось в одну идею о романтическом юноше, испытавшем на себе необыкновенный процесс уничижения своего достоинства. Меня поражало то обстоятельство, что, но наружности своей и по манере, он не имел ни малейшого сходства с человеком, который подвинулся в жизни по обыкновенной дороге, проложенной летами, заботами и испытаниями.

Я узнала из разговора, что мистер Скимполь воспитывался и приготовлял себя к медицинской профессии и некоторое время принадлежал к свите какого-то германского принца, в качестве медика. Он сказывал, что, касательно значения аптекарского веса и меры, он постоянно был ребенком, что он ровно ничего не знал о них (за исключением разве того, что они внушали к себе сильное отвращение), а вследствие того он никогда не мог прописывать рецепты с тою аккуратностью и с теми мельчайшими подробностями, каких требовали наука и состояние пациентов. Судя по его словам, его голова была не так устроена, чтобы вмещать в себе подробности. Он с величайшим юмором рассказывал нам, что когда его приглашали пустить кровь принцу или подать помощь кому нибудь из домашних, то, но обыкновению, его заставали или в постеле, где он любовался потолком, или за чтением газеты, или за каким нибудь фантастическим рисунком, - и, само собою разумеется, не мог же он оторваться от подобных занятий. Принцу крайне не нравилось это. Сначала он делал замечания, и делал их совершенно справедливо, как говорил мистер Скимполь с неподражаемым простосердечием, и, наконец, уничтожил условие. Скимполь, не имея никаких средств, кроме любви, к своему существованию (это было сказано с очаровательной наивностью), влюбился, женился и окружил себя розовыми купидончиками. Его добрый друг Джорндис и некоторые другия из его добрых друзей старались, в более быстрой или медленной последовательности, открывать для него различные дороги в жизни; но старания их остались безъуспешны, и неудивительно, если принять в соображение два самые странные недостатка, в которых он чистосердечно признавался, и именно: один из них состоял в том, что мистер Скимполь не имел никакого понятия о времени, а другой]-- в том, что он не имел никакого понятия о деньгах. Вследствие этих недостатков, мистер Скимполь всегда забывал о назначенных свиданиях, никогда не мог вести дела надлежащими образом и никогда не знал надлежащей цены всякого рода предметам. Что станете делать! Он делал успехи в жизни по своему и, подвигаясь по своей дороге, очутился с нами в одном и том же месте. Он очень любил читать газеты, любил рисовать фантастические этюды, любил природу, любил искусство. От общества он просил только одного, чтоб ему позволено было жить на свободе. Кажется, это немного! Его нужды были весьма немногия. Дайте ему газеты, представьте ему случай побеседовать, дайте ему музыку, баранины, кофе, ландшафт, свежие плоды в летний сезон, несколько листов бристольской бумаги, немного красного вина, - и, право, он больше ничего не стал бы просить. В кругу людей он был настоящий ребенок, - но не такой ребенок, который бы расплакался, не получив желаемой игрушки. Раз и навсегда он сказал всем людям: "идите с миром каждый по своей дороге! носите красные мундиры, синие фраки, батистовые нарукавники, носите перья за ушами, носите фартуки; ищите славы и стремитесь за ней, следите за торговлей, занимайтесь ремеслом, делайте что вам угодно, но только дайте Гарольду Скимполю жить на свободе!"

Все это и многое другое он рассказывал нам не только с безпредельным юмором и наслаждением, но и в некоторой степени с одушевлением и чистосердечием. Он говорил о своих деяниях и подвигах, как будто никогда не принимал в них участия, как будто Скимполь был третье лицо, как будто он знал, что Скимполь имел свои странности, свои особенности, но вместе с тем имел и свои права, которыми пользовались другие люди, и потому ни под каким видом не должны быть нарушены. Он был очарователен, в строгом смысле этого слова. Если идеи мои в ту раннюю пору моей жизни были еще довольно смутны, то, стараясь примирить все сказанное им с тем, что я считала обязанностью и ответственностью в жизни, я находилась еще в большем недоумении, не постигая вполне, почему он освобождался от них. Что он был свободен от них, в этом я почти не сомневалась; да он и сам был уверен в этом.

-- Я ничего не ищу, ничего не домогаюсь, сказал мистер Скимполь, с прежней безпечностью и без принуждения. - Быть владетелем чего нибудь, делать приобретения не имеет для меня ни малейшей привлекательности. Например, вот этот прекраснейший дом принадлежит моему другу Джорндису. Я чувствую себя вполне обязанным ему за то, что он владеет этим домом. Я могу срисовывать этот дом, могу делать в своем рисунке различные изменения, я могу огласить его музыкой. Бывая здесь, я достаточно владею этим домом и, к тому же, не знаю ни хлопот, ни забот, ни издержек, ни ответственности. Короче вам сказать, имя моего домоправителя Джорндис, - и уж он, поверьте, не обманет меня.... Мы заговорили было о мистрисс Джэллиби. Надобно вам сказать, эта женщина одарена светлым взглядом, силою воли и безпредельной способностью заниматься делами и вникать во все их подробности, - женщина, которая бросается в предприятия с изумительным рвением! С своей стороны я не сожалею, что природа не наделила меня силой воли и необыкновенной способностью заниматься делами, чтобы бросаться в предприятия с изумительным рвением. Я могу восхищаться способностями этой женщины без всякой зависти. Я могу сочувствовать её предприятиям. Я могу мечтать о них. Я могу лежать на траве - само собою разумеется, в хорошую погоду - и, в то же время, плавать по африканской реке, обнимать каждого встречного туземца, ощущать и ценить глубокое безмолвие африканской природы, рисовать пышную, роскошную растительность тропического климата так верно, так аккуратно, как будто в минуты моих созерцаний я находился там. Не знаю, можно ли из этого извлечь какую нибудь существенную пользу, - но это все, что я в состоянии сделать, и сделать отчетливо, совершенно. Поэтому, ради Бога, предоставьте Гарольду Скимполю, этому доверчивому ребенку, умолять вас, умолять весь мир, умолять все сословие практических людей, сделавших похвальную привычку заниматься делом, - да позволено будет ему существовать между ними и любоваться человеческим семейством! Сделайте это так или иначе, по внушению вашего доброго сердца, и предоставьте ему полную свободу кататься на своем коньке!

Ясно было, что мистер Джорндис не оставлял без внимания подобную мольбу. Мистер Скимполь находился в таком положении, что нельзя было оставить этого без внимания, даже еслиб он и не прибавил следующих слов:

-- Только вам, великодушные создания, - вам одним я завидую, сказал мистер Скимполь, обращаясь к нам, новым знакомым: - завидую вашей способности делать то, что выделаете. Имея эту способность, я приходил бы в восторг от самого себя. Я не чувствую простой, грубой признательности к вам. Напротив того, мне кажется, вам бы следовало быть благодарными мне, за то, что я доставляю вам случай наслаждаться приятным сознанием своего великодушия. Я знаю, это вам нравится. Смело и утвердительно могу сказать, что я явился в этот свет собственно затем, чтоб увеличить запас вашего счастия. Почему знать, быть может, я затем и родился, чтобы быть вашим благодетелем, предоставляя вам от времени до времени случай помогать мне в моих маленьких затруднениях Стоит ли сожалеть, что я не способен к общественным занятиям, если эта неспособность доставляет такия приятные последствия? И поэтому я не сожалею.

Из всех игривых речении (игривых, но всегда выражавших какой нибудь смысл ) ни одно, по видимому, не нравилось так мистеру Джорндису, как это. Впоследствии я очень часто удивлялась, действительно ли было замечательным или замечательным только для меня, что человек, который, по всей вероятности, был признательнейшим существом и изъявлял свою признательность при малейшем случае, должен до такой степени чуждаться благодарности других людей.

Мы все были очарованы. Откровенность мистера Скимполя, его в высшей степени приятное описание своей особы я считала за должную дань пленительным качествам Ады и Ричарда, тем более, что мистер Скимполь виделся с ними в первый раз. Весьма натурально, что они, особливо Ричард, оставались довольны по тем же самым причинам и считали за особенную честь, что такой привлекательный человек открывался перед ними, вверялся им так непринужденно. Чем далее мы слушали, тем свободнее говорил мистер Скимполь. И сколько прелести заключалось в его безпечной радости и одушевлении, в его пленительной горячности, в его безъискусственном уменьи игриво обнаруживать свои недостатки, как будто он говорил в это время: "ведь я ребенок, вы это знаете! В сравнении со мной, вы - люди, полные коварных умыслов (на меня, действительно, смотрел он именно с этой точки зрения); а я между тем безпечен, весел и невинен. Забудьте все ваши светския ухищрения и играйте со мной!"

Короче сказать, эффект, производимый мистером Скимполем, был ослепителен.

Он до такой степени был чувствителен, душа его была до такой степени восприимчива ко всему прекрасному и нежному, что только одним этим он мог бы приобресть расположение. Вечером, когда я приготовляла чай, а Ада в соседней комнате тихо играла на фортепьяно и в полголоса напевала кузену Ричарду романс, который случайно пришел им на память, мистер Скимполь явился в столовую и, расположившись на софе, недалеко от меня, начал говорить об Аде так мило, что я почти полюбила его.

-- Она похожа на ясное утро, говорил он. - С этими золотистыми волосами, с этими голубыми глазами и этим свежим румянцем на её ланитах, она удивительно похожа на светлое майское утро. Вот посмотрите, здешния птички непременно сочтут ее за утро. Мы не будем называть сироткой такое очаровательное юное создание, которое служит отрадой всему человечеству. Она, по моему, дитя вселенной.

Я заметила, что мистер Джорндис стоял позади Скимполя; его руки были откинуты назад, и на лице его играла выразительная улыбка.

-- Я боюсь, сказал он: - что свет - довольно равнодушен.

-- Неужели! Не знаю! вскричал мистер Скимполь протяжно.

-- А мне кажется, я знаю, сказал мистер Джорндис.

дорогу (при этом мистер Скимполь взглянул на Аду и Ричарда), на ней бы не было колючих терний суровой действительности, коне как на той тропинке. Она была бы усыпана розами, пролегала бы под тенью цветущих садов, где нет ни весны, ни осени и ни зимы, но вечное лето. Она бы не знала никаких перемен, ни влияния времени. Пошлое слово "деньги" никогда бы не раздавалось вблизи её.

Мистер Джорндис погладил мистера Скимполя по голове, как будто Скимполь и в самом деле был ребенок, и, сделав шага два по комнате, остановился на несколько секунд и бросил взгляд на молодых кузинов. Этот взгляд был задумчив, по в тоже время имел кроткое, ласковое выражение, выражение, которое я часто (о, как часто!) замечала впоследствии, и которое навсегда запечатлелось в моем сердце. Комната, в которой сидели молодые люди, сообщаясь с комнатой, в которой стоял мистер Джорндис, освещалась одним только каминным огнём. Ада сидела за фортепьяно; Ричард, наклонясь, стоял подле нея. Тени их сливались на стене в одну тень и представляли какие-то странные формы, не лишенные, впрочем, еще более странного движения, сообщаемого колебавшимся пламенем в камине, хотя и отражались оне от предметов неподвижных. Ада так нежно и легко прикасалась к клавишам и пела так тихо, что ветер, улетая к отдаленным вершинам холмов, был так же слышен, как и звуки фортепьяно. Непроницаемая тайна будущого и слабый намек на него, сообщаемый голосом настоящого, по видимому, выражались во всей этой картине.

Но не для того я припоминаю эту сцену - о, как свежо сохранилась она в моей памяти! - чтобы припомнить мысль, которая родилась в моей голове во время этой сцены; нет I во первых, для меня не совсем непонятным осталось различие между безмолвным взглядом, направленным на эту сцену, и потоком слов, предшествовавших взгляду. Во вторых, хотя взгляд мистера Джорндиса, отведенный от Ады и Ричарда, остановился на мне на одну только секунду, но я чувствовала, как будто в эту секунду мистер Джорндис доверял мне (и знал, что доверяет, и что я принимала это доверие) свою надежду, что Ада и Ричард соединятся современен более крепкими и нежными узами родства.

Мистер Скимполь умел играть на фортепьяно и виолончели. Он был композитор - написал однажды половину оперы; но она страшно наскучила ему, и осталась неконченною. Его сочинении отличались вкусом, и он разъигрывал их с чувством. После чаю у нас образовался маленький концерт, в котором Ричард, мистер Джорндис и я были слушателями. Ричард был в восторге от пения Ады и говорил мне, что она знала все романсы, которые когда либо были написаны. Спустя несколько времени я заметила, что в комнате недоставало сначала мистера Скимполя, а потом и Ричарда, и в то время, как я старалась догадаться, почему Ричард не возвращался так долго и терял так много, в дверь столовой заглянула служанка, - та самая, которая вручила мне ключи.

-- Сделайте одолжение, мисс, сказала она: - нельзя ли вам отлучиться на минутку?

Когда я вышла и затворила дверь, служанка, подняв руки, сказала:

-- Мистер Карстон приказал сказать, нельзя ли вам пожаловать] наверх, в комнату мистера Скимполя. Его постиг какой-то удар.

-- Удар?

-- Точно так, мисс, - и совсем неожиданный, отвечала служанка.

В душе моей в эту минуту родилось опасение, что недуг мистера Скимполя мог оказаться опасного рода; но, несмотря на то, я попросила ее никого больше не тревожить. Собравшись с духом, я быстро пошла за служанкой по лестнице, стараясь в то же время сообразить, какие употребить лучше средства, если окажется, что с мистером Скимполем сделался обыкновенный обморок. Служанка отворила дверь, и я вошла в комнату, где, к моему невыразимому удивлению, вместо того, чтобы застать мистера Скимполя в постели или распростертым на полу, я увидела, что он стоял перед камином и улыбался Ричарду, между тем как Ричард, с лицом, выражавшим крайнее замешательство, смотрел на диван, где сидел незнакомый мужчина, в белом пальто, с гладкими и редкими волосами на голове, которую он приглаживал носовым платком, вследствие чего количество волос казалось еще меньшим.

-- Мисс Соммерсон, торопливо сказал Ричард: - я очень рад, что вы пришли сюда. Вы в состоянии будете подать нам совет. Наш друг мистер Скимполь.... не пугайтесь пожалуете!... арестован за долги.

-- И в самом деле, неоцененная мисс Соммерсон, сказал мистер Скимполь, с своим обворожительным чистосердечием: - я никогда еще не находился в таком положении, в каком более всего требуются тот здравый разсудок, та спокойная привычка оказывать пользу и то уменье приводит дела в надлежащий порядок, которые должен заметить в вас всякий, кто только имел счастие находиться в вашем обшестве не более четверти часа.

Незнакомец на диване, страдавший, по видимому, сильным насморком, так громко сморкнулся, что этот звук не на шутку испугал меня.

-- Как велик долг, за который арестуют вас? спросила я мистера Скимполя.

-- Не знаю, неоцененная мисс Соммерсон, отвечал он, так мило качая головой: - решительно не знаю. Говорят, сколько-то фунтов, сколько-то шиллингов и полпенса.

-- Двадцать-четыре фунта, шестнадцать шиллингов и семь с половиною пенсов. Вот и весь тут долг, заметил незнакомец.

-- А это отзывается.... это отзывается, сказал мистер Скимполь: - это составляет, по вашему, весьма незначительную сумму?

Незнакомец не сделал на это возражения, но вместо того еще раз сморкнулся и сморкнулся так сильно, что, по видимому, усилие, с которым производилась эта операция над носом, заставила его приподняться.

-- Мистер Скимполь, сказал Ричард, обращаясь ко мне: - мистер Скимполь совестится обратиться к нашему кузену Джорндису, потому что он недавно.... мне кажется, сэр, я понял вас, что он недавно помог вам

-- О, да! возразил мистер Скимполь, улыбаясь: - хотя я совершенно позабыл, как велика сумма и когда это было. Джорндис с удовольствием готов повторить это. Но, знаете, в этом отношении я имею чувства эпикурейца: в помощи, которую оказывают мне, я бы хотел видеть перемену, в некоторой степени, новинку; мне бы хотелось - и он взглянул на Ричарда и на меня - мне бы хотелось открыть великодушие на новой почве и в цветке, имеющем новую форму.

-- Тюрьма, сказал незнакомец, хладнокровно укладывая носовой платок в шляпу, стоявшую на полу у его ног: - тюрьма или Коавинсес.

-- Могу ли я спросить, что это такое?

-- Что такое Коавинсес? повторил незнакомец. - Это - дом. {В Англии есть особые лома, пула, не прибегая к мерам правосудия, забирают должников такого рода, на уплату долгов которых есть какая нибудь надежда. Дома эти содержатся частными людьми, получившими на это право от правительства и извлекающими из спекуляции подобного рода значительные выгоды. Прим. перевод.}

Ричард и я обменялись взорами. Весьма замечательно обстоятельство, что арест приводил в затруднительное положение не мистера Скимполя, как должно было ожидать, а нас. Он наблюдал за нами с неподдельным вниманием; но в его наблюдениях, если можно допустить подобное противоречие, не скрывалось эгоизма. Он совершенно умывал свои руки от затруднительного положения, в котором находился, и оно сделалось нашей принадлежностью.

-- Я полагаю, заметил мистер Скимполь, как будто от души желая вывести нас из затруднения: - я полагаю, что мистер Ричард, или его прекрасная кузина, или оба они вместе, как участники в тяжбе, производимой в Верховном Суде, касательно раздела (как говорят другие) какого-то огромного наследства, - я полагаю, что они при этом случае могут дать или подписку, или что нибудь другое, что нибудь в роде поручительства или обязательства. Не знаю, как это называется у деловых людей, но полагаю, что в их распоряжении есть же какое нибудь орудие, которым можно бы устроить это дело

-- Как бы не так! это дудки-с! сказал незнакомец.

-- В самом деле? возразил мистер Скимполь. - Это начинает казаться чрезвычайно странным, особливо для того, кто не может назвать себя судьей и знатоком этих дел.

-- Странно или нет, довольно резко заметил незнакомец: - но я вам говорю, что этим от меня не отделаться.

своим занятием. Мы умеем отличить вас от вашей обязанности, мы умеем отличить какое бы то ни было лицо от его профессии. Но, поверьте, мы еще не до такой степени предубеждены против людей; мы готовы допустить предположение, что в частной жизни вы весьма почтенный человек, с большим запасом поэзии в вашей натуре, о чем, быть может, вы не имеете и малейшого сознания.

Незнакомец отвечал сильным сморканьем, в знак ли того, что он принимает поэтическую дань, или с пренебрежением отвергает ее; он не принял на себя труда объяснить нам это.

-- Теперь., неоцененная мисс Соммерсон и любезнейший мистер Ричард, сказал мистер Скимполь весело, невинно и доверчиво, и в то же время любуясь рисунком, наклонив для этого голову несколько на бок: - теперь вы видите, что я решительно не могу помочь себе и нахожусь совершенно в ваших руках. Я прошу одной только свободы. Если бабочки порхают на свободе, то согласитесь, что люди, вероятно, не откажут Гарольду Скимполю в том, что они предоставляют бабочкам.

-- Знаете ли что, мисс Соммерсон, прошептал мне Ричард: - у меня есть десять фунтов, которые я получил от мистера Кэнджа. Нельзя ли употребить их в дело?

В моем распоряжении было тоже пятнадцать фунтов и несколько шиллингов, сбереженных мною в течение многих лете из денег, высылаемых мистером Кэнджем в пансион на мои потребности. Я всегда полагала, что, быть может, по каким нибудь не предвиденным обстоятельствам, я буду неожиданно брошена в мир без друзей, без родных, без всяких средств к существованию, и потому всегда старалась сберечь немного денег и иметь их при себе, чтобы не быть совершенно без гроша. Я сказала Ричарду, что имею небольшой капитал и в настоящее время не нуждаюсь в нем, и вместе с тем просила его, пока я буду ходить за деньгами, сообщить, как можно деликатнее, мистеру Скимполю, что мы бы желали иметь удовольствие заплатить его долг.

которое обнаруживалось в положении мистера Скимполя и в его словах), как будто внимание к собственному своему положению было совершенно чуждо для него, и что, в настоящую минуту, он весь углублен был в одно только созерцание нашего счастия. Для лучшого эффекта этой сделки, я, но просьбе Ричарда, приняла на себя труд разсчитаться с незнакомцем, которого мистер Скимполь в шутку назвал Коавинсесом. Я отсчитала требуемую сумму и в замен её получила надлежащий документ. Это также немало послужило к пробуждению восторга в душе мистера Скимполя.

Он так деликатно выражал свою признательность, что румянец выступал мне на щеки не так сильно, как я ожидала, и разсчиталась с незнакомцем в белом пальто не сделав ни одной ошибки.

Незнакомец положил деньги в карман и потом, обратясь ко мне, отрывисто сказал:

-- Теперь дело кончено, мисс; желаю вам доброго вечера.

-- Любезный друг, сказал мистер Скимполь, оставив свой рисунок вполовину неконченным и расположившись у камина так, чтобы приятное влияние пылающого огня сосредоточивалось на его спине: - я хотел бы спросить вас кое о чем, если только это не оскорбит вашего достоинства.

Мне послышалось, что ответь незнакомца состоял из этих слов.

-- Скажите, знали ли вы сегодня поутру, что вам придется выехать из дому с этим поручением? спросил мистер Скимполь.

-- Я знал об этом вчера вечером, за чаем, отвечал Коавинсес.

-- И это не испортило вашего аппетита, не причинило вам безпокойства?

-- Но согласитесь, продолжал мистер Скимполь: - когда вы ехали сюда, ведь день был чудный. Солнце ярко сияло, ветер навевал прохладу, свет и тень игриво носились по полям, птички распевали.

-- Вам никто и не думает говорить, что этого не было, возразил Коавинсес.

-- Да, действительно никто, заметил мистер Скимполь. - Но скажите, о чем вы думали, о чем вы размышляли во время дороги?

-- Что вы хотите, сэр, сказать этим? грубо и с видом крайняго нерасположения продолжать беседу, спросил Коавинсес. - Гм! о чем я думал, о чем размышлял? У меня слишком много дела и очень мало выгод от него, чтобы пускаться в размышления. Вот еще вздумали - скажи им, о чем я размышлял!

-- Значит вы вовсе не думали о следующем обстоятельстве: Гарольд Скимполь любит восхищаться сиянием солнца, любит слушать дуновение ветра, любит смотреть, как свет и тени летают по полям, любит слушать пернатых, этих певчих в громадном храме природы. Зачем же мне ехать из дому? неужели затем, чтобы лишить Гарольда Скимполя этих удовольствий, этой доли, которая составляет его единственное, фамильное наследство? Скажите откровенно, вы не думали об этом?

-- Я - конечно.... да я не думал, сказал Коавинсес, для черствых понятий которого эта идея заключала в себе столько глубокого смысла, что, для равносильного ответа, он разсудил за лучшее сделать между каждым словом длинный промежуток и заключить последнее таким быстрым и сильным сотрясением всего тела, что шея его подвергалась опасному вывиху.

-- Умственный процесс у вас, деловых людей, весьма странный и весьма забавный! сказал мистер Скимполь с задумчивым видом. - Благодарю вас, любезный друг! доброй ночи!

Отсутствие наше было довольно продолжительно и могло показаться странным Аде и мистеру Джорндису, а потому я немедленно спустилась вниз и застала Аду подле камина за рукодельем и в разговоре с кузеном Джоном. Вскоре появился в гостиной мистер Скимполь, а почти вслед за ним и Ричард. В течение вечера я была очень занята: я брала первый урок игры в баггэмон, и брала его от мистера Джорндиса, который очень любил эту игру, и от которого, разумеется, я желала научиться как можно скорее, с тою целью, чтобы, изучив игру, быть хоть сколько нибудь полезной для него, когда он не имел лучшого противника. В то время, как мистер Скимполь играл отрывки своих сочинений, когда он сидел за фортепьяно или за виолончелью, или за вашим столом и сохранял, без всякого напряжения, свое обворожительное расположение духа и поддерживал легкий разговор, - в это время я думала, что Ричард и я находились под влиянием неприятного впечатления, производимого на нас сознанием, что после обеда мы совершенно неожиданно и как-то странно очутились под арестом, и что вообще это было очень забавно.

лучшее средство продлить наши дни заключается в том, чтобы похищать у ночи по нескольку часов. Было уже далеко за полночь, когда он унес из гостиной свечу и свое лучезарное лицо, и мне кажется, что он продержал бы нас до самого разсвета, еслиб представилась к тому малейшая возможность. Ада и Ричард промедлили у камина еще несколько секунд, стараясь угадать, кончила ли мистрисс Джэллиби свою диктовку на этот день, как вдруг мистер Джорндис, отлучавшийся перед этим, вошел в гостиную.

-- Ах, Боже мой, что это значит, на что это похоже! говорил он, потирая голову и расхаживая по комнате, с выражением досады, имевшей в глазах наших особенную прелесть. - Что это значит? Рик, мой милый, Эсфирь, душа моя, что вы сделали? зачем вы сделали это? как могли вы сделать это? Сколько каждый из вас заплатил за него? Ну, так и есть - ветер опять повернул. Я чувствую, как он продувает меня!

Мы все решительно не знали, что отвечать.

-- Ну, Рик, изволь говорить! Прежде, чем я лягу спать, мне должно решить это дело. Сколько же вы заплатили из вашего кармана? Ведь вы знаете, что эти деньги были сбережены вами! Зачем же вы отдали их? каким образом решились вы отдать их? О, Боже мой! так и" есть, восточный ветер задувает, непременно дует!

-- Извините, сэр, сказал Ричард: - но мне кажется, что с моей стороны было бы неблагородно сказать вам. Мистер Скимполь положился на нас....

-- Неужели, сэр?

-- Решительно на всякого! и, поверьте, через неделю он будет точно в таком же затруднении, сказал мистер Джорндис, снова начиная ходить по комнате с удвоенной скоростью и с догоравшей свечой. - Он постоянно бывает в затруднительном положении. Он родился в этом положении. Я вполне уверен, что газетное объявление, когда мать родила его, было такого содержания: "В минувший вторник, мистрисс Скимполь, в своей резиденции "Скучные Здания", разрешилась от бремени сыном, в затруднительном положении."

Ричард от души захохотал.

-- Все же, сэр, прибавил он: - я не хочу поколебать, не хочу употребить во зло его доверия, и если я еще раз предоставляю вашему лучшему разумению, что мне должно сохранить его тайну, то надеюсь, вы не станете принуждать меня открыть ее. Само собою разумеется, если вы станете принуждать, я должен буду признаться, что поступил нехорошо, и должен буду сказать вам все.

что я хотел делать с ним - Всему причиной этот ветер: под его влиянием постоянно случаются подобные вещи - Я не намерен, Рик, принуждать тебя: почем знать, быть может, ты поступил совершенно справедливо. Однако, как вам угодно, уцепиться за тебя и за Эсфирь и общипать вас, как пару самых нежных, самых свежих апельсинов! О, я уверен, что в течение ночи восточный ветер превратится в бурю.

После этих слов мистер Джорндис попеременно засовывал руки то в одни карманы, то в другие, с таким видом, как будто намерен был продержать их там долгое время, и потом снова вынимал и сильно потирал их над своей, головой.

Я осмелилась воспользоваться этим случаем и намекнуть ему, что мистер Скимполь, в делах подобного рода, кажется настоящим ребенком.

-- Что такое, душа моя? спросил мистер Джорндис, в свою очередь пользуясь случаем придраться ко мне.

-- Что мистер Скимполь кажется совершенным ребенком, и что он так не похож на других людей....

что он ребенок.

-- Конечно, конечно! отвечали мы.

-- Так значит он ребенок. Не правда ли? спросил мистер Джорндис, между тем как лицо его становилось светлее и светлее.

Мы отвечали утвердительно.

-- С вашей стороны то есть, я хочу сказать: с моей стороны.... было бы верх ребячества считать мистера Скимполя хотя бы на одну секунду за взрослого мужчину. Можно ли ожидать от него, чтобы он в состоянии был дать отчет в своих поступках?. Подумать только, что Гарольд Скимполь имеет свои замыслы, свои планы и знает заранее последствия этих замыслов и планов!... ха, ха, ха!

неподдельное добросердечие, терзаемое иногда осуждением, недоверчивостью или тайным обвинением кого бы то ни было, - видеть это, говорю я, и знать было до такой степени восхитительно, что Ада, вторя смеху мистера Джорндиса, плакала да и сама я чувствовала, как слезы плавали в моих глазах.

-- И к чему я вздумал говорить об этом? как после этого не назвать себя теленком? сказал мистер Джорндис. - Во всей этой проделке, с начала до самого конца, виден ребенок. Никто, кроме ребенка, не подумал бы сделать вас участниками в этом деле. Кроме ребенка, никто бы не подумал, что у вас водятся деньги! Еслиб дело шло о тысяче фунтов, то и тогда было бы то же самое! сказал мистер Джорндис, и лицо его вполне прояснилось.

Мы подтвердили слова его и опытом убеждены были в их справедливости.

-- Совершенно так, совершенно справедливо! сказал мистер Джорндис. - Но во всяком случае, Рик, Эсфирь и вы, Ада, тоже, потому что я еще не знаю, находится ли ваш кошелек вне всякой опасности от неопытности и детского неведения мистера Скимполя, - во всяком случае, вы все должны обещать мне, что на будущее время ничего подобного не может случиться.... никаких денежных выдач не будет! даже, если эти выдачи должны ограничиться монетой в шесть пенсов!

-- Что касается Скимполя, сказал мистер Джорндис: - то, по моему мнению, кукольный домик, чтобы можно было жить в нем, хороший стол, несколько оловянных человечков, у которых можно занимать деньги и быть у них в долгу, - и его можно назвать совершенно устроенным в жизни. Я думаю, он спит теперь невинным детским сном; да пора, кажется, и мне склонить свою голову, полную коварных замыслов, и заснуть сном положительным Спокойной ночи, мои милые! Да благословит вас небо!

Не успели мы зажечь своих свечей, когда он еще раз, с улыбающимся лицом, заглянул в гостиную и сказал:

-- Знаете ли что? я сейчас взглянул на флюгер и убедился, что насчет перемены ветра была одна только фальшивая тревога. Флюгер указывал к югу!

И вместе с этим он удалился, напевая что-то вполголоса.

на вид какую нибудь неудачу или обманутое ожидание, которых не мог скрыть; для него легче было прибегнуть к этому средству, нежели выставлять с дурной стороны действительную причину обманутых ожиданий или, что еще хуже, решаться повредить кому нибудь во мнении других или унизить чье нибудь достоинство. Мы считали это за настоящую характеристику его эксцентричного великодушия, за настоящую характеристику различия между ним и теми несносными, брюзгливыми людьми, которые унылое и мрачное расположение духа приписывают влиянию погоды или ветра, особливо того несчастного ветра, который они избрали в извинение своей несносности.

В течение этого первого вечера признательность моя к мистеру Джорндису до такой степени увеличилась искренним расположением к нему, что мне казалось, будто я уже начинала понимать его, руководствуясь этими чувствами. Не могла я только объяснить себе некоторых несообразностей в мистере Скимполе или в мистрисс Джэллиби; и не удивительно: я так еще мало имела опытности и практических познаний. Впрочем, я особенно и не вникала в это. Когда я осталась одна, мои мысли заняты были Адой и Ричардом и надеждой насчет их будущности, - надеждой, которую я, казалось, читала в тот вечер во взгляде мистера Джорндиса. Мое воображение, сделавшееся - быть может, по прихоти ветра - в некоторой степени причудливым, против моего желания, бушевало вместе с моим самолюбием. Оно уносило меня в дом моей крестной маменьки, влекло меня по стезе, прерываемой во многих местах событиями моей ранней жизни, представляло мне неясные, неопределенные образы и заставляло разгадывать причину того участия, которое мистер Джорндис принимал во мне с самых ранних дней моей жизни; я думала даже, ужь не отец ли он мой... Но все это было пустая мечта и как мечта оно совершенно разсеялось.

Отходя от камина, я еще раз подумала, что это была пустая мечта. Мне предстояло теперь не увлекаться мечтаниями о минувшем, но действовать с веселым духом и признательным сердцем. Вследствие этого я сказала самой себе: "Эсфирь, Эсфирь, Эсфирь! обязанность, душа моя, прежде всего!" и вместе с этим так сильно потрясла коробочку с ключами, что они зазвенели как маленькие колокольчики и звуками своими проводили меня, исполненную отрадных надежд, до самой постели.