Холодный дом.
IX. Признаки и предзнаменования.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Холодный дом. IX. Признаки и предзнаменования. (старая орфография)

IX. Признаки и предзнаменования.

Не знаю, почему я пишу, как мне кажется, исключительно о себе. Я постоянно только и думаю, чтобы писать о других лицах, постоянно стараюсь думать о себе как можно меньше, и, конечно, когда замечаю, что снова ввожу свою особу в число действующих лиц, я не на шутку досадую на себя и говорю себе: "Ах! Боже мой, какое ты скучное, безотвязное создание! это не годится, Эсфирь, это очень дурно", а между тем все это оказывается безполезным. Надеюсь, впрочем, всякий, кому приведется прочитать написанное мною, поймет, что если предъидущия страницы заключают в себе слишком много обо мне, то это потому, что мне не было никакой возможности поступить иначе, и следовательно исключить себя из их содержания.

Любимица моей души и я читали вместе, занимались вместе рукодельем, вместе учились чему нибудь и вообще находили такое множество разнообразных занятий, что зимние дни пролетели мимо нас как перелетные пташки. Обыкновенно после обеда и постоянно вечером к нам присоединялся Ричард. Хотя он был одним из самых неусидчивых создании в мире, но наше общество ему нравилось.

Он очень, очень, очень любил Аду. По крайней мере, я такого мнения, и считаю за лучшее высказать свое мнение без дальнейшого отлагательства. - До этого я еще не видала, как влюбляются молодые люди, но в Ричарде и Аде я вполне видела развитие этого нежного чувства. Разумеется, я не могла сказать им своих замечаний, не могла показать им виду, что мне известны взаимные их чувства; напротив, я до такой степени была скромна и до такой степени любила показывать вид, что ничего не знаю, ничего не замечаю, что иногда, оставаясь в стороне от них, за каким нибудь рукодельем, мысленно спрашивала себя, ужь не становлюсь ли я настоящей обманщицей.

Но пользы из этого было очень немного. Все, что оставалось мне делать, это - вести себя как можно скромнее, и я была скромна как мышка. В свою очередь, и они были скромны как мышки, - если не в поступках своих, то в словах; впрочем, невинность, с которой они более и более полагались на меня, вместе с тем, как они сильнее и сильнее привязывались друг к другу, была так пленительна, что скрывать от них то, что интересовало меня, становилось в высшей степени затруднительным.

-- Наша милая старушка такая славная старушка, говаривал Ричард, встречаясь со мной при начале дня в саду и сопровождая слова свои таким чистым, пленительным смехом, между тем как лицо его покрывалось ярким румянцем: - наша старушка такая милая, такая славная старушка, что без нея у меня ничего не клеится. Прежде чем начну я мой взбалмошный день, прежде чем начну долбить свои книги, а потом скакать сломя голову по окрестностям, как разбойник на большой дороге, я поставляю себе в особенное удовольствие выйти в сад и погулять с спокойным нашим другом; вот и теперь являюсь к вам именно с этой целью.

-- Ты знаешь, милаша хозяюшка, говаривала Ада вечером, - и обыкновенно в это время головка её склонялась ко мне на плечо и задумчивые глазки её загорались ярким огнем: - ты знаешь, я не люблю говорить в этой комнате. Мне приятно посидеть здесь немного, помечтать, полюбоваться твоим милым личиком, послушать, как ветер гуляет на просторе, подумать о бедных моряках.

А! догадываюсь! Быть может, Ричард намерен сделаться моряком. Мы очень часто говорили об этом, часто говорили о том, что Ричард имел в детстве удовлетворительную склонность к морской службе. Мистер Джорндис писал к одному родственнику, какому-то знаменитому баронету Лэйстеру Дэдлоку, и просил его принять в Ричарде участие. Сэр Лэйстер отвечал весьма снисходительно, что "он поставит себе в особенное счастие споспешествовать видам молодого человека и сделать для него все, что будет в пределах его власти - на это, впрочем, милорд не подавал больших надежд - и что милэди свидетельствует свое почтение молодому джентльмену; она совершенно помнит, что находится с ним в родстве по весьма отдаленному колену, и надеется, что молодой джентльмен исполнит свой долг на всяком благородном поприще, которому посвятит себя".

-- Понимаю, все понимаю, сказал мне Ричард: - ясно как день, что мне самому предстоит прокладывать себе дорогу. Ничего! Мало ли было до меня людей, которым предстояло совершить этот труд, и они совершили. Я хочу только одного, чтобы на первый случай сделали меня командиром хорошенького клиппера: это по крайней мере доставило бы мне возможности увезти отсюда канцлера и продержать его на пол-рационе до тех пор, пока он не кончит нашего процесса. Средство это отличное: если он не сделается дальновиднее, то непременно спадет немного с тела и будет поприлежнее.

С легкомыслием, самонадеянностью и веселостью, ни на минуту не изменявшимися, Ричард соединял в своем характере какую-то безпечность, за которую я сильно опасалась, тем более, что он ошибочно принимал ее за благоразумие. Эта безпечность проглядывала во всех его денежных разсчетах, и проглядывала замечательным образом, так что, мне кажется, я лучше всего объясню это обстоятельство, если обращусь на минуту к денежной ссуде, сделанной нами мистеру Скимполю.

Мистер Джорндис узнал, или от самого мистера Скимполя, или от Коавинсеса, какую сумму заплатили мы за Скимполя, и вручил мне деньги, с приказанием удержать из них часть, принадлежавшую мне, а другую часть передать Ричарду. Число поступков, обнаруживавших безразсудную расточительность, которую Ричард оправдывал неожиданным получением своих десяти фунтов, и число раз, которое он употребил для того, чтобы высказать мне эту неожиданность, как будто он спас эти деньги от невозвратной потери, образовало бы добрую сумму для задачи из правила простого сложения.

-- Почему же нет, моя умница матушка Гоббард? сказал он мне, когда хотел, ни сколько не подумав, пожертвовать пять фунтов кирпичнику. Ведь эти деньги достались мне по делу Коавинсеса, как говорится, ни за что, ни про что.

-- Как же это так? спросила я.

-- Очень просто: я истратил, или, лучше сказать, бросил десять фунтов, которые хотелось мне бросить, без всякой надежды увидеться с ними еще раз. Согласны вы с этим?

-- Согласна.

-- Прекрасно! И вдруг я получаю еще десять фунтов....

-- Те же самые десять фунтов, намекнула я.

-- Какое дело до этого! возразил Ричард: - я получил десять фунтов, которых не думал получить, и следственно могу истратить их куда мне угодно.

Когда убедили его, что пожертвование его не принесет желаемой пользы, он точно также, с тою же безпечностью относил эти пять фунтов к себе на приход и расходовал их по своему усмотрению.

-- Позвольте! Что же я стану теперь делать с ними? говорил он. - По делу кирпичника в моем кармане все-таки остается пять фунтов; поэтому, если я прокачусь на почтовых в Лондон и обратно, эта прогулка будет стоить всего четыре фунта, и за тем у меня останется еще один фунт. Что ни говорите, а сберечь один фунт - дело великое; ведь вы знаете пословицу: сбережешь пенни, выиграешь шиллинг.

Я уверена, что Ричард был так чистосердечен и щедр, как только можно быть. Он имел большой запас усердия и отваги и, несмотря на всю свою ветренность и легкомыслие, одарен был таким нежным сердцем, что в течение нескольких недель я полюбила его как брата. Его нежность так шла к нему и весьма заметно бы обнаруживалась сама собою даже без непосредственного влияния Ады; впрочем, при этом влиянии, он становился самым очаровательным собеседником, всегда готовый быть внимательным, всегда таким счастливым, самоуверенным и веселым. Мне кажется, что я, оставаясь с ними в комнате, гуляя с ними, разговаривая с ними, наблюдая за ними, замечая, как они с каждым днем сильнее и сильнее влюблялись друг в друга, не говоря им слова о своих замечаниях, и открывая, как каждый из них воображал, что их любовь есть величайшая тайна в мире, - тайна, быть может, не подмеченная ни тем, ни другой, - мне кажется, что едва ли я сама менее их была очарована и менее их находила удовольствия в упоительных мечтах о счастии.

-----

"сказал: от Бойторна? прекрасно! чудесно!" распечатал его, читал с очевидным удовольствием и на средине письма объявил нам, в виде парентеза, что Бойторн "едет к нам" погостить. "Кто был этот Бойторн? - мы все призадумались. Смею сказать, что мы все призадумались также о том - по крайней мере про себя скажу, что я призадумалась - не станет ли Бойторн вмешиваться в наши дела.

-- Лет сорок-пять тому назад, сказал мистер Джорндис, положив письмо и постукивая по нем пальцем: - лет сорок-пять тому назад и даже больше я поступил в школу вместе с этим молодцом, Лоренсом Бойторном. В ту пору это был самый буйный мальчик в мире, а теперь - это самый буйный мужчина. В ту пору это был самый шумный мальчик в мире, а теперь - это самый шумный мужчина. В ту пору это был самый здоровый, самый крепкий мальчик в мире, а теперь - это здоровенный и крепчайший мужчина. Это - громадный человек.

-- Громадный по росту? спросил Ричард.

-- Да, Рик, пожалуй хоть и по росту, отвечал мистер Джорндис. - В этом отношении он каким нибудь десятком лет старше и, может статься, дюймами двумя выше меня; голова у него откинута назад, как у старого солдата; могучая грудь, как добрая площадка; руки, как у самого дюжого кузнеца, а лёгкия у него - ужь я и не знаю, с чем сравнить его лёгкия. Заговорит ли он, захохочет ли, захрапит ли, ну, право, во всем доме потолки дрожат.

В то время, как мистер Джорндис наслаждался описанием своего друга Бойторна, мы видели в этом благоприятный и самый верный признак, что к перемене ветра не было ни малейшого предзнаменования.

-- Но не то совсем хотел я сказать тебе, Рик, и вам, Ада, и тебе, маленькая Паутинка - я знаю, вы все интересуетесь этим дорогим гостем - я хотел сказать о внутренних достоинствах этого человека, о теплом сердце этого человека, о горячей любви и свежести чувств этого человека. Его язык звучен как его голос. Он всегда доходит до крайностей, и очень часто даже в высшей степени крайностей. В своих приговорах, он - олицетворенная свирепость. По его словам, вы непременно примете его за Огра, этого чудовища в "Арабских Сказках"; и мне кажется, что в понятиях некоторых людей он давно уже пользуется этой репутацией. - Впрочем, довольно! раньше времени я не стану говорить о нем. Вы не должны удивляться, если увидите, что он примет меня под свое покровительство: он до сих пор не забыл, что я был тщедушный мальчишка в школе, и что дружба наша началась с того времени, как он однажды натощак вышиб два зуба (а по его словам, полдюжины зубов) из челюсти моего обидчика. - Бойторн, прибавил мистер Джорндис, обращаясь ко мне: - и его человек будут сюда сегодня к обеду.

Сделав необходимые распоряжения к приему мистера Бойторна, мы начали ожидать его прибытия с некоторым любопытством. Наступил полдень, наступило и время обеда, а мистер Бойторн не являлся. Обед был отложен на некоторое время, и мы сидели у камина, в котором светил потухавший огонек, как вдруг дверь в приемную залу распахнулась и зала огласилась следующими словами, произнесенными запальчиво и громко:

-- Представь, Джорндис, какой-то отъявленный разбойник указал нам совсем не ту дорогу: вместо того, чтоб повернуть налево, он велел нам ехать направо. Да это просто самый закоснелый бездельник, какого не найдешь на белом свете! Да и отец-то его, имея этакого сына, должно быть, отчаянный плут. Ну веришь ли ты, у меня бы не дрогнула рука застрелить этого мошенника!

-- Да неужели он сделал это с умыслом? спросил мистер Джорндис.

-- Я не имею ни малейшого сомнения, что эта бестия во всю свою жизнь больше ничего не делал, как только сбивал проезжих с прямого пути. Клянусь жизнью, когда он сказал мне, что нужно повернуть направо, я принял его за бешеную собаку. Подумать только, что я стоял лицом к лицу с этим канальей - и не разможжил ему головы!

-- Ты хочешь сказать, что не вышиб ему зубов? сказал мистер Джорндис.

-- Ха, ха, ха! захохотал мистер Лоренс Бойторн, и так громко, что нам казалось, будто дом действительно дрожал. - Ты, я вижу, не забыл еще этой истории!... Ха, ха, ха!... А это был другой в своем роде отъявленный бездельник! Клянусь жизнью, лицо этого негодяя, когда он был еще мальчишкой, служило грязнейшим изображением низости, трусости и жестокосердия, - лицо, которое когда либо выставлялось вместо вороньяго пугала в поле негодяев. Привелись мне встретить эту дрянь на улице, - право, я бы свалил его как гнилое дерево.

-- В этом я не сомневаюсь, сказал мистер Джорндис. - Однако, не хочешь ли ты заглянуть наверх, в свою комнату?

-- Клянусь честью, Джорндис, возразил гость, взглянувший в эту минуту, как нам казалось, на часы: - еслиб ты был женат, я скорее шмыгнул бы в садовую калитку и убежал бы на вершины Гималайских гор, чем решился бы явиться сюда в такое неуместное время.

-- Зачем так далеко? сказал мистер Джорндис.

-- Клянусь жизнью и честью, убежал бы! вскричал посетитель. - Я ни за что на свете не захотел бы поставить в вину себе дерзкое нахальство, заставив хозяйку дома ждать себя до этой поры. Я бы скорее согласился уничтожить себя. - Клянусь, это для меня было бы в тысячу раз легче.

Разговаривая таким образом, они поднялись наверх; и вслед за тем мы услышали, как комната мистера Бойторна оглашалась снова и снова громким: "ха, ха, ха!". Звукам этим вторило спавшее окрестное эхо и с таким же удовольствием смеялось, как смеялся мистер Бойторн, или как смеялись мы, когда смех его долетал до нашего слуха.

Мы уже были всею душою расположены к гостю мистера Джорндиса. В этом чистосердечном хохоте, в этом мужественнозвучном голосе, в этой круглоте и полновесности, с которыми произносимо было каждое слово, и даже в его изступленной побранке, которая, по видимому, вылетала из него как холостые заряды из пушки и никому не вредила, - во всем этом мы открывали прекрасные качества. Но мы еще не успели вполне приготовить себя к подтверждению наших догадок появлением самой особы мистера Бойторна, как мистер Джорндис представил его нам. Это был не только очень не дурной собой, пожилых лет джентльмен, с прекрасной осанкой и крепким сложением, с объемистой головой, покрытой волосами с проседью, и удивительным спокойствием в лице, когда он молчал, с таким бюстом, который, быть может, показался бы несколько дородным, еслиб привычка поддерживать разговор с особенной горячностью оставляла его в неподвижном положении, и подбородком, который легко бы мог обвиснуть и разделиться надвое, еслиб не требовалась постоянная его помощь в привычке делать сильные ударения на некоторых словах, - это был, говорю я, не только джентльмен по внешним своим признакам, но и истый джентльмен в своих манерах: до такой степени он был рыцарски внимателен, его лицо озарялось такой приятной и нежной улыбкой и, по видимому, так ясно говорило, что мистеру Бойторну нечего было скрывать от других, и выказывало его точно таким, каким он был на самом деле (выказывало его, как выражался Ричард, человеком, который вовсе не способен был на малые дела, и который стрелял холостыми зарядами из огромных пушек потому, что не носил при себе орудий меньшого калибра), - до такой степени все это обнаруживалось в нем, что во время обеда, говорил ли он непрерывно улыбаясь с Адой и мной, или разряжал страшный залп побранок, вызванный на это мистером Джорндисом, или, закинув голову назад, оглушал нас своим потрясающим хохотом, - я любовалась им с одинаковым удовольствием.

-- А привез ли ты с собой свою пташку? спросил мистер Джорндис.

-- Клянусь небом, это удивительнейшая птица в целой Европе! отвечал наш гость. - Преудивительное создание! За эту птичку я бы не взял десяти тысячь гиней. Я уже назначил ей пенсию, в случае, если умру раньше её. По уму и привязанности, это - настоящий феномен. Отец её был точно такой же умница!

Предметом этих похвал была крошечная канарейка, до такой степени ручная, что человек мистера Бойторна принес ее в комнату на пальце, и она, покружившись по комнате, спустилась на голову своего господина. Мне кажется, что несколько самых неукротимых и вспыльчивых выражений со стороны мистера Бойторна, в то время, как это слабое создание сидело на его голове, послужат превосходным пояснением его характера.

-- Клянусь жизнью, Джорндис! сказал он, весьма нежно поднося к носику канарейки кусочек булки: - будь я на твоем месте, то не далее, как завтра утром схватил бы канцлера за горло и начал бы трясти его до тех пор, пока из карманов его не посыпались бы деньги, пока бы его кости не забрянчали в его коже. Позволительными или непозволительными средствами, но я непременно бы покончил дело. Вздумай ты уполномочить меня на этот подвиг, и поверь, что я бы совершил его к полному твоему удовольствию!

-- Благодарю тебя, Лоренс, сказал мистер Джорндис, в свою очередь захохотав: - но в настоящее время тяжба находится в таком положении, что едва ли можно разсчитывать на её дальнейший ход, даже и в таком случае, если весь состав юриспруденции будет законным образом поколеблен в самом основании.

-- На всем земном шаре не было еще такого Суда! сказал мистер Бойторн. - Мне кажется, подвести хорошую мину вовремя деятельного заседания и с помощью десяти тысячь пудов пороху взорвать на воздух это судилище, со всеми его делами и проделками, со всеми новыми и старыми постановлениями, со всеми служащими, от мала до велика, от кресел до скамеек, - послужило бы для него чудеснейшей реформой!

Невозможно было удержаться от смеха при виде этой, так сказать, энергической серьёзности, с которой он предлагал такую усиленную меру реформы. Лишь только начинали мы смеяться, как он, откинув голову назад, потрясал хохотом свою широкую, могучую грудь, и снова окрестности, казалось, вторили его громогласному, оглушительному "ха, ха, ха!" Его смех нисколько не пугал канарейки, которая вполне была уверена в свою безопасность и прыгала по скатерти, повертывая головкой с одной стороны на другую и от времени до времени бросая моментальный светлый взгляд на своего господина, как будто перед ней сидела другая канарейка.

-- А как идут у тебя дела с твоим соседом насчет спорной тропинки? спросил мистер Джорндис. - Ведь и ты не можешь похвастать, что тяжебные труды незнакомы тебе?

-- Чего, братец! подал на меня прошение за нарушение чужих пределов; а я подал на него прошение за то же самое, возразил мистер Бойторн. - Клянусь небом, это такое надменное создание, какое когда либо дышало на белом свете. По моему мнению, морально не возможно допустить, что его зовут сэр Лэйстер: его имя должно быть не Лэйстер, а Люцифер.

-- Каков комплимент нашему дальнему родственнику! сказал мистер Джорндис, обращаясь к Аде и Ричарду.

-- Я поставил бы себе в непременную обязанность попросить извинения мисс Клэр и мистера Карстона, отвечал наш гость: - еслиб, судя по прекрасному личику лэди и улыбке джентльмена, я не был уверен, что это совершенно не нужно, и что они сами держатся от дальняго своего родственника на благородной дистанции.

-- Или он от нас держится, возразил Ричард.

-- Клянусь жизнью, воскликнул мистер Бойторн, делая новый залп из своей баттареи: - вся эта фамилия по своей надменности невыносима для меня! Впрочем, дело не в том: ему не запереть мне дороги, даже еслиб он состоял из пяти десятков баронетов, слитых воедино, живущих в десяти десятках таких поместий, как Чесни-Воулд, и заключающихся друг в друге как китайские резные шарики из слоновой кости. Этот человек, через агента своего, через секретаря, или через кого вам угодно, пишет мне следующее: "Сэр Лэйстер Дэдлок, баронет, свидетельствует свое почтение мистеру Лоренсу Бойторну и предлагает ему обратить особенное внимание на то обстоятельство, что тропинка близ старого пасторского дома, поступившого ныне в собственность мистера Бойторна, принадлежит, по всем правам, баронету Лэйстеру, как часть парка Чесни-Воулд, и что сэр Лэйстер считает удобнейшим немедленно загородить эту тропинку." - В ответ на это послание я посылаю такой отзыв: "Мистер Лоренс Бойторн свидетельствует свое почтение баронету Лэйстеру Дэдлоку и покорнейше просит обратить свое внимание на обстоятельство следующого рода: что он вполне отвергает все претензии сэра Лэйстера Дэдлока касательно закрытия тропинки, и к тому имеет честь присовокупить, что он от души будет рад увидеть того человека, который решится принять на себя подобный подвиг." Несмотря на такое, кажется, убедительное послание, сосед мой посылает какого-то безглазого бездельника поставить загородку. Я навожу на этого отъявленного плута пожарную трубу и задаю ему такую острастку, что у нею еле-еле душа в теле. Сосед мой ставит загородку ночью, а поутру я срубаю ее и сожигаю до основания. Он нарочно посылает своих тунеядцев шататься по моей тропинке взад и вперед. Я ловлю их в капканы, стреляю им в ноги моченым горохом, заливаю их пожарной трубой, - словом сказать, решаюсь освободить человечество от невыносимого бремени, сообщаемого существованием этих полу-ночных разбойников. Он подает жалобу на нарушение чужих пределов, я тоже подаю точно такую же жалобу. Он подает жалобы на мои нападения и побои, - я оправдываюсь и продолжаю нападать и колотить.... Ха, ха, ха!

Слушая, как он выражал все это с необыкновенной энергией, другой бы принял его за самого свирепого из всего человечества. Глядя на него и в то же время на его канарейку, сидевшую у него на пальце, и перышки которой он слегка поглаживал, другой бы подумал, что это самый нежный, самый кроткий, добродушный человек. Слушая его чистосердечный хохот и усматривая, как на лице его отражалась вся его добрая душа, другой непременно бы подумал, что это самый беззаботный человек, что всякого рода споры и неудовольствия неведомы ему, и что все события его жизни составляли безпрерывную цепь светлой радости.

-- Нет, ужь извините, говорил он: - Дэдлокам не удастся заслонить мне дорогу, хотя надобно признаться (при этом тон его несколько смягчился), и я охотно признаюсь, что лэди Дэдлок образованнейшая женщина в мире, и готов оказывать ей почтение, каким только может располагать обыкновенный джентльмен, и какого не в состоянии оказать ни один баронет с головой в семь столетий не дюймов и не футов, а в семь столетий толщиной.... ха, ха, ха! Человек, поступивший в военную службу на двадцатом году и спустя неделю вызвавший на дуэль самого заносчивого и надменного фата и отставленный за это от службы - ужь извините! - не позволит ступить себе на ногу, клянусь всеми Люциферами, живыми и мертвыми, замкнутыми и отпертыми - {Автор играет здесь словами "Лэйстер Дэдлок" (Leicester Deadlock): Лэйстер он превращает в Lucifer, которое произносится Люсифер; дед dead) в переводе значит мертвый, а лок (lock) - замок. Прим. перев.} Ха, ха, ха!

-- Ну, разумеется! что и говорить об этом! отвечал мистер Бойторн, с видом покровительства ударив мистера Джорндиса по плечу; в этом поступке проглядывало что-то серьёзное, хотя и сопровождался он непринужденным смехом. - Разумеется, не всякий позволит. Однако, заговорив о нарушении чужих пределов и извинясь прежде всего перед вами, мисс Клэр и мисс Соммерсом, за развитие такой сухой материи, я должен спросить тебя, Джорндис, нет ли ко мне писем от твоих приятелей Кэнджа и Карбоя?

-- Кажется, что нет ничего, Эсфирь? спросил мистер Джорндис.

-- Ничего, сказала я.

-- Премного обязан вам, мисс, сказал мистер Бойторн. - Мне не следовало бы и спрашивать об этом после моего непродолжительного знакомства с предусмотрительностию мисс Соммерсон. (Странно, право! все находили во мне прекрасные качества, которых я сама не замечала; все ободряли меня, все как будто решились, как будто сговорились делать это!) - Я спросил потому, что, выехав из Линкольншэйра, разумеется, не заезжал в столицу, и полагал, что, может статься, некоторые письма присланы сюда. Надеюсь, что завтра утром они отрапортуют мне о ходе дела.

В течение вечера, проведенного приятнейшим образом, я замечала очень часто, что он с особенным участием и удовольствием любовался Ричардом и Адой, слушая музыку в недальном от них разстоянии. Ему не нужно было признаваться, что он страстно любил музыку: эта любовь ясно выражалась на его лице. Мои наблюдения, в то время, как я и мистер Джорндис играли в бэггемон, невольным образом возбудили во мне желание узнать, не был ли женат мистер Бойторн, и я спросила об этом моего партнёра.

-- Нет, отвечал он: - нет, не был.

-- А как будто он был женат? сказала я.

-- Почему ты это заключаешь? с улыбкой спросил мистер Джорндис.

-- Потому, отвечала я, покраснев немного от одной мысли, что так смело решилась высказать свое предположение: - потому, что в его манере есть что-то особенно нежное, что, к тому же, он так учтив, ласков и внимателен к нам, и что....

Только что я высказала это, как мистер Джорндис устремил свои взоры туда, где сидел мистер Бойторн.

Я больше не сказала и слова.

-- Ты правду говоришь, милая хозяюшка, сказал мистер Джорндис. - Раз как-то он задумал жениться и совсем было женился. Но это было давным-давно и только раз.

-- Неужели жь умерла его невеста?

-- Нет.... впрочем, пожалуй, для него она умерла. Это событие, или, лучше сказать, та минувшая пора имела влияние на всю его последующую жизнь. Неужели ты думаешь, что голова его и сердце и теперь еще полны романтичности?

-- Да; почему же и не думать? Впрочем, теперь мне нетрудно отвечать вам, когда вы разъяснили мне так много.

-- После той поры он никогда не был тем, чем бы мог быть, отвечал мистер Джорндис: - теперь он в летах и совершенно одинокий: при нем нет ни души, кроме слуги и этой капарейки.... Тебе бросать кости, душа моя.

Соображаясь с манерами мистера Джорндиса, я понимала, что нельзя было продолжать этого разговора, не подвергаясь опасности произвесть перемену ветра. Вследствие этого я удержалась от дальнейших вопросов. Я принимала участие в мистере Бойторне, но не любопытствовала узнать о нем особенных подробностей. Впрочем, я принималась мечтать об этой старинной любовной истории; но громкое храпенье мистера Бойторна прогоняло от меня все мои мечты. Я старалась совершить весьма трудное дело - представить себе старых людей молодыми и облачить их красотою юности. Но прежде, чем успела в этом, я уже спала крепким сном, и мне снились дни, проведенные мною в доме моей крестной маменьки. Не знаю, заслуживает ли внимания обстоятельство, по которому я почти всегда мечтала об этом периоде моей жизни: я еще так мало знакома с делами подобного рода.

Поутру пришло к мистеру Бойторну письмо от Кэнджа и Карбоя, которым уведомляли, что в полдень явится к нему один из конторских писцов. Так как наступивший день был днем, в который я обыкновенно очищала недельные счеты, заключала расходные книги и вообще приводила в порядок все дела по хозяйственной части, и потому я осталась дома в то время, как мистер Джорндис, Ада и Ричард, пользуясь прекрасной погодой, поехали прогуляться. Мистер Бойторн остался подождать писца из конторы Кэнджа и Карбоя и потом обещался выйти на встречу гулявшим.

который вслед за тем и явился в комнату. Я уже несколько догадывалась, что писец, командированный Кэнджем и Карбоем к мистеру Бойторну, должен быть тот самый молодой джентльмен, который встретил меня при первом моем появлении в Лондоне, и, разумеется, мне приятно было увидеть его, потому что и он имел некоторую связь с моим благополучием, которым наслаждалась я в настоящее время.

Я едва узнала его: таким удивительным щеголем показался он мне. На нем была новая глянцовитая пара платья, лилового цвета перчатки, шейный платок, отличавшийся пестротою колеров, лоснистая шляпа, огромный оранжерейный цветок и толстый золотой перстень на мизинце. Ко всему этому, от него по всей комнате разливался запах медвежьяго жиру и других благовоний. В то время, как я попросила его присесть, пока воротится лакей, он взглянул на меня так пристально, что я совершенно сконфузилась, и когда он сел и начал прибирать более эффектное положение своим ногам, и когда я в свою очередь начала распрашивать его, доставила ли ему поездка в наш край удовольствие, и выразила надежду на доброе здоровье мистера Кэнджа, я ни разу не взглянула на него, но замечала, как он продолжал осматривать меня тем же испытующим и любопытным взором.

Когда лакей возвратился и попросил мистера Гуппи наверх, в комнату мистера Бойторна, я намекнула, что внизу будет его ждать завтрак, от которого, как надеялся мистер Джорндис, он, вероятно, не откажется.

Я отвечала утвердительно, и он вышел, сделав перед уходом вежливый поклон и еще раз бросив на меня прежний испытующий взгляд.

подан завтрак, всего ли будет довольно, и потом удалиться. Завтрак был подан и долго стоял на столе. Свидание с мистером Бойторном было довольно продолжительно и, как казалось мне, довольно шумно, потому что хотя комната мистера Бойторна и находилась от столовой в значительном разстоянии, но я слышала, от времени до времени, как голос его бушевал наверху подобно отдаленному урагану, порывы которого разряжались залпами страшных угроз и побранок.

Наконец мистер Гуппи воротился и казался вовсе неспособным для приятной беседы.

-- Клянусь честью, мисс, сказал он в полголоса: - это настоящий вандал.

-- Пожалуста, покушайте чего нибудь, сказала я.

Мистер Гуппи подсел к столу и начал натачивать разрезной нож о разрезную вилку, продолжая осматривать меня (мне казалось так, хотя сама я вовсе не глядела на него) тем же странным, необыкновенным взглядом. Натачиванье ножа длилось так долго, что наконец я вынужденной нашлась приподнять свои взоры, полагая этим разсеять чарующую силу, под влиянием которой находился мистер Гуппи, и от которой он не мог освободиться.

-- А что же вы, мисс? не прикажете ли чего нибудь?

-- Нет, благодарю, отвечала я.

-- Не прикажете ли, мисс, маленький кусочек чего нибудь? сказал он, одним глотком выпивая рюмку вина.

-- Решительно нет, отвечала я: - я осталась здесь удостовериться, что вы ни в чем не нуждаетесь. Не прикажете ли подать еще чего нибудь?

мне еще незнакомо это блаженство.

И мистер Гуппи выпил еще две рюмки вина, одну за другою.

Я разсудила за лучшее уйти.

-- Ах, мисс, помилуйте, сказал он, увидев, что я встала, и в свою очередь встал. - Неужели вы не удостоите меня позволением объясниться с вами наедине?

Не зная, что отвечать, я снова села.

-- Я не понимаю, что вы хотите сказать, сказала я, более и более удивляясь.

-- Я хочу сказать, мисс, что вы не воспользуетесь этим объяснением повредить мне в конторе Кэнджа и Карбоя или вообще где бы то ни было. Если разговор наш не приведет нас к желаемой цели, надеюсь, я по прежнему останусь мистером Гуппи, мое положение в конторе или вообще все мои виды на будущее не пострадают от него. Короче сказать, я должен объясниться с вами по секрету.

-- Я теряюсь, сэр, в догадках, сказала я: - не могу представить себе, что бы такое могли вы сказать мне по секрету, - мне, которую вы видели всего только раз; во всяком случае, мне самой было бы очень прискорбно повредить вам.

-- Благодарю вас, мисс. Я уверен в этом.... для меня этого совершенно достаточно.

-- С вашего позволения, мисс, я выпью еще рюмку; это доставит мне возможность приступить к объяснению без дальнейшого отлагательства и продолжать его без всякого замешательства, для нас взаимно неприятного.

Он выпил рюмку вина и снова подошел ко мне. Я воспользовалась этим случаем - отодвинуться за стол.

-- Не прикажете ли, мисс, и вам налить рюмку? спросил мистер Гуппи, по видимому, совершенно ободренный.

-- Нет, отвечала я.

в неделю. Когда я имел счастие впервые увидеть вас, это жалованье ограничивалось только одним фунтом и пятнадцатью шиллингами и оставалось на этой цыфре довольно продолжительное время. Прибавка к жалованью сделана недавно, и надеюсь, что точно такая же прибавка будет сделана не далее, как по истечении годичного срока, считая от сегодня. Моя матушка имеет маленькое состояние, в виде небольшой пожизненной пенсии; на этой пенсии она живет независимо, хотя и черезчур неприхотливо, в Старой Стрит-Роад. Она в высшей степени имеет качества доброй свекрови. Она ни во что не вмешивается; это олицетворенная тишина с самым нежным характером. Правда, и она имеет свои недостатки - дай кто их не имеет? - но я еще не знаю, чтобы она когда нибудь обнаруживала их при собрании гостей: в подобном случае вы смело можете доверить ей распоряжение всеми винами, всеми спиртуозными и другими напитками. Сам я проживаю в Пентонвиле. Это, конечно, простенькое, но веселое и, как находят другие, самое здоровое местечко.... Мисс Соммерсон! позвольте мне с самым нежным и самым пламенным чувством выразить вам, что я обожаю вас! Будьте так великодушпы и позвольте мне, так сказать, заключить мое объяснение, позвольте предложить вам вместе с сердцем мою руку!

Мистер Гуппи упал на колени. Нас разделял мой стол, и потому движение мистера Гуппи нисколько меня не испугало.

-- Оставьте сию минуту это смешное положение, сказала я: - в противном случае, я принуждена буду нарушить свое обещание и позвонить в колокольчик.

-- Выслушайте меня, мисс! сказал мистер Гуппи, скрестив руки на груди.

-- Я не хочу и не могу слушать вас, возразила я: - пока вы не встанете немедленно с ковра и не сядете за стол, где бы и следовало вам сидеть, если только вы имеете хоть сколько ни будь благоразумия.

-- Не смешно ли, мисс, сказал он, приложив руку к сердцу и печально кивая головой над подносом с завтраком: - не смешно ли, мисс, думать о пище и смотреть на нее в то время, когда душа полна любви!

-- Вы просили меня выслушать, сказала я: - неугодно ли говорить? я слушаю вас.

-- Извольте, мисс, сказал мистер Гуппи. - Сколько люблю и почитаю, столько же и повинуюсь вам. О, если бы ты, прекрасное создание, была предметом священного обета, в котором пред брачным алтарем произносятся эти слова!

-- Я знаю, сказал мистер Гуппи, высунув вперед лицо свое и всматриваясь в меня (как я еще раз ощущала, хотя глаза мои вовсе не смотрели на него) своим внимательным, испытующим взором: - я знаю, что в отношении к моему положению в свете, и принимая в соображение все обстоятельства, я знаю, что мое предложение самое жалкое. Но, мисс Соммерсон, душа моя! мой ангел! не звоните! я воспитывался в дельной школе и приобрел уже значительный запас опытности. При всей молодости, я уже на многое нагляделся, многое узнал, многое испытал. Осчастливленный вашей рукой, о! наких бы средств не отъискал я к увеличению вашего благополучия! чего бы только не узнал я, что так близко касается собственно вас! Разумеется, теперь я ничего не знаю; но чего бы только не мог узнать я, пользуясь вашим доверием и поощрением на подвиги!

-- Жестокая мисс Соммерсон! продолжал мистер Гуппи: - выслушайте от меня еще одно слово. Я полагаю, вы заметили, до какой степени поразили меня ваши прелести в тот незабвенный день, когда я встретил вас в Лондоне. Я думаю, вы должны заметить, что я не мог не отдать должной справедливости тем прелестям, когда захлопывал дверцы наемной кареты. Это была слабая дань тебе, о несравненная, но дань от чистого сердца, от души, сгараемой чувством безпредельной любви. Твой образ впечатлелся в этой душе навсегда. Сколько вечеров проведено было мною в прогулке мимо окон Джэллиби, собственно затем, чтоб посмотреть на стены, которые некогда служили для тебя приютом! Сегодняшняя поездка, в сущности не нужная, была придумана мною одним и для тебя одной! Если я говорю об интересах, то для того, чтоб выказать всю мою готовность быть полезным и все мое злополучие. Любовь, - одна любовь, управляла и управляет моими словами и поступками.

-- Мне было бы очень прискорбно, мистер Гуппи, сказала я, встав с места и взяв в руку снурок колокольчика: - мне было бы очень прискорбно оказать вам или кому бы то ни было несправедливость пренебрежением такого благородного чувства, хотя бы оно было высказано еще неприятнее. Если вы намерены были только представить доказательство вашего прекрасного мнения обо мне, хотя это было сделано и не вовремя и неуместно, то, конечно, мне следует поблагодарить вас. Я очень мало имею причины гордиться своими достоинствами, и я не горжусь. Надеюсь, сэр, (кажется я прибавила эти слова, сама не зная, что говорила), надеюсь, сэр, вы уедете отсюда с полным убеждением, что никогда еще не были до такой степени малодушны, и займетесь делами Кэнджа и Карбоя.

-- Я буду молчать об этом до тех пор, пока вы сами не подадите повода к нарушению моей скромности.

-- Мисс Соммерсон, еще четверть минуточки! В случае, если вы подумаете - когда бы то ни было, спустя сколько вам угодно времени - это решительно все равно, ибо чувства мои никогда не изменятся - если вы обдумаете все, что я сказал вам, дайте знать мистеру Вильяму Гуппи, в Пентонвиле, No 87; а если я перееду, или умру, или скроюсь куда нибудь с своими поблекшими надеждами, или вообще случится со мной что нибудь в этом роде, достаточно будет весточки к мистрисс Гуппи, в Старую Стрит - Роад, 302.

Я позвонила; на звонок явилась служанка. Мистер Гуппи, положив на стол визитную карточку, с собственноручной надписью, и сделав унылый поклон, удалился. Я смелее взглянула теперь и еще раз увидела, как он; затворяя двери за собой, остановил на мне свой прежний пристальный взгляд.

Я просидела в столовой еще с час или более, заключила книги и разсчеты и вообще сделала очень много, - после того привела в порядок все свои бумаги, спрятала их и была так спокойна и весела, как будто вовсе не происходило этого неожиданного случая. Но когда я очутилась в моей комнате, мне стало удивительно, почему я начала смеяться над этим, а еще удивительнее - почему я расплакалась. Короче сказать, на некоторое время я находилась в каком-то нервическом состоянии; я чувствовала, как будто до струны моего сердца, остававшейся так долго безмолвною, дотронулись грубее, чем дотрогивались до нея с тех пор, как единственной моей подругой в жизни была моя ненаглядная куколка, давным-давно зарытая под деревом в саду крестной маменьки.