Холодный дом.
X. Адвокатский писец.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Холодный дом. X. Адвокатский писец. (старая орфография)

X. Адвокатский писец.

На восточном углу переулка Чансри, или, вернее сказать, на Подворьи Кука, близ улицы Курситор, мистер Снагзби, присяжный коммиссионер канцелярских принадлежностей, торгует принадлежностями, нераздельными от его профессии. Осеняемый тенью присутственных мест, образующих, так называемое, "Подворье Кука", почти во всякую пору года самое тенистое и даже мрачное место, мистер Снагзби занимается продажею всякого рода бланкетных бумаг; он продает пергамен, в его различных размерах и видоизменениях; продает всякого рода бумагу, как-то: картонную, оберточную, рисовальную, писчую серую, писчую белую, полубелую и пропускную; продает эстампы; продает перья чиненые и нечиненые, резину, сандараковый порошок, иголки, нитки, карандаши, сургуч и облатки; продает красный шолк и зеленую тесьму, бумажники, календари, памятные книжки, судейские списки, линейки, чернилицы - стеклянные и оловянные, перочинные ножи, ножницы и другия канцелярския орудия, - короче сказать, продает неисчислимое множество предметов, и продаст их с тех пор, как кончился срок его ученического состояния, с тех пор, как сделался сам хозяином и вступил в товарищество с мистером Пеффером. При этом случае на Подворье Кука совершился некоторого рода переворот. Над магазином канцелярских принадлежностей появилась новая и свежими красками надпись: Пеффер и Снагзби, заменив освященную временем и нелегко позволявшую изгладить себя надпись из единственного слова Пеффер. Дым, который в этом случай можно назвать лондонским плющом, до такой степени обвивался вокруг имени Пеффера и ластился к месту его жительства, что преданное чужеядное растение, увиваясь около плодородного дерева, довело его до совершенного изнеможения.

Самого Пеффера уже давно не видно в этих пределах. Вот уже четверть столетия, как он покоится на кладбище церкви Сент-Андрю, на улице Голборн где целый день и половину ночи с шумом и треском рыщут мимо его загруженные вагоны и легкие экипажи, как какой нибудь громадный, баснословный дракон. Если Пефферу и вздумается когда нибудь прокатиться из своего заточения и прогуляться по знакомому подворью - эта прогулка обыкновенно начинается с той минуты, как громадный дракон усталый уляжется спать, и длится до тех пор, пока бойкий петух (понятие которого о наступлении дня интересно было бы узнать, тем более, что, судя по его личным наблюдениям, он, кажется, ровно ничего не знает об этом), принадлежавший к курятнику на улице Курситор, не пропоет своей утренней песенки, не подаст сигнала к ретираде - если Пеффер и вздумает иногда посетить пределы Подворья Кука, покрытые неопределимым светом ночи, и взглянуть на тусклые очерки зданий этого места (а этого факта ни один еще присяжный коммиссионер канцелярских принадлежностей не решался опровергнуть), он являлся невидимкой, и от этого никому не было ни хуже, ни лучше.

В бытность свою, а равным образом в период ученичества мистера Снагзби, - ученичества, длившагося семь скучных, тяжелых лет, вместе с Пеффером, и в пределах, определенных для помещения присяжного коммиссионсрства, проживала племянница, невысокого роста, - лукавая племянница, которой стан как-то особенно был сплюснут в талии, и острый нос которой удивительно напоминал собою о резком, остром, пронзительном осеннем вечере, предвещавшем к ночи сильную стужу. Между обитателями Подворья Кука носилась молва, будто бы мать этой племянницы, в детском возрасте своей дочери, побуждаемая слишком ревностным чувством материнской заботливости о том, что наружные формы её детища должны быть доведены до совершенства, шнуровала ее каждое утро, упираясь материнской ногой в ножку кровати, для пущей ловкости и более твердой точки опоры, и что в душе этой маменьки, судя по выражению её лица, заключался значительный запасть уксусу и лимонного соку - жидкости, освежавшия но временам обоняние дочери и окислявшия её характер. Но каким бы множеством языков ни обладала эта молва, она не долетала до слуха молодого Снагзби, а если и долетала, то не производила на него никакого влияния. Вступив в права зрелого возраста, Снагзби сначала ухаживал за предметом своего обожания, потом приобрел её расположение и наконец сразу вступил в два товарищества: в одно - по части коммиссионерской, а в другое - по части супружеской; так что в настоящее время мистер Снагзби и племянница представляют собою одно и то же лицо; племянница по прежнему продолжает заниматься своей талией, которая, хотя о вкусах спорить нельзя, безспорно, так тонка, так тонка, как шпилька.

Мистер и мистрисс Снагзби не только представляют собою едино тело и един дух, но, по мнению соседей, и един глас. Этот глас, или голос, вылетающий, по видимому, исключительно из уст мистрисс Снагзби, частенько раздается по всему Подворью Кука. Мистера Снагзби редко слышно, а если и бывает он Слышен, то чрез посредство сладкозвучных тонов своей супруги. Это больше ничего, как тихий, плешивый, боязливый человек, с лоснящейся головой и взъерошенным клочком темных волос, торчавших на затылке как щетина. Он имеет наклонность к смирению и тучности. Когда он стоит у дверей своего дома, в своем сереньком рабочем сюртуке с нарукавниками из черного каленкора и смотрит на облака, или когда стоит за прилавком своего грязного магазина, с тяжелой линейкой в руке, размеривая, разрезывая и раскладывая куски пергамена, с пособием двух своих прикащиков, - в это время он смело может назваться самым одиноким и незатейливым человеком. В подобные минуты, из под самых ног его, как будто из могилы какого нибудь безпокойного покойника, зачастую раздаются плач и рыдание вышепомянутого голоса, и случается иногда, что тоны этих рыданий достигают самых высоких нот, - и тогда мистер Снагзби делает своим прикащикам следующий намек: "это верно моя хозяюшка задает трезвону Густер!" {Густер (от слова gust - порыв ветра); автор употребляет это название сокрашенно вместо Августы - Augusta. Прим. пер.}

Это прозвище, употребляемое мистером Снагзби, долгое время служило поводом к изощрению ума молодых людей на Подворье Кука, и по замечанию которых должно бы составлять неотъемлемую принадлежность мистрисс Снагзби, потому что, в знак особенного предпочтения бурливому характеру, мистрисс Снагзби с большею силою и выразительностию могла бы носить имя Густер. Но, как бы то ни было, это прозвище составляло собственность, и притом единственную (кроме пятидесяти шиллингов годового жалованья и очень небольшого, плохо наполненного сундучка с разными пожитками), худощавой, молодой женщины из призрительного дома, получившей, по предположениям некоторых людей, при святом крещении имя Августы. Эта женщина, несмотря, что во время своего детского возраста находилась под особенным покровительством какого-то благотворителя и пользовалась, или всех благоприятных обстоятельствах, всеми средствами и способами к развитию своих телесных качеств и душевных способностей, имела припадки, о которых приход, содержавший помянутый призрительный дом, ничего не ведал.

Густер, имевшая от роду двадцать-три-двадцать-четыре года, но на лицо целыми десятью годами старше, по милости этих неизведанных припадков, получает самую незавидную плату и до такой степени боится поступить обратно под покровительство своего патрона, что работает неусыпно, безостановочно, исключая только тех случаев, когда уткнется головой в ведро, в котел, в кострюлю или в какой нибудь тому подобный предмет, который случится поблизости в момент её припадка. Она служит источником удовольствия для родителей и содержателей прикащиков, которые вполне убеждены, что к пробуждению нежных ощущений в сердцах молодых людей не предвидится с этой стороны ни малейшей опасности; она служит источником удовольствия для мистрисс Снагзби, которая во всякое время находит в ней недостатки и замечает ошибки в исполнении её обязанностей; она служит источником удовольствия для мистера Снагзби, который содержание ее в своем доме считает за величайший подвиг благотворительности. Магазин присяжного коммиссионера, в глазах Густер, есть не что другое, как храм изобилия и роскоши. По её мнению, маленькая гостиная вверху, постоянно содержимая, как другой бы выразился, в папильотках и передничке, есть самая элегантная комната из целого мира. Вид, который открывается из окон её, и именно Подворье Кука с одной стороны (не принимая в разсчет частички улицы Курситор, видимой по косвенному направлению), и с другой - вид задняго двора долгового отделения Коавинсеса, - Густер считает за картину неподражаемой красоты. Портреты масляными красками, и в большом количестве, - портреты мистера Снагзби, любующагося своей мистрисс Снагзби, и обратно, - в глазах Густер - верх совершенства мастерских произведений Рафаэля и Тициана. Из всего этого можно заключить, что Густер, подвергаясь множеству лишений, имеет некоторые в своем роде вознаграждения.

Все, что не относится до тайн практического делопроизводства по части присяжного коммиссионерства, мистер Снагзби препоручает мистрисс Снагзби. Она распоряжается деньгами, бранится с сборщиками городских повинностей, назначает место и время для воскресных митингов, дозволяет мистеру Снагзби задавать себе пирушки и никому не отдает отчета в своих хозяйственных распоряжениях; короче сказать, мистрисс Снагзби, вдоль всего переулка Чансри, на той и на другой стороне, и даже частию на улице Голборн, служит образцом сравнения для соседних жен, которые, в случае домашних несогласий, обыкновенно предлагают своим мужьям обратить внимание на различие между их (то есть жен) положением и положением мистрисс Снагзби и их (то есть мужей) поведением и поведением мистера Снагзби. Правда, молва, безпрестанно и невидимо порхающая по Подворью Кука, как летучая мышь влетая в окна каждого дома и вылетая, жужжит, будто бы мистрисс Снагзби ревнива и любознательна, и что мистеру Снагзби до такой степени надоедает дом и все домашнее, что еслиб он имел хоть сколько нибудь твердости духа, то не вынес бы этого положения. Замечено даже, что жоны, представлявшия мистера Снагзби блестящим примером для своих заносчивых мужей, на самом-то деле смотрели на него с некоторого рода презрением, и что ни одна из них не смотрела на него с такою надменностью, как в своем роде замечательная лэди, которой мужа сильно подозревают в том, что он не раз употреблял на её спине свой дождевой зонтик, в виде исправительной меры. Впрочем, эти неосновательные слухи, быть может, проистекали из того, что мистер Снагзби был в некотором роде человек с созерцательными и поэтическими наклонностями: в летнюю пору он любил прогуляться в Стапль-Инн и наблюдать, какое близкое имели сходство тамошние воробьи и листья с сельскими воробьями и листьями; любил в воскресные дни бродить по Архивному Двору и замечать (если только был в хорошем расположении духа), что и на этом месте старина оставила следы свои, и что здесь можно бы отъискать под самой церковью несколько каменных гробниц, в чем он совершенно ручался, и для удостоверения стоило бы только порыться в земле. Он лелеет свое воображение воспоминанием о множестве усопших канцлеров, вице-канцлеров и прокуроров; рассказывая двум своим прикащикам о том, что в старину, как говорили деды, на самой середине улицы Голборн гfpoтeкaл ручеек, "прозрачный как кристалл", когда Торнстэйль {Turnstile (рогатка) - так называется восточный конец улицы Голборн, где она разделяется на три другия улицы. Прим. перевод.} была на самом деле рогаткой для тропинок, идущих по полям, - рассказывая это, мистер Снагзби испытывал такое наслаждение от созерцания картин сельской природы, что желание прогуляться за город совершенно исчезало в нем.

День склоняется к вечеру. Во многих местах появляется зажженный газ; но действие его очень слабо, потому что не совсем еще стемнело. Мистер Снагзби стоит у дверей своего магазина, поглядывает на темные облака и видит запоздалую ворону, летящую к западу под свинцовым клочком неба, прикрывающого Подворье Кука. Ворона летит прямехонько через переулок Чансри и Линкольнинский Сад в Линкольнинския Поля. {Так называется огромнейшая площадь близ Линкольнинского Суда. Прим. перевод.}

барских хором живут присяжные адвокаты и стряпчие, как червяки в гнилых орехах. Впрочем, от прежнего величия хором уцелели и по сие время широкия лестницы, обширные коридоры и прихожия; уцелели также росписные плафоны, где Аллегория, в римском шлеме и в одеянии небожителей, барахтается между балюстрадами, колоннами, цветами, облаками и пухленькими купидонами, глядя на которых, делается головная боль, как это, кажется, бывает со всеми аллегориями более или менее. Вот здесь-то, между множеством сундуков, с надписанными на них и переходчивыми именами, проживает мистер Толкинхорн, - само собою разумеется, проживает в то время, когда не находится в загородных домах, где британские вельможи проводят дни в неисходной скуке. Вот здесь-то и находится сегодня мистер Толкинхорн; безмолвно и спокойно сидит он за столом, как какая нибудь устрица старинной школы, которую никто не в состоянии открыть.

Каким кажется он, таким кажется и его кабинет при сумраке сегодняшняго вечера: ржавым, устарелым, закрытым для. взора любопытных. Массивные, тяжеловесные, с высокими спинками, красного дерева и обитые волосяной материей стулья, старинные ветхие столы на тоненьких точеных ножках, покрытые шерстяными салфетками и слоями пыли; гравюры, изображающия портреты лордов последняго или предпоследняго поколения, окружают его. Мягкий и грязный турецкий ковер окутывает пол на том месте, где сидит мистер Толкинхорн; две свечки в старинных серебряных подсвечниках разливают весьма слабый свет сравнительно с огромной комнатой. Заглавия книг от времени истерлись и как будто спрятались в сафьянные корешки. Все, что можно было замереть, находилось под замком; но ключей от этих замков никогда не видать. Кое-где лежит на свободе несколько бумаг. Перед мистером Толкинхорном лежит какая-то рукопись; но он не смотрит на нее. Круглой крышечкой от чернилицы и двумя кусочками сургуча он молча и медленно гадает ими и доверяет случаю разсеять свою нерешительность. Он бросает на стол этих оракулов, и в середину выпадает крышечка; бросает еще раз, и выпадает кусочек красного сургуча, еще раз - и в середине является черный сургуч. Нет, не выходит! Мистер Толкинхорн снова и снова собирает гадательные кости и бросает.

Здесь, под росписным плафоном, откуда укороченная, по правилам перспективы, Аллегория с изумлением смотрит на вторжение мистера Толкинхорна и как будто хочет слететь на него, между тем как мистер Толкинхорн и не думает о ней, - здесь, говорю я, мистер Толкинхорн имеет свой дом и свою контору. Он не держит у себя канцелярских служителей; один только пожилых лет мужчина, обыкновенно с истертыми локтями, составляет всю его прислугу: он сидит в это время в приемной на высоком стуле и не может сказать, что обязанность его обременительна. Мистер Толкинхорн ведет свои дела не как другие. Он не нуждается в письмах. Он представляет собою громадный резервуар семейных тайн и доверий и потому живет в счастливом одиночестве. Он не нуждается в своих клиентах, но они нуждаются в нем; он весь и все для всех. Нужно ли составить документ для кого нибудь из клиентов, он составляется адвокатами, специально занимающимися этим предметом, и составляется под руководством таинственных наставлений; нужно ли снять чистенькую копию с какой нибудь бумаги, она снимается по заказу в магазине присяжного коммиссионера, нещадя при этом случае издержек. Пожилой лакей на высоком стуле знает о делах аристократии едва ли более подметальщика на улице Голборн.

Но вот мистер Толкинхорн снова берет кусочек красного сургуча, кусочек черного сургуча, крышечку с одной чернилицы, крышечку с другой и маленькую песочницу. Готово! Это должно упасть на середину, это направо, это налево. Надобно же когда и и будь отделаться от этой нерешимости, - когда нибудь или никогда. Кончено! вышло! Мистер Толкинхорн встает, поправляет очки, надевает шляпу, кладет в карман рукопись, выходит из комнаты, говорит пожилому мужчине с оборванными локтями: "я скоро ворочусь." Очень редко случается, когда он говорит ему что нибудь больше.

Мистер Толкинхорн идет туда, откуда летела ворона... не совсем, может быть, туда, по почти туда, к Подворью Кука, близ улицы Курситор. Он идет в долину, украшенную вывеской мистера Снагзби, присяжного коммиссионера канцелярских принадлежностей, у которого принимают заказы на переписку бумаг, на снимку копий, на чистое письмо канцелярских бумаг по всем их отраслям и проч., и проч., и проч.

Время приближается к шести часам вечера и по всему Подворью Кука разносится ароматическое благоухание чаю. Благоухание это действует на обоняние и у дверей магазина мистера Снагзби. День в этом доме имеет раннее распределение: обедают в нем в половине второго, ужинают в половине десятого. Мистер Снагзби только что намеревается спуститься в подземные регионы напиться чаю, но перед этим выглядывает за двери своего магазина и видит запоздалую ворону.

-- Дома ли хозяин?

Присмотр за магазином поручается служанке Густер, потому что оба прикащика отправляются пить чай на кухню вместе с мистером и мистрисс Снагзби; вследствие этого две дочери дамского портного, расчесывая свои кудри перед двумя зеркалами в двух окнах второго этажа соседняго дома, не сведут с ума своими прелестями двух прикащиков мистера Снагзби: оне пробуждают только безкорыстное удивление в душе Густер, у которой волоса не ростут, никогда не росли и, утвердительно можно сказать, никогда не будут рости.

-- Дома ли хозяин? спрашивает мистер Толкинхорн.

Хозяин дома, и Густер сию минуту позовет его. Густер исчезает, весьма довольная случаем отделаться от магазина, на который она смотрит с чувством страха и уважения, смотрит как на складочное место страшных орудий страшной пытки законного делопроизводства, считает его за место, в которое нельзя входить после того, как потушат газ.

Мистер Снагзби является, засаленный, разгоряченный, пропитанный запахом душистой травы, жующий. С трудом проглатывает он кусок хлеба с маслом и говорит:

-- Боже мой! кого я вижу? Мистер Толкинхорн!

-- Пару слов, Снагзби!

-- Помилуйте, сэр! зачем вы не послали за мной? Сделайте одолжение, сэр, войдите в заднее отделение нашего магазина.

Лицо мистера Снагзби в одну секунду просветлело.

Тесная комнатка, сильно пропитанная запахом пергаментного жира, в одно время служит и кладовой, и конторой, и комнатой для переписки бумаг. Мистер Толкинхорн озирается кругом и садится на стул подле конторки.

-- Я пришел к вам, Снагзби, по делу Джорндис и Джорндис.

-- Слушаю, сэр.

Мистер Снагзби повертывает кран в газовом рожке и кашляет в горсточку, скромно предусматривая выгодный заказ. Мистер Снагзби, как робкий человек, сделал привычку кашлять различным образом для различных выражений своих понятий и ощущений и таким образом сохранять слова.

-- У вас недавно переписывали для меня несколько объяснений по делу Джорндис и Джорндис.

-- Точно так, сэр, у нас переписывали.

-- Вот одно из них, говорит мистер Толкинхорн, безпечно обшаривая совсем не тот карман, который бы следовало. - О тонкая, непроницаемая, нераскрываемая устрица старинной школы! - Почерк этого письма отличается от других почерков и очень нравится мне. Проходя случайно мимо вас, я вспомнил, что эта рукопись при мне, и зашел сюда спросить вас.... впрочем, нет, я ошибся: её нет при мне. Но ничего: можно и в другой раз.... Ах, позвольте, вот она здесь!... я зашел сюда спросить вас, кто переписывал эту бумагу?

присяжные коммиссионеры. - Это мы отдавали переписывать. Я помню, вместе с этой бумагой мы отдавали очень много других работ. Сию минуту, сэр, я справлюсь по книге и скажу, кто переписывал.

Мистер Снагзби снимает книгу с полки, еще раз старается проглотить кусок хлеба с маслом, который, по видимому, остановился в горле, поглядывает искоса на бумагу и указательным пальцем правой руки проводит по оглавлению книги и читает: "Джюби, Паккер, Джорндис."

-- А вот и Джорндис! Сию минуту, сэр, говорят мистер Снагзби. - Ну, так и есть! Странно, что я не запомнил. Мы отдавали это, сэр, переписчику, который квартирует как раз на другой стороне переулка.

Мистер Толкинхорн заглянул тоже в книгу, отъискал запись коммиссионера, и, пока тот водил пальцем по странице, он уже прочитал имя переписчика.

-- Как вы называете его? Немо? спрашивает мистер Толкинхорн.

-- Точно так, сэр, Немо. Вот он здесь. - Сорок-два листа большого формата. Отдано в среду вечером, в восемь часов; возращено в четверг утром, в половине десятого.

-- Немо! повторяет мистер Толкинхорн. - Немо по латыни значит никто.

-- А по английски, сэр, это, вероятно, означает кого нибудь, почтительно замечает мистер Снагзби, употребляя при этом случае приличный кашель. - Этого господина именно так зовут. Не угодно ли, сэр, взглянуть сюда? Извольте видеть: сорок-два листа большого формата. Отдано в среду вечером, в восемь часов, возвращено в четверг, в девять с половиной часов утра.

Мистер Снагзби маленькой частичкой своего зрачка усматривает голову мистрисс Снагзби, вполовину просунутую в дверь магазина, с целию узнать, что за причины принудили его покинуть чайный стол. Мистер Снагзби посылает к мистрисс Снагзби объяснительный кашель, как будто говоря ей: "душа моя, явился покупатель! "

-- В половине десятого, сэр, повторяет мистер Снагзби.

-- Наши переписчики, сэр, которые живут только заказной работой, народ весьма странный; может статься, что это не настоящее его имя, но что он только выдает себя под этим именем. Теперь я вспомнил, сэр, что он подписывается этим именем на письменных объявлениях, которые он выставляет во всех почти присутственных местах, вероятно, вам известно это объявление о предложении услуг на переписку бумаг?

Мистер Толкинхорн бросает взгляд в небольшое окно на задний фасад дома Коавинсеса, в окнах которого светятся огни. Кофейная комната у Коавинсеса находится в задней половине, и тени нескольких джентльменов, окруженных облаками табачного дыма, тускло и в увеличенном виде отражаются на сторах. Мистер Снагзби пользуется случаем слегка обернуться назад и взглянуть через плечо на свою хозяюшку и сделать, в виде извинения, движение губами, мысленно произнося слова: "Тол-кинхорн, бо-гач с боль-шим вли-я-ни-ем!"

-- А что, давали вы работу этому человеку и прежде? спрашивает мистер Толкинхорн.

-- О, какже, сэр! мы отдавали ему ваши бумаги.

-- Перейдя переулок, сэр. Он живет.... мистер Снагзби делает еще усиленный глоток, как будто кусок хлеба с маслом превратился в горле в кусок камня.... он живет в магазине старого тряпья и разного хламу.

-- Я иду теперь домой: не можете ли вы указать мне этот дом?

Мистер Снагзби скидает с себя серенький сюртук, надевает черный, снимает шляпу с гвоздика.

-- А вот и моя хозяюшка! говорит он вслух. - Душа моя, будь так добра, пошли кого нибудь из молодцов поглядеть за магазином, а я провожу мистера Толкинхорна через переулок.... Рекомендую вам, сэр, это мистрисс Снагзби... я отлучусь минутки на две, душа моя.

любопытство сильно овладело ею.

-- Вам это место покажется, сэр, весьма угрюмым, говорит мистер Снагзби, почтительно шествуя по мостовой и предоставляя узенький тротуар в полное распоряжение адвоката: - ну да уж и люди-то там крайне угрюмые. Вообще это какой-то дикий народ, сэр. Преимущество господина, к которому идем, состоит в том, что он никогда не спит. Дайте ему работу, и он не сомкнет глаз, пока не кончит.

На дворе уже совершенно стемнело и газовые фонари производят полный эффект. Сталкиваясь с писцами, торопившимися на почту с заготовленными в течение дня письмами, встречаясь с стряпчими и прокурорами, идущими домой к обеду, со всякого рода челобитчиками, истцами и ответчиками, и вообще с толпами народа, на пути которого вековая мудрость юриспруденции поставила миллионы преград к совершению самых обыкновеннейших занятий в жизни, пробираясь по уличной грязи (из чего составляется эта грязь, никло не знает, откуда и зачем она собирается вокруг нас, также никто не знает, - знаем только, что когда её соберется слишком много, мы находимся в необходимости счистить ее), - пробираясь по такому пути, адвокат и присяжный коммиссионер подходят к магазину тряпья и всякого хламу, к складочному месту никуда негодного товара, расположенному под тению стены Линкольнинского Суда и содержимому, как возвещает вывеска всем, до кого это может касаться, некиим мистером Круком.

-- Вам не угодно ли зайти к нему?

-- Нет, благодарю вас; теперь я не имею надобности в нем.... я тороплюсь теперь домой. Добрый вечер, Снагзби! благодарю вас.

Мистер Снагзби приподнимает шляпу и возвращается к своей хозяюшке и к чаю.

Но мистер Толкинхорн вовсе не торопится домой. Он отходит на небольшое разстояние, ворочается назад, снова подходит к магазину мистера Крука и прямо входит к нему. В магазине темно; в окне стоит свеча или что-то в роде свечи с нагоревшей светильней; в самой отдаленной части магазина перед камином сидит старик и подле него кошка. Старик встает и с другой нагоревшей свечой идет навстречу адвокату.

-- Который из них, сэр? мужчина или женщина? спрашивает мистер Крук.

-- Мужчина, - тот самый, который занимается перепиской бумаг.

Мистер Крук внимательно осматривает незнакомца, узнает его с первого взгляда, получает инстинктивное убеждение в его аристократической известности.

-- Угодно вам видеть его?

-- Это мне самому редко удается, говорит мистер Крук, оскалив зубы. - Не прикажете ли позвать его сюда? Впрочем, сэр, едва ли можно надеяться, что он спустится сюда.

-- В таком случае я сам поднимусь к нему, говорит мистер Толкинхорн.

-- Так не угодно ли подняться во второй этаж? Возьмите свечку. Пожалуйте сюда.

Мистер Крук и рядом с ним кошка останавливаются у лестницы и взорами провожают мистера Толкинхорна.

Адвокат смотрит вниз через перилы. Кошка раскрывает пасть и начинает шипеть.

-- Смирно, лзди Джэн! Будь скромна перед гостями! Ведь ты знаешь, что поговаривают о моем постояльце, шопотом произносит Крук, поднимаясь по лестнице на две ступеньки.

-- Что же о нем поговаривают?

-- Да говорят, что продался нечистой силе; но ведь мы с вами лучше знаем об этом... нечистый не купит его. Но смею доложить вам, что мой постоялец такой нелюдим, такой угрюмый, что не отказался бы от сделки с нечистым. Пожалуста, сэр, не разсердите его: вот мой совет.

Воздух в комнате до такой степени сперт, что свеча потухла бы сама собой, даже если бы мистер Толкинхорн не затушил её. Комната эта очень небольшая, почти черная от копоти, сала и грязи. На ржавой, перегорелой решотке камина, согнутой на середине, как будто нищета сжимала ее в своих железных когтях, краснеет потухающий огонь обожженного каменного угля. В углу, подле камина, стоят простой досчатый стол и ломаная конторка, которых поверхность окроплена чернильным дождем. В другом углу, на одном из пары стульев, лежит оборванный старый чемодан, заменяющий платяной шкаф; более обширного помещения для гардероба и не требовалось, потому что бока чемодана ввалились во внутрь, как щоки голодного человека. Пол ничем не прикрыт, - только подле камина тлеет веревочный мат, истертый до самой основы. Ни одна занавесь не прикрывает ночной темноты; вместо их окна задвинуты ставнями неопределенного цвета, и сквозь два узкия отверстия в этих ставнях голод мог бы увидеть свою жертву на одре.

точно также взъерошенными и длинными.

-- Ало, мой друг! восклицает мистер Толкинхорн и в то же время стучит в дверь железным подсвечником.

Ему кажется, что он разбудил своего друга. Но друг между тем, отвернувшись немного в сторону, лежит неподвижно, хотя глаза его совершенно открыты.

Свеча, которой светильня так долго тлела, окончательно потухает в подсвечнике, которым вместе с возгласами повторялись удары в дверь, и мистер Толкинхорн остается в непроницаемом мраке, и только два узеньких глаза в ставнях пристально смотрят на грязную кровать.