Холодный дом.
XII. На страже.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Холодный дом. XII. На страже. (старая орфография)

XII. На страже.

Ненастье в Линкольншэйре прекратилось наконец и Чесни-Воулд как будто несколько ожил. Мистрисс Ронсвел обременена гостеприимными заботами: сэр Лэйстер и миледи должны на днях возвратиться из Парижа. Фешенебельная газета уже узнала об этом и сообщает радостные вести омраченной Англии. Она узнала также, что сэр Лэйстер и миледи соберут в своей древней, гостеприимной фамильной линкольншэйрской резиденции блистательный и отличный круг élite из beau monde (фешенебельная газета, как всем известно, весьма слаба в английском диалекте, но зато гигантски сильна во французском).

Для оказания большей чести блистательному и отличнейшему кругу, а равным образом и самому поместью Чесни-Воулд, разрушенный мост в парке исправлен, и вода, вступившая теперь в надлежащие пределы, картинно в них колышется и придает особенную прелесть всему ландшафту, видимому из окон господского дома. Светлые, но холодные лучи солнца проглядывают сквозь чащу хрупкого леса и награждают улыбкой одобрения резкий ветерок, развевающий поблекшия листья и осыпающий мох. Они скользят по всему парку, гоняясь за тенью облаков, как будто ловят их и никогда не настигают. Они заглядывают в окна господского дома, бросая на дедовские портреты темные полосы и пятна яркого света, о которых живописцы и не помышляли. На портрет миледи они бросают ломанную полосу света, которая как молния спускается в камин и, повидимому, хочет раздробить его в дребезги.

Под теми же светлыми, но негреющими лучами солнца и при том же резком ветерке миледи и сэр Лэйстер возвращаются в отечество в своей дорожной вознице (позади которой в приятной беседе сидят горничная миледи и камердинер милорда). С весьма значительным запасом брянчанья, хлопанья бичем и множества других побудительных мер и увещаний со стороны двух безседельных коней с развевающимися гривами и хвостами, и двух центавров в лакированных шляпах и в ботфортах, путешественники выезжают из Отеля Бристоля на Вандомской площади, мчатся между колоннами улицы де-Риволи, испещренной полосами света и тени, к площади Конкорд, в Елисейския Поля, к воротам Звезды и наконец за шлагбаум Парижа.

Правду надобно сказать, путешественники наши не могут ехать слишком быстро, потому что миледи Дэдлок даже и здесь соскучилась до смерти. Концерты, собрания, опера, театры, поездки - ничто не ново для миледи под этим устарелым небом. Не далее, как в прошлое воскресенье, когда бедняки в Париже веселились, играя с детьми между подстриженными деревьями и мраморными статуями Дворцового Сада, или гуляли в Елисейских Полях и извлекали элизиум из фокусов ученых собак и качелей на деревянных лошадках, или за городом, окружа Париж танцами, влюблялись, пили вино, курили табак, бродили по кладбищам, играли на бильярде, в карты, в домино, поддавались обману шарлатанов и другим соблазнительным приманкам. одушевленным и неодушевленным, - не далее, как в прошедшее воскресенье, миледи, под влиянием неисходной скуки и в когтях гиганта отчаяния, почти возненавидела свою горничную, за то, что она находилась в веселом расположении духа.

Миледи, следовательно, невозможно слишком быстро удалиться от Парижа. Неисходная скука ожидает ее впереди, точно так же, как остается позади. Одно только, и то неверное, средство избавиться от скуки: это - бежать от того места, где привелось испытал ее. Так исчезай же Париж в туманной дали и пусть новые сцены, новые и бесконечные аллеи, пересекаемые другими аллеями обнаженных деревьев, заступят твое место! И когда придется еще раз взглянуть на тебя, то откройся за несколько миль, пусть ворота Звезды покажутся беленьким пятнышком, озаренным яркими лучами солнца, пусть самый город представится бесконечной стеной на безпредельной равнине и две темные четырехугольные башни пусть высятся над ним как некие гиганты.

Сэр Лэйстер почти постоянно находится в приятном расположении духа; он не знает, что такое скука. Когда нет у него другого занятия, он занимается созерцанием своего собственного величия. Иметь такой неизсякаемый источник для своего развлечения - это весьма важная выгода для человека. Прочитав полученные письма, он разваливается в угол кареты и, по обыкновению, начинает соображать, какую важную роль суждено ему разыгрывать в обществе.

-- У вас сегодня необыкновенно много писем, - говорит миледи после продолжительного молчания.

Чтение утомило ее. На пространстве двадцати миль она с трудом прочитала страницу.

-- Да, очень много, но ни одного интересного.

-- В числе их, кажется, есть одно из предлинных посланий мистера Толкинхорна?

-- От вас ничто не может скрыться, - замечает сэр Лэйстер с некоторым восхищением.

Миледи вздыхает.

-- Это несноснейший из людей, - замечает она

-- Он посылает... извините, миледи, я совсем было забыл... он посылает и вам несколько слов, - говорить сэр Лэйстер, выбирая письмо и раскрывая его. - С этими сменами лошадей я совсем было забыл о его приписке. Извините, миледи. Он пишет (сэр Лэйстер так медленно вынимает очки, так медленно надевает их, что миледи начинает обнаруживать раздражительность) ...он пишет... "касательно спорного дела о тропинке"'... Ах, извините, миледи, я совсем не то читаю. Он пишет... да! вот оно! Он пишет: "свидетельствую глубочайшее почтение миледи; надеюсь, что перемена места благодетельно подействовала на их здоровье. Сделайте одолжение, сэр, передайте миледи (быть может, это их интересует), что, по возвращении вашем, я имею нечто сообщить им касательно лица, переписывавшого объяснения по известному вам процессу, почерк которого так сильно возбудил любопытство миледи. На днях я видел его".

Миледи, нагнувшись несколько вперед, смотрит в окно.

-- Приписка мистера Толкинхорна этим и кончается, - замечает сэр Лэйстер.

-- Я бы хотела пройтись немного, - говорит миледи, продолжая смотреть в окно.

-- Я бы хотела пройтись немного, - говорит миледи с большею определенностью: - велите остановиться.

Карета останавливается; услужливый камердинер соскакивает с запяток, отворяет дверцы и откидывает ступеньки, повинуясь нетерпеливому движению руки миледи. Миледи так быстро выпрыгивает из кареты и так бистро идет но дороге, что сэр Лэйстер, при всей своей вежливости, не успевает предложит ей услуги и остается позади. Однакож, спустя минуты две, он ее нагоняет. Миледи улыбается, кажется такой хорошенькой, берет руку милорда, идет с ним вместе с четверть мили, скучает и, наконец, снова садится в карету.

Стук и треск продолжаются большую часть трех дней, с большим или меньшим брянчаньем звонков, хлопаньем бичей и с большими или меньшими увещаниями и проявлениями бодрости со стороны центавров и безседельных лошадей. Любезная вежливость со стороны супругов, в гостиницах, где они останавливаются, служит предметом всеобщого восхищения. "Хотя милорд немножко и старенек для миледи - говорить содержательница гостиницы "Золотая Обезьяна" - и хотя на вид он годится ей в отцы, ью нельзя не заметить с первого взгляда, что они нежно любят друг друга. Посмотрите, как милорд, с седой как лунь и непокрытой головой, помогает миледи выйти из кареты и войти в нее. Посмотрите, как миледи признает всю вежливость милорда, отвечая ему легким наклонением своей премиленькой головки и пожатием своими нежными пальчиками. Ну, право, это восхитительно!"

Одно только море не умеет ценить вполне великих людей и без зазрения совести распоряжается ими по своему. Сэр Лэйстер не привык бороться с капризами этой стихии, а вследствие этого она покрывает лицо его, на манер шалфейского сыра, зелеными пятнами и во всей его аристократической системе производить удивительно жалкий переворот. Но, несмотря на то, со вступлением на берег достоинство милорда одерживает совершенную над морем победу, и он, торжествующий, спешит с миледи в Чесни-Воулд отдохнув одну только ночь в Лондоне, и то потому, что это случилось по дороге в Линкольншэйр.

Под теми же светлыми, но холодными лучами солнца, тем более холодными, что день уже вечереет, при том же резком ветерке, и тем более резком, что отдельные тени обнаженных деревьев сливаются в одну длинную тень, и когда Площадка Замогильного Призрака, озаренная с западного угла огненным заревом от заходящого солнца, прикрывается ночной темнотой, миледи и сэр Лэйстер въезжают в парк. Грачи, качаясь в своих висячих домах, свитых на верхушках вязовой аллеи, повидимому, решают вопрос о том, кто сидит в карете, проезжающей под ними. Некоторые утверждают, что сэр Лэйстер и миледи возвращаются из заграничного путешествия, другие отрицают это; то вдруг все они замолчат, как будто несогласие между ними устранилось и вопрос окончательно решен, то вдруг все закаркают, как будто снова вступая в жаркий спор, возбужденный одним упорным и сонным грачем, который ни на шаг не хочет отступить от своего мнения. Предоставляя им качаться и каркать, карета между тем катится вперед к подъезду господского дома, из немногих окон которого вырывается свет зажженных огоньков, - не такой, однако же, яркий, чтобы придать обитаемый вид мрачной массе лицевого фасада. Впрочем, блистательный и отличный крут избранных гостей в скором времени приездом своим совершенно оживит это унылое место.

Мистрисс Ронсвел встречает приезжих и с чувством глубокого уважения и весьма низким книксеном принимает обычное пожатие руки сэра Лэйстера.

-- Ну, что, как вы поживаете, мистрисс Ронсвел? Я очень рад, что вижу вас.

-- Надеюсь, сэр Лэйстер, что я имею счастие встречать вас в добром здорокьи?

-- В отличном здоровье, мистрисс Ронсвел.

-- Миледи кажется очаровательно прекрасною, - говорит мистрисс Ронсвел, делая другой реверанс.

Миледи без значительной растраты слов замечает, что здоровье её в таком томительном состоянии, какое, по её мнению, останется навсегда.

Между тем Роза в отдалении стоит позади ключницы; и миледи, не подчинившая еще быстроту своей наблюдательности, вместе с другими способностями души холодному равнодушию, спрашивает:

-- Что это за девочка?

-- Это моя ученица, миледи. Зовут ее Роза.

-- Поди сюда, Роза! - говорит леди Дэдлок, с видом некоторого участия. - Знаешь ли, дитя мое, как ты хороша? - говорит она, слегка касаясь её плеча двумя пальчиками.

-- Нет, миледи, не знаю, - отвечает Роза и, в крайней застенчивости, смотрит вниз, смотрит вверх, наконец совершенно не знает, куда ей смотреть, и более прежнего кажется хорошенькой.

-- Сколько тебе лет?

-- Девятнадцать, миледи.

-- Девятнадцать? - повторяет леди Дэдлок с задумчивым сидом. - Берегись, дитя мое, чтобы лесть не испортила тебя.

-- Слушаю, миледи.

Миледи слегка прикасается своими нежными, затянутыми в перчатку, пальчиками к пухленькой, с ямочкою, щечке Розы и идет на площадку широкой дубовой лестницы, где сэр Лэйстер с рыцарскою вежливостью ожидает ее. Старый Дэдлок, нарисованный во весь рост, смотрит на них, выпуча глаза, как будто он не знает, что ему делать. Надобно полагать, что это состояние было для него весьма обыкновенным во времена королевы Елисаветы.

прикосновение, что Роза до сих пор чествует его! Мистрисс Ронсвел подтверждает все это, не без некоторого сознания собственного своего достоинства, не соглашаясь с Розой только в одном, что миледи ласкова. В этом мистрисс Ронсвел не совсем убеждена. Впрочем, избави ее Боже сказать хоть слово в порицание кого-нибудь из членов такой превосходной фамилии, особливо в порицание миледи, прекрасными качествами которой восхищается весь свет; но если-б миледи была немножко посвободнее, не так холодна и недоступна, то мистрисс Ронсвел готова допустить, что миледи была бы еще прекраснее.

-- Почти жалко, - прибавляет мистрисс Ронсвел (только почти, потому что сказать утвердительно насчет желания видеть лучшую перемену в поступках и деяниях Дэдлоков было бы в высшей степени предосудительно): - почти жалко, что миледи не имеет детей. Если-б у нея была дочь, взрослая барышня, которая бы интересовала ее, мне кажется, что недостаток, замечаемый в миледи, совершенно бы исчез.

-- Почем вы знаете, бабушка, может статься, тогда миледи стала бы более надменна? - замечает Ват, который побывал уже дома и снова приехал к бабушке - ведь он такой добрый, почтительный внучек!

-- Более и наиболее, мой милый, - возражает бабушка, с чувством оскорбленного достоинства: - это такия слова, употреблять которые и слушать не в моем обыкновении, если они служат к порицанию достоинства миледи.

-- Извините, бабушка. Но разве она не надменна?

-- Если надменна, стало быть имеет на это свои причины. Фамилия Дэдлоков на все имеет свои уважительные причины.

-- Конечно, конечно, бабушка, - говорит Ват: - вероятно, и они знают из св. писания, что гордость и тщеславие - смертный грех. Простите меня, бабушка. Ведь я сказал это в шутку.

-- Ну, уж извини, мой друг, а надо сказать тебе, что сэр Лэйстер и миледи не такие люди, чтобы шутить над ними.

-- Сэр Лэйстер, конечно, такой человек, что шутить над ним было бы смешно, - говорит Ват: - и я со всею покорностию прошу его прощения. Однако, знаете ли, бабушка, я полагаю, что приезд его сюда и съезд его гостей не помешают мне пробыть денька два в здешней гостинице? Ведь это дозволяется всякому путешественнику.

-- Без сомнения, не помешают, мой друг.

-- Я очень рад, - говорит Ват: - потому что... потому что я имею невыразимое желание короче ознакомиться с здешними прекрасными окрестностями.

Взоры Вата случайно встречаются с Розой; Роза потупляет свои глазки и при этом очень раскраснелась. Но, по старинному поверью, должны бы, кажется, разгореться её ушки, а не свеженькия пухленькия щечки, потому что в эту минуту горничная миледи говорить о ней с величайшей энергией.

Горничная миледи француженка, тридцати-двух лет, родом из южных провинций, лежащих между Авиньоном и Марселем, большеглазая, смуглолицая женщина, с чорными волосами. Она была бы хороша собой, если-б не этот кошачий ротик и всегдашняя неприятная натянутость лица, от которой челюсти очерчивались слишком резко и лоб казался слишком выступающим. Во всем её анатомическом составе было что-то неопределенно острое и болезненное; она имела замечательную способность смотреть во все стороны, не поворачивая головы, а это придавало её наружности еще более неприятный вид, особливо когда была она не в духе и поблизости ножей. Несмотря на вкус в её одежде и во всех её скромных украшениях, эти особенности придавали её наружности такое выражение, что ее можно бы назвать очень чистенькой, но не совсем еще ручной волчицей. Кроме совершенства во всех сведениях, приличных её званию, она, обладая совершенным знанием английского языка, была настоящая англичанка и вследствие этого нисколько не затруднялась в выборе слов для описания Розы, обратившей на себя внимание миледи. Она произносит эти слова, сидя за обедом, с такой быстротой и с такой язвительностью, что её собеседник, преданный камердинер милорда, чувствует некоторое облегчение, когда она подносит ложку ко рту.

Ха, ха, ха! Ее, Гортензию, которая служит миледи более пяти лет, всегда держали в отдалении, а эту куклу, эту дрянь ласкают... решительно ласкают! и когда еще? едва только миледи воротилась домой!.. Ха, ха, ха! Ей говорят: "Знаешь ли, дитя мое, что ты очень хороша собою?" "Нет, миледи". - Ну, конечно, где ей знать! - "Сколько тебе лет, дитя мое? Берегись, чтоб лесть не испортила тебя!" О, как это забавно, это отлично хорошо.

Короче сказать, это так отлично хорошо, что мадемуазель Гортензия не может позабыть. Это до такой степени забавно, что несколько дней сряду, за обедом, даже в присутствии своих соотечественниц и прочих лиц, занимающих одинаковую с ней должность у собравшихся гостей, она безмолвно предастся удовольствию насмешки, - удовольствию, которое выражается еще большею натянутостью лица, растянутостью тонких сжатых губ и косвенными взглядами. Это неподражаемое расположение духа часто отражается в зеркалах миледи, - разумеется, когда сама миледи не смотрится в них.

Все зеркала в доме приведены в действие, - многия из них даже после продолжительного отдыха. Они отражают хорошенькия лица, улыбающияся лица, молоденькия лица и лица старческия, которые ни под каким видом не хотят покориться старости. Словом, во всех зеркалах отражается полная коллекция различных лиц, прибывших провести неделю или две января в Чесни-Воулде, и за которыми фешенебельная газета следит, как гончая собака с хорошим чутьем; она следит за ними от представления их к Сент-Джемскому Двору до перехода в вечность. Линкольншэйрское поместье ожило. Днем раздаются в лесах ружейные выстрелы и громкие голоса; наездники и экипажи оживляют аллеи парка; лакеи и всякого рода челядь наполняют деревню и деревенскую гостиницу. Ночью, сквозь длинные просеки, виднеется ряд окон длинной гостиной (где над камином висит портрет миледи); он кажется рядом алмазов в черной оправе.

Блистательный и избранный круг заключает в себе неограниченный запас образования, ума, храбрости, благородства, красоты и добродетели. Но, несмотря на все эти преимущества, в нем есть и маленький недостаток. Какой же этот недостаток?

Неужели дэндизм? Теперь уже нет более (и о, какая жалость!) знаменитого Джоржа, этого колонновожатого всех дэнди; нет уже более белых, как снег, и накрахмаленных, как камень, галстухов, нет фраков с коротенькими талиями, нет фальшивых икр, нет шнуровок. Теперь уже нет тех изнеженных дэнди, того или другого вида, которые в театральных ложах падали в обморок от избытка восторга, и которых другия, точно такия же нежные создания приводили в чувство, подсовывая под нос длинногорлые флаконы со спиртом. Нет тех щеголей, которые употребляют четверых лакеев, для того, чтоб натянуть лосину, - которые с удовольствием смотрят на казнь, но переносят угрызение совести за то, что проглотили горошину. Неужели в этом блистательном и избранном кругу существует дэндизм, - дэндизм, имеющий более зловредное направление, - дэндизм, который опустился ниже своего уровня, который занимается более невинными предметами, чем крахмаленье галстухов и перетяжка талий, препятствующая свободному пищеварению, - дэндизм, который в большей или меньшей степени прививается к людям здравомыслящим?

Да, существует. Его невозможно скрыть. В течение этой январьской недели в Чесни-Воулд некоторые леди и джентльмены новейшого фешенебельного тона обнаружили решительный дэндизм, в различных случаях. Эти джентльмены и леди, по свойственной им неспособности находить приятные развлечения, решились открыть маленькую беседу о том, что простой класс народа не имеет своего собственного убеждения, не имеет веры в обширном значении этого слова, как будто на убеждение простолюдина непременно должны действовать одни только внешния чувства, как будто простолюдин тогда только убедится в фальшивой монете, когда из под верхней её оболочки будет проглядывать грубый металл!

для которых каждый предмет должен иметь одну только прекрасную сторону, которые открыли не вечное движение, но вечную остановку к развитию всего прекрасного, которые сами не знают, чему нужно радоваться и о чем сокрушаться, которые не утруждают себя размышлениями, для которых все изящное должно прикрываться костюмами прошедших поколений, должно поставить себе в непременную обязанность оставаться неподвижно на одном месте и отнюдь не принимать впечатлений текущого столетия.

Там, например, находится милорд Будль, человек с значительным весом в своей партии, человек, которому известно, что значит оффициальная должность, и который с большою важностию сообщает сэру Лэйстеру Дэдлоку, после обеда, что он решительно не может постичь, к чему стремится нынешний век. Парламентския прения в нынешния времена не то, что бывало встарину; Нижний Парламент со всем не то, что прежде, и даже самый Кабинет совсем не то, чем бы ему следовало быть. С крайним изумлением он замечает, что, допустив падение нывешняго министерства, выбор правительства падет непременно или на лорда Кудля, или на сэра Томаса Дудля, но падет, конечно, в таком случае, если герцог Фудль не будет действовать за одно с Гудлем; а такое предположение можно допустить вследствие разрыва между этими джентльменами по поводу несчастного происшествия с Джудлем. С другой стороны, поручив Министерство Внутренних Дел и Управление Нижним Парламентом Джудлю, Министерство Финансов Нудлю, управление колониями Лудлю, а иностранными Мудлю, что вы станете делать тогда с Нудлем? Нельзя же вам будет предложить ему место председателя в Совете: это место приготовлено уже для Нудля. Нельзя его назначить управляющим государственными лесами: эта обязанность более всего прилична Будлю. Что же из этого следует? Из этого следует, что отечество наше претерпевает крушение, гибнет, распадается на части (что совершенно очевидно для патриотизма сэра Лэйстера Дэдлока), потому что никто не может предоставить значительного места Нудлю!

.Между тем высокопочтеннейший член Парламента Вильям Буффи держит через стол горячее прение с другим высокопочтеннейшим джентльменом, что совершенное падение отечества - в чем уже нет никакого сомнения, хотя еще об этом только говорят - должно приписать распоряжениям Куффи. Еслиб поступили с Куффи, как бы следовало поступить с ним при самом его вступлении в Парламент, еслиб не позволили ему перейти на сторону Дуффи, тогда бы невольным образом принудили его соединиться с Фуффи, имели бы в всм сильного оратора в защиту Гуффи, приобрели бы при выборах влияние богатства Джуффи и завлекли бы в эти выборы представителей трех графств - Куффи, Луффи и Муффи; в добавок к этому вы бы упрочили административную часть государства оффициальными сведениями и деятельностию Пуффи. И все это зависит, как нам известно, от одного только каприза Пуффи!

Различие мнений обнаруживается не только в этом, но и в других, менее важных предметах; а между тем для блистательного и образованного круга совершенно ясно, что это различие мнений проистекает единственно из защиты Будля и его партии, из нападения на Буффи и его партию. Эти два лица представлют собою двух великих актеров, которым предоставлена обширная сцена. Без сомнения, кроме них были и другия особы, но о них упоминалось случайно, как о лицах замечательных, но сверх-комплектных, которым суждено было разыгрывать роли второстепенные, закулисные; на сцене же кроме Будля и Буффи с их последователями, семействами, наследниками, душеприкащиками, распорядителями и учредителями, кроме этих первоклассных актеров, этих колонновожатых своих партий, отнюдь никто не смел появляться.

Вот в этом-то, быть может, находится столько дэндизма в Чесни-Воулд, сколько блистательный и просвещенный круг не отыщет на всем своем протяжении. За пределами самых тихих и самых деликатных кружков, точь-в-точь, как за кругом некроманта, которым он очерчивает себя, являются в быстрой последовательности фантастическия видения, - с тою только разницею, что здесь являются не призраки, но действительность, и потому можно опасаться за нарушение пределов круга.

Как бы то ни было, Чесни-Воулд битком набит, так набит, что в груди каждой из приехавших горничных вспыхивает пламя оскорбленного самолюбия, потушить которое нет никакой возможности. Одна только комната пуста. Эта комната, из третьеклассных впрочем, устроена на башне, просто, не комфортабельно меблирована и имеет какой-то старинный деловой вид. Эта комната принадлежит мистеру Толкинхорну; никто другой не смеет занять ее, потому что мистер Толкинхорн может приехать совершенно неожиданно и имеет право приезжать во всякое время. Однако, он еще не приехал. У него скромная привычка пройти, разумеется, в хорошую погоду пешком от самой деревни по всему парку, и так тихо пробраться в эту комнату, как будто он никогда не выходил из нея, попросить человека, чтобы он доложил сэру Лэйстеру о его приезде, на тот конец, что, быть может, его желают уже видеть, и наконец явиться за десять минут до обеда в тени дверей библиотеки. Мистер Толкинхорн спит в своей башенке, с скрипучим флюгером над головой; вокруг башни разстилается свинцовая крыша, на которой, в ясное утро, можно видеть его гуляющим перед завтраком, как какого нибудь ворона крупной породы.

Каждый день перед обедом миледи поглядывает в дверь библиотеки, покрытую вечерним сумраком, и не видит там мистера Толкинхорна. Каждый день за обедом миледи поглядывает, нет ли пустого места за столом, которое мистер Толкинхорн мог бы занять немедленно по своем приезде; но пустого места не видать. Каждый вечер миледи как будто случайно спрашивает горничную:

-- Не приехал ли мистер Толкинхорн?

И каждый вечер миледи получает неизменный ответ:

-- Нет еще, миледи, не приехал.

Однажды вечером, распустив свои волосы, миледи, после обычного ответа своей горничной, углубляется в размышления, - как вдруг, в противоположном зеркале, видит свое задумчивое личико и подле него пару черных глаз, наблюдающих за ней со вниманием и любопытством.

-- Будь так добра, - говорит миледи, обращаясь к отражению лица Гортензии: - займись своим делом. Ты можешь любоваться своей красотой в другое время.

-- Простите, миледи! Я любовалась вашей красотой.

-- Напрасно, - говорит миледи: - это вовсе не твое дело.

Наконец, однажды вечером, не задолго до захождения солнца, когда яркия группы фигур, часа два оживлявшия Площадку Замогильного Призрака, разсеялись и на террасе остались только сэр Лэйстер и миледи, мистер Толкинхорн является. Он подходит к ним своим обычным методическим шагом, который не бывает у него ни скорее, ни медленнее. На нем надета его обыкновенная, ничего не выражающая маска - если только это маска - и в каждом члене его тела, в каждой складке его платья он носит фамильные тайны. Предан ли он всей душой своим великим клиентам, или только считает их за людей, которым продает свои услуги, это его собственная тайна. Он хранит ее, как хранит тайны своих клиентов; в этом отношении он считает и себя своим клиентом и уж, разъестся, ни под какимь видом не изменит себе.

-- Как ваше здоровье, мистер Толкинхорн? - говорит сэр Лэйстер, протягивая ему руку.

Мистер Толкинхорн совершенно здоров. Сэр Лэйстер тоже совершенно здоров и миледи также совершенно здорова. Все остаются как нельзя более довольны. Адвокат, закинув руки назад, прогуливается по террасе подле сэра Лэйстера с одной стороны; миледи идет с другой.

-- Мы ждали вас раньше, - замечает сэр Лэйстер.

Замечание в высшей степени милостивое. Другими словами, это значит: "Мы помним, мистер Толкинхорн, о вашем существовании даже и в то время, когда вы не напоминаете о нем своим присутствием. Заметьте, сэр, мы и на это уделяем частичку наших мыслей".

Мистер Толкинхорн, вполне понимая это, делает низкий поклон и говорит, что он премного обязан.

-- Я бы раньше приехал, - объясняет он: - еслиб меня не задержали разные дела по вашей тяжбе с Бойторном.

-- Это человек с весьма дурно направленным умом, с с некоторою суровостию замечает сэр Лэйстер: - в высшей степени опасный человек для всякого общества... человек с весьма низким характером.

-- В таком человеке эта черта весьма натуральна, - возражает сэр Дэдлок, - а между тем сам оказывается упрямейшим человеком. - Слышать такой отзыв о нем для меня вовсе не удивительно.

-- Нет, сэр, - отвечает сэр Лэйстер: - ни на волос. Чтобы я сделал уступку?

-- Я не говорю какую нибудь важную уступку... этого, без сомнения, вы не позволите себе. Я подразумеваю под этим совершенную безделицу.

-- Позвольте вам сказать, мистер Толкинхорн, - возражает сэр Лэистер: - между мной и мистером Бойторном не может быть безделиц. Мало этого: я должен заметить вам, что мне трудно представить себе, каким образом из моих правь можно считать за безделицу. Я говорю это не столько относительно моей личности, сколько относительно той фамилии, поддерживать и охранять достоинство которой лежит исключительно на мне.

Мистер Толкинхорн вторично делает низкий поклон.

-- Теперь я имею по крайней мере руководство к дальнейшему действию, - говорит он. - Боюсь, однако, что мистер Бойторн наделает нам много хлопот...

-- Делать хлопоты, мистер Толкинхорн, в характере таких людей, - прерывает сэр Лэйстер. - Я уже сказал вам, что это в высшей стенени безнравственный, низкий человек, - человек, которого, лет пятьдесят тому назад, непременно бы посадили в тюрьму уголовных преступников за какое нибудь разбойничье дело и показали бы жестоким образом... еслиб, - прибавляет сэр Лэйстер после минутного молчания: - еслиб только не повесили, не колесовали, не четвертовали его.

-- Однако, начинает темнеть, - говорит он: - и миледи, пожалуй, простудится. Душа моя, войдем в комнаты.

В то время, как они подходят к двери приемной залы, леди Дэдлок в первый раз обращается к своему адвокату.

-- Вы писали мне несколько строчек касательно лица, о почерке которого я когда-то спрашивала вас. Только вы одни могли припомнить это обстоятельство; сама я совершенно забыла об этом. Ваше письмо напомнило мне снова. Не могу представить сбое причины, по которой обратила внимание на этот почерк, но уверена, что тут должна скрываться какая нибудь причина.

-- Вы уверены, миледи? - повторяет мистер Толкинхорн.

клятвенное показание?

-- Точно так, миледи.

-- Как это странно!

Они входят в мрачную столовую в нижнем этаже, освещаемую днем двумя глубокими окнами. Наступили сумерки. Каминный огонь ярко играет на дубовой стене и бледно отражается в окнах, за которыми, сквозь холодное отражение пламени, видно, как вся окрестность будто дрожит, объятая холодным ветром, и серый туман, как одинокий путник, за исключением несущихся по небу облаков, ползет по полям и прогалинам парка.

Миледи опускается в кресло, стоящее в стороне от камина; сэр Лэйстер занимает другое кресло, против миледи. Адвокат становится против камина, прикрывая лицо рукой, протянутой во всю длину. Из за руки он наблюдает за миледи.

-- Неужели человеком, с которым бы неприятно было встретиться? - разсеянно и лениво замечает миледи.

-- Я нашел его мертвым.

-- О, Боже мой! - воскликнул сэр Лэйстер.

Его не столько изумило открытие мистера Толкинхорна, сколько обстоятельство, что об этом открытии говорят в его присутствии.

-- Вы извините меня, мистер Толкинхорн, - замечает сэр Лэйстер: - но чем меньше будет сказано об этом...

-- Ах, нет, сэр Лэйстер, дайте мне до конца выслушать эту историю, - говорит миледи: - она как нельзя лучше соответствует сумеркам. О, как ужасно! И вы нашли его мертвым?

Мистер Толкинхорн подтверждает слова миледи низким поклоном и говорит:

-- Умер ли он от своей собственной руки...

-- Позвольте мне выслушать историю, - возражает миледи.

-- Если ты желаешь, душа моя. Но все же я должен сказать...

-- Вам ничего не должно говорить!.. Продолжайте, мистер Толкинхорн.

Сэр Лэйстер, как учтивый кавалер, должен уступить, хотя он все еще чувствует, что говорить такую нелепость в кругу людей высокого сословия, как вам угодно...

смерти был собственный его поступок; умышленный ли был его поступок, или нет, это не только мне, но и никому неизвестно. Следственный судья решил, однако, что яд был принят случайно.

-- Какого же рода человек был это несчастное создание? - спрашивает миледи.

-- Весьма трудно сказать, - отвечает адвокат, мотая головой: - он жил в такой бедности, в такой небрежности, цвет лица его был до такой степени цыганский, волосы и борода его были так всклокочены, что, право, я должен считать его из самых последних простолюдинов за самого последняго. Доктор говорил, однако, что некогда он похож был на порядочного человека, как по манерам, так и по платью.

-- Как звали этого несчастного?

-- Его звали так, как он прозвал себя; но никто не знал его настоящого имени.

-- При нем никого не находилось. Он найден был мертвым. Вернее сказать, я нашел его мертвым...

-- Без всякого. Был там старый чемодан, - говорит адвокат задумчиво: - но... нет, в нем не было никаких бумаг.

Произнося каждое слово этого короткого разговора, леди Дэдлок и мистер Толкинхорн, без малейшого изменения в своей наружности, пристально смотрели друг на друга. Быть может это было весьма натурально при рассказе о таком необыкновенном происшествии. Сэр Лэйстер смотрел на огонь с выражением одного из Дэдлоков, которого портрет стоял на лестнице. С окончанием рассказа, он возобновляет свой протест говоря, что для него совершенно ясно, что миледи не имеет никакой причины знать этого несчастного (разве потому только, что он писал просительные письма), и надеется не слышать более о предмете, ни под каким видом не соответствующем положению миледи.

Мистерь Толкинхорн исполняет это с почтительностью и держит дисрь открытою, пока проходит миледи. Она проходить мимо него с обычной усталостью во всех её движениях и с выражением холодной благодарности. Они снова встречаются за обедом, встречаются снова на дрлгой день, встречаются снова в течение многих последовательных дней. Леди Дэдлок попрежнему все та же истомленная богиня, окруженная поклонниками, ужасно склонная умереть от скуки, несмотря на блеск, который окружает ее. Мистер Толкинхорн попрежному все тот же безмолвный хранитель благородных тайн. Очень заметно, что он не на своем месте, но в то же время совершенно как у себя дома. Они, повидимому, так мало обращают внимания друг на друга, как всякия другия два лица, встретившияся из разных мест в одном и том же доме. Но наблюдают ли они друг за другом, подозревают ли они друг в друге какую нибудь тайну, приготовились ли они сделать нападение друг на друга и никогда не допустить нападения врасплох, и сколько бы дал каждый из них, чтобы узнать сокровенные тайны своего противника, - все это скрыто на некоторое время в глубине их сердец.