Холодный дом.
XIII. Рассказ Эсфири.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Холодный дом. XIII. Рассказ Эсфири. (старая орфография)

XIII. Разсказ Эсфири.

Мы уже держали множество совещаний насчет будущей карьеры Ричарда, сначала одни, без мистера Джорндиса, как Ричард желал, а впоследствии с ним вместе; но все наши совещания долгое время не подвигались вперед. Ричард говорил, что он готов на все. Когда мистер Джорндис выражал свои сомнения насчет того, не прошли ли лета Ричарда для поступления его в морскую службу, Ричард говорил, что он сам думал об этом и полагал, что было уже поздно пуститься на это поприще. Когда мистер Джорндис спрашивал его мнения насчет военной службы, Ричард говорил, что он думал также и об этом, и что эта идея очень недурна. Когда мистер Джорндис советовал ему подумать и решить без посторонних, было, ли в нем пристрастие к морю одною только обыкновенною ребяческою склонностию, или сильным влечением, Ричард отвечал, что он уже не раз серьезно раздумывал об этом, но решительно ничего же придумал.

-- Не умею сказать, - говорил мне мистер Джорндис: - до какой степени эта нерешительность в характере обязана какой-то неизвестности и отлагательству, которым обречен он был с самого рождения. Я могу утвердительно сказать, что Верховный Суд, при множестве своих грехов, должен отвечать и за этот. Он развил в нем привычку откладывать всякое дело и надеяться на решение его при более удобном случае, вовсе не зная, когда и какой представится случай, и таким образом оставлять все начатое неконченным, неопределенным, затемненным. Характеры более взрослых и степенных людей часто меняются окружающими обстоятельствами. Невозможно же было ожидать, чтобы характер мальчика, подвергаясь в развитии своем такому сильному влиянию, не изменился к худшему.

Я чувствовала всю справедливость этих слов, хотя, если позволено мне будет выразить свое мнение, мне казалось, что надо было много сожалеть о том, что воспитание Ричарда нисколько не противодействовало влиянию обстоятельств и не служило к правильному развитию характера. Ричард восемь лет провел в школе и учился, сколько я понимаю, писать латинские стихи всех родов и размеров и старался достичь в этом искусстве совершенства. Но я никогда не слышала, чтобы кому либо из его наставников вздумалось узнать, в чем заключается его врожденные наклонности, в чем состоят его недостатки и какого рода лучше всего сообщить ему познания. Он с таким прилежанием занимался стихосложением и достиг этого искусства до такого совершенства, что если бы остался в школе до совершеннолетия, то, мне кажется, только бы и занимался стихами и в заключение кончил бы свое воспитание забвением всех правил стихотворства. Хотя я не сомневаюсь, что его стихи были прекрасные, поучительные, очень полезные для множества жизненных целей и легко сохраняемые в памяти в течение всей жизни; но все же, мне кажется, было бы гораздо полезнее для Ричарда заняться немного чем нибудь дельным, нежели слишком много одними латинскими стихами.

Впрочем, я очень мало понимала в этом предмете и даже теперь не знаю, занимались ли молодые люди классического Рима или Греции стихосложением в таких огромных размерах, в каких занимаются этим молодые люди нынешняго века.

-- Решительно не могу придумать, за что мне приняться, - говорил Ричард, задумчиво. - В одном только я уверен, что к духовному званию я совершенно не способен.

-- Не имеешь ли ты склонности к занятиям мистера Кэнджа? - намекнул мистер Джорндис.

-- Не знаю, сэр, - отвечал Ричард. - Впрочем, катание на лодках мне очень нравится, а присяжные писцы очень часто проводят время на воде. Это славная профессия!

-- А насчет докторского поприща? - намекнул мистер Джорндис.

-- Вот это так дело ! - вскричал Ричард.

Мне кажется, что Ричард еще ни разу не подумал об этом.

-- Вот это дело! - повторил Ричард, с величашим энтузиазмом, - Наконец-то мы добились дела! Как это чудесно! Я стану называться членом Королевского Медицинского Общества!

Над его восклицаниями никто не смеялся, хотя он сам хохотал над ними от всего сердца. Он говорил, что выбрал наконец профессию, и чем более думал о ней, тем более убеждалея, что судьба еро решена: наука врачевания была в его понятии наукой всех других наук. Я полагала, что он пришел к такому заключению потому только, что никогда не имел случая подумать хорошенько, к чему именно способен он, и что, ухватясь за эту самую новенькую для него идею, он радовался, что навсегда отделается от необходимости думать и раздумывать о выборе карьеры. Я старалась угадать, послужили ли такому выбору латинские стихи, или это уже само собой должно было случиться.

Мистер Джорндис употребил много труда, чтобы серьезно переговорить с Ричардом об этом и убедиться, не обманывается ли Ричард в таком важном предприятии. Обыкновенно после этих совещаний Ричард становился несколько серьезнее, но, сказав Аде и мне, что "дело устроено чудесно", начинал говорить о чем нибудь другом.

-- Клянусь небом! - вскричал мистер Бойторн, сильно заинтересованный этим предметом. (Впрочем, мне бы не следовало и говорить об этом, потому что мистер Бойторн ни в какие дела не вмешивался слабо): - клянусь небом, я в восторге, что молодой человек с таким рвением посвящает себя этому благородному призванию! А что касается до корпораций, приходских и других общин, этих сходбищ пустоголовых олухов, которые собираются нарочно затем, чтоб разменяться такими спичами, за которые - клянусь небом! - их всех поголовно следовало бы присудить к ссылке на весь остаток их ничтожной жизни в ртутные рудники, и тем отвратить заразу, которую прививают они к нашему родному наречию; в вознаграждение же тех неоцененных услуг, которые молодые люди оказывают нам, употребляя лучшую часть своей жизни на близкое изучение предмета, на продолжительные занятия, подвергая себя всевозможным лишениям, получая скудное содержание, которого бы недостаточно было к существованию какого нибудь адвокатского писца, я бы поставил за правило приготовлять из каждого члена корпорации анатомические препараты, собственно для того, чтобы молодые люди изучали на практике, до какой степени может растолстеть пустая голова.

В заключение такого пылкого объяснения, мистер Бойторн окинул нас взглядом с приятной улыбкой и потом вдруг загремел своим оглушительным "ха, ха, ха!" раскаты которого продолжалось, конечно, с умыслом, до тех пор, пока мы сами не присоединились к этому чистосердечному смеху.

Так как Ричард после неоднократных отсрочек, даваемых ему мистером Джорндисом на размышление, все еще продолжал говорить, что он решительно выбрал для себя карьеру, и так как он все еще продолжал уверять Аду и меня, что "дело устроено чудесно", то решено было пригласить на общее и окончательное совещание мистера Кэнджа. Вследствие этого, мистер Кэндж прибыл в один прекрасный день к обеду, уселся в покойное кресло, вертел футляр из под очков между пальцами, говорил звучным голосом и вообще действовал совершенно так, как действовал, сколько мне помнится, в то время, когда я впервые увидела его, будучи еще маленькой девочкой.

-- Конечно, конечно! - говорил мистер Кэндж. - Да, прекрасно! Весьма хорошая профессия, мистер Джорндис, отличная профессия!

-- Курс наук и практическия приготовления требуют прилежных занятий, - замечал мой опекун, бросая взгляд на Ричарда.

-- Без сомнения, - говорил мистер Кэндж: - это требует большого прилежания.

-- Впрочем, это более или менее составляет главное условие при избрании всякого рода профессии, - говорил мистер Джорндис. - Я не знаю до какой степени можно уклониться от этого условия при всяком другом выборе.

счастливая юность, без сомнения, применит привычки, если не самые правила и практическия упражнения стихосложения того языка, на котором, где было сказано, если я не ошибаюсь, поэты не образуютсяя, но родятся, - без сомнения, он применит все это к возделыванию в высшей степени практического поля действия, на которое вступает.

-- Вы вполне можете положиться, сэр, - сказал Ричард, с всегдашнею безпечностью: - что я охотно вступаю в это поприще и готов употребить на нем все свои старания и усилия.

-- Очень хорошо, мистер Джорндис! - сказал мистер Кэндж, плавно кивая головой. - Если мистер Ричард Карстон уверяет нас, что вступает на это поприще охотно и с готовностью употребить на нем все свои старания и усилия (еще плавнее кивая головой и сопровождая каждое слово плавными размахами руки), я должен представить вам на вид, что нам остается только разсмотреть, каким образом лучше всего достичь желаемой цели. И, во первых, нам следует принят в соображение поручение мистера Ричарда руководству сведующого и опытного врача. Есть ли у вас в настоящее время кто нибудь в виду?

-- Кажется, никого нет, Рик? - сказал опекун.

-- Никого, сэр, - отвечал Ричард.

-- Совершенно так! - заметил мистер Кэндж. - Во вторых, касательно содержания молодого человека - не встречается ли с этой стороны ощутительного препятствия?

-- Нет, нет, нет! - отвечал Ричард.

-- Совершенно так! - повторил мистер Кэндж.

-- Я бы желал иметь некоторое разнообразие, - сказал Ричард: - желал бы приобресть некоторую опытность и в других отношениях...

-- Без сомнения, это весьма, необходимо, - возразил мистер Кэндж. - Я думаю, мистер Джорндис, все это нам нетрудно устроить? Нам остается только, во первых, отыскать в достаточной степени искусного врача, и как скоро мы успеем в этом, смею прибавить, как скоро будем мы в состоянии заплатит известное вознаграждение, единственное затруднение будет заключаться в выборе именно одного врача из множества. Во вторых, нам следует соблюсти те небольшие формальности, которые окажутся необходимыми как в отношении к нашему возрасту, так и в отношении к опеке Верховного Суда; и тогда мы в непродолжительном времени - позвольте здесь употребить чистосердечное выражение мистера Ричарда - "вступим на поприще" к общему нашему удовольствию. Должно приписать стечению обстоятельств, - сказал мистер Кэндж с оттенком меланхолии в улыбке, - одному из тех стечений обстоятельств, которые пожалуй и не требуют особенных объяснений, принимая в разсчст ограниченность умственных дарований человека, - должно приписать стечению особенных обстоятельств, что у меня есть кузен, который занимается искусством врачевания. Может статься, вы примете его за искусного и опытного врача; может и то статься, что он как нельзя лучше будет соответствовать этому предположению. Я также мало могу ручаться за него, как и за вас, но все же скажу - может статься!

Так как это совещание было первым приступом к открытию карьеры, то решено было, что мистер Кэндж повидается и поговорит с своим кузеном. А так как мистер Джорндис давно уже обещал свезти нас в Лондон на несколько недель, то на другой же день положено было предпринять эту поездку и вместе с тем решить дело Ричарда.

Мистер Бойторн уехал от нас через неделю. Мы совершили путь и расположились в хорошенькой квартирке близ Оксфордской улицы над лавкой обойщика. Лондон был для нас великим чудом, и мы проводили целые часы, любуясь его диковинками, которых было так много, что оне казались нам неистощимыми. Мы посещали главные театры и с наслаждением смотрели все те пьесы, которые стоило смотреть. Я упоминаю об этом потому, что в театре мистер Гуппи снова начал безпокоить меня.

Однажды вечером я и Ада сидели впереди ложи, а Ричард занимал любимое свое место - за стулом Ады. Взглянув случайно в партер, я увидела, что мистер Гуппи, с растрепанными волосами и с выражением глубокой горести на лице, смотрел на меня. В продолжение всего представления, я чувствовала., что он смотрел не на сцену и актеров, а на нашу ложу и меня, и смотрел с разсчитанным выражением глубокой грусти и глубочайшого отчаяния.

Эта обстоятельство совершенно испортило мое удовольствие в тот вечер; оно приводило меня в замешательство и было очень, очень забавно. С этого раза мы никогда не приезжали в театр без того, чтобы не увидеть в партере мистера Гуппи, с растрепанными волосами, с отложенными воротничками и с унынием в лице. Во время нашего прихода в ложу, если его не оказывалось в партере, я начинала уже надеяться, что он не придет, и заранее восхищалась на некоторое время представлением, но, взглянув в сторону, совершенно неожиданно встречалась с его унылыми до глупости взорами, и с той минуты была уверена, что эти взоры следили за мной в продолжение всего вечера.

Я не могу выразить, до какой степени меня это безпокоило. Еслиб он причесал волосы и поднял бы кверху свои воротнички, это было бы только смешно; но полная уверенность, что это глупое создание не спускает с меня глаз, ни на минуту не изменяет своего безсмысленного выражения в лице, производила на меня такое неприятное впечатление, что я не могла смеяться при самых комических сценах, не могла плакать при самых трогательных, не могла пошевелиться, не могла говорить; словом сказать, я была морально связана. Избегнуть наблюдений мистера Гуппи, переменив место и удалясь в глубину ложи - я не могла этого сделать: я знала, что Ричард и Ада были уверены, что я стану сидеть подле них, и что они не могли бы так свободно беседовать друг с другом, еслибь подле них сидела не я, а кто нибудь другой. Поэтому я оставалась на своем месте, решительно не зная, куда мне смотреть, потому что куда бы я ни взглянула, я знала, что взор мистера Гуппи следит за мной; да к тому же мне больно было подумать, что этот молодой человек собственно для меня, а не для удовольствия, обрекал себя страшным издержкам.

Иногда я думала сказать об этом мистеру Джорндису и в то же время боялась, что молодой человек потеряет место, и что я буду причиной его несчастия; иногда думала доверить это Ричарду, но боялась, что он раздерется и подобьет глаза мистеру Гуппи; иногда думала сердито посмотреть на него или строго покачать головой, но чувствовала, что этого мне не сделать; иногда я намеревалась написать его матери, но это обыкновенно кончалось убеждением, что начать переписку было бы гораздо хуже: так что я всегда приходила к заключению, что ничего не могу сделать. Настойчивость мистера Гуппи заставляла его не только следить за нами когда мы отправлялись в театр, но встречать нас в толпе народа, при нашем выходе, и даже становиться на запятки нашей кареты; и я действительно видела его раза два или три, как он претерпевал там мучения от ужасных гвоздей. Когда мы приезжали домой, он прислонялся к фонарному столбу против нашего дома. Дом обойщика, где мы квартировали, расположен был на углу, и окно моей спальни приходилось как раз против фонарного столба. Вечером я не решалась подходить к этому окну, опасаясь увидеть мистера Гуппи (как это и случилось в одну лунную ночь), прислонившагося к столбу и подвергавшого себя опасности схватить сильную простуду. Еслиб мистер Гуппи, к моему несчастию, не имел в течение дня занятий, я бы решительно не имела от него покоя.

Пока мы предавались удовольствиям, в которых мистер Гуппи так странно участвовал, дело, которое привлекло нас в Лондон, подвигалось вперед своим чередом. Кузен мистера Кэнджа был некто мистер Бэйхам Баджер, имевший хорошую практику в Чельзи и, кроме того, в одном из больших городских лазаретов. Он изъявил совершенную готовность принять Ричарда в свой дом и следить за его занятиями; а так как казалось, что занятия эти под руководством мистера Баджера пойдут не без успеха, что мистер Баджер полюбил Ричарда, а Ричард полюбил мистера Баджера, то заключено было условие, получено согласие лорда-канцлера, и дело совершенно кончилось.

В тот день, когда Ричарду следовало явиться к мистеру Баджеру, мы все приглашены были к последнему на обед. В пригласительной записке мистрисс Баджер было сказано, что обед будет в строгом смысле семейный, - и действительно: мы не встретили ни одной леди, кроме самой мистрисс Баджер. Она окружена была в своей гостиной различными предметами, изобличающими, что мистрисс Баджер немножко рисует, немножко играет на фортепьяно, немножко играет на гитаре, немножко играет на арфе, немножко поет, немножко занимается рукодельем, немножко пишет стихи и немножко занимается ботаникой. Я должна думать, что ей было лет пятьдесят, но одета она была как молоденькая девочка и имела нежный цвет лица. Если к маленькому списку всех её достоинств я прибавлю, что она румянилась немножко, то, мне кажется, это нисколько не повредит делу.

Сам мистер Бэйхам Баджер был краснощекий, свежелицый, хрупкий на взгляд джентльмен, с слабым голосом, белыми зубами, белокурыми волосами, удивляющимися взорами и, в заключение, несколькими годами моложе мистрисс Бэйхам Баджер. Он чрезвычайно восхищался ею, и по весьма забавному поводу (так по крайней мере нам казалось) - что она имела уже третьяго мужа. Когда мы заняли места, как мистер Баджер торжественно сказал мистеру Джорндису:

-- Быть может, вы не поверите, что я уже третий супруг мистрисс Бэйхам Баджер.

-- Неужели? - сказал мистер Джорндис.

Я отвечала, что действительно нельзя поверить.

-- И еслиб вы знали, какие это были замечательные люди! - сказал мистер Баджер сообщительным тоном. - Капитан королевского флота, смею сказать, знаменитый офицер. Имя профессора Динго, моего непосредственного предместника, стяжало европейскую известность.

Мистрисс Баджер услышала это и улыбнулась.

-- Да, душа моя! - сказал мистер Баджер, в ответ на эту улыбку: - я сообщил мистеру Джорндису и мисс Соммерсон, что ты уже была за двумя мужьями, и что оба мужа были люди знаменитые. Они находят, как и вообще все, кому я говорю об этом, что трудно поверит мне.

-- Мне едва было двадцать лет, - сказала мистрисс Баджер: - когда я вышла за Своссера, капитана королевского флота. Я ходила с ним в Средиземное море, и теперь вы видите во мне настоящого моряка. Спустя двенадцать лет после дня нашего бракосочетания, я сделалась женой профессора Динго.

(...стяжавшого европейскую известность! - прибавил мистер Баджерь в полголоса.)

-- День, в который венчали меня с мистером Баджером, - продолжала мистриссь Баджер: - был днем моих предыдущих вступлений в замужество. К этому дню я питаю особенную привязанность...

-- Так что мистрисс Баджер венчалась с тремя супругами - двое из них люди знаменитые, - сказал мистер Баджер, подтверждая факты: - аккуратно двадцать первого марта, в одиннадцать часов по полудни.

Мы все выразили удивление.

-- Хотя я вполне уважаю скромность мистера Баджера, - сказал мистер Джорндис: - я решаюсь, однако же, поправить его выражение и сказать, что мистрисс Баджер выходила замуж не за двух, но за трех знаменитых людей.

-- Благодарю вас, мистер Джорндис! Я сама всегда говорю ему об этом, - заметила мистрисс Баджер.

-- Что же я говорю тебе на это, душа моя? - сказал мистер Баджер. - Нисколько не унижая этой известности, которую приобрел на медицинском поприще, и которую наш друг мистер Карстон будет иметь множество случаев оценить, я еще не до такой степени слабоумен (эти слова относились ко всем нам вообще), я еще не до такой степени безразсуден, чтобы ставить свою известность на одну параллель с известностью таких знаменитых людей, как капитан Своссер и профессор Динго. Быть может, вам интересно будет, мистер Джорндис, - продолжал мистер Бенхам Баджер, провожая нас в гостиную: - взглянуть на портрет капитана Своссера. Портрет этот был написан, когда капитан возвратился в отечество после крейсерства у африканских берегов, где он страдал от туземной лихорадки. Мистрисс Баджер находит, что он очень желт. Но, несмотря на то, черты лица его очень правильные, - очень правильные.

Мы все в один голос отвечали: "да, очень правильные!"

-- Когда я смотрю на этот портрет, - сказал мистер Баджер: - то всегда говорю про себя: "вот человек, на которого бы я желал постоянно смотреть." Это желание ясно показывает, какой знаменитый человек был этот капитан. Но другую сторону, - портрет профессора Динго. Я знал его очень хорошо, я находился при нем в последния минуты его жизни: похож, как две капли воды, совершенно живой, - только что по говорить! Над фортепьяно вы видите портрет мистрисс Бэйхам Баджер, когда была она мистрисс Своссер. Над софою - мистрисс Бэйхам Баджер, когда называлась она мистрисс Динго. Обладая оригиналом мистрисс Баджер in esse, я не считаю за нужное иметь с нея копию.

Когда провозгласили, что обед на столе, мы спустились вниз. Это был в своем роде маленький, но во всех отношениях прекрасный банкет, в течение которого капитан и профессор упорно оставались в голове мистера Баджера; а так как Ада и я находились под особенным его покровительством, то неизбежно должны были выслушивать все похвалы, щедро расточаемые на этих знаменитейших людей.

-- Вам угодно воды, мисс Соммерсон? Позвольте, позвольте! Пожалуйста, не пейте из этого стакана. Джемс, принеси мне кубок профессора.

Ада очень восхищалась искусственными цветами под стеклянным колпаком.

-- Удивительно, как долго они сохраняются! - сказал мистер Баджерь. - Они подарены были мистрисс Бэйхам Баджер еще в ту пору, когда она плавала в Средиземном море.

Мистер Баджер предложил мистеру Джорндису выпить стакан кларета.

Вот это вино, мистер Джорндис, привезено из за границы капитаном Своссером, - уж и не умею вам сказать, как давно! Вы увидите, это чудо - не вино. Душа моя, мне приятно отведать этого винца с тобой вместе... (Джемс, подай кларет Своссера мистрисс Баджер.) За твое здоровье, душа моя!

После обеда, когда мы, дамы, удалились в гостиную, то взяли с собой и первых двух мужей мистрисс Баджер. Мистрисс Баджер представила нам биографический очерк жизни и службы капитана Своссера до его женитьбы и более подробную его историю с того дня, как он влюбился в нее во время бала на корабле "Криплер", данного офицерам того корабля на Плимутском рейде.

-- Неоцененный мой старик "Криплер"! - говорила мистрисс Баджер, качая головой. - Это был благородный корабль. Чистенький, боевой, весь рангоут, как говаривал капитан Своссер, вытянут в струночку. Вы извините меня, если я употреблю морския выражения: ведь я была когда-то настоящим моряком. Капитан Своссерь любил этот корабль собственно из-за меня. Когда его сдали к порту, покойник мой часто говаривал, что еслиб был богат, то непременно бы купил дряхлый его остов и велел бы сделать надпись на тех шканечных планках, где мы стояли с ним в паре контрданса, и где он чувствовал, как пролетали сквозь него продольные выстрелы из обоих бортов моей артиллерии: так он называл, по своему, мои глаза.

Мистрисс Баджер покачала головой, вздохнула и взглянула в зеркало.

-- Большая перемена была при переходе от капитана Своссера к профессору Динго, - продолжала мистрисс Баджер с плачевной улыбкой. - При самом начале я сильно ощущала эту перемену. В образе моей жизни это была настоящая революция. Но привычка в связи с наукой - в особенности с наукою, - принудила меня забыть эту перемену. Будучи единственным товарищем профессора в его ботанических исследованиях, я почти совсем забыла, что плавала когда-то по морям, и сделалась сама настоящая ученая. Замечательно, что профессор во всех отношениях точно так же не имел ни малейшого сходства с капитаном, как и мистер Баджер не имеет его с обоими ими.

Потом нам следовало выслушать печальное описание кончины капитана Своссера и кончины профессора Динго: оба они, как оказалось, одержимы были неизлечимыми недугами. Во время этого описания мистрисс Баджер заметила нам, что в жизни своей она была влюблена до безумия один только раз и что предмет этой бешеной страсти, которой никогда не возвратиться к ней со всей её силой и пылкостью, был капитан Своссер. В то время, как профессор медленно умирал у нас под влиянием самых ужасных мучений, и когда мистрисс Баджер, подражая умирающему, с большим усилием произнесла: "Где же Лаура? Пусть Лаура подаст мне тост и воды", из столовой вошли джентльмены, и - профессор скончался.

Я заметила в этот вечер - впрочем, я заметила это в течение многих предшествовавших дней - что Ада и Ричард более, чем когда-либо находились друг подле друга; конечно, это было весьма естественно, если взять в разсчет близкую разлуку. И потому, когда мы приехали домой и когда Ада и я удалились в свою спальню, мне нисколько не удивительно было увидеть Аду молчаливее обыкновенного, и хотя я вовсе не была подготовлена, но меня нисколько не удивило, когда Ада бросилась в мои объятия и, спрятав на груди моей свое печальное, личико, сказала:

-- Моя милая Эсфирь! Я хочу открыть тебе большую тайну, - без сомнения, моя милочка, самую большую заветную тайну!

-- Какую тайну, ангел мой?

-- О, Эсфирь, тебе не отгадать её!

-- А если я попробую отгадать?

-- О, нет! Нет! Ради Бога, не отгадывай! - воскликнула Ада, крайне испуганная одной мыслью, что я и в самом деле отгадаю.

-- По крайней мере, до кого же касается эта тайна? - спросила я, притворяясь задумчивою.

-- Это касается, - сказала Ада шепотом: - это касается... до кузена Ричарда.

-- В чем же дело, моя душечка? - спросила я, целуя её золотистые волосы. - Сквозь слезы я ничего не видела, кроме этих волос. - Скажи же, что такое?

-- О, Эсфирь, тебе никогда не отгадать!

До такой степени было для меня приятно ощущение, когда Ада льнула ко мне и скрывала на груди моей свое личико, - до такой степени отрадно было для меня убеждение, что она плакала не от горести, но от избытка радости, счастья и надежды, что мне не хотелось помочь ей выйти так скоро из итого положения.

-- Он говорит... впрочем, я знаю, это покажется тебе смешным: мы еще оба так молоды... но он говорит, - и Ада залилась слезами... он говорит, что пламенно любит меня.

-- Неужели? - сказала я. - Я ничего подобного не слышала, но, моя душечка, я бы могла сказать тебе об этом недели четыре тому назад.

Как пленительно было смотреть на Аду, когда лицо её в приятном изумлении покрывалось ярким румянцем, когда она крепко сжимала меня в своих объятиях и смеялась, и плакала, и бледнела, и вспыхивала, и снова смеялась, и снова плакала!

-- Я не знаю, право, за кого ты, моя милочка, считала меня, - сказала я: - верно, за какую нибудь глупенькую. А эта глупенькая знала, что Ричард любит тебя так пламенно, как только можно, уж я и не знаю, с которых пор.

-- И ты ни слова не сказала мне! - вскричала Ада, целуя меня.

-- Но теперь я сказала тебе, и как ты думаешь: дурно это с моей стороны или нет? - возразила Ада.

нет. Но, слава Богу, я не была жестокой, и потому без всякого принуждения сказала нет.

-- Теперь, значить, я все знаю, - сказала я.

-- О, нет, милая моя Эсфирь, это еще не все! - сказала Ада, обнимая меня крепче и снова скрывая свое личико у меня на груди.

-- Еще не все? - сказала я. - Даже и это еще не все?

-- И ты не хотела открыть... - начала я в шутку. - Но Ада взглянула на меня и, улыбаясь сквозь слезы, сказала:

-- Ах, нет, Эсфирь, я хотела открыть тебе все! Ты ведь знаешь, что я хотела! Я хотела открыть перед тобой всю мою душу!

Я, смеясь, сказала ей, что знала это точно так же, как знала и все другое. Потом мы сели к камину, и я предоставила себе право говорить одной; хотя с моей стороны сказано было очень немного, но я вскоре успокоила Аду и несколько развеселила.

-- А как ты думаешь, хозяюшка Дорден, знает об этом кузен Джон или нет? - спросила Ада.

-- Нам надо переговорить с ним до разлуки с Ричардом, - сказала Ада робким голосом. - Посоветуй нам, душечка, как лучше сделать это. Ты не разсердишься, если Ричард войдет сюда?

-- Неужели Ричард здесь... за дверями? - спросила я.

-- Право, не знаю, - возразила Ада с наивным простодушием, которое одно бы пленило мое сердце, еслиб оно уже давным-давно не было пленено. - А может быть, и в самом деле, он не за дверями ли.

И, в самом деле, он был за дверями. Ада и Ричард сели по обе стороны от меня и, повидимому, были влюблены не друг в друга, но в меня: так были они доверчивы, внимательны и нежны ко мне. Сначала они вели себя по принятому между ними обыкновению. Я, впрочем, не останавливала их: я от чистого сердца любовалась ими и приходила в восторг; но мало по малу мы углубились в размышление и разсуждение, о том, как молоды были они, сколько лет должно пройти, прежде чем осуществится их любовь, какими путями приведет она их к счастию, и станет ли она одушевлять их непоколебимою решимостью исполнять обязанности друг к другу, станет ли она одушевлять их постоянством, твердостью и терпением. Ричард говорил, что он готов для Ады избить пальцы до костей, Ада обещала сделать то же самое для Ричарда. Они ласкали меня, называли меня самыми нежными именами, и, разсуждая и советуясь, мы просидели таким образом почти до самого разсвета. Наконец я обещала им в то же утро сообщить обо всем кузену Джону.

-- Я уверен, наша хозяюшка, - сказал он, закрыв книгу: - я уверен, если ты намерена говорить со мной по секрету, то в этом нет ничего опасного?

-- Я полагаю, что нет, - отвечала я: - и могу поручиться даже, что в моем секрете ничего нет секретного. Это случилось не дальше, как вчера.

-- Вчера? Говори же скорее, Эсфирь, что это такое?

-- Вы помните, - сказала я: - счастливый вечер, когда мы впервые явились в Холодный Дом? Помните, когда Ада пела в темной комнате?

-- Помните, еще когда... - сказала я, с небольшим замешательством.

-- Да, да, помню, душа моя, - сказал он. - Пожалуйста, но торопись; говори спокойнее.

-- Ну так я вам скажу, что Ада и Ричард влюблены друг в друга. Мало того: они уже признались в этом друг другу.

-- Уже? - воскликнул опекун мой, сильно изумленный.

-- Какая же польза из твоих ожиданий? - сказал он.

Минуты две он просидел задумавшись. На лице его безпрестанно играла его всегдашняя добрая и приятная улыбка. Потом он сказал, что желает видеть Ричарда и Аду. Когда они пришли, он одной рукой обнял Аду с отеческой нежностью и обратился к Ричарду серьезным и в то же время ласковым тоном.

-- Рик, - сказал он: - я рад, что приобрел твое доверие. Я надеюсь сохранить его. Представляя себе наши отношения, которые так прояснили мою жизнь и наделили ее новыми интересами и радостями, я в то же время представлял себе, заглядывая в будущее, возможность, что ты и твоя милая кузина (не пугайся, Ада, не конфузься, душа моя!) пойдете вместе по одной дороге в жизни. Я видел и вижу многия причины, по которым должно желать вашего союза. Но не забудь, Рик, я представлял себе это, заглядывая в будущее.

-- Мы тоже, сэр, основываем наше счастье на будущем, - возразил Рик.

встретится множество обстоятельств, которые разлучат вас на веки; что цепь, сплетенная вами из цветов, может разорваться или обратиться в цепь свинцовую. Но я этого не сделаю. Если суждено этому случиться, то оно само собой случится очень скоро. Я хочу оставаться в том убеждении, что, спустя несколько лет, любовь ваша друг к другу не изменится. Все, что я, руководимый этим убеждением, хочу сказать вам, заключается в том, что если чувства ваши переменятся, если вы откроете, что и в зрелом возрасте вы друг для друга точно такие же кузены (особенно в твоей возмужалости, Рик! уж ты извини меня!), какими были в ребячестве, не стыдитесь быть откровенными со мной: в этом ничего не будет необычайного или чудовищного. Помните, что я для вас не больше, как добрый друг и дальний родственник. Помните, что я не имею над вами ни малейшей власти. Если я не извлекаю из наших отношений никакой пользы, то по крайней мере имею право желать и надеяться удержать за собой ваше расположение.

-- Я убежден, сэр, за себя, - сказал Ричард: - убежден и за Аду, что вы имеете над нами обоими весьма сильную власть, укрепившую наше уважение, признательность и преданность к вам, и что эта власть усиливается с каждым днем.

-- Неоцененный кузен! - сказала Ада, склонясь к нему на плечо: - я чувствую, что вы заменили мне место отца. Вся любовь, все послушание, которые бы я должна питать к отцу, вполне передаются вам.

-- Ну, хорошо, хорошо! - сказал мистер Джорндис. - Займемтесь теперь нашими предположениями. Откроем глаза и с надеждою заглянем в даль. Рик, свет перед тобою. Как ты вступишь в него, так он и примет тебя это верно, как дважды-два - четыре. Надейся на одно только Провидение и на свои усилия. Никогда не разделяй их друг от друга. Постоянство в любви - вещь превосходная; но она ровно ничего не значит без постоянства во всякого рода трудах. Еслиб ты имел дарование всех великих людей прошедшого и нынешняго века, ты ничего не сделаешь путного без надлежащого размышления о предпринятом деле и без особенного прилежания. Если ты увлечешься убеждением, что совершенный успех, в больших делах или малых, зависел или мог зависеть, будет или может зависеть от фортуны, то разстанься с этой ложной идеей, или разстанься с кузиной своей Адой.

-- Нет, уж я лучше разстанусь с этой идеей, сэр, - сказал Ричард, с улыбкой: - я разстаюсь с нею, если только принес ее сюда (надеюсь, впрочем, что со мной этого не могло и не может быть), и буду пробивать себе дорогу к Аде с надеждою на Провидение и на свои усилия.

-- Я не хотел бы сделать ее несчастною, даже еслиб она и не любила меня, - гордо возразил Ричард.

-- Славно сказано! - воскликнул мистер Джорндис: - славпо сказано! Итак, Ада останется здесь, в своем доме, со мною. Люби ее, Рик, в своей деятельной жизни, столько же, сколько и в её доме, когда ты посетишь его, и все пойдет хорошо. В противном случае все пойдет дурно. Вот и конец моей проповеди. Я думаю, недурно будет, если ты прогуляешься с Адой.

Ада с нежностью обняла его. Ричард от души пожал ему руку и вместе с Адой вышел из комнаты, предварительно бросив взгляд на меня, как будто давая этим знать, что они будут ждать меня. Дверь оставалась отворенною, и мы взорами следили за ними в то время, как они проходили по смежной комнате, ярко освещенной лучами полуденного солнца, и скрылись в двери в отдаленной стене её. Ричард, склонив голову к Аде, склонившейся к нему на руку, что-то говорил ей с большим жаром. Ада смотрела ему в лицо, слушала и кроме Ричарда ничего не видела. Так молоды, так прекрасны, так полны надежды и блестящих ожиданий, они безпечно шли, озаряемые яркими лучами солнца; быть может, в это же самое времи в ихь мыслях пролетали грядущие годы, озаренные лучами безпредельного счастья. Яркий свет солнца, озарявший их, был случайный. Вместе с тем, как скрылись они в тени отдаленных дверей, помрачилась и комната, и солнце скрылось за облака.

-- Прав ли я, Эсфирь? - спросил мой опекун, когда Ада и Ричард совершенно скрылись.

-- Быть может, это обстоятельство доставит Рику качество, которого не достает в нем, - не достает в сердце, в котором так много прекрасного! - сказал мистер Джорндис, кивая головой. Я ничего не сказал Аде, Эсфирь, - не сказал потому, что она во всякое время имеет при себе доброго друга и прекрасного советника.

Я не могла скрыть маленького волнения, хотя употребила все с своей стороны, чтобы скрыть его.

-- Успокойся, мой друг! - сказал он. - Нам надо тоже позаботиться, чтобы жизнь нашей маленькой хозяюшки не протекла в заботах за других.

-- Верю этому, - сказал он. - Но, быть может, кто нибудь найдет - о чем Эсфирь никогда и не подумала - что о маленькой хозяюшке должно помнить более всего на свете.

Я забыла сказать в своем месте, что за семейным обедом в доме мистера Бэджера сидел джентльмен. Джентльмен этот был врач, с смуглым лицом. Он был очень скромен, но я находила его очень умным и любезным. По крайней мере так отозвалась о нем я Аде.