Холодный дом.
XIV. Гордая осанка и изящные манеры.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Холодный дом. XIV. Гордая осанка и изящные манеры. (старая орфография)

XIV. Гордая осанка и изящные манеры.

На другой день вечером, Ричард разстался с нами, чтоб начать новое свое поприще, и, с чувством безпредельной любви к Аде и безпредельного доверия ко мне, поручил Аду моему попечению. Мне трогательно было подумать тогда, а еще трогательнее вспоминать теперь (особливо зная все последующия обстоятельства, которые мне нужно описать), до какой степени их мысли были заняты мною, даже в грустные минуты разлуки. Я входила во все планы их в настоящем и будущем. Я должна была писать к Ричарду раз в неделю и сообщать ему верные известия об Аде, которая в свою очередь должна была писать через день. Я должна получать собственноручные донесения Ричарда о его занятиях и успехах; я должна наблюдать, до какой степени будут сохраняться в нем решительность и постоянство; мне следовало быть ближайшей подругой Ады в день её свадьбы, жить вместе с ними после свадьбы, принять на себя их домохозяйство, - словом, мне предстояло быть счастливой от этого дня и навсегда.

-- А если, выиграв процесс, мы разбогатеем, Эсфирь... Ведь мы выиграем непременно! - сказал Ричард в заключение.

При этих словах по лицу Ады пробежала легкая тень.

-- Неоцененная Ада, - сказал Ричард, после минутного молчания: - почему же нам не выиграть?

-- Было бы лучше, еслиб тяжба кончилась сейчас же, хотя бы мы остались бедными, - сказала Ада.

-- Уж не знаю, право, - возразил Ричард: - может ли она решиться так скоро. Она еще ничем не решилась в течение Бог знает какого множества лет.

-- К несчастью, это слишком справедливо, - сказала Ада.

-- Во всяком случае, - продолжал Ричард, отвечая скорее на взоры Ады, чем на её слова: - во всяком случае, милая моя кузина, чем дольше она тянется, тем скорее должно ждать решения, какого бы рода оно ни было. Не правду ли я говорю?

-- Ты знаешь лучше, Ричард. Но если мы станем надеяться, я боюсь, что эта надежда сделает нас несчастными.

-- Но, моя Ада, ведь мы и не надеемся на это! - вскричал Ричард, весело. - Мы вовсе не знаем, в какой мере можно полагаться на нее. Мы только говорим, что если тяжба обогатит нас, то нам не будет предстоять законного препятствия сделаться богатыми. Верховный Суд, по торжественному определению закона, наш угрюмый старик-опекун, и мы вправе полагать, что все, чем он награждает нас, составляет наше неотъемлемое достояние. А согласись, что нет никакой необходимости находиться в разладе с нашими нравами.

-- Конечно, нет, - сказала Ада: - но, мне кажется, лучше было бы забыть все это.

-- И прекрасно! - вскричал Ричард. - Действительно, лучше забыть все это. Мы предаем все это дело совершенному забвению. Хозяюшка Дорден принимает на себя одобряющее личико - и делу конец!

-- Одобряющее личико хозяюшки Дорден, - сказала я, выглянув из за сундука, в который укладывала его книги: - не было видно, когда вы дали ему это название... Впрочем, оно действительно одобряет это, и хозяюшка Дорден полагает, что лучше этого нельзя поступить.

Вследствие этого, Ричард еще раз сказал, что делу конец, и немедленно начал, на точно таких же шатких основаниях, строить такое множество воздушных замков, какого весьма было бы достаточно, чтобы вооружить великую китайскую стену. Он разстался с нами в самом приятном расположении духа Ада и мы, приготовленные в сильной степени ощущать его отсутствие, повели самую тихую жизнь.

По приезде в Лондон, мы заходили с мистером Джорндисом к мистрисс Джеллиби, но, к нашему несчастью, не застали её дома. Оказалось, что она уезжала куда-то пить чай и брала с собой мисс Джеллиби. Кроме чаю их ожидал значительный запас красноречивых спичей и убедительных писем по предмету возделывания кофейных плантаций и просвещения туземцев колонии Борриобула-Ха. Само собою разумеется, все это требовало усиленной деятельности с пером и чернилами, и, следственно роль, которую мисс Джеллиби разыгрывала в этих совещаниях, была весьма незавидная.

Спустя несколько времени, и именно, когда мистрисс Джеллиби следовало возвратиться в город, мы еще раз посетили ее. Она была в городе, но только не дома. Немедленно после завтрака она отправилась в отдаленную часть Лондона по африканскому вопросу, возникшему из Общества под названием Восточно-Лондонской Отрасли Разветвления Пособий. Так как я не видела Пипи в последнее наше посещение (в тот раз, когда нигде не могли отыскать его, и когда, по мнению кухарки, он, должно быть, бегал за телегой мусорщика), - я осведомилась о нем и теперь. Устричные раковины, из которых Пипи строил домики, находились в корридоре; но его нигде не усматривалось, и, вероятно, как полагала та же самая кухарка, "он убежал за баранами".

-- За баранами? - повторили мы с некоторым изумлением

-- О, да! - отвечала кухарка. - В торговые дни он часто провожает их за город и возвращается оттуда в таком положении, что и представить невозможно!

На следующее утро, я сидела с моим опекуном у окна, а Ада усердно занималась письмом, - без сомнения, к Ричарду, - когда нам доложили о приходе мисс Джеллиби. Вслед за тем она вошла к нам, ведя с собой Пипи, сделать которого презентабельным, она употребила большие с своей стороны усилия. Он уже не был таким замарашкой, хотя грязь слоями лежала в углах его лица и рук; его волосы были сильно намочены и не вычесаны щеткой, но приглажены ладонью. Все платье на этом милом ребенке было или черезчур велико для него, или слишком мало. Между прочими из его несоответствующих друг другу украшений, на нем была надета шляпа с широкими полями и крошечные перчатки. Его сапоги пригодились бы, без всякого преувеличения, пахарю, между тем как ноги его, до такой степени испещренные царапинами, что представляли собою географическия карты, были обнажены ниже того места, где очень коротенькие, толстые панталоны оканчивались двумя наставками совершенно из другой материи. Недостающее число пуговиц на его неуклюжей курточке очевидно было заимствовано от фрак мистера Джеллиби. Самые разнообразные образчики швейного искусства выглядывали в тех местах его одежды, где требовалась необходимая и частая починка. Искусство штопанья я замечала и в костюме мисс Джеллиби; но, несмотря на то, она удивительно как улучшилась в своей наружности и казалась очень хорошенькою. Она убеждена была, что маленький Пипи был весьма неудачным предметом всех её трудов, и обнаружила свое убеждение, взглянув сначала на него, потом на нас.

Ада и я радушно приняли мисс Джеллиби и представили ее мистеру Джорндису. Сев на стул, она сказала:

-- Ma свидетельствует вам почтение и надеется, что вы извините ее: она занимается теперь корректурою плана. На днях она намерена выпустить в свет пять тысяч новых циркуляров и знает заранее, что для вас интересно слышать это. Один экземпляр я принесла с собой. Не угодно ли?

И вместе с этим она довольно угрюмо вручила циркуляр.

-- Благодарю вас, - сказал мой опекун: - премного обязан мистрисс Джеллиби. Ах, Боже мой, какой это несноснейший, мучительнейший ветер!

Мы занялись маленьким Пипи, сняли с него шляпу, спрашивали его, помнит ли он нас, и тому подобное. Сначала Пипи смотрел исподлобья, но при виде пирожного сделался развязнее и позволил себе сесть ко мне на колени, где он спокойно занимался лакомством. Когда мистер Джорндис удалился во временную Ворчальную, мисс Джеллиби открыла обычный свой отрывистый разговор.

-- Мы живем попрежнему гадко, - говорила она: - я не имею покоя в жизни. Разговор об Африке безконечен. Мне бы нисколько не было хуже, еслиб я была чем нибудь другим... пожалуй, хоть, как они называют человеком и собратом!

Я хотела было сказать ей что-то в утешение

-- О, мисс Соммерсон, это безполезно! - воскликнула мисс Джеллиби: - хотя за ваше доброе внимание я от души благодарю вас. Я знаю, как со мной обходятся, и потому ваши слова меня не разуверят. Вас бы тоже никто не разуверил, еслиб с вами обходились таким образом. Пипи, поди прочь, поди под фортепьяно, играй там в кошку и мышку.

-- Не пойду! - сказал Пнпп.

-- Хорошо же ты, неблагодарный, негодный, жестокий мальчишка! - возразила мисс Джеллиби, с слезами на глазах. - Больше я тебя никогда не стану одевать.

-- Пойду, Кадди, сейчас пойду! - вскричал Пипи.

Действительно, это был такой милый и добрый ребенок и до такой степени был тронут огорчением сестры своей, что тотчас же отправился по назначению.

-- Кажется, и слов не стоит все это пустое дело, - сказала бедная мисс Джеллиби, в виде извинения: - а оно между тем совсем утомило меня. Я занималась циркулярами до двух часов утра. Я до такой степени ненавижу это занятие, что только от одного этого у меня болит голова, болит так сильно, что я решительно ничего не вижу. Взгляните на этого жалкого, несчастного ребенка. Видали ли когда нибудь такое пугало?

Пипи, к счастью, не сознававший недостатков в своей наружности, сидел на ковре позади ножки фортепьяно и спокойно выглядывал из своей конурки, продолжая есть пирожное.

-- Я затем послала его в другой конец комнаты, чтобы он не слушал нашего разговора. Я этого не хочу, - заметила мисс Джеллиби, придвигая свой стул ближе к нашим. - Эти шалуны очень понятливы! Я хотела сказать вам, что дела наши идут хуже прежнего. Па скоро делается банкротом, и тогда ма, я надеюсь, будет совершенно довольна. За это никого больше не следует благодарить, как одну только ма.

Мы выразили надежду, что дела мистера Джеллиби не в таком дурном положении, как она полагает.

-- Безполезная надежда, хотя с вашей стороны это весьма великодушно, - возразила мисс Джеллиби, качая головой. - Па сказал мне, не дальше, как вчера поутру (ах, он ужасно несчастлив!), что ему не выдержать этого шторма. Да и в самом деле удивительно будет, если он выдержит. Когда все наши лавочники присылают к нам такую дрянь, какую вздумается им, когда прислуга наша делает с этой дрянью, что хочет, когда у меня нет времени привести все это в надлежащий порядок, когда ма решительно ни о чем не заботится, так уж, право, я не знаю, удастся ли моему на выдержать ужасный шторм... Признаюсь, будь я на его месте, я бы давно убежала из дому!

-- Душа моя! - сказала я, улыбаясь, - Ваш папа без сомненья, заботится о своем семействе?

-- О, да, мисс Соммерсон, у него славное семейство; но доставляет ли ему оно утешение? Его семейство! Это все равно, что векселя, грязь, опустошение, шум, полеты с лестницы вниз головой, суматоха и злополучие! Его безалаберный дом от конца одной недели до конца другой представляет собою какую-то прачешную, хотя в ней ничего не стирается.

-- Консчпо, я сожалею на только в этой мере - сказала она: - но на ма я так сердита, так сердита, что не нахожу слов выразить свой гнев! Нет, уж я не намерена переносить это, - я решилась. Я не хочу быть рабой во всю мою жизнь, но хочу дождаться поры, когда какой нибудь мистер Квэйль предложит мне руку. Чудесная вещь, право, быть женой филантропа! Нет, уж извините: я и без того вдоволь насмотрелась на них!

Надобно признаться, что и я с своей стороны не могла удержаться от гнева на мистрисс Джеллиби, видя и слыша эту заброшенную девочку и убеждаясь, как много горькой и насмешливой истины заключалось в её словах.

-- Еслиб мы не полюбили друг друга, когда вы останавливались в нашем доме, - продолжала мисс Джеллиби: - мне бы стыдно было придти сюда сегодня: я знаю, какой бы смешной фигурой показалась я вам. Но, пользуясь вашим расположением, я решилась навестить вас, особливо, когда я не надеюсь увидеться с вами при будущем приезде вашем в Лондон.

Она сказала это таким многозначительным тоном, что Ада и я взглянули друг на друга, ожидая от нея чего-то более.

-- О, нет, совсем не то, что вы думаете! - сказала мисс Джеллиби, кивая головкой. - Впрочем, мне кажется, я могу положиться на вас. Я уверена, вы не измените мне. Я сговорена.

-- И неужели в доме никто об этом не знает? - спросила я.

-- Ах, Боже мой! - возразила она, скорее с упреком, нежели с гневом. - Мисс Соммерсон, может ли и быть это иначе? Вы знаете, что такое моя ма; а что касается па, я не хотела сказать ему, боясь еще более разсердить его.

-- Но, душа моя, выйти замуж без его ведома и согласия - разве это не может увеличить его несчастие? - спросила я.

-- Нет, - сказала мисс Джеллиби, смягчаясь. - Надеюсь, надеюсь, что нет. Замужем я бы всячески старалась успокоить его и развлечь, когда он вздумает навестить меня. Ко мне приходил бы нам погостить, приходили бы и другие, - словом сказать, о них кто нибудь стал бы заботиться!

В Кадди было много нежного чувства. Говоря эти слова она смягчалась более и более и так много плакала над этой неведомой для нея картиной семейного счастия, что Пипи в своем уголке под фортепьяно был сильно растроган и опрокинулся на спинку с горькими слезами. Только тогда могли мы совершенно успокоить его, когда я привела его поцеловать свою сестру и показала ему, что Кадди смеется (и действительно, чтоб подтвердить мои слова, она смеялась от чистого сердца). Мы принуждены были позволить ему поочереди ласкать наши подбородки и гладить грязной рученкой наши лица. Наконец, когда он затихь, мы посадили его на стул смотреть в окно, и мисс Джеллиби, придерживая его за ногу, продолжала свою исповедь.

-- Это началось с первого приезда вашего к нам в дом - сказала она.

Весьма натурально, мы спросили ее: каким образом началось это?

-- Я чувствовала, что была слишком необразована, - отвечала она: - и потому решилась, во что бы то ни стало, образовать себя и начала учиться танцовать. Я сказала ма, что мне стыдно за себя, и что я должна учиться танцам. Ма взглянула на меня странным своим взглядом, как будто я была вне пределов её зрения; но я уже решилась выучиться танцам, и потому отправилась в танцевальную школу мистера Торвидроп, на улице Ньюман.

-- И случилось там, душа моя, что... - начала я.

-- Да, это случилось там, - прервала Кадди: - я сговорена за мистера Торвидроп. Впрочем, надо вам сказать, там два мистера Торвидропа: отец и сын, и сын, без сомнения, мой Торвидроп. Я бы ничего не желала больше, как только быть получше воспитанной и сделаться для него лучшею женой... я очень, очень люблю его.

-- Надобно признаться, - сказала я: - мне жаль слышать об этом.

-- Я не знаю, право, почему вам должно сожалеть, - возразила она с некоторым безпокойством. - Впрочем, как хотите, сожалейте или нет, но только я сговорена за мистера Торвидроп, и он меня очень любит. Это еще тайна даже с его стороны, потому что старик мистер Торвидроп очень привязан к своему сыну, и впезапное объявление о нашей помолвке крайне огорчило бы его и даже причинило бы ему удар. Старик мистер Торвидроп очень учтивый, очень благородный человек.

-- Знает ли об этом его жена? - спросила Ад

-- Жена старого Торвидропа? - сказала мисс Джеллиби, выпучив глаза. - У него нет жены. Он вдовец.

Мы были прерваны на этом месте маленьким Пипи. Мисс Джеллиби, увлеченная предметом своего разговора, безпрестанно дергала его за ногу, как за снурок от колокольчика, и притом так сильно, что страдания бедного ребенка обличились, наконец глухим, но выразительным стоном. Пипи обратился ко мне с умоляющим взглядом; а так как я была только слушательницей в разговоре, то взяла на себя труд подержать его. Мисс Джеллиби, поцеловав Пипи и уверив его, что сделала это без всякого умысла, продолжала свое чистосердечное признание.

в контору и оттуда напишу об этом к ма. Это не слишком огорчит ее: я ведь для нея не больше, как перо и чернила. Величайшее утешение мое заключается в том, что после свадьбы я не услышу больше об Африке, - сказала Кадди, со слезами. - Молодой мистер Торвидроп ненавидит ее из любви ко мне; а если старый мистерь Торвидропь и знает, что существует такая страна, то этим и ограничивается все его знание.

-- Это тот самый человек, который так учтив и благороден? - сказала я.

-- Очень благороден, - отвечала Кадди. - В этом отношении он настоящий джентльмен. Он известен почти всюду за свою прекрасную осанку и изящные манеры!

-- Он тоже чему нибудь учит? - спросила Ада.

-- Нет, особенному он ничему не учит, - отвечала Кадди. - Но его осанка - это просто прелесть!

Кадди говорила потом, с заметной нерешимостью, что осталась еще одна вещь, которую бы она хотела сообщить нам, которую мы бы должны знать, и которая, она надеялась, не могла показаться нам неприятною. Дело в том, что она упрочила знакомство с мисс Фляйт, с маленькой, полоумной старушкой; что она часто ходит к ней рано по утрам и встречается там с своим возлюбленным, но встречается только на несколько секунд.

-- Я хожу туда и в другое время дня, - говорила Кадди: - но Принца там не бывает. Молодого мистера Торвидропь зовут Принцем; мне очень не нравится это имя, но что делать! вероятно, он не сам себя назвал этим именем. Старый мистер Торвидроп назвал его Принцем, в честь припца-рогента. за осанку и изящные манеры. Надеюсь, вы не станете думать обо мне дурно за наши невинные свидания в доме мисс Фляйт. Я от души люблю бедную старушку, да, кажется, и она меня любит. Еслиб вы увидели молодого мистера Торвидропа, то, я уверена, вы бы стали иметь о нем хорошее понятие; по крайней мере, я уверена, вы бы не подумали о нем чего нибудь дурного. Я иду теперь на урок. Я не смею просить вас прогуляться со мной, мисс Соммерсон; но если хотите, - говорила Кадди, дрожащими голосом: - я была бы очень рада, очень рада.

Случилось так, что мы условились с опекуном сходить в тот день к мисс Фляйт. Мы рассказали ему о нашем первом визите, и наш рассказ очень заинтересовал его; но всегда встречалось какое нибудь обстоятельство, которое мешало нам отправиться туда в другой раз. Если я вполне принимала доверие, которое, мисс Джеллиби так охотно возлагала на меня, то в то же время я надеялась на свое влияние, посредством которого разсчитывала отклонить ее от опрометчивого шага, и потому решила, что Пипи, я и она отправимся в танц-класс, и после класса встретим мистера Джорндиса и Аду в доме мисс Фляйт, имя которой я только теперь впервые узнала. Распоряжение это сделано было на том условии, что мисс Джеллиби и Пипи воротятся к нам обедать. Это условие, было принято охотно как братом, так и сестрой. С помощью булавок, мыла, воды и головной щетки, мы принарядили Пипи, и вышли из дома, направив шаги к улице Ньюман, находившейся в весьма недальнем разстоянии.

Я нашла, что танцовальная школа была учреждена в довольно мрачном доме, в котором окна, освещающия лестницу, украшены были различными бюстами. В том же доме помещались, как я узнала по дощечкам на дверях, рисовальный учитель, продавец каменного угля (хотя для помещения его угля во всем доме не было свободного угла) и литограф. На дощечке, величиной и положением отличавшейся от всех прочих, я прочитала имя: "мистер Торвидроп". Дверь была отворена и зала заставлена большим роялем, арфой и множеством других музыкальных инструментов в футлярах; все это передвигаясь с места на место и при дневном свете казалось каким-то хламом. Мисс Джеллиби сообщила мне, что школа отдавалась накануне для концерта.

Мы пошли выше. Это был дом красивый некогда, и именно в то время, когда на ком нибудь лежала обязанность поддерживать в нем чистоту и свежесть, и когда ни на ком не лежало обязанности курить в нем в течение целого дня. Наконец мы вошли в большую комнату мистера Торвидропа, которая в отдаленном конце разделялась на несколько клетушек и освещалась сверху. Это была пустая комната, с большим резонансом и с запахом конюшни; вдоль стены стояло несколько камышовых стульев; самые стены украшались в симметрическом порядке изображением лир, с небольшими ветвями для свечей, от которых, повидимому, точно так же сыпались сальные капли, как сыплются с других ветвей осенния листья. Несколько девочек и девиц, от тринадцати и четырнадцати-летняго до двадцати-двух и трех-летняго возраста, составляли посреди комнаты неправильную группу. И в то время, как я старалась отыскать между ними их наставника, Кадди сжала мне руку и сказала, с соблюдением всех правил светского этикета:

-- Мисс Соммерсон, рекомендую вам мистера Принца Торвидроп.

Я сделала реверанс маленькому человечку ребяческой наружности, с голубыми глазами, белокурыми, шелковистыми волосами, которые разделялись посредине головы правильным пробором и оканчивались кудрями. Под левой мышкой он держал маленькую скрипку, какую я, бывало, видала в школе, где мы называли ее карманным инструментом; в левой же руке его находился миниатюрный смычок. Бальные башмаки его отличались особенно малыми размерами. Его манеры до такой степени были невинны, даже, можно сказать, женоподобны, что оне не только понравились мне, но произвели на меня в своемь роде замечательное впечатление, - до такой степени замечательное, что я невольным образом подумала, что он имел большое сходство с его матерью, и что его мать или оставалась в небрежении, или с ней обходились очень дурно.

-- Я считаю за счастье видеть подругу мисс Джеллиби, - сказал он, делая мне низкий поклон. - Теперь уже прошло назначенное время для начала класса, - продолжала, он с робкой нежностью; - и я начал бояться, что мисс Джеллиби не пожалует сегодня.

-- Будьте так добры, прошу вас, сэр, - сказала я; - припишите мне эту вину: я задержала мою подругу и за то извиняюсь перед вами.

-- О, помилуйте! - сказал мистер Торвидроп.

-- Пожалуйста, - продолжала я; - не позволяйте мне быть виновницей дальнейшей остановки.

Вместе с этим извинением я отошла и села на стул между Пипи и старушкой леди, с угрюмым лицом, которая присутствовала в классе с двумя племянницами и крайне была недовольна сапогами Пипи. Принц Торвидроп пробежал пальцами по струнам карманного инструмента, и ученицы его заняли свои места. В это самое время из боковых дверей появился старый мистер Торвидроп в полном блеске своего величия.

Это был довольно тучный, пожилых лет джентльмен, с искусственным румянцем, искусственными зубами, искусственными бакенбардами и в парике. Он был перетянут, подбит ватой, натянут на штрипки, приглажен, примазан. Шейный платок его был так густо затянут (отчего и самые глаза его теряли свой натуральный вид), его подбородок и даже уши до такой степени углублялись в него, что, казалось, если бы не тугая повязка шеи, то голова его непременно бы упала на грудь или на спину, как увядший цветок. Под мышкой у него находилась шляпа огромных размеров, которая от верхушки к полям заметно суживалась; в руке он держал пару белых перчаток, которыми похлопывал по шляпе. Он остановился в классе и, сосредоточив всю свою тяжесть на одной ноге и приподняв одно плечо, принял неподражаемо величавую позу. При нем находилась трость, находилась лорнетка, находилась табакерка, находились кольца, - словом, при нем находилось все искусственное, но ничего натурального; он не был похож на юношу, не имел сходства и с почтенным старцем; он не имел сходства ни с чем в мире, как только с образцом прекрасной осанки и изящных манер.

-- Батюшка, у нас гости - мисс Джеллиби и её подруга мисс Соммерсон.

-- Мисс Сомерсон, - сказал мистер Торвидроп: - сделала мне честь своим посещением.

И в то время, как он кланялся, сохраняя свое натянутое положение, мне показалось, что на белках его глаз образовались складки.

-- Продолжай, Принц, продолжай свои занятия! - сказал мистер Торвидроп, стоя спиной к камину и с видом нежного покровительства махая перчаткой. - Продолжай, дитя мое!

При этом повелении, или, вернее, при этом милостивом разрешении, урок пошел своим чередом. Принц Торвидроп, выплясывая различные па, от времени до времени наигрывал на своем карманном инструменте; иногда, стоя, играл на фортепьяно; иногда, поправляя учеников, напевал вполголоса мотивы танца; безпрестанно и добросовестно выделывал с неповоротливыми каждый прыжок и каждую часть фигуры, - словом, он минуты не оставался в покое. Блистательный родитель его во все это время ничего больше не делал, как только грелся у камина, и представлял собою образец прекрасной осанки и изящных манер.

-- Да он ничего больше и не делает, - сказала старушка леди с угрюмым лицом. - И после этого неужли вы поверите, что на дверях выставлено его имя, а не кого нибудь другого?

-- Но ведь и сын его носит то же самое имя, - сказала я.

-- Помилуйте, да еслиб только можно было, он бы вовсе не позволил сыну носить какое нибудь имя! - возразила старушка. - Взгляните на платье сына. (И действительно, оно было очень незатейливо - местами изношено, местами даже оборвано) и взгляните вы на отца: ведь на нем совершенно все с иголочки; а почему? потому, что у него, видите, прекрасная осанка! Я бы ему показала осанку! Я бы его сослала с этой осанкой в Ботани-Бей.

Любопытство подстрекало меня узнать что нибудь более об этой особе.

Я спросила:

-- Не дает ли он теперь уроков прекрасной осанки?

-- Куда ему! - резко отвечала старушка.

После минутного размышления, я намекнула, что, быть может, он дает уроки фехтовального искусства?

-- Да он сам ровно ничего не смыслит в этом, - отвечала старушка.

Я посмотрела с удивлением и любопытством узнать еще более. Старушка, более и более воспламеняясь гневом против образца прекрасной осанки, распространилась по поводу этого предмета и сообщила мне несколько подробностей о карьере мистера Торвидропа-старшого, с горячими уверениями, что с её стороны все это высказано было в самой умеренной степени, без всякого преувеличения.

Не занимаясь в жизни ревштельно ничем, кроме усовершенствования своей прекрасной осанки и изящных манер, он женился на кроткой учительнице танцованья с посредственным образованием и, для поддержания тех расходов, которые неизбежны были при его положони в обществе, замучил несчастную жену свою до смерти, или, вернее сказать, принуждал ее заниматься своей профессией до такой степени, что, изнуренная, она сошла в могилу. Чтобы обнаружить свою осанку перед лучшими образцами и постоянно иметь перед собой лучшие образцы, он считал необходимым посещать все публичные места, куда собирается фешенебельный и праздный круг; считал за нужное в фешенебельные сезоны показываться в Брайтоне и других местах и вообще вести самую безпечную жизнь, в платье, сшитом по последнему фасону. Чтоб доставить ему средства исполнять все свои прихоти, преданная жена-танцмейстерша трудилась и работала и, быть может, трудилось бы и работала теперь, еслиб только достало сил её на столь долгое время.

Сущность этого рассказа состояла в том, что, несмотря на самолюбие мужа, поглощавшее все другия чувства, его жена, находясь под обаянием его прекрасной осанки, до последней минуты своей жизни верила в его прекрасные качества и на смертном одре, в самых трогательных выражениях, поручила его сыну, как существу, имевшему полное право на родительскую любовь, и на которого родитель, в свою очередь, никогда не мог бы смотреть с излишней гордостию и равнодушием. Сын, наследовал убеждение и доверие своей матери и имея всегда перед собой образец прекрасной осанки, дожил до тридцатилетняго возраста, работал за отца по двенадцати часов в день и с особенным подобострастием смотрел на него, как на существо, выходившее из разряда обыкновенных смертных.

-- И посмотрите, как он важничает! - говорила моя соседка, с безмолвным негодованием кивая головой на старого мистера Торвидропа, который в эту минуту натягивал узкия перчатки и, разумеется, вовсе не подозревал, какие чувства он внушал почтенной леди. - Воображает себе, что он решительно аристократ! Он так снисходительно ласков к своему сыну, которого так отлично надувает, что, право, другой сочтет его за отличного отца! Гм! я бы сейчас укусила его! - сказала старушка, осматривая его с ног до головы, с видом безпредельного негодования.

В душе я не могла удержаться от смеха, хотя и слушала рассказ старой леди с чувством искренняго участия. Имея перед глазами отца и сына, трудно было сомневаться в справедливости её слов. Какое бы могла я сделать заключение о них без рассказа соседки, или какое бы могла я сделать заключение о рассказе соседки без них, - право, я не умею сказать. Во всем, что заставляло меня убеждаться, не проглядывало ни малейшей несообразности.

Мои глаза все еще перебегали от молодого мистера Торвидропа, так усердно работавшого, на старого мистера Торвидропа, так прекрасно державшого себя, когда последний величаво подошел ко мне и вступил в разговор.

Он прежде всего спросил меня, сообщаю ли я очарование и блеск столице Британии, проживая в ней? Разумеется, я не сочла нужным высказать ему совершенное свое убеждение в противном, но просто отвечала ему, где находилась наша квартира.

-- Такая прекрасная и образованная леди, - сказал он, целуя свою правую перчатку и потом указав на собрание учащихся: - вероятно будет смотреть снисходительным оком на здешние недостатки. С своей стороны, мы делаем все, чтобы полировать молодых людей, - полировать и полировать!

-- Полировать молодых людей, - полировать и полировать! - повторил он, взяв щепотку табаку и нежно отряхая пальцы. Но в настоящее время мы... если позволено мне будет выразиться так перед особой, которая одарена всеми совершенствами от природы и искусства, - и при этом мистер Торвидроп, приподняв плечо, поклонился, чего, повидимому, не мог исполнить без того, чтоб не вздернуть бровей кверху и не прищурит глаз... в настоящее время мы совсем не то, чем бы следовало быть нам в отношении к прекрасной осанке и изящным манерам.

-- Неужели, сэр? - сказала я.

-- Мы совсем переродились, - возразил он, кивая головой, но это киванье в его галсухе не могло быть слишком размашисто. - Прозаический век неблагоприятен для прекрасной осанки. Он развивает вульгарность. Может статься, я говорю это с маленьким пристрастием. Мне бы, может быть, но следовало говорить, что вот уже несколько лет меня называли джентльменом Торвидроп, не следовало бы говорить, что Его Высочество Принц-Регент, возвращаясь из Брайтонского павильона (о какое чудное здание!) и заметив, с какой грацией приподнимал я шляпу, удостоил меня величайшей почести, спросив обо мне: "Кто это такой? Почему я не знаю его? Почему не имеет он доходу в тридцать тысяч фунтов стерлингов?" Впрочем, это маленькое событие, обратившееся в анекдот - обыкновенная участь, сударыня, всех подобных событий - и теперь еще повторяется, при некоторых случаях, между людьми высокого сословия.

-- В самом деле? - сказала я. - И мистер Торвидроп подтвердил слова свои величавым поклоном с приподыманием плеча.

-- Вот только между этими людьми и сохранилось в некоторой степени то, что называем мы прекрасной осанкой и изящными манерами, - прибавил он. - Англия - увы! бедное мое отечество! весьма заметно переродилась; она перерождается с каждым днем. В ней уже очень, очень немного осталось джентльменов. Да, нас очень немного. Я предвижу, что нас сменит поколение... ткачей!

-- Надобно полагать, однако, что здесь, в вашем доме, поколение джентльменов останется непрерываемым, - сказала я.

-- Вы слишком добры, сударыня, - отвечал образец джентльменов, с поклоном, сопровождаемым улыбкой и приподнятием плеча. - Вы льстите мне, сударыня. Но нет... нет! Я еще до сих пор не мог внушить моему сыну этой прекрасной частицы его искусства. Избави небо, чтобы я решился унизить достоинства моего любезного сына, но все же скажу вам по правде, у него нет прекрасной осанки, в нем нет изящных манер!

-- Однако, он, кажется, превосходный учитель, - заметила я.

-- Так точно, сударыня: он учитель превосходный. Все, что можно приобресть, он приобрел. Все, что можно передать, он может передать. Но есть вещи... при этом он взял другую щепотку табаку и сделал поклон, как будто желая сказать, например: вот как эта вещь!

Я устремила свой взор к средине комнаты, где обожатель мисс Джеллиби, занимаясь в это время отдельно с каждой ученицей, трудился сильнее прежнего.

-- Мой милый сын, - произнес мистер Торвидроп, поправляя галстух.

-- Ваш сын неутомим, - сказала я.

-- Такой отзыв для меня награда, - сказал мистер Торвидроп. - В некоторых отношениях, он, действительно, пошел по стопам покойной матери. Это было преданное создание. Но женщины, - дивные женщины! - прибавил мистер Торвидроп, с такой вычурностью, которая мне крайне не понравилась: - вы создания непостижимые!

Я встала и подошла к мисс Джеллиби, которая в то время падевала шляпку. Время, определенное для урока, миновало, и миновало давно, а потому началось общее надевание шляпок. Когда, мисс Джеллиби и её нареченный находили случай объясняться друг с другом и влюбляться друг в друга, я не знаю. Знаю только, что при этом случае им не удалось обменяться словом.

-- Милый мой, знаешь ли, который час? - благосклонным тоном спросил мистер Торвидроп своего сына.

-- Нет, батюшка, не знаю. - У сына не было часов, а у отца были хорошенькие золотые. Он вынул их из кармана с таким видом, который бы послужил примером человеческому роду - Два часа, мой сын; не забудь, что в три тебе предстоит урок в Кенсингтоне.

-- Не безпокойтесь, батюшка, я еще успею, - сказал Принц. - Я пообедаю на скорую руку и отправлюсь.

-- Все же, мой сын, не мешает поторопиться. На столе стоит холодная баранина - покушай на здоровье.

-- Да, мой друг. Я полагаю, что мне, по обыкновению, должно показаться в городе, - сказал мистер Торвидроп, прищурив глаза и приподняв плечи, в знак скромного сознания своего достоинства.

-- Я бы советовал вам с комфортом пообедать где нибудь.

-- Я и сам думаю об этом. Я полагаю, что отобедаю во французском ресторане - Оперной Колоннаде...

-- Вот это прекрасно! До свидания, батюшка!

-- До свидания, мой сын, Господь над тобой!

Мистер Торвидроп сказал это с отеческою нежностью и благочестием, повидимому, как нельзя сильнее подействовавшими на сына, который, разлучаясь с отцом, до такой степени был доволен им, до такой степени почтителен к нему, до такой степени гордился им, что в эту минуту я была почти убеждена, что безусловная преданность и почтительность к старшим должны стоять в главе всех обязанностей молодого человека. Несколько минут, употребленных Принцем на прощанье с нами (и в особенности с одной из нас), еще сильнее увеличило во мне приятное впечатление в пользу его, можно сказать, детского характера. В то время, как он укладывал в карман свою миниатюрную скрипку, а вместе с ней и громадное желание остаться с Кадди еще на несколько секунд, я чувствовала к нему искреннее расположение и сострадание. В приятном настроении духа он отправился сначала к холодной баранине, а потом на урок в Кенсингтон, тогда как все это едва ли не более заставляло меня сердиться на отца, чем на угрюмую леди.

Отец отворил нам дверь и поклонился так величаво, что, признаюсь, он вполне оправдывал собственное свое мнение о своем высоком достоинстве и значении в свете, и в то же время доказал, что он вполне заимствовал и усвоил все изящные манеры от своего блестящого патрона. Точно с тою же ловкостью и вежливостью он проводил нас через улицу, отправляясь в аристократическую часть города, где намерен был показаться между весьма ограниченным числом оставшихся джентльменов. С течение нескольких минут я до такой степени углубилась в размышления о виденном мною в улице Ньюман, что совершенно не могла разговаривать с Кадди, не могла даже сосредоточить своего внимания над тем, о чем она говорила со мной. А думала и передумывала о том, неужли есть и в самом деле или бывали когда нибудь джентльмены, которые, не имея даже танцовальной профессии, жили чужими трудами и приобрели некоторую известность собственно за свою прекрасную осанку и изящные манеры? Это размышление сделалось, наконец, так запутанно и допускало возможность существования такого множества джентльменов, подобных мистеру Торвидроп, что я сказала самой себе: "Эсфирь, выкинь это из головы и будь внимательна к Кадди". Я так и сделала, и мы до самого Линкольн-Ина без умолку говорили друг с другом.

Кадди между прочим сообщила мне, что воспитание её возлюбленного оставлено было в таком небрежении, что не всегда легко можно прочитывать его записки. Она говорила, что было бы гораздо лучше, еслиб он заботился больше о правописании и меньше употреблял старания на наружную отделку своих писем, что он вставлял в слова такое множество букв, что иногда оне совершенно теряли свою национальную наружность. "Конечно, я уверена, он делает это с добрым намерением - замечала Кадди - но бедняжка совсем не замечает, как мало пользы от того!" Кадди после того старалась доказать мне, что нельзя ожидать от него образования, когда он всю свою жизнь провел в танцклассе и ничего больше не делал, как только учился и трудился, трудился и учил, и утром, и в полдень, и вечером! Да, впрочем, беда не велика! Она ручается, что сумеет писать письма и за себя и за него, и что для него гораздо лучше быть любезным, нежели ученым. "Да к тому же и сама я не так образована, чтобы быть черезчур взыскательной, - говорила Кадди. - Я уверена, что сама ровно ничего не знаю, и за это, конечно, должна благодарить мою мама!"

-- Есть еще одна вещь, которую мне бы хотелось сообщить вам, пока мы одне, - продолжала Кадди. - Я не хотела сказать вам об этом, мисс Соммерсон, прежде, чем вы сами не увидите Принца. Вы ведь знаете, что такое наш дом и наше хозяйство. В нашем доме безполезно было бы заняться приобретением сведений, которые очень не мешает иметь жене Принца. Мы живем в такой суматохе, что подобное предприятие совершенно невозможно, и я, принимаясь за него, каждый раз упадала духом более и более. Поэтому я приобретаю маленький навык к хозяйству - как вы думаете от кого? - от бедной мисс Фляйт. Рано по утрам, я помогаю ей прибирать ее комнату, чистить клетки для её птичек, приготовлять ей чашку кофе (до этого я, право, не умела и взяться за это), и я научилась приготовлять его так отлично, что Принц говорит, будто бы лучше этого кофе он никогда не пивал, и что таким кофе остался бы доволен даже и отец его, который в этом отношении весьма разборчив. Я умею теперь приготовлять незатейливые пуддинги, умею купить кусок баранины, чаю, сахару, масла, и сделать некоторые другия хозяйственные распоряжения. Я не умею иголки взять в руки, сказала Кадди, бросив взгляд на заплатки курточки Пипи: - но со временем надеюсь усовершенствовать себя в этом. Замечательно, что с тех пор, как сделалась я нареченной Принца, с тех пор, как стала заниматься всем этим, я чувствую себя в лучшем расположении духа и как-то охотнее прощаю моей ма. Сегодня утром мне стало немного досадно и обидно, когда увидела вас и мисс Клэр такими нарядными и такими хорошенькими, - мне стало стыдно и за Пипи и за себя; но при всем том, мне кажется, что нрав мой сделался лучше прежнего, и что я более прежнего готова прощать моей ма.

Бедная девочка, так много употреблявшая усилий для своего образования, говорила это от чистого сердца и трогала мое сердце.

-- Милая Кадди, - сказала я: - я начинаю любить тебя, и, надеюсь, современем мы будем друзьями.

-- О, неужели? - воскликнула Кадди: - это было бы для меня величайшим счастием!

-- Кадди, душа моя, - сказала я: - будем друзьями с этой минуты, станем говорить как можно чаще об этих вещах и прокладывать прямую дорогу к твоему благополучию.

Кадди была в восторге. Чтоб утешить и ободрить ее, я высказала ей по своему все, что могла, - и в тот день, мне кажется, я не сделала бы ни одного возражения мистеру Торвидропу, из одного только искренняго желания счастия его будущей невестке.

Между тем мы подошли к дому мистера Крука, которого парадная дверь была отворена. Над дверью приклеснь был билеть, объявлявший об отдаче в наем комнаты во втором этаже. Это обстоятельство побудило Кадди сообщить мне о скоропостижной смерти в доме Крука и о следствии по поводу такого происшествия, и что мисс Фляйт была больна при этом случае от сильного испуга. Дверь и окно опустелой комнаты были открыты, и мы заглянули в нее. Это была комната с тем мрачным входом, на который мисс Фляйт обратила мое внимание при первом нашем посещении. Уныло и пустынно было это место! Мрачное, печальное место, производившее, во мне какое-то странное ощущение уныния и даже ужаса.

-- Вы побледнели, - сказала Кадди, когда мы вышли из нея: - вы озябли!

И действительно, я чувствовала, что в этой комнате меня овевало могильным холодом.

Разговаривая по дороге, мы шли медленно, и потому опекун мой и Ада пришли сюда ранее нас и уже давно сидели в комнатке мисс Фляйт. Они любовались птичками, между тем как медик, который взял труд на себя со вссю заботливостью и состраданием лечить мисс Фляйт, весело разговаривал с ней подле камина.

многое теряет там.

Мисс Фляйт приняла этот комплимент с удовольствием и сделала нам общий книксен.

книксен мистеру Джорндису). Фиц-Джорндис, душа моя, еще раз здравствуйте!

Это имя относилось к Кадди, и мисс Фляйт, кажется, иначе не звала ее.

-- А что, она была очень нездорова? - спросил мистер Джорндись джентльмена, которого мы застали в совещании с мисс Фляйт.

сколько нервами... да, нервами! Знаете ли, - продолжала она, понизив голос и дрожа всем телом: - ведь здесь была смерть. В этом доме был яд. А такия ужасные вещи сильно действуют на весь мой организм. Это испугало меня. Один только мистер Вудкорт знает, как сильно была я перепугана. Рекомендую вам, это мой врач, мистер Вудкорт (с особенной важностью)! Это опека Джорндиса, это сам Джорндис из Холодного Дома, а это Фиц-Джорндис!

-- Мисс Фляйт, - сказал мистер Вудкорт, таким серьезным тоном, как будто он говорил прямо ей, хотя слова его и относились к нам, и в тоже время нежно взял ее за руку: - мисс Фляйт описывает свой недуг с свойственною ей аккуратностию. Она была разстроена происшествием в здешнем доме, - происшествием, которое бы встревожило и более твердую особу; разстройство её перешло в довольно опасную болезнь. Она привела меня сюда при первой тревоге в доме; но уже было слишком поздно, чтоб оказать с моей стороны какую-нибудь пользу несчастному. За эту неудачу я вознаградил себя тем, что был хоть немного, но полезен ей.

-- Это великодушнейший медик из всех медиков, - прошептала мне мисс Фллйт. - Я ожидаю решения суда, то есть я жду дня страшного суда, и тогда передам ему все мое достояние.

-- Дня через два, - сказал мистер Вудкорт, посматривая на старушку с наблюдательной улыбкой: - дня через два, без сомнения, она будет по прежнему здорова. Слышали вы об её особенном счастии?

-- О моем самом необыкновенном счастии! - подхватила, мисс Фляйть, и лицо её озарилось самодовольной улыбкой. - Я уверена, душа моя, вы никогда и ничего подобного не слышали. Каждую субботу, сладкоречивый Кэндж, или Гуппи, писец сладкоречивого Кэнджа, кладет мне в руку сверточек шиллингов. Да, шиллингов, уверяю вас! И каждый раз в этом сверточке оказывается одно и то же число шиллингов. Всякий раз приходится по шиллингу на каждый день в неделе. Теперь вы знаете! И как кстати, не правда ли? очень кстати! А что вы скажете, откуда являются эти сверточки? Это весьма важный вопрос. Очень естественно. Сказать ли вам, что я думаю об этом? Я думаю, - говорила мисс Фляйт, отступив назад, с весьма проницательным взглядом и грозя пальцем весьма выразительно: - я думаю, что их посылает великий канцлер, который убедился наконец в медленном вскрытии великой печати (а она давно-давно уже вскрывается). Это будет продолжаться, пока не кончится мое дело. Ведь, не правда ли, что это весьма правдоподобно? Однако, как хотите, но он это заключаю потому, что когда улыбнусь ему с своей скамейки, он мне тоже улыбнется. Однако, как вам угодно, а это уж мое особенное счастье, не правда ли? Фиц-Джорндис откладывает эти денежки с величайшей для меня выгодой. О, уверяю вас, с величайшей выгодой!

Я поздравляла ее с этим счастливым приращением её доходов и пожелала, чтоб оно надолго продолжалось. Я не старалась отгадать, откуда проистекал этот источник, не удивлялась такому замечательному великодушию. Опекун мой стоял передо мной, разсматривая птичек, и я знала, о чем он думал в это время.

-- Скажите, ма'м, как вы называете своих птичек? - спросил он своим приятным голосом. - Не имеют ли оне каких-нибудь особенных названий?

-- В этом случае я могу отвечать за мисс Фляйт, что у каждой из них есть свое имя, - сказала я. - Мисс Фляйт обещала нам сказать эти имена. Ада, вероятно, помнить это обещание?

-- Неужели я и в самом деле обещала? - сказала мисс Фляйт. - Однако, кто это стоит у моих дверей? Крук, зачем вы подслушиваете у дверей?

Старик Крук, хозяин дома, распахнув дверь, очутился в комнате с меховой своей шапкой в руке и своей кошкой позади, у самых ног.

-- Я вовсе не подслушивал, мисс Фляйт, - сказал Крук. - Я только что хотел стукнуть в вашу дверь, вот этимя косточками, а вы и крикнули.

-- Прогоните вашу кошку. Вон ее отсюда! - сердито воскликнула старушка.

-- Пожалуйста, извините вы моего домовладельца, - сказала старушка, обнаруживая свое достоинство. - Он, ведь, того... сумасшедший. - Чего же вы хотите, Крук, когда у меня гости?

-- Ха, ха! Ведь вы знаете, что я лорд-канцлер.

-- Как что? - сказал старик, с каким-то клокотаньем в горле. - Для лорда-канцлера не быть знакомым с Джорндисом было бы очень странно и смешно... не правда ли, мисс Фляйт? Неужели я не смел позволить себе маленькую вольность? Ваш покорнейший слуга, сэр. Я не хуже вашего, сэр, знаю тяжбу Джорндис и Джорндис. Я знавал, сэр, старого сквайра Тома, но вас ни разу не видал, не встречал даже и в суде, хотя, в течение года, я таки частенько там бываю.

-- Неужели? - возразил Крук, оскалив зубы. - Вы, кажется, черезчур уж строги к моему благородному и ученому собрату; впрочем, и то надобно и сказать, в каждом Джорндисе это чувство весьма натурально. Пуганая ворона куста боится, сэр! Вы любуетесь, мистер Джорндис, птичками моей постоялицы?

Старик мало-по-малу входил в комнату, пока не прикоснулся к локтю моего опекуна, и пристально взглянул в глаза его в свои очки.

-- Странная вещь, сэр: она никому не говорит, как зовут этих птичек, а между тем каждая из них имеет свое имя.

Эти слова были сказапы шопотом.

-- Как хочешь, - отвечала она сердито.

Старик, бросив на нас другой проницательный взгляд, взглянул на клетки и прочитал следующий список:

"Надежда, Радость, Юность, Тишина, Покой, Жизнь, Пыль, Прах, Расточительность, Нужда, Раззорение, Отчаяние, Сумасшествие, Смерть, Хитрость, Глупость, Слова, Парики, Лохмотья, Пергамент, Грабеж, Первенство, Жаргон, Окорок, и Шпинат".

-- Вот вам и вся коллекция, - сказал старик. - Все оне заперты по клеткам моим благородным и ученым собратом.

-- Когда мой благородный и ученый собрат решит дело мисс Фляйт, их всех выпустят на волю, - сказал Крук, снова подмигивая нам. - И тогда, - прибавил он шопотом: - и тогда, если только это случится когда-нибудь - чего ожидать невозможно - тогда птички, которые не бывали взаперти, заклюют их.

-- Неужели и в самом деле восточный ветер? - сказал мой опекун, показывая вид, что смотрит в окно на флюгарку. - Я думаю, что восточный!

Мы увидели, как трудно было нам выбраться из дому. Нас задерживала не мисс Фляйт: она вела себя весьма благоразумно, нисколько не стесняя других, - но мистер Крукь. Повидимому, он не мог оторваться от мистера Джорндиса. Если-б он был прикован к нему, то и тогда, кажется, не мог бы держаться подле него так безотвязно. Он вызвался показать нам свой Верховный Суд и странный хлам, заключавшийся в нем. Во время обзора нашего (который умышленно был растянут), он держался подле мистера Джорндиса и от времени до времени останавливал его под тем или другим предлогом, Как будто его мучило желание начать какое-то таинственное объяснение, приступить к которому, однако, он никак не решался. Я не могу представить выражение лица и манеры мистера Крука, так сильно выражавшия и осторожность, и нерешительность, и безпрестанное побуждение высказать или сделать что-то особенное. Его наблюдения за моим опекуном были безпрерывны. Он не сводил глаз с его лица. Идучи подле него, он наблюдал за ним с хитростью старой лисицы. Если он шел впереди, то безпрестанно оборачивался. Когда мы останавливались, он обращался к нему лицом и, потирая рукой открытый рот свой, с каким-то странным сознанием своей власти над нами, выворачивая глаза кверху и хмуря седые брови свои до такой степени, что оне почти закрывали его глаза, казалось, следил за каждою чертою лица мистера Джорндиса.

Наконец, осмотрев весь дом (кошка не отставала ни на шаг от Крука) и весь запас разнообразного хламу, который, действительно, был очень интересен, мы вошли в заднюю часть лавки. Здесь, на дне пустой бочки, находились стклянка с чернилами, несколько обгрызков перьев и несколько грязных театральных афиш; а против бочки, на стене, наклеено было несколько различных прописей, с различным шрифтом.

-- Учусь читать и писать, - отвечал Крук.

-- И успешно?

-- Медленно, дурно, - возразил старик, с недовольным видом. - В мои лета это дается не легко.

еще что-нибудь, если выучат меня навыворот.

-- Навыворот? - сказал мой опекун, с своей добродушной улыбкой. - Кто же, но вашему мнению, станет учит вас навыворот?

-- Не знаю, мистер Джорндис из Холодного Дома! - отвечал старик, приподнимая очки на лоб и потирая руки. - Не думаю, что стал бы кто-нибудь... Но все-таки я лучше доверяю себя самому себе, нежели кому другому.

Эти ответы и поведение мистера Крука заставили моего опекуна, в то время, как мы проходили мимо Линкольнинского Суда, спросит мистера Вудкорта, действительно ли Крук помешан, как представляла его мисс Фляйт. Молодой врач отвечал отрицательно и прибавил, что он не видел причины, на которой бы можно было основать подобное предположение. По своему невежеству, Крук был крайне недоверчив и к тому же постоянно находился под влиянием джина, которого он употреблял огромное количество, которым не только он, но и вся его лавка, как мы и сами заметили, были пропитаны; во всяком случае, мистер Вудкорт не считал его за сумасшедшого.

Возвращаясь домой, я так примирилась с маленьким Пипи, купив ему ветряную мельницу и два мешечка для муки, что он кроме меня никому не позволял снять шляпы с себя и ни с кем не соглашался сесть за стол, как только со мной. Кадди сидела подле меня, с другой стороны, и подле Ады, которой мы тотчас сообщили всю повесть любви, как только что пришли домой. За обедом мы больше всего занимались маленьким Пипи. и его сестрицей Кадди. Мой опекун был весел, как и все мы. Вообще мы все были веселы и счастливы. Наконец, Кадди, уже поздно вечером, отправилась домой, в наемной карете, вместе с Пипи, который спал крепким сном и в то же время крепко держался за ветряную мельницу.

его обедать, и что он обедал с нами; забыла сказать, что когда мы разошлись и когда я сказала Аде: "Ну, моя милочка, поговорим теперь о Ричарде!" Ада засмеялась и сказала... Впрочем, не знаю, нужно ли говорить, что именно сказала Ада. Она всегда любила и любит шутить!