Холодный дом.
XV. Бел-ярд.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Холодный дом. XV. Бел-ярд. (старая орфография)

XV. Бел-ярд.

Во время пребывания нашего в Лонтоне, мистера Джорндиса безпрестанно осаждали толпы человеколюбивых леди и джентльменов, действия которых так сильно изумляли нас. Мистер Квэйл, который явился к нам вскоре после нашего приезда, был человеколюбивее всех других. Повидимому, его лоснящияся выпуклости на висках сделались еще лоснистее, и он зачесывал свои волосы назад так сильно, что корни их готовы были выскочить из головы и основаться в благотворной почве филантропии. Главнейшая его способность состояла, кажется, к способности восхищаться всем вообще, без всякого различия. Он готов сидеть сколько угодно часов сряду и, с безпредельным наслаждением, освещать и согревать свои виски лучами света, истекающими от какого бы то ни было светила. Увидав его в первый раз совершенно погруженным в созерцание достоинств мистрисс Джеллиби, я считала ее всепоглощающим предметом его обожания. Вскоре, однакож, я заметила свою ошибку и убедилась, что это был не более, как прихвостень в великой процессии человеческого рода.

Однажды явилась к нам мистрисс Пардигль с какой-то благотворительной подпиской, а вместе с ней и мистер Квэйл. Все, что говорила мистрисс Пардигль, мистер Квэйл повторял нам, и точно так же выхвалял достоинства мистрисс Пардигль, как выхвалял до этого достоинства мистрисс Джеллиби. Мистрисс Пардигль написала рекомендательное письмо к моему опекуну, в котором превозносила до небес своего красноречивого друга мистера Гушерь. С мистером Гушер явился также и мистер Квэйл. Мистер Гушер, будучи тщедушным джентльменом, с лоснящейся наружностью и глазами до такой степени маленькими для его огромного, луноподобного лица, что они, повидимому, сделаны были первоначально для чего-нибудь другого, - с первого взгляда не располагал к себе. Но едва только уселся он, как мистер Квэйл спросил Аду и меня: не правда ли, что это великое создание (действительно, правда, говоря относительно вялости; но мистер Квэйл подразумевал в вопросе своем качества душевные), и не поразила ли нас массивная величина его лица? Короче сказать, нам пришлось выслушать от этих людей о безчисленном множестве миссий различных родов; но для нас всего яснее было то обстоятельство, что миссии мистера Квэйла суждено быть в восторге от миссии каждого другого человека, и что это была самая популярная из всех миссий.

Мистер Джорндис попал в это общество, побуждаемый своим мягкосердечием и ревностным желанием оказывать с своей стороны добро ближнему на сколько было в его власти; но, несмотря на то, он откровенно признавался нам, что это общество должно очень часто оказываться неудовлетворительным, и именно там, где благотворительность принимала судорожные формы, где милосердие служило только блестящим прикрытием для громогласных самолюбцев и спекулянтов, имеющих весьма слабую репутацию, ничтожных в своей профессии, шумных и тщеславных в своих поступках, раболепных и даже до нельзя унижающих себя в глазах людей сильных, льстецов друг перед другом и несносных для тех, кто стремится спокойно и молча поддержать безсильного от падения, но не ищет случая приподнять кого-нибудь на волос с оглушительным шумом и самохвальством. Когда мистер Гушер предложил поднести подарок мистеру Квэйлу (мистер Гушер уже получил для себя подарок, по ходатайству мистера Квэйла), и когда он часа полтора проговорил об этом предмете на митинге, в котором участвовали две школы для бедных сирот мужеского и женского пола, и убеждал их жертвовать на это предприятие своими пенсами и полу пенсами, - ветер, я думаю, задувал тогда с востока целых три недели.

Я упоминаю об этом потому, что перехожу к мистеру Скимполю. Мне казалось, что, в противоположность подобного рода вещам, его безъискусственность, совершенно детский характер и безпечность служили для моего опекуна величайшим утешением; я уверена, что человек в строгом значении слова прямодушный и честный, между множеством людей, совершенно противоположных ему во всех отношениях, должен неизбежно служить для мистера Джорндиса источником удовольствия. Мне было бы прискорбно сказать, что мистер Скимполь угадывал это и вследствие того старался угождать моему опекуну; впрочем, и то сказать, я никогда не понимала его в такой степени, чтобы сделать о нем верное заключение. Мне кажется, чем он был для моего опекуна, тем же самым был и для целого мира.

Он был нездоров, и потому, хотя и жил в Лондоне, но мы не видали его до настоящей поры. Он явился однажды утром, был очень любезен и попрежнему находился в весьма приятном расположении духа.

"Вот и я - говорил он - к вашим услугам!" Он страдал разлитием желчи. Впрочем, все богатые люди не изъяты от этого недуга, и, на этом основании, мистер Скимполь старался убедить себя, что он человек с весьма значительным достатком. И действительно, он был богат желаниями и намерениями, не имевшими пределог. Самой щедрой рукой наделял он своего врача. Он постоянно удвоивал, а иногда учетверял плату за визиты. Он говорил доктору: "Послушайте, любезный доктор, вы очень ослеплены, если полагаете, что лечите меня без всякого возмездия. Если-б вы знали, так я готов осыпать вас золотом, - конечно, в моих желаниях, не имеющих пределов". - И в самом деле (говорил он), желание в нем было так безпредельно, что, по его понятиям, оно имело равносильное значение с существенным исполнением. Если-б он имел кругленькие кусочки этого металла или клочки этой тоненькой бумажки, которым род человеческий приписывает так много важности, и если-б он имел возможность вручать их доктору, то, конечно, вручил бы их с особенным удовольствием. Но, не имея их, он, вместо исполнения, предлагал свое желание. И превосходно! Если желание его было чистосердечно, если он действительно хотел отплатит за визиты доктора щедрой рукой, то чего же больше? В его понятиях это заменяло монету и вполне выражало его благодарность.

-- Это, может статься, частию происходит оттого, что я не имею ни малейшого понятия о ценности денег. Это так основательно, так благоразумно! Например: мясник мой говорит, что у него есть на меня маленький счетец, и что он хочет очистить его. Замечаете ли, как милая поэтическая наклонность души этого человека обнаруживается в его собственных словах? Желая, чтобы расплата не показалась затруднительной для обеих сторон, он длинный счет свой постоянно называет маленьким счетцем. Я отвечаю мяснику: любезный друг, если ты знал, что счетец наш маленький, так я квит с тобой. Право, тебе не стоило трудиться приходить с своим маленьким счетцем. Мы с тобой квит. По крайней мере я такого мнения, что мы квит с тобой.

-- Но что бы вы сказали, если-б мясник вместо мяса ставил бы на счет вам одне только цифры? - сказал мой опекун с искренним смехом.

-- Любезный Джорндис, вы удивляете меня, - сказал мистер Скимполь. - В этом случае вы занимаете место мясника. Мясник, с которым однажды имел я дело, разсуждал совершенно по вашему. - "Сэр, - говорит он, - зачем вы кушаете весеннюю баранину, которой фунт стоит восемьнадцать пенсов?" - "Зачем я ем весеннюю баранину?" - повторил я, и, разумеется, подобный вопрос показался мне крайне забавным. "Затем, что я люблю ее!" - Кажется, этот ответ весьма убедителен. "Прекрасно, сэр, - говорит мясник, - но если-б я так же точно разсуждал о своей баранине, как вы разсуждаете о своих деньгах!" - "Любезный мой, - сказал и, - пожалуйста, будем разсуждать об этом предмете, как подобает разумным существам. Каким же образом могло это быть? Это совершенно невозможно. У тебя была баранина, а у меня не было денег. Ты бы никак не мог прислать ко мне баранины, если-б у тебя её не было: ведь это невозможно; между тем как со мной дело совсем другое: у меня нет денег, но я могу думать и думаю о них, не имея возможности уплатить их". Он не сказал на это слова, и тем дело кончилось.

-- И он не принял законных мер ко взысканию? - спросил мой опекун.

-- Да, он принял, - отвечал мистер Скимполь. - Но уже в этом случае он действовал но внушению не разсудка, но гнева. Гнев напомнил о Бойторне, который пишет мне, что вы и ваши барышни обещали приехать на короткое время в его холостой дом в Линкольншэйре.

-- Он большой фаворит моих питомиц, - сказал мистер Джорндис: - и я действительно обещал за себя и за них.

-- Да, жалко: природа как будто забыла защитить-его, - заметил мистер Скимполь, обращаясь к Аде и мне. - Не правда ли, что он немножко бурлив, как море? Он немножко горяч, как бешеный бык, который забрал себе в голову, что всякий цвет - малиновый цвет! Впрочем, я с своей стороны отдаю справедливость некоторым его достоинствам.

Мне удивительно было, что эти два создания так высоко ценили друг друга: мистер Бойторнь придавал особенную важность весьма многим предметам, между тем как мистер Скимполь решительно ни о чем но заботился. Кроме того, я заметила, что мистер Бойторн не раз готов был выразить довольно сильно свое мнение насчет мистера Скимполя, когда, но какому-нибудь случаю, в разговоре, ссылались на последняго из них. Без сомнения, я подтвердила слова Ады, когда она сказала, что мы как нельзя более остались довольны посещением мистера Бойторна.

-- Ведь он приглашал и меня, - сказал мистер Скимполь: - и если ребенок может доверить себя подобным рукам... Впрочем, предстоящого ребенка, вероятно, будут охранять попечения таких нежных созданий, как вы, например... В такомь только случае я поеду к нему. Он предлагает заплатить за меня все, что будет стоить дорога туда и обратно. Я полагаю, что это будет стоить денег, - быть может, шиллингов, даже фунтов или чего-нибудь в этом роде? Ах, кстати: я вспомнил Коавинсеса. Мисс Соммерсон, помните вы Коавинссса?

Он спросил меня об этом самым простосердечным, веселым тоном и без всякого замешательства.

-- О, как не помнить! - сказала я.

-- Представьте, Коавинсеса арестовала смерть. Теперь смело можно сказать, что он не отнимет от других свободы любоваться Божьим светом.

Эта новость неприятно изумила меня, тем более, что, при начале разговора, я успела вспомнить этого человека и представляла себе его смешную фигуру, на софе в Холодном Доме, безпрестанно утиравшагося платком.

-- Мне только что вчера сообщил об этом его преемник, - сказал мистер Скимполь: - его преемник теперь у меня в доме; он овладел моим домом, судя по его выражению. Он пришел вчера, в день рождения моей дочери с голубыми глазами. Я доказывал ему, что это весьма безразсудно и неприлично. "Если-б, говорю я, у вас была дочь с голубыми глазами, вам бы неприятно было, если-б я пришел к вам без всякого приглашения, в день её рождения". Однако, он все-таки остался.

-- В добавок он сказал мне, - говорил мистер Скимполь, - продолжая брать аккорды, которые менялись после каждых двух-трех слов: - в добавок он сказал, что Коавинсес оставил... трех детей... без матери... что профессия Коавинсеса... была непопулярна... и молодое поколение Коавинсеса... находится в пренеприятном положении.

Мистер Джорндис встал и, потирая голову, начал ходить по комнате. Мистер Скимполь играл мелодические аккорды одной из любимых песен Ады. Ада и я глядели на мистера Джорндиса, угадывая, что происходило в эти минуты в его душе.

Прохаживаясь по комнате, останавливаясь, оставляя потирать себе голову и снова начиная, опекун мой положил руку на клавиши и тем остановил игру мистера Скимполя.

-- Мне не нравится это, Скимполь! - сказал он с задумчивым видом.

Мистер Скимполь, совсем забывший о чем говорил, взглянул на него с изумлением.

-- Этот человек был необходим, - продолжал мой опекун, прохаживаясь взад и вперед по весьма ограниченному пространству между роялем и концем комнаты и в то же время взъерошивая кверху волосы на затылке, как будто раздувал их сильный восточный ветер. - Если мы чрез наши ошибки и заблуждения, чрез нашу недостаточность в знании света или чрез наши несчастия делаем таких людей необходимыми, мы не должны изливать на них свое мщение. В его ремесле ничего не было зловредного. Он поддерживал свое семейство. Не мешало бы, право, разузнать об этом побольше.

-- О, о ком? о Коавинсесе? - вскричал мистер Скимполь, уразумев наконец значение слов мистера Джорндиса. - Ничего не может быть легче. Прогуляйтесь в главную квартиру Коавинсеса, и вы узнаете все, что угодно.

Мистер Джорндис кивнул нам головой; мы только и ждали этого сигнала.

-- Пойдемте! Пойдемте по этой дороге, друзья мои; да и почему же не идти по этой? Разве она хуже других?

Мы приготовились в несколько секунд и вышли из дому. Мистер Скимполь шел с нами и был в восторге от этой экспедиции. Искать Коавинсеса, - говорил он, - вместо того, чтоб Коавинсес искал Скимполя, так ново для него и так отрадно для души.

Прежде всего он провел нас в улицу Курситор, где находился дом с желтыми решетками в окнах, который он называл замком Коавинсесь. На наш звонок у входа в этот дом, из решетчатого окна, сделанного в воротах, показался мальчик отвратительной наружности.

-- Кого вам тут нужно? - спросил мальчик, опершись подбородком на две железные решитины.

-- Здесь служил один человек, - сказал мистер Джоридис: - он недавно умер.

-- Ну, так чтож? - сказал мальчик.

-- Мне хочется знать, как его звали.

-- Его звали Пеккет.

-- А его адрес?

-- В квартале Пелл-Ярд, - сказал мальчик: - на левой руке надь свечной лавкой, которую содержит Бляйндер.

-- Скажи пожалуйста... не знаю, право, как бы спросить это получше, - ворчал мой опекун: - был этот человек трудолюбив?

-- Был ли Пеккет трудолюбив? - повторил мальчик. - Да, он был весьма трудолюбив. Он никогда не уставал следить за должниками. Бывало, ужь если возьмется за дело, так простоит на месте битых часов десять.

-- Он мог поступить и хуже, - говорил про себя мой опекун, - Он мог бы взяться за дело и не сделать его. Благодарю тебя, мой милый. Мне ничего больше не нужно.

подходить близко к дому Коавинсеса. Соединясь вместе, мы отправились в Белл-Ярд, очень узкую улицу в недалеком разстоянии. Мы скоро отыскали свечную лавку. В ней находилась добрая на взгляд старушка, страдавшая водяною или удушьем, а может быть и тем и другим вместе.

-- Где дети Пеккета?

-- Пеккета? - отвечала старушка на мой вопрос. - Да, конечно, мисс. Ведь трое осталось. Первая дверь, мисс, на самом верху лестницы.

И вместе с этим через прилавок она подала мне ключ.

Я взглянула на ключ и потом взглянула на нее; она слова не сказала мне, как будто уверенная, что я знала, что должно делать с ним. Полагая, что этот ключ был от дверей, за которыми сидели дети, я вышла из лавки без дальних разспросов и повела всех на лестницу. Мы шли так тихо, как только можно; но, несмотря на то, невольным образом произвели шум, поднимаясь все четверо по старой лестнице, так что поднявшись во второй этаж, мы увидели, что шумом своим обезпокоили мужчину, который стоял там, выглядывая из комнаты.

-- Кого вам нужно, не Гридли ли? - сказал он, устремив на меня пристальный, сердитый взгляд.

-- Нет, сэр, - сказала я - я иду выше.

Он осмотрел Аду, мистера Джорндиса и мистера Скимполя тем же сердитым взглядом, в то время, как они шли за мной по лестнице. Мистер Джорндис пожелал ему доброго дня.

-- Добрый день! - отвечал он сердито и отрывисто.

Это был мужчина высокого роста, с желто-бледным лицом, с головой, на которой заботы оставили следы свои и на которой оставалось очень немного волос, с глубокими морщинами на лице и глазами на выкате. Он имел воинственную наружность; его гневная и раздражительная манера, в соединении с его фигурой, все еще громадной и могучей, хотя очевидно клонившейся к упадку, наводила ужас на меня. В руке держал он перо, и, сквозь растворенную дверь, я увидела, что вся комната была завалена кипами бумаг.

Оставив его у дверей, мы поднялись на самый верх. Я постучалась в дверь, и в комнате раздался тоненький, звонкий голосок.

-- Мы заперты! Ключ у мистрисс Бляйндер!

Услышав это, я приложила ключ и отворила дверь. В бедной комнатке, с косым потолком и с весьма заметным недостатком в мебели, находился крошечный мальчик - лет пяти-шести; он нянчил и убаюкивал довольно тяжелого ребенка месяцев восемнадцати. В камине не искрилось огня, хотя погода была холодная; оба ребенка были укутаны в какие-то лохмотья платков. Однакож эта одежда не грела их, потому что носики их покраснели и маленькия фигуры их скорчились. Чтобы согреться, мальчик ходил по комнате, убаюкивая ребенка, головка которого лежала у него на плече.

-- Кто вас запер здесь? - это был наш первый и весьма натуральный вопрос.

-- Чарли, - сказал мальчик, - остававшийся на месте с самого нашего прихода и с любопытством смотревший на нас.

-- Кто же это Чарли? Твой брат?

-- Нет. Это моя сестра Шарлотта. Батюшка всегда звал ее Чарли.

-- Сколько же вас всех, кроме Чарли?

-- Только я, - сказал мальчик: - и Эмма (при этом он поправил чепчик на голове ребенка, которого няньчил), да еще Чарли.

-- Где же теперь Чарли?

-- Ушла стирать, - сказал мальчик и начал ходить по комнате. - Стараясь в то же время глядеть на нас, он чуть-чуть не задел головой ребенка об угол кровати.

Мы посматривали друг на друга и на этих детей, когда в комнату вошла девочка, дитя по наружным формам, но взрослая и умная по выражению в личике, - очень маленьком личике. На ней надета была шляпка, слишком большая для нея, и передник, о который она вытирала руки. Её пальцы были белые, и кожа на них сморщилась от стирки; на них оставалась еще мыльная пена, которую она вытирала передником. Без этих признаков, ее бы можно было принять за ребенка, который забавлялся стиркой белья, подражая, с беглою наблюдательностию и отчетливостью, всем действиям при этом занятии опытной прачке.

и спокойно глядела на нас.

-- А вот и Чарли! - сказал мальчик.

Ребенок, которого он няньчил, протянул рученки и слезами просил Чарли взять его к себе. Маленькая девочка взяла ее и с манерой взрослой женщины стала смотреть на нас через ношу, крепко прильнувшую к ней.

-- Возможно ли подумать, что этот ребенок трудится для целого семейства? - прошептал мой опекун, когда мы придвинули стул для Чарли и усадили ее вместе с ребенком, между тем как мальчик прижался к ней и держался за передник. - Посмотрите на них, ради Бога, взгляните на них!

Действительно, было на что посмотреть: перед нами находились три ребенка друг подле друга, и двое из них с надеждой смотрят на третьяго, который сам так еще молод, а уже на детском лице его и во всей фигуре отражалось так много и молодости, и взрослого возраста, и степенности!

-- Чарли, Чарли! - сказал мой опекун: - сколько тебе лет?

-- Да уж побольше тринадцати, сэр, - отвечала Чарли.

-- Неужели? О, какая ты большая! - сказал мой опекун: - Какая ты большая, Чарли.

Не могу описать той нежности, с которой опекун мой произносил эти слова: в них отзывались и ласка, и грусть, и сострадание.

-- И ты живешь здесь одна, с этими малютками?

-- Да, одна, с тех пор, как умер мой отец, - отвечала Чарли, взглянув с совершенным доверием в лицо моего опекуна.

-- Как же ты живешь, Чарли? - спросил он, отвернувшись от нея на несколько секунд. - Скажи мне, Чарли, как же ты живешь с ними?

-- С тех пор, как умер мой отец, я хожу работать. Вот и сегодня я уходила на стирку.

-- Помоги тебе Господи, Чарли! - сказал мой опекун. - Но, кажется, ты так еще мала, что едва ли достаешь до лоханки.

-- В деревянных башмаках я достаю, сэр, - быстро сказала она. После маменьки остались мне очень высокие башмаки.

-- А давно ли умерла твоя маменька? Бедная мать!

-- Маменька моя скончалась тотчас после рождения Эммы, - сказала Чарли, взглянув на личико, прильнувшее к её груди. - Батюшка сказал мне тогда, чтоб я была такой доброй матерью для Эммы, как только можно. И я старалась быть такою: я работала дома, я няньчила ее, мыла и холила, пока не. пришла пора работать на стороне. Вот видите, сэр, почему я могу и умею стирать.

-- И часто ты выходишь на работу?

-- Так часто, как только могу, - сказала Чарли, смотря во все глаза и улыбаясь: - ведь надо же заработывать полу-шиллинги и шиллинги.

-- И когда уходишь, так всегда запираешь их?

-- Да, чтоб были целы, сэр, - сказала Чарли. - Иногда заглянет к ним мистрисс Бляйндер, иногда подымется сюда и мистер Гридли, иногда и я забегу, - ведь они могут играть без меня. И Том совсем не боится, когда его запрут... Ты не боишься, Том?

-- Не-т! - сказал Том протяжно, но решительно.

-- Да, Чарли, - сказал Том: - почти совсем светло.

-- Он у меня такой славный, настоящее золото! - сказала Чарли, - и о сколько материнской нежности, сколько зрелого возраста отзывалось в её словах! - Устанет Эмма, он уложит ее спать, устанет он - и сам ляжет отдохнуть; а когда я приду домой, зажгу свечку и накрою ужин, он встанет, сядет подле меня, и мы вместе поужинаем. Не правда ли, Том?

-- О, да, Чарли! - сказал Том: - мы вместе ужинаем.

И, при этом ли отблеске величайшого наслаждения в жизни, или из признательности и любви к Чарли, которая была для него всем на свете, он спрятал лицо свое в складках её изношенного платья и перешел от искренняго смеха к горьким слезам.

С минуты нашего прихода это были первые слезы, пролитые между этими детьми. Маленькая осиротевшая девочка говорила об отце своем и матери, как будто вся скорбь в её душе была подавлена необходимостью вооружиться бодростью, её ребяческим сознанием собственных своих сил и её деятельностию для приобретения насущного хлеба. Но теперь, когда заплакал Том, хотя она смирнехонько сидела, спокойно глядела на нас и ни малейшим движением не дотронулась до волоска на голове каждого из двух маленьких своих питомцев, но я видела, как две безмолвные слезы катились по её лицу.

Я стояла вместе с Адой у окна, показывая вид, будто любуюсь вершинами зданий, закоптелыми трубами, жалкими цветами и птичками в маленьких клетках, принадлежавшими ближайшим соседям, когда в комнату вошла мистрисс Бляйндер (быть может, она все это время взбиралась на лестницу) и заговорила с моим опекуном.

-- Прекрасно, прскрасно! - сказал мой опекун, обращаясь к нам. - Наступит время, когда эта добрая женщина увидит, что она сделала очень много, и что, сделав единому из малых сих... Но этот ребенок, - прибавил он, после минутного молчания: - долго ли он может поддерживать таким образом целое семейство?

-- Конечно, сэр; я думаю, Чарли долго может, - сказала мистрисс Бляйндер, с трудом переводя дыхание. - Она так трудолюбива и проворна, как только можно быть в её лета. - Да знаете ли, сэр, после смерти матери она так нежно берегла детей, что сделалась предметом разговора в целом квартале. Посмотрели бы вы, как она распоряжалась, когда захворал её отец: это было просто чудо, да и только! "Мистрисс Бляйндер, - сказал он мне, и эти слова были для мсня последними его словами - мистрисс Бляйндер, каково бы ни было мое призвание в этой жизни, но вчера, в этой самой комнате, я видел, как ангел сидел подле моей малютки, и я поручаю ее нашему Отцу Небесному!"

-- Нет, сэр, не было, - возразила мистрисс Бляйндер. - Когда он явился сюда и нанял квартиру, я не знала, кто и что он такой, и, признаюсь, когда узнала, чем он занимается, то в ту же минуту назначила срок очистить квартиру. Знаете, это ремесло не слишком уважается в нашем квартале, его не жаловали мои другие постояльцы, вообще это призвание нельзя назвать благородным, и порядочные люди гнушаются им. Мистер Гридли сильнее всех других гнушался им; а он, надо вам сказать, постоялец славный, хотя характер его куда как суров.

-- Итак, вы назначили срок очистить квартиру? - сказал мой опекун.

-- Да, что делать, назначила! Но когда наступил этот срок, и когда дурного за ним ничего не заметила, я, знаете, поусомнилась. Он был очень аккуратен и прилежен; он делал то, что обязан был делать, - сказала мистрисс Бляйндер, без всякого умысла пристально устремив свои взоры на мистера Скимполя: - а согласитесь, делать что нибудь уж и то в здешнем мире много значит.

-- Значит вы-таки оставили его в покое?

поворчал на это, однако согласился. Он всегда ворчал на покойника, зато к детям всегда был очень ласков. Ведь, право, не узнаешь человека, пока сам не скажется.

-- Ну, а другие соседи были ласковы к детям? - спросил мистер Джорндис.

-- Вообще, нельзя сказать, сэр, чтобы не все были ласковы Конечно, не так многие, как можно ожидать, еслиб ремесло отца было другое. Некоторые соседи, бывало, трунили и постукивали друг друга по плечам, когда старик проходил мимо их, но когда он умер, то сейчас же сделали подписку... Вообще, нельзя сказать, чтобы было дурно. Точно также и с Шарлоттой. Некоторые не хотели нанимать ее потому, что была дочь полицейского сыщика; другие нанимали ее, и упрекали бедненькую ремеслом отца; другие давали ей груду работы, а плотили безделицу, впрочем, она терпеливее, чем были бы другия в её положении; к тому же она очень умна, всегда охотно берется за работу и работает без устали. Вообще, я должна сказать, не совсем дурно, сэр... конечно, оно бы могло быть и лучше.

Мистрисс Бляйндер села на стул с тем, чтоб предоставить себе благоприятный случай перевести дыхание, крайне стененное такой длинной речью. В то время, как мистер Джорндис повернулся к нам, с намерением сказать что-то, его внимание было отвлечено от нас совершенно неожиданным появлением мистера Гридли, о котором только что говорили и которого мы видели во время нашего подъема по лестнице.

-- Я решительно не знаю, леди и джентльмены, что вы делаете здесь, - сказал он, как будто недовольный нашим присутствием: - но во всяком случае вы извините за мой приход. Я не затем хожу сюда, чтоб на меня таращили глаза. Ну что Чарли? Что мой Том? Каково у вас дела идут сегодня?

-- Разумеется, никто не осмелится сделать это, - кротко заметил мой опекун.

-- Положим, что так, сэр, положим, - возразил постоялец, посадив Тома на колени и качая его с каким-то раздражением. - Я не хочу спорить с леди и джентльменами. Я столько проспорил на своем веку, что, право, другому бы не достало на это человеческого века.

-- Весьма быть может, что ваша вспыльчивость и раздражительность оправдываются основательными причинами, - сказал мистер Джорндис.

-- Все вздор! - воскликнул незнакомец, становясь с каждой минутой буйно раздражительным. - Я человек вздорного характера. Я вспыльчив. Я невежа.

-- Послушайте! - воскликнул мистер Гридли, спуская с колен мальчика и подходя к моему опекуну, повидимому, с намерением ударить его. - Знаете ли вы что нибудь о Верховном Суде?

-- Может статься, и знаю, к моему крайнему сожалению.

-- К вашему сожалению? - сказал мистер Гридли, останавливая порыв своего гнева. - Если так, то я прошу у вас прощения. Я знаю, что я невежа. Простите меня, сэр! (с возрастающим изступлением) Меня тянули по раскаленному железу почти четверть столетия, и потому не удивительно что я отвык от бархата. Сходите в Верховный Суд и спросите, что в настоящее время больше всего их забавляет, и они непременно скажут вам, что никто не доставляет им такого удовольствия, как шропшэйрский челобитчик! Я-то и есть, - сказал он, гневно ударяя одной рукой о другую: - тот самый шропшейрский челобитчик, который служит им предметом самых язвительных насмешек.

-- Я верю, верю. Я и семейство мое имели честь доставлять удовольствие этому серьезному месту, - сказал мой опекун спокойно. - Может статься, вы слышали обо мне. Мое имя Джорндлс.

вот этот джентльмен и эти леди, что еслиб я переносил свои обиды как нибудь иначе, то данным бы давно сошел с ума. Презирать и в душе своей отмщать им и настойчиво требовать от них правосудия - вот единственное средство, которое доставляет мне возможность сохранять разсудок свой с здравом состоянии. Это только и есть единственное средство! - сказал он грубо, невежливо и с некоторой запальчивостию. - Пожалуй вы скажете, что я теряю терпение, выхожу из себя; но я вам скажу, что это в моей натуре, что я, как человек оскорбленный, должен выйти из себя. Лучше или сохранять это положение, или сидеть и улыбаться, как полоумная женщина, которая является в каждом заседании Суда. Прими я на себя другую роль, и меня непременно свели бы с ума.

Неприятно, даже больно было видеть и этот гнев, и это изступление, в котором находился он, и перемены в выражении его лица, и буйные жесты, которыми сопровождал он каждое слово.

-- Мистер Джорндис, - говорил он: - вы только разберите мое дело. Оно так ясно, как ясно небо, покрывающее нас. Нас было два брата. Отец мой, фермер, сделал духовное завещание, которым отказал и ферму и все хозяйство в пожизненное владение, нашей матери. По смерти матери, все это достояние законным образом должно остаться мне, - решительно все, кроме трехсот фунтов стерлингов, которые я, по воле покойного, обязан был выдать моему родному брату. Мать умерла. Спустя несколько времени брат потребовал свою долю. Я и некоторые из моих родственников говорили ему, что он, получая квартиру и кушанье и многое другое, получал уже с избытком то, что завещал отец. Теперь посмотрите, какой оборот приняло дело. Никто не опровергал духовного завещания, ни о чем не было спору, кроме того только, выплачена ли была часть завещанных трехсот фунтов, или нет. Чтобы решить этот спор, я принужден был обратиться в Верховный Суд. И, представьте себе, семнадцать человек сделались ответчиками в этой пустой тяжбе! В первый раз приступили к ней спустя два года после подания просьбы. После того остановили еще на два года, в течение которых наводили справки о том (чтобы у них руки отсохли!), действительно ли я сын моего отца? Да в этом никто и не думал сомневаться. Потом оказались, что число ответчиков недостаточно, что мы должны были принятть еще кого нибудь и потом снова начать всю историю. Судебные издержки, прежде чем приступлено было к делу надлежащим образом, превышали уже духовное завещание втрое! Мой брат с радостию отказался бы от наследства, лишь бы избавиться только от дальнейших издержек. Все мое достояние, оставленное мне духовным завещанием отца, превратилось в издержки. Самая тяжба, до сих пор еще не конченная, сделалась для меня пыткой, гибелью; она довела меня до совершенного отчаяния, и вот видите, в каком положении я нахожусь теперь! В вашей тяжбе, мистер Джорндис, дело идет о тысячах и тысячах, а в моей только о сотнях. Но легче мне выносить ее или тяжелее - решить нетрудно: стоит только представить, что в этих сотнях заключались все средства к моему существованию, и все они высосаны из меня самым низким образом!

Мистер Джорндис сказал, что он от души сожалеет его, и что сам вполне испытал на себе всю несправедливость от этой чудовищной системы.

-- Ну вот опять! - возразил мистер Гридли, нисколько не смягчая своего гневного тона. - Система! Со всех сторон говорят мне, что это система! Говорят, что я не должен никуда обращаться, потому что это такая уж система! Да, хороша система! Я не должен являться в Суд, не смей сказать там: "милорд, объясните мне, справедливо это или нет? Есть ли у вас на столько совести, чтобы сказать мне, что я получил правосудие и потому должен удалиться?" Милорд ровно ничего не знает об этом. Он заседает там, чтоб поддерживать эту систему! Я не должен обращаться к мистеру Толкинхорну, когда он приводит меня в бешенство своим хладнокровием и самодовольствием; они все бесят меня, ибо, я знаю, они приобретают чрез это, между тем, как я теряю. Я не смей сказать ему, что хочу теми или другими средствами вытянуть что нибудь из одного из них за мое раззорение! На нем, извольте видеть, не лежит ответственности. Это система виновата! Я не прибегаю к насильственным мерам в отношении к ним, но не знаю, что могло бы случиться со мной, еслиб меня окончательно вывели из терпения! Я стану судиться с учредителями и представителями этой системы, лицом к лицу, перед Великим Всевечным Судом!

-- Я кончил! - сказал он, опускаясь на стул и утирая лицо. - Мистер Джорндис, я кончил! Я знаю, у меня буйный характер. Я должен знать это: я сидел в тюрьме за нарушение порядка в Верховном Суде. Я сидел в тюрьме за угрозы адвакату. Я находился в различных затруднительных обстоятельствах и снова буду находиться. Я, извольте видеть, шропшэйрский челобитчик и от времени до времени являюсь в суд, не для того, чтобы забавлять их, хотя они и находили забавным, когда меня вводили в суд и выводили под стражей. Было бы лучше, говорят они, еслиб я удерживал себя; а я им говорю, что еслиб я удерживал себя, то по милости их, давным бы давно сошел с ума. Ведь я когда-то был очень кроткий человек. Земляки мои говорят, что они помнят, до какой степени я быль кротокь и спокоен; но теперь, под влиянием оскорбления, нанесенного мне, я по необходимости должен дать полную свободу такому направлению духа: иначе ничто не могло бы сохранить разсудок мой в целости. "Было бы гораздо лучше для вас, мистер Гридли, - сказал мне лорд-канцлер на прошлой неделе - еслиб вы не тратили здесь вашего времени, а оставались бы при полезных занятиях в Шропшэйре". - "Милорд, милорд, я знаю, что это так - отвечал я ему - но было бы еще лучше для меня, еслиб я никогда не слышал о вашем Верховном Суде; но, к несчастию, я не могу переделать прошедшого, а прошедшее тянет меня сюда!" К тому же, - прибавил Гридли, снова приходя в бешенство: - я непременно хочу пристыдить их. До последней минуты моей жизни я буду показываться в Суде к стыду его. Еслиб я знал заранее минуту моей смерти, еслиб в эту минуту я мог находиться там, мог владеть языком, я бы умер там, сказав: "вы тянули меня сюда и выгоняли отсюда многое множество раз. Теперь выгоните меня отсюда, вынесите меня отсюда ногами вперед".

Его лицо, быть может, вследствие тяжелых испытаний в течение многих лет, до такой степени усвоило суровое выражение, но даже и теперь, когда, повидимому, ничто не возмущало души его, оно нисколько не смягчалось.

-- Я пришел сюда, чтобы взять к себе этих малюток, - сказал он, снова подходя к ним: - пусть они поиграют у меня. Ведь я вовсе не намерен был высказать вам это; впрочем, беда не велика, если и высказал... Том, ты не боишься меня? Да, не боишься?

-- Нет! - сказал Том. - Зачем я стану бояться? Ведь вы не сердиты на меня?

И Гридли взял на руки младенца, который охотно перешел к нему с рук Чарли.

Он сделал мистеру Джорндису прежний холодный и даже грубый поклон, не лишенный, впрочем, некоторого достоинства, слегка поклонился нам и ушел в свою комнату.

После этого мистер Скимполь, в первый раз по нашем приходе сюда, заговорил с прежним веселым и безпечным настроением духа.

силою воли и удивительной энергией, - говоря яснее, человек в роде необтесанного кузнеца, несколько лет, быть может, скитался в жизни, отъискивая предмет, над которым бы можно было развернуть свою избыточную наклонность к упорной борьбе, как вдругь на дороге встретился ему Верховный Суд и представил собою тот самый предмет, который он отыскивал. С этой минуты они неразрывно соединились друг с другом. В противномь случае он мог бы сделаться великим полководцем, взрывающим на воздух укрепленные и неукрепленные города, мог бы сделаться великим человеком в политическом мире, трактующим о судьбе народов с соблюдением всех правил парламентской риторики, но, как уже было сказано, он и Верховный Суд столкнулись друг с другом приятнейшим образом; никому от этого столкновения не сделалось хуже, и Гридли с той минуты пристроился к жизни. Обратимся теперь к Коавинсесу! Бедный Коавинсес! (отец этих очаровательных детей!) как восхитительно поясняет он тот же самый принцип! Мистер Скимполь сам очень часто сетовал на существование Коавинсеса. Он встретил Коавинсеса на своей дороге. Он мог бы обойтись и без него. Бывали времена, когда он, еслиб был султаном и еслиб великий визирь сказал ему в одно прекрасное утро: чего желает повелитель правоверных от рук своего раба? он решился бы ответить ему: головы Коавинсеса!.. Но какой же оборот приняло все дело? В течение всего этого времени он доставлял занятие достойнейшему человеку; он был благодетель Коавинсеса, он непосредственно доставлял Коавинсесу возможность поднять на ноги этих пленительных детей и развить в них общественные добродетели! И действительно, в эту минуту сердце мистера Скимполя так было полно и слезы так заметно выступали на глаза его, что, окидывая взором комнату, он как будто думал: "Я один был сильным покровителем Коавинсеса, и небольшой комфорт, которым наслаждался он в семейном быту - это творение моих рук!"

В его легком прикосновении к этим фантастическим струнам было столько очаровательного, это был такой милый, веселый, безпечный ребенок, сравнительно с другим ребенком, возмужалым не по летам, который стоял подле него, что он невольным образом заставил моего опекуна улыбнуться, прервать разговора с мистрисс Бляйндер и взглянуть на нас. Мы поцеловали Чарли, спустились вместе с ней с лестницы и остановились перед домом посмотреть, как побежит она к своей работе. Не знаю, где она работала, но мы видели, как это маленькое милое создание, в женской шляпке и переднике, побежало чрез крытую галлерею в конце двора и вскоре слилось с борьбой и шумом многолюдного города, как капли росы с волнами океана.