Холодный дом.
XVI. Улица одинокого Тома.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Холодный дом. XVI. Улица одинокого Тома. (старая орфография)

XVI. Улица одинокого Тома.

Миледи Дэдлок безпокойна, очень безпокойна; она не может долго оставаться на одном и том же месте. Изумленная таким событием, фешенебельная газета не успевает следить за ней, не знает иногда, где ее найти. Сегодня она в своем поместьи Чесни-Воулд, вчера была в своем столичном доме, завтра, быть может, умчится за границу: фешенебельная газета не может сказать ничего положительного. Даже сэр Лэйстер, при всей своей любезности и при всем желании, не может безотлучно находиться при миледи. Его верная и неразрывная подруга - подагра, насильственным образом пробирается в старинную дубовую спальню в Чесни-Воулд и сжимает в своих объятиях его обе ноги.

Сэр Лэйстер принимает подагру, как неприятную гостью, но, вместе с тем, как гостью в некотором роде из высшого аристократического круга. Все Дэдлоки, по прямой мужской линии, со времен незапамятных, имели подагру. Это не требует даже доказательства. Отцы других людей могли умирать от ревматизма или от сообщения в их организацию зараженной каким нибудь другим недугом крови простолюдина, но фамилия Дэдлоков представляла собою что-то исключительное даже в общем для всех смертных процессе умирания. Причиной смерти всех Дэдлоков была их собственная, фамильная подагра! Она составляла фамильное наследство блистательной линии Дэдлоков и переходила из рода в род, как серебро, как поместье в Линкольншэйре. Она принадлежала к числу главнейших достоинств и почестей этой линии. Быть может, сэр Лэйстер имеет некоторое убеждение, хотя и никогда не решался высказать его, что ангел смерти, исполняя свои обязанности, явится в известный день в царство аристократических теней со следующим донесением: "милорды и джентльмены, имею честь представить вам еще Дэдлока: он присоединяется к вашему обществу чрез фамильную подагру".

Вследствие этого, сэр Лэйстер спокойно предоставляет свои фамильные ноги фамильному недугу, как-будто имя его и богатство много поддерживаются этим феодальным правом. Он считает, что лежать в постели и испытывать судорожпое сжатие и язвительную боль в ногах - принадлежит исключительно одним Дэдлокам; об этом он такого мнения:

"Мы все обрекали себя этому недугу; он принадлежит нам, как наша неотъемлимая собственность; в течение многих столетий мы нисходили в фамильные склепы не иначе, как пострадав сначала от этого недуга, и поэтому я с готовностью покоряюсь тому, чему покорялись мои предки".

И какое величественное зрелище представляет он собою, окруженный малиновым бархатом, с золотыми бахромами, по средине великолепной гостиной, перед любимым портретом миледи! Широкия полосы яркого солнечного света врываются сквозь длинный ряд окон, пересекаясь нежными отливами теней. Снаружи, величавые дубы, пускавшие в течение веков корни свои в почву, покрытую бархатистой зеленью, - почву, которая никогда не знала плуга, которая служила сборным пунктом для героев, когда они с мечом и щитом отправлялись на бранное поле, или когда с луком и стрелой спешили на шумную звериную охоту, - все это безмолвно свидетельствует о величии Дэдлока. Внутри - его предки, глядя на него с высоких стен, как будто говорят: "Каждый из нас провел здесь свой век и оставил по себе намалеванную тень, уносясь из воспоминания точно так, как уносится отдаленное карканье грачей, которые теперь убаюкивают тебя!" Эти предки безмолвно свидетельствуют о его величии. И действительно, в этот день Дэдлок очень величествен! И горе Бойторну или всякой дерзновенной твари, которая, в безумстве своем, решится оспаривать его величие.

В настоящую минуту присутствие миледи подле сэра Лэйстера Дэдлока заменяется её портретом. Она умчалась в столицу, без намерения, впрочем, остаться там, и скоро примчится сюда снова, к крайнему недоумению фешенебельных листков. Столичный дом не приготовлен надлежащим образом к её приему. Он весь под чехлом и полон мрачного уныния. Один только Меркурий в пудре безутешно зевает у окна приемной залы; не дальше, как вчера он сообщал другому Меркурию, своему знакомцу, привыкшему к порядочному обществу, что если продолжится эта скука еще дольше (невыносимая скука, потому что человек с его душой не мог бы вынести её), - если продолжится эта скука, для него, по чести говоря, останется одно только средство - перерезать себе горло!

Какая может быть связь между поместьем в Линкольншейре, столичным домом, Меркурием в пудре и каким-то Джо, отверженным свидетелем, на котором отражался отдаленный луч отрадного света, в то время как он подметал ступеньки кладбища? Какая может быть связь между многими людьми, которые с противоположных берегов огромной бездны, их разделяющей, как-то странно сталкиваются друг с другом?

Джо в течение целого дня подметает свой перекресток, совсем не помышляя об этом звене, если только есть тут какое нибудь звено. Умственное его состояние всего вернее определяется собственными его словами: "я ничего не знаю". Он знает, впрочем, что в ненастную погоду тяжело счищать грязь с перекрестка, и что еще тяжелее, жить такой работой. Никто не учил его даже и этому: он сам доискался того. Джо живет, или, вернее сказать, Джо до сих пор еще не умер, в грязном месте, известном подобным ему беднякам, под названием Улицы Одинокого Тома. Это самая грязная улица в Лондоне, которую обегают порядочные люди, - улица, где ветхия здания, весьма близкия к своему падению, заселены отважными бродягами, которые, вступив во владение руинами, отдают их в наем отдельными квартирами. Ночью, эти жалкия, падающия обиталища заключают в себе целый рой нищеты. Как на тлеющем трупе человеческом появляются плотоядные черви, так и эти изгнившие приюты питают толпу отверженных созданий, которые вползают сюда и выползают, свертываются в груду и спят в местах, где дождевая вода обливает их, куда они приходят и уходят, принося и унося с собой заразительные болезни и разсевая на каждом шагу столько зла и разврата, что искоренить то и другое мало было бы пятисот лет для лорда Кудля и сэра Томаса Дудля и герцога Зудля, хотя они и рождены на свет исключительно для этой цели.

Еще не так давно в этой улице два раза произошел ужасный треск и в то же время поднялось облако пыли, как будто от взрыва мины, и каждый раз разрушался какой нибудь дом. Эти происшествия доставляли материал для газетной статейки и наполняли больными ближайшие госпитали. Несмотря на то, щели остаются незаткнутыми, и в этом хламе нет одной квартиры, которая не была бы битком набита жалким народом. Так как некоторые дома уже готовы к падению, то ожидают, что следующий взрыв будет весьма замечательный.

Без всякого сомнения, эта приятная недвижимость составляет собственность или опеку Верховного Суда. Каждый слепец знает это очень хорошо. Почему эта улица носит такое странное название - никто не знает. Потому ли, что "Том" считается народным представителем челобитчика или ответчика в тяжбе Джорндис и Джорндис; потому ли, что Том жил здесь один в то время, когда тяжба опустошила всю улицу, и жил до тех пор, пока не поселились другие соседи, - или потому, что титул этот, основанный на предании, служит общим названием убежища совершенно отрезанного от общества честных людей и лишенного всякой надежды? Никому не известно. Разумеется, и Джо ничего не знает об этом.

-- Я, - говорит Джо: - ничего не знаю.

Должно быть, весьма странно находиться в таком положении, в каком находится Джо! Шататься по улицам и оставаться в совершенном мраке касательно значения таинственных символов, в таком изобилии вывешенных над лавками, по углам улиц, над дверьми и в окнах! Видеть, как люди читают, видеть, как люди пишут, видеть, как почтальоны вручают письма - и не иметь ни малейшого понятия о том, каким образом это делается, - оставаться глухим и немым, оставаться камнем для всякой каракульки, которую видел в письменах родного языка! Должно быть, очень, очень странно видеть, как добрые люди, с книжками в руках, отправляются по воскресным дням в храм Божий - и подумать (быть может, Джо и думает иногда), что все это значит, и если это что-нибудь да значит, то почему же для меня оно не имеет никакого значения? Подвергаться давке, толкотне, уноситься вместе с толпами народа и, некоторым образом, убеждаться в истине, что я не имею никакого дельного занятия ни здесь, ни там, нигде, и между тем приходить в замешательство при одной мысли, что ведь я попал же сюда как-нибудь и зачем нибудь, и невольным образом спросить себя: что же такое я! Должно быть, странное положение не только слушать от других, что я почти не имею сходства с другими людьми (как, например, при случае, когда я предлагал себя в свидетели), но и чувствовать это по убеждению в течение всей своей жизни! Видеть, как проходят мимо меня лошади, собаки и всякий скот - и сознаваться, что, по невежеству, я принадлежу к ним, а отнюдь не к превосходным созданиям, благородное и высокое назначение которых я оскорбляю! До какой степени должны быть странны понятия Джо (если только он имеет их) о всех государственных учреждениях. Вся его материальная и нематериальная жизнь удивительно странна; а еще страннее его смерть.

Джо выходит из Улицы Одинокого Тома, встречая запоздалое утро, которое в этой части Лондона занимается еще позже, и, пробираясь по ней, жует грязный кусок хлеба. Его путь пролегает по множеству улиц, где дома еще не отперты.

Он идет на свой перекресток и начинает очищать его на предстоящий день. Город пробуждается; громадная машина заводится на целый день; непостижимое чтение и писание, прекращавшияся на несколько часов, снова начинаются. Джо и другие вступают в общий хаос, кто как умеет. Сегодня торговый день. Быки с завязанными глазами, не вмеру загнанные, не вмеру покупаемые, никем не руководимые, забегают в места, куда им не следует вбегать и откуда выгоняют их сильными побоями. С глазами, налитыми кровью и с пеной у рта, они бросаются на каменные стены и часто наносят сильный вред невинным, часто наносят сильный вред себе. Точь-в-точь, как Джо и ему подобные, - точь-в-точь!

Вот подходит труппа странствующих музыкантов и начинает играть. Джо слушает музыку. Ту же музыку слушает и собака, - собака гуртовщика, которая ждет своего хозяина у дверей мясника и, очевидно, думает о трех баранах, которые в течение нескольких часов составляли предмет её забот, и от которых, к счастью, она отделалась. Повидимому, она находится в недоумении касательно трех-четырех других баранов, не может припомнить, где оставила их, посматриваеть вдоль улицы то в одну, то в другую сторону, как-будто думает, не заблудились-ли они, и все еще надеется их увидеть, - но вдруг приподнимает уши, виляет хвостом и вспоминает все, что сделалось с ними. Совершенно бездомная собака, привыкшая к низким обществам и питейным домам, - страшная собака для баранов, готовая по первому свистку вскочить на спину каждого из них и вырвать клок шерсти; но, при всем том, это воспитанная, ученая, с развитыми способностями собака, которую научили исполнять свою обязанность, и она умеет ее исполнять. Она и Джо слушают музыку, вероятно, с тою же степенью животного удовольствия: вероятно, они стоят на одной параллели в отношении к тем душевным ощущениям, которые производят на них окружающие, предметы, одушевленные и неодушевленные.

Обратите потомков этой собаки в дикое состояние, - состояние, в котором находится Джо, и через несколько лет они так переродятся, что потеряют способность лаять, - но не потеряют способности кусаться.

День, вместе с исходом своим, изменяется и, от мелкого дождя, становится мрачным. Джо, после тяжелой борьбы на своем перекрестке с грязью, колесами, лошадьми, бичами и зонтиками, заключает его и собирает сумму, едва достаточную для того, чтоб заплатить за отвратительный уголок в улице Одинокого Тома. Наступают сумерки; газ яркими полосами света начинает вырываться из окоп магазинов; фонарщик, с своей лесенкой, перебегает по окраине тротуара от одного столба к другому. Несносные сумерки заменяются несноснейшим вечером.

Мистер Толкинхорн сидит в своей комнате и замышляет о получении, на другое утро, от ближайшого судьи приказания на чей-то арест. Гридли, этот несчастный, обманутый в своих ожиданиях челобитчик, являлся сюда сегодня и был ужасен. Согласитесь, нам не следует подвергать себя страху, и этого полоумного человека, ожесточенного против целого мира, непременно нужно снова посадить в тюрьму. С плафона, приплюснутая Аллегория, в лице небывалого римлянина, неизменно указывает рукой Самсона (вывихнутой и несколько странной) за окно. Неужели мистер Толкинхорн станет для таких пустяков смотреть за окно? Разве рука не указывает туда постоянно? Вследствие этого он и не смотрит за окно.

А еслиб он и взглянул, то что вышло бы из того, еслиб увидел женщину, проходящую мимо его окон? По мнению мистера Толкинхорна, в мире есть много женщин, - даже очень много; оне более всего встречаются там, где в обыкновенном порядке вещей происходят безпорядки, хотя, чрез это самое, оне доставляют занятия адвокатам. Что бы вышло из того, еслиб увидел он проходящую женщину, - проходящую даже скрытным, таинственным образом? Все женщины скрытны: это известно всякому, а мистеру Толкинхорну больше всех других.

Впрочем, не все женщины имеют сходство с той, которая в эту минуту оставляет за собой и мистера Толкинхорна и его дом. Между её простой одеждой и её изящными манерами есть что-то чрезвычайно несообразное. По платью она должна быть служанка высшого разряда, а по осанке и походке - это настоящая леди. Её лицо закрыто вуалью, а все же из-под вуали хорошо видно прекрасное лицо, которое невольно заставляет многих проходящих останавливаться и бросать на нее быстрые и проницательные взгляды.

Она не смотрит ни в ту, ни в другую сторону. Леди это или служанка, но, вероятно, она имеет свою цель, и стремится к ней. Она не смотрит ни в которую сторону, до самого перекрестка, где Джо занимается своей метлой. Джо переходит с ней на другую сторону и просит за труды. Она по прежнему не повертывает своей головы ни в ту, ни в другую сторону. Наконец, она останавливается и слегка кивает Джо и говорит ему: "поди сюда!"

Джо идет за ней; они делают несколько шагов и входят в безлюдный двор.

-- Не знаю, - отвечает Джо, угрюмо и пристально вглядываясь в вуаль: - я ничего не знаю о газетах. Я вовсе ничего и ни о чем не знаю.

-- Но ведь тебя приводили к какому-нибудь следствию и допрашивали там?

-- Я ничего не знаю... Ах, да! Не то ли вы хотите спросить, куда приводил меня староста? - говорил Джо. - В газетах-то как зовут мальчика? Джо?

-- Да.

-- Ну, так это я! - говорит Джо.

-- Пойдем со мной дальше.

-- Мы, верно, насчет того... насчет человека, который умер? - говорит Джо, следуя за женщиной. - Хотите знать, как он умер?

-- Тс! Говори шепотом! Слышишь! Скажи, каким он казался при жизни? Очень больным и бедным?

-- Он был похож...

-- На кого похож... не на тебя-ли? - спрашивает женщина с отвращением.

-- Не то, чтоб на меня, - говорит Джо: - он был лучше меня! Вы, верно, знали его?

-- Как ты смеешь об этом спрашивать меня?

-- Не сердитесь, миледи, - говорит Джо, с величайшимх уничижением: даже он подозревает, что перед ним стоит леди.

-- Я не леди, я служанка.

-- Слушай и молчи. Не говори со мной и держись от меня поодаль. Можешь-ли ты указать мне все те места, о которых я читала в газетах, указать мне место, где он писал, где он умер, где происходили следствия и где его похоронили? Знаешь-ли ты место, где его похоронили?

Джо утвердительно кивает головой. Он кивал точно так же после каждого её вопроса.

-- Иди вперед и укажи мне все эти ужасные места. Останавливайся против каждого из них и не говори со мной, пока не спрошу тебя. Не оглядывайся. Делай, что я хочу, и я заплачу тебе хорошо.

Джо внимательно выслушивает каждое слово, повторяет их над палкой своей метлы, находит, что трудно их запомнить, старается угадать их значение, угадывает и еще раз утвердительно кивает своей всклокоченной головой.

-- Что хочет сказать это странное создание! - восклицает служанка, отвернувшись от него.

-- Чтоб нам не подрезали крыльев, - говорит Джо.

Джо складывает губы, чтобы свистнуть, почесывает свою всклокоченную голову, берет под мышку метлу и отправляется указывать дорогу, ловко пробираясь босыми ногами по камням через лужи и грязь.

-- Кто здесь живет?

-- Тот, кто давал ему работу и подарил мне пол-кроны, - шепотом говорит Джо, не оглядываясь даже через плечо.

-- Ступай дальше.

Вот дом Крука. Джо опять останавливается. Молчание продолжительнее прежнего.

-- Он здесь жил, - отвечает Джо, как и прежде.

После минутного молчания его спрашивают: "в которой комнате?"

-- В задней комнате... вон там. С этого угла вы можете увидеть ее. Вон там... Там я видел его мертвого. А вот это гостиница, в которую приводили меня.

Следующий переход длиннее первых; но Джо, откинув свои опасения, строго соблюдает условия, возложенные на него, и не оглядывается назад. Разными улицами и переулками, встречая множество неприятностей, они приходят к небольшому проезду под зданием, ведущему во двор, подходят к газовому фонарю (зажженному теперь) и к железным воротам.

-- Где?.. О, какая ужасная сцена!

-- Да вон там, - говорит Джо, указывая пальцем: - вон, вон там, - между грудами костей и как раз под окном вон этой кухни. Они зарыли его неглубоко, так неглубоко, что нужно было притоптать ногами. Я, пожалуй, своей метлой открыл бы его вам, еслиб ворота были отворены. Вот почему, я думаю, и запирают их (при этом Джо сильно потряс ворота). Они всегда на-заперти. Взгляните-ка! Крыса, крыса! - восклицает Джо с некоторым восхищением. - Ха, ха!.. Взгляните, вон она идет! Вон, вон! Ушла! О, верно, в чью-нибудь могилу.

Служанка прижимается в угол, и влажные испарения от мертвецов заражают её платье.. Она протягивает руки и упрашивает провожатого уйти от нея. Он становится для нея невыносимо-тяжелым. Джо стоит, выпуча глаза. Служанка оправилась, наконец, от страшного впечатления.

-- Неужели это страшное, отвратительное место отведено для кладбища?

-- Освящено-ли оно?

-- Что-о? - говорит Джо, в высшей степени изумленный.

-- Освящено-ли оно?

-- Не знаю ничего, - говорит Джо, выпуча глаза сильнее прежнего: - ничего не знаю.

и представляет себе, какая должна быть она славная служанка, если носит такия блестящия кольца.

Она опускает монету ему в руку, не касаясь к ней и содрогаясь от одного сближения их рук.

Джо просовывает сквозь решетку палку от метлы и с аккуратностью, какою только мог располагать, указывает на могилу. Наконец, взглянув в сторону, чтоб удостовериться, понимают-ли его, он видит, что подле него нет ни души.

Первым делом он считает поднести монету к газовому фонарю, и испугаться при виде её желтого цвета, при виде золота. Потом для удостоверения в достоинстве монеты, он кусает её ребро; потом, для безопасности, кладет ее в рот, подметает с особенным тщанием ступеньки кладбища и проезд. Дело его кончено, и он отправляется в улицу Одинокого Тома, останавливаясь у безчисленного множества фонарей, чтоб вынуть изо рта золотую монету, попробовать ее на зубах и убедиться, что она не фальшивая.

жалуется мистрисс Ронсвел, что дождь так монотонно стучит на террасе, что невозможно читать газеты даже подле камина в его спальне.

-- Сэр Лэйстер лучше бы сделал, еслиб перебрался в другую половину дома, - говорит мистрисс Ронсвел, обращаясь к Розе. - Его спальня подле спальни миледи; а в течение этих лет я еще ни разу не слышала шагов на Площадке Замогильного Призрака так ясно, как сегодня вечером.