Холодный дом.
XVII. Рассказ Эсфири.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Холодный дом. XVII. Рассказ Эсфири. (старая орфография)

XVII. Разсказ Эсфири.

Ричард очень часто навещал нас, пока мы оставались в Лондоне, зато условленная переписка между нами совершенно прекратилась. С своим умом, своим одушевлением, добрым характером, веселостью и свежестью чувств, он был для нас всегда очарователен. Узнавая его лучше с каждым днем, я более и более привязывалась к нему и вместе с тем очень сожалела, что воспитание не сообщило ему привычек применять к делу или сосредоточивать на чем-нибудь свои способности. Система, но которой он воспитывался точно так же, как воспитывались и сотни других мальчиков, отличающихся друг от друга и характером и способностями, доставляла ему возможность исполнять свои обязанности с честью, часто с отличием, но всегда так быстро и ослепительно, что это еще более укрепляло в нем уверенность в собственных своих способностях, которые требовали правильного направления. Способности Ричарда были, безспорно, обширные; как огонь и вода, оне были прекрасными слугами, но весьма дурными господами. Если-б управление ими зависело от Ричарда, то оне были бы его друзьями; но когда Ричард находился в зависимости от них, оне делались его врагами.

Я высказываю эти мнения не потому, что они и в самом деле справедливы, но потому, что они казались мне справедливыми, и потому, что я хочу быть откровенна во всех своих мнениях и поступках. Ко всему этому, по моим наблюдениям, я убеждалась, до какой степени опекун мой справедлив был в своих предположениях. Он говорил истину, что неопределительность и медленность действий Верховного Суда сообщили природе Ричарда какую-то безпечность игрока, - Ричард чувствовал, что он принадлежал к какой-то обширной игорной системе.

Однажды вечером, когда опекуна моего не было дома, к нам приехали мистер и мистрисс Баджер. В разговоре с ними я, без сомнения, спросила о Ричарде.

-- Мистер Ричард Карстон, - сказала мистрисс Баджер: - слава Богу, здоров и, уверяю вас, составляет большое, приобретение для нашего общества. Капитан Своссер часто бывало отзывался обо мне, что появление мое в мичманской кают-компании лучше всякого постного ветра, который песет к родным берегам. К этим словам он обыкновенно прибавлял свое замечание, что я служила приобретением для каждого общества. Я уверена, что с своей стороны могу оказать ту же самую честь и мистеру Карстону. Но я... вы не сочтете меня слишком опрометчивой, если упоминаю об этом?

Я отвечала отрицательно, тем более, что вкрадчивый тон мистрисс Баджер, повидимому, требовал такого ответа.

-- И мисс Клэр тоже не сочтет? - сказала мистрисс Баджер нежным голосом.

Ада тоже отвечала нет и казалась очень безпокойною.

-- Так вот что, мои милые, - сказала мистрисс Баджер... ведь вы извините меня, если я называю вас милыми?

Мы просили мистрисс Баджер не безпокоиться об этом.

-- Потому что вы и в самом деле такия милые, - продолжала мистрисс Баджер: - вы такия очаровательные. Так вот что, мои милые, хотя я еще и молода... по крайней мере так говорит мистер Баджер, вероятно из вежливости...

-- О, нет, - воскликнул мистер Баджер таким голосом, как будто он делал возражение в публичном митинге. - Совсем нет!

-- Очень хорошо, - сказала мистрисс Баджер, улыбаясь: - положим, что я все еще молода.

(-- Без сомнения! - произнес мистер Баджер).

-- Итак, мои милые, хотя я еще и молода, но, несмотря на то, уже имела множество случаев наблюдать за молодыми людьми. Таких людей много перебывало на палубе дорогого старичка Крипиера, уверяю вас. Будучи спутницей капитана Своссера в Средиземном море, я не упускала ни одного случая узнать и обласкать молодых мичманов, находившихся под командою капитана Своссера. Вы, вероятно, никогда не слышали об этих молодых джентльменах и, вероятно, не поймете тех выражений, которыми бы я вздумала описать их; для меня это дело другое: я, можно сказать, сроднилась с морем; я была некогда настоящим матросом. То же самое скажу и о профессоре Динго.

(-- Человек европейской известности! - проворчал мистер Баджер).

-- Когда я лишилась моего дорогого первого и сделалась женою дорогого второго, - продолжала мистрисс Баджер, отзываясь о первых своих супругах, как о частях какой нибудь шарады: - я продолжала пользоваться случаями наблюдать за юношами. Число слушателей лекций профессора Динго было весьма обширно, и, как жена замечательно-ученого человека, сама ищущая в науке то высокое наслаждение, которое наука может сообщить я поставлила себе в особенную честь открывать дом молодым студентам, как складочное место, как коммерческий банк, в котором вместо капиталлов хранились полезные сведения. Каждый вторник вечером у нас готов был лимонад и бисквиты для тех, кто хотел освежиться. Но что касается до науки, то запас её был необъятный.

(-- Да, мисс Соммерсон; это были в своем роде замечательные собрания, - сказал мистер Баджер с почтительностью. - На этих собраниях, под непосредственным присмотром такого ученого чслонека, происходило величайшее развитие у мов).

-- И теперь, - продолжала мистрисс Баджер: - сделавшись женою моего дорогого, третьяго, мистера Баджера, я все еще следую привычкам, образовавшимся при жизни капитана Своссера и примененным к новым и неожиданным целям в течение жизни профессора Динго. Поэтому я решаюсь делать заключение о мистере Карстоне не опрометчиво, не как новичок в этом деле, и с уверенностью могу сказать, мои милые, что он выбрал профессию, не подумав о ней основательно.

Ада взглянула теперь с таким безпокойством, что и поспешила спросить мистрисс Баджер: на чем она основывала свое предположение?

-- Милая моя мисс Соммерсон, - отвечала она: - ни на чем больше, как на характере мистера Карстона и его поведении. У него такой ветреный характер, что, вероятно, он никогда не считал за нужное выразить свои чувствования; а я знаю, что эта профессия ему не понутру. Он не имеет того положительного интереса, который служит основой его призванию. Если у него есть какое нибудь определенное мнение касательно этого призвания, так только одно, что медицина есть самая скучная наука. А это, позвольте вам сказать, многого не обещает. Молодые люди, как например, мистер Аллан Вудкорт, занимаясь этой наукой из сильного интереса, обрекая себя величайшему прилежанию за самую маленькую плату, и терпению, в течение многих лет, словом сказать, преодолевая все трудности, получит современем надлежащее вознаграждение. Но я совершенно уверена, что с мистером Карстоном этого никогда не будет.

-- Да, - сказал мистер Баджер: - сказать правду, мисс Клэр, до сих пор я еще не обращал на этот предмет должного внимания. Но когда мистрисс Баджер изложила его в таком свете, я, весьма естественно, придаю ему весьма важное значение, особливо, когда я знаю, что мистрисс Баджер в придачу ко всем её врожденным дарованиям имеет то неоцененное преимущество, что дарования её сформировались такими замечательными, смею сказать, знаменитыми людьми, как капитан Своссер королевского флота и профессор Динго. Заключение, к которому я прихожу, есть... есть... короче сказать, я совершенно одного мнения с мистрисс Баджер.

-- У капитана Своссера было непреложное правило, - сказала мистрисс Баджер: - что если, говоря его фигуральным морским языком, если дано тебе кипятить смолу, то кипяти ее до нельзя, если заставят тереть палубу, то три ее так, как будто сзади тебя стоят десять линьков. Мне кажется, что это правило так же применимо к медицинской, как и к морской профессии.

-- Решительно ко всем профессиям, - заметил мистер Баджер: - это превосходно было сказано капитаном Своссером.

-- Когда мы, после свадьбы, жили с профессором Динго на севере Девоншэйра, - продолжала мистрисс Баджер - тамошние жители выражали профессору свое неудовольствие за то, что он портил их дома и публичные здания, откалывая от них кусочки своим маленьким геологическим молотком. На это профессор обыкновенно отвечал им, что ему известно только одно здание - храм науки. Мне кажется, что в этих словах заключается один и тот же принцип.

-- Решительно один и тот же! - сказал мистер Баджер. - Отлично выражено! Во время своей последней болезни, профессор сделал тоже самое замечание. Когда разсудок начинал уже изменять ему, он непременно хотел, чтобы достали из под подушки его миниатюрный молоток, и чтобы с помощию его он мог сколотить угловатости физиономий его окружающих. Это ясно обнаруживает господствующую страсть.

Хотя мы могли бы обойтись без подробностей разговора мистера и мистрисс Баджер, однакож, я и Ада чувствовали, что, без помощи этих подробностей, мнение наших гостей лишено было бы в глазах их существенного интереса, и что, во всяком случае, в словах их заключалось много истины. Мы, однакож, условились ничего не говорить мистеру Джорндису, пока не переговорим с Ричардом; а так как ему следовало явиться к нам на другой день вечером, то мы решились иметь с ним весьма серьезный разговор.

Таким образом, после небольшого промежутка, проведенного Ричардом с Адой, я вошла в комнату и застала мою милочку (впрочем, этого мне нужно было ждать заранее) готовою считать слова Ричарда совершенно справедливыми.

-- Ну, Ричард, как идут ваши дела? - спросила я.

Я всегда садилась подле него. Я привязалась к исму как к родному брату

-- Ничего, довольно хорошо! - сказал Ричард.

-- Что же может сказать он лучше этого, Эсфирь? - воскликнула моя милочка торжественно.

Я попробовала бросить на нее серьезный взгляд, но, без сомнения, не могла.

-- Довольно хорошо? - повторила я.

-- Да. - сказал Ричард: - довольно хорошо, хотя немного медленно и скучно. Одним словом, мои дела идут так, как и все другое!

-- О, милый Ричард! - возразила я с некоторым упреком.

-- А что же такое? - сказал Ричард.

-- Ваши занятия идут, как и все другое!

-- Что же ты находишь дурного в этом, хозяюшка Дордон, - сказала Ада, бросая на меня через плечо Ричарда взгляд, полный уверенности. - Если его занятия идут так, как и все другое, то я полагаю, что они идут превосходно.

-- О, да, я сам полагаю, что прекрасно, - возразил Ричард, безпечно поправляя своя волосы. - Ведь все это, мне кажется, одно только испытание, пока наша тяжба... ах! я совсем было забыл, что мне запрещено упоминать об ней. Да, да, все идет прекрасно. Поговорим-те лучше о чем нибудь другом.

Ада охотно соглашалась на это и была вполне убеждена, что цель нашего разговора была достигнута весьма удовлетворительно. С своей стороны я считала безполезным останавливаться на этом и потому снова начала.

-- Нет, Ричард, - сказала я: - нет, милая Ада, по моему не так. Подумайте вы сами, как важно для вас обоих, как справедливо в отношении к нашему кузену, поговорить об этом серьезно, без всякого отлагательства. Я думаю, нам теперь же следует посоветоваться об этом; спустя немного будет, пожалуй, слишком поздно.

-- Конечно, конечно, нам надо поговорить об этом! - сказала Ада. - Но все же, я думаю, что Ричард совершенно прав.

-- Вчера были у нас мистер я мистриссь Баджер, - сказала я: - и они, кажется, думают, что вы не имеете большого расположения к медицине.

-- Неужели они так думают? - сказал Ричард. - Это обстоятельство совершенно изменяет дело. Мне и в голову не приходило, что они так думают, и мне бы не хотелось обманывать их ожидания или поставить их в неприятное положение. В самом деле, я не слишком забочусь об этом, да и что за беда! Дела мои идут так хорошо, как и все другое!

-- Слышишь, Ада, что он говорит! - сказала я.

-- Дело в том, - продолжал Ричард полузадумчиво, полушутя: - что эта профессия мне совсем не по душе, поэтому я и не привязываюсь к ней; да к тому же мне крайне надоели первый и второй супруги мистрисс Бэйсам Баджер.

-- Я уверена, что это весьма натурально! - с восторгом воскликнула Ада. - Ведь мы то же самое говорили с тобою, Эсфирь, вчера вечером.

-- И потом, - продолжал Ричард: - все так монотонно, сегодня как вчера, и завтра как сегодня.

-- Но мне кажется, - сказала я: это есть главное затруднение во всякого рода занятиям, даже в самой жизни, исключая только из нея какие нибудь весьма необыкновенные обстоятельства.

-- Вы так думаете? - возразил Ричард, все еще задумчиво. - Весьма быть может! Ха, ха! Значит, - прибавил он, внезапно принимая свой веселый, беззаботный видь: - вы тоже некоторым образом убеждены в справедливости моих слов. Мне нравится это занятие, как и всякое другое. Одним словом, все идет превосходно! Поговорим-те же о чем нибудь другом.

При этом даже Ада, с своимь личиком, на котором отражалась её любящая душа, - и если это личико казалось мне невинным и доверчивым, когда я впервые увидела его во время памятного для меня ноябрьского тумана, то тем более оно должно показаться мне точно таким же теперь, когда я вполне узнала её невинное и доверчивое сердце, - даже Ада. говорю я, покачала при этом своей маленькой головкой и приняла серьезный вид. Я находила это прекрасным случаем намекнуть Ричарду, что если он и оказывался иногда немного безпечным к самому себе, то нельзя допустить мысли, что он будет точно также безпечен в отношении к Аде, и что приписывать высокое значение той карьере, которая будет иметь влияние как на его жизнь, так и на жизнь Ады, должно составлять часть его нежных попечений о его подруге. Это замечание сделало его серьезным.

-- Это совершенно справедливо, моя милая матушка Гоббард, - сказал он. - Я сам думал об этом несколько раз и очень часто сердился на себя, что во мне недостает постоянства. И право, не знаю почему это мне кажется, что всеми моими поступками должен управлять кто нибудь другой. Вы не можете представить себе как я люблю Аду (милая кузина, я обожаю тебя!), а между тем не знаю, каким образом усвоить постоянство для других вещей. Мое занятие такое трудное и так много отнимает времени!

Последния слова Ричард произнес с видимой досадой.

-- Это, может быть, потому, - намекнула я: - что вам не нравится избранная вами карьера!

-- Бедняжка! - сказала Ада. - Я уверена в том, и не удивляюсь!

Нет, совершенно было невозможно с моей стороны казаться умницей! Я еще раз делала эту попытку; но могла ли я успеть в этом, а еслиб и успела, то могло ли это иметь благоприятное действие, когда Ада скрестила свои руки на плече Ричарда, и когда Ричард смотрел в её нежные, голубые глазки, устремленные на него.

-- Дело в том, моя ненаглядная Ада, - сказал Ричард, пропуская сквозь пальцы её золотистые локоны: - я, быть может, немного поторопился, или, быть может, я не понял моих наклонностей. Мне кажется, оне имеют совсем другое направление, но я не мог сказать, какое именно, не попробовав. Вопрос теперь в том стоит ли снова переделать все то, что было сделано? Это очень похоже на поговорку: делать много шуму из ничего.

-- Ах, Ричард, - сказала я: - возможно ли говорить подобным образом?

-- А не думаю, чтобы совсем из ничего, - возразил он. - Я хочу сказать этим, что эта карьера мне не нравится.

В ответ на это, Ада и я старались уверить его, что не только стоит переделать то, что было сделано, но и должно переделать это немедленно. После того я спросила Ричарда: подумал ли он и другой карьере, более сообразной с его наклонностями?

-- Вот это дело, моя милая мистрисс Шинтон, - сказала Ричард: - вы как раз отгадали мои мысли. Да, я думал. Я думал, что быть адвокатом лучше всего соответствует мне.

-- Быть адвокатом! - повторила Ада, с таким изумлениеы как будто одно название страшило ее.

-- Еслиб я поступил в контору Кэнджа, - сказал Ричард: - и еслиб я находился под руководством этого джентльмена, я бы стал следить за... гм!.. за нашей запрещенной тяжбой, имел бы возможность изучать ее, приводить в порядок и находить удовольствие в уверенности, что она не остается в небрежности, но ведется правильно. Я бы имел возможность наблюдать за интересами Ады и за своими собственными интересами - ведь это одно и то же!

Я, разумеется, ни под каким видом не была уверена в справедливости его слов и видела, как его стремление за неясными, неопределенными призраками, возникавшими из бесконечно длившихся надежд и ожиданий, набросило тень на личико Ады. Но во всяком случае, я считала за лучшее ободрять его в каком бы то ни было предприятии и при этот только посоветовала ему убедиться в том, что намерение его вступить на новое поприще есть решительное и окончательное.

не видали. Так правду ли я говорил, - сказал Ричард, впадая вновь в сомнение: - что не стоило делать столько шуму из ничего!

Это замечание принудило нас с большею важностию повторить все сказанное и сделать то же самое заключение. Мы так убедительно советовали Ричарду откровенно и нисколько немедля признаться во всем мистеру Джорндису, да к тому же в его характере так мало было скрытности, что он немедленно отыскал своего кузена (взяв нас с собою) и сделал ему полное признание.

-- Рик, - сказал мой опекун, выслушав его внимательно: - мы еще можем отступить с честью - и отступим. Но надобно стараться - ради нас, Рик, и ради нашей кузины - не делать в другой раз подобных ошибок. Поэтому, прежде, чем сделать прыжок на другую карьеру, мы подумаем о ней серьезнее и не торопясь.

Энергия Ричарда была такого нетерпеливого и пылкого рода, что он в ту же минуту готовь быль отправиться к мистеру Кэнджу и поступить к нему в контору. Покоряясь, однакож, со всею готовностию предосторожностям, необходимость которых так ясно была выказана нами, он ограничился тем, что сел между нами в самом приятном расположении духа и стал говорить, как будто его неизменная цель в жизни от самого детства была та самая, которая так сильно занимала его в эту минуту. Мой опеку в был очень ласков и любезен с ним, но несколько серьезен, впрочем, до такой степени серьезен, что это заставило Аду, когда мы отправились спать, спросить его:

-- Кузен Джон, я надеюсь, вы не думаете хуже о Ричарде?

-- Нет, душа моя, - сказал он.

-- Мне кажется весьма естественным, что Ричард должен был ошибиться в таком трудному деле. Я не вижу в этом ничего необыкновенного.

-- Да и нет ничего, - сказал мой опекун. - Ты не печалься, моя милая.

-- Я не печалюсь, кузен Джон, - сказала Ада, с безпечной улыбкой положив руку на плечо кузена. - Но мне было бы прискорбно, еслиб вы стали хуже думать о Ричарде.

-- Милая моя, - сказал мистер Джорндис, - я стал бы думать о нем хуже только тогда, когда заметил бы, что чрез него ты несчастлива. Но и тогда бы я был расположен бранить скорее самого себя, нежели бедного Рика, потому что я доставил нам случай сблизиться друг с другом. Но оставим об этом, все это, по моему, вздор! Ричарду дано время подумать, и ему открыта новая дорога. Чтобы я стал дурно думать о нем? Нет, моя влюбленная кузина! Я уверен, и от тебя этого не может статься!

-- О, нет, мой добрый кузен, - сказала Ада: - я убеждена, что не могла бы... убеждена, что не сумела бы думать о Ричарде дурно, даже и тогда, еслиб весь мир был другого мнения о нем. Тогда бы я стала еще лучше думать о нем, нежели во всякое другое время.

Ада говорила это так спокойно и так откровенно, что сложив руки на плечо мистера Джорндиса и глядя ему в лицо, она представляла собою олицетворенную истину.

-- Помнится, - сказал мой опекун, задумчиво глядя на нее: - помнится мне, где-то было написано, что добродетели матерей часто переходят к их детям, точно так же, как и пороки им отцов... Спокойной ночи, мой цветочек! Спокойной ночи, милая хозяюшка! Приятных снов вам желаю! Счастливых снов!

В первый раз я увидела, что он провожал Аду взорами, в кротком выражении которых заметна была легкая тень. Я очень хорошо помнила тот взгляд, которым он наблюдал за Адой и Ричардом, когда Ада пела в комнате, освещенной потухавшим пламенем камина; я не забыла и тот взор, которым он провожал их, когда они шли по комнате, озаренной яркими лучами солнца, и скрылись в тени; но теперешний взгляд - о, как он переменился! Даже безмолвное доверие ко мне, сопровождавшее этот взгляд, не имело уже той надежды и спокойствия, которые так верно и так ясно обличались в нем в первые разы.

В этот вечер Ада выхваляла мне Ричарда более, чем когда нибудь. Она легла спать с браслетом на руке, который Ричард ей подарил. Мне казалось, что она видела его во сне, когда я поцеловала ее спящую, и сколько спокойствия, сколько счастия отражалось на её лице!

Сама я в тот вечер так мало имела расположения ко сну, что для развлечении села за работу. Собственно об этом не стоило бы и говорить; но безсонница как-то странно овладела мною, и я находилась в крайне-неприятном расположении духа. Почему это было со мной - не знаю. По крайней мере мне кажется, что я не знаю. А если и знаю, то не считаю за нужное разъяснять это обстоятельство.

Во всяком случае, я решилась сесть за рукоделье и таким образом не позволять себе ни минуты оставаться в дурном расположении духа. Я не раз говорила самой себе: "Эсфирь! Ну, идет ли тебе быть в дурном расположении духа!" И действительно нужно было напомнить себе об этом: зеркало показывало мне, что я чуть не плакала. "Какая ты неблагодарная, Эсфирь, - сказала я. - Вместо того, чтоб радоваться всему и радовать все, что окружает тебя, ты кажешься такой сердитой!"

Еслиб я могла принудить себя заснуть, я бы тотчас легла в постель; но не имея возможности сделать это, я вынула из рабочого ящика вышиванье, предназначенное к украшению Холодного Дома, и села за него с величайшей решимостью. При этой работе необходимо было считать по канве все крестики, и я уверена была, что это утомить меня, и тогда сон сомкнет мои глаза.

Работа моя быстро подвигалась вперед, и подвигалась бы долго, но, к сожалению, я оставила в нашей временной Ворчальной моток шелку. Мне следовало, по необходимости, оставить свое занятие, но сон все еще далек был от меня, и потому я взяла свечку и спустилась вниз. При входе в Ворчальную, я, к величайшему моему удивлению, застала там моего опекуна, сидевшого перед камином. Он углублен быль в размышления, подле него лежала книга, в которую, казалось, он не заглянул ни разу; его серебристые волосы в безпорядке лежали на голове, как будто в глубоком раздумьи он безпрестанно сбивал их рукой; его лицо казалось сильно озабоченным. Испуганная своим внезапным приходом, я с минуту стояла неподвижно, и, быть может, не сказав ни слова, ушла бы назад; но он, еще раз сбивая рукой свои волосы, увидел меня и с изумлением взглянул на меня.

-- Эсфирь! - сказал он.

Я сказала ему зачем я пришла.

-- Сидеть за работой так поздно, моя милая?

-- А нарочно села за нее, сказала я. - Я не могла заснуть и хотела утомить себя. Но, дорогой опекун мой, вы тоже не спите и кажетесь таким грустным. Надеюсь, у нас нет безпокойства, которое бы отнимало у вас сон?

Он сказал это таким грустным и таким новым для меня тоном, что я мысленно повторила слова его, как будто этимь хотела постичь их значение.

-- Останься на минуту здесь, Эсфирь, - сказал он. - Я думал о тебе.

-- Надеюсь, однако, что не я причиной вашего безпокойства?

Он тихо махнул рукой и принял на себя свой обычный вид.

Перемена эта была так заметна и, повидимому, совершилась посредством такого усилия воли, что я еще раз повторила про себя:

-- Нет такого безпокойства, которое бы я легко могла понять!

-- Милая хозяюшка, - сказал мой опекун: - оставаясь здесь один, я думал о том, что ты должна узнать о своей истории все, что я знаю. Впрочем, это очень немного. Так немного, что почти ничего!

-- Но с тех пор, - прервал он серьезно, догадываясь, что хотела я сказать... с тех пор, я всегда был такого мнения, Эсфирь, что вопросы с твоей стороны и ответы по этому предмету с моей вещи совершенно разные. Быть может, это мой долг сообщить тебе все, что я знаю.

-- Если вы так думаете, то я не смею сказать слова против этого.

-- Да, я так думаю, - сказал он очень нежно, очень ласково и очень определительно. - Да, моя милая, теперь я так думаю. Если твое положение в глазах какого бы то ни было мужчины или женщины, заслуживающих внимания, может показаться существенно невыгодным, то по крайней мере ты одна из целого мира не должна увеличивать его в собственных своих глазах, имея о нем неопределенное понятие.

Я села и, с некоторым усилием успокоив себя, сказала:

"Твоя мать, Эсфирь, позор для тебя, а ты позор для нея. Настанет время и настанет скоро, когда ты лучше это поймешь и оценишь так, как может оценить только женщина".

Я закрыла лицо мое обеими руками и еще раз повторила эти слова. Под влиянием непонятного для меня стыда, я открыла лицо и сказала, что ему одному я обязана тем счастием, которым наслаждалась с детского возраста до настоящей минуты. Опекун мой приподнял руку, как будто за тем, чтоб я остановилась. Я очень хорошо знала, что он вообще не любил благодарностей, и потому замолчала.

-- Прошло девять лет, моя милая, - сказал он после минутного размышления: - прошло девять лет с тех пор, как я получил письмо от одной леди, жившей в уединении, письмо, написанное с таким гневом и силой, что оно не имело никакого сходства со всеми письмами, которые мне когда либо случалось читать. Оно было написано ко мне, быть может, потому, что со стороны леди было безумие доверяться мне, быть может потому, что с моей стороны было безумие оправдать это доверие. В письме говорилось о ребенке, сироте-девочке, двенадцати лет от роду и говорилось в тех жестоких словах, которые сохранились в твоей памяти. В нем говорилось, что пишущая ко мне не только скрыла от ребенка её происхождение, но даже изгладила всякие следы к открытию его, так что с её смертию ребенок останется совершенно без друзей, без имени. Леди спрашивала меня: согласен ли я, в случае её смерти, окончить то, что она начала?

Я слушала молча и внимательно смотрела на него.

-- Твои ранния воспоминания, моя милая, объяснят тебе то мрачное расположение духа, под влиянием которого леди выражалась так жестоко и приняла такия меры к твоему воспитанию; они объяснят тебе то ложное понятие о приличии, которое омрачало её ум и утверждало ее в мысли, что ребенок должен загладить преступление, в котором был совершенно невинен. Я принял живое участие в малютке и отвечал на письмо.

-- Письмо налагало на меня запрещение видеться с пишущей, которая уже давно отстранила себя от всех сношений с миром, но, несмотря на то, она соглашалась принять от меня доверенное лицо, если я назначу его. Я доверил мистеру Кэнджу. Леди, собственно по своему желанию, но не по убеждению его, призналась ему, что она носит не настоящую свою фамилию, что, если должны существовать родственные узы в отношении к бедному ребенку, то она называла себя его теткой, что больше этого, несмотря ни на какие убеждения, она ни чего не согласится открыть. Я сказал тебе все, моя милая.

Я несколько времени держала его руку в моей руке.

-- Я видал мою питомицу чаще, нежели она меня, - прибавил он, принимая на себя веселый вид: - и всегда знал, что она любима, полезна для других и счастлива сама в себе. Она отплатила мне в двадцать тысяч раз и продолжает отплачивать в двадцать раз более того на каждом часу в течение каждого дня.

-- И еще чаще, - сказала я: - продолжает благословлять своего опекуна, который заменил ей отца.

про себя:

-- Нет такого безпокойства, которое бы я легко могла понят.

Да, действительно я не могла понять. Не могла понять этого в течение многих и многих дней.

-- Так успокойся же, моя милая, - сказал он, поцеловав меня в лоб: - и иди отдохнуть. Теперь поздно и работать и думать. Ты, маленькая хозяюшка, и без того хлопочешь за всех нас с утра и до вечера.

В эту ночь я не только не работала, но и не думала. Я открыла мое сердце перед Богом и в теплой молитве принесла всю благодарность за Его милости и попечения о мне, и спокойно заснула.

Я думаю, я знаю почти наверное, что он не богат. Все, что имела его мать, было издержано на его воспитание. Занятия молодого врача, не имеющого еще никакого веса в Лондоне, не доставляют существенных выгод. Хотя мистер Вудкорт готов был, во всякое время дня и ночи, к услугам безчисленного множества бедных людей, и хотя он оказывал чудеса своего искусства и своего великодушия, но денег чрез это не приобретал. Он быль семью годами старше меня. Мне не следовало бы говорить об этом, потому что оно ни к чему не ведет.

Он говорил нам, что он занимался практикой три, или четыре года, и если бы надеялся, что останется довольным своей практикой еще года на три, на четыре, то не предпринял бы такого дальняго вояжа. Счастие не хотело улыбнуться ему в отечестве, и потому он решился отправиться в другую часть света. В последнее время он бывал у нас довольно часто, и мы все сожалели о его отъезде, - тем более, что он быль искусный врач, и некоторые из замечательных людей его сословия всегда отзывались об нем с отличной стороны.

Приехав к нам проститься, он в первый раз привез с собой свою матушку. Это была хорошенькая старушка, с черными глазами, полными еще жизни и огня; но она казалась немного надменною. Она была родом из Валлиса. В числе весьма отдаленных предков она имела знаменитого человека, по имени Морган ан-Керриг, из какого-то местечка, название которого звучало что-то в роде Джимлет. Слава этого предка гремела некогда повсюду, и все родственники его были в родственных связях с королями Британии. Повидимому, он провел всю свою жизнь в битвах с горными шотландцами; и какой-то бард, по имени что-то в роде Крумлинволлинвар, воспел его доблести в песни под названием, сколько было оно уловимо для меня, Мьюлинвиллинвод.

Мистрисс Вудкорт, сообщив нам прежде всего о славе своего знаменитого предка, сказала, что сын её, Аллан, куда бы ни быль заброшен судьбой никогда не забудет своего происхождения и ни под каким видом не вступит в брак, не соответствующий его положению в обществе. Она говорила ему, что в Индии он встретит много хорошеньких леди, которые с богатством своим отправляются туда для брачных спекуляций; но никакия прелести, никакое богатство, без знаменитого происхождения, не могут обольстить потомка такой достославной линии. Она так много говорила о знаменитом пронсхождении, что мне невольно пришла в голову мысль - впрочем, какая глупая мысль!.. - будто бы она вела свой разговор к тому, чтобы узнать о моем происхождении!

гостеприимство и за самые счастливые часы, проведенные в нашем кругу. Воспоминание об этих часах - самых счастливых, по его словам, он обещался носить в душе своей повсюду, как величайшее сокровище. И таким образом, в минуту прощанья мы пожали ему руку друг подле друга; он поцеловал руку Ады, потом мою, - и потом отправился в дальний, очень дальний вояж!

Во весь этот день я была необыкновенно деятельна: писала в Холодный дом некоторые приказания, писала записки для моего опекуна, сметала пыль с его книг и почти без умолку гремела ключами. Даже и в сумерки я не хотела оставаться без дела; я пела у окна за своим рукодельем, как вдруг отворилась дверь, и совершенно неожиданно вошла Кадди.

-- Ах, милая Кадди, - сказала я: - какие прелестные цветы!

В руках у нея был премиленький букет.

-- Да, Эсфирь, прелестные цветы, - сказала Кадди: - прелестнее их я никогда не видела.

-- Нет, - отвечала Кадди, кивая головой и давая мне понюхать пхь. - Нет, не от Принца.

-- Как же это, Кадди! - сказала я. - Значит, у тебя два обожателя?

-- Как? что? Разве эти цветы говорят, что у меня два обожателя? сказала Кадди.

-- Разве они говорят, что у меня два обожателя! - повторила я, ущипнув ее за щечку.

мое на букет, то прикладывала его к моим волосам и любовалась им. Наконец, с приближением срока, она увела меня в мою спальню и прикрепила букет на моей груди.

-- Разве это для меня? - спросила я с удивлением.

-- Для вас, сказала Кадди и в добавок поцеловала меня. - Их забыл взять с собой один джентльмен.

-- Да, один джентльмен в доме мисс Фляйт, - сказала Кадди. - Джентльмень, который был очень, очень добр к этой старушке. С час тому назад, он торопился на корабль и забыл эти цветы. Нет, Эсфирь, не бросай их! Такие прелестные цветы пускай тут будут! - сказала Кадди, бережно поправляя их. - Пускай они побудут тут, на твоей груди, потому что я не думаю, чтоб джентльмен забыл их без умысла!

. - Я ручаюсь, милая Эсфирь, что они не скажут!