Холодный дом.
XXI. Семейство Смолвидов.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Холодный дом. XXI. Семейство Смолвидов. (старая орфография)

XXI. Семейство Смолвидов.

В грязной, тесной, душной части города (хотя одно из её возвышений и слывет под именем Приятной Горки), чертенок Смолвид, названный именем Бартоломея и известный у домашняго очага под именем Барта, проводит ту весьма ограниченную часть своего времени, на которую контора и её дела не имеют права. Он живет в маленькой, узенькой улице, постоянно одинокой, мрачной, унылой и тесно обнесенной с обеих сторон, как могила, кирпичными домами, но где еще до сих пор ростет старообразное дерево, которое распространяет вокруг себя такой свежий и натуральный запах, какой вполне согласуется с молодостью Смолвида.

В семействе Смолвид в течение многих поколений был один только ребенок. Бывали в нем старикашки и старушонки, но детей никогда, до тех пор, пока бабушка Смолвида, живущая еще и ныне, не ослабла разсудком и впала (в первый раз в жизни) в ребячество. С такими младенческими прелестями, как например: совершенный недостаток наблюдения, памяти, понятий и соображений и с вечным расположением спать у камина и почти в самом камине, бабушка мистера Смолвида, без всякого сомнения, служила отрадой и утешением всего семейства.

Дедушка мистера Смолвида также не лишен был этого преимущества. Он совершенно потерял влияние как над верхними, так и нижними членами всей своей организации; но зато его разсудок неизменно сохранил свое состояние. Он удерживает теперь, точно так же, как и удерживал прежде первые четыре правила арифметики и небольшой запас важнейших отечественных событий. Что касается до идеализма, восторга, восхищения, удивления и других подобных френологических принадлежностей, они не сделались в нем хуже того, чем были прежде. Все, что дедушка мистера Смолвида собрал умом своим, было куколка и куколкой это оставалось навсегда. Во всю свою жизнь отгь не произвел ни одной бабочки.

Отец этого милого дедушки был что-то в роде толстокожого, двуногого, собирающого деньги паука; который растягивал паутины для неосторожных мух и удалялся в гнездо, пока оне не попадут в его паутины. Божество, которому покланялся этот человек слывет и теперь под названием "сложные проценты". Он жил для них, женился на них и умер от них. Потерпев довольно значительную потерю в каком-то маленьком честном предприятии, в котором, по его расчету, все предполагаемые убытки должны были сделаться принадлежностию противной стороны, он сокрушил что-то.... что-то необходимое для его существования - но, разумеется, не сердце - и тем положил конец своему земному поприщу. Так как он не пользовался особенно хорошей репутацией и так как он получил образование в человеколюбивой школе и знал наизусть все ответы на вопросы о древних народах аморитов и хиттитов, то его часто выставляли на вид, как образец человека, которому образование не послужило впрок.

Его душа отразилась в его сыне, которому он постоянно твердил о необходимости выйти в люди на ранних порах своего существования и на тринадцати-летнем возрасте определил его в контору очень тонкого, во всех отношениях, денежного маклера. Под руководством этого маклера молодой человек образовал свой ум, который, мимоходом сказать, был тощого и даже болезненного свойства; но, развивая фамильные дарования, он постепенно достиг совершенства в учете векселей. Вступив, по примеру своего родителя, на деятельное поприще жизни в раннюю пору и женившись в позднюю, он также произвел на свет сына и точно с такими же тощими и болезненными свойствами ума. Этот сын, в свою очередь, вступил в свет рано, женился поздно и сделался отцом близнецов Бартоломея и Юдифи Смолвид. В продолжение всего времени, поглощенного медленным развитием этого фамильного древа, этой родословной Смолвидов, всегда рано вступающих в свет и поздно в брак, оно укреплялось в своем практическом характере, избегая всяких игр, запрещая чтение сказок, повестей, романов, басней и вообще изгоняя всякого рода удовольствия. Из этого то и проистекает факт, что в семействе Смолвидов не было ни одного ребенка, и что взрослые человечки и женщины, которые появлялись в нем, по наблюдениям некоторых, носили на себе отпечаток весьма близкого сходства с старыми обезьянами.

В настоящую минуту, в мрачной маленькой комнате, несколькими футами ниже уровня улицы, в угрюмой, грязной, неприятной комнате, единственным украшением которой служили грубые байковые скатерти и еще грубее железные подносы, представляющие в своих рисунках довольно близкое аллегорическое изображение души дедушки Смолвида, в этой комнате в двух креслах, обитых черной волосяной материей и поставленных по обеим сторонам камина, престарелые, дряхлые мистер и мистрисс Смолвил проводят счастливые часы. На очаге стоят два тагана для горшков и кастрюль, наблюдать за которыми бабушка Смолвид считает приятнейшим занятием. Между таганами и каминной трубой устроено что-то в роде медной виселицы, заменявшей, впрочем, обыкновенный вертел, за которым она также наблюдает во время его действия. Под креслом почтенного мистера Смолвида, охраняемым его тоненькими, как спички, ногами, находится сундук, в котором, если верить слухам, заключается баснословное богатство. Подле него находится лишняя подушка, которую постоянно подкладывают ему для того, чтобы бросать что нибудь в почтенную спутницу своих преклонных лет, лишь только она промолвит слово насчет денег, один намек на которые делает дедушку как-то особенно чувствительным.

-- А где же Барт? спрашивает дедушка Смолвид у Юдифи, сестры Бартоломея.

-- Он еще не приходил, отвечает Юдифь.

-- Да ведь пора ужь, кажется, и чай пить?

-- Нет, не пора.

-- А сколько же по твоему остается до этой поры?

-- Десять минут.

-- Э! сколько?

-- Десять минут! повторяет Юдифь, повысив голос.

-- Гм! произносит дедушка Смолвид. - Десять минут.

Бабушка Смолвид, которая чавкала все время, поглядывая на таганы, услышав слово десять, воображает, что речь идет о деньгах, и вследствие того вскрикивает как страшный, общипанный старый попугай:

-- Десять десяти-фунтовых ассигнаций!

Дедушка Смолвид, нисколько не медля, бросает в нее подушкой.

Подушка оказывает двойное действие. Она не только что дает толчек голове мистрисс Смолвид о спинку кресел и приводит чепчик её в самый безобразный вид; но производит реакцию и за самого мистера Смолвида, которого отбрасывает назад как разбитую куклу. В эти минуты превосходный джентльмен бывает похож на мешок старого платья, с черным колпаком на его верхушке; все признаки его жизни теряются в нем до тех пор, пока его внучка не сделает над ним двух операций: именно, пока не взболтает его как большую бутыль и пока не выколотит и не обомнет его как большую подушку. После этих средств он опять становится несколько похожим за человека, и снова сидит в кресле против спутницы своих последних дней, и смотрят они друг на друга как два часовые, давно забытые на их местам Черным Сержантом - Смертью. В комнате присутствует Юдифь, достойная собеседница этого общества. Так несомненно, что она сестра мистера Смолвида младшого, что если бы обоих их поставить рядом, то из средняго между их наружными качествами едва ли бы можно было сделать какое, нибудь заключение о молодости. Она так счастливо представляет в себе фамильное сходство с породой обезьян, что еслиб одеть ее в мишурное платье и шапочку, то она смело могла бы обойти весь материк и плясать на крышке шарманки, не обратив на себя внимания, как на что нибудь особенное. Впрочем, при настоящих обстоятельствах, она одета в простое старое платье кофейного цвета.

Юдифь никогда не имела куклы, никогда не слышала сказок, никогда не играла ни в какую игру. Раза два в жизни, на десятилетнем своем возрасте, она попадала в общество детей, но Юдифь не понравилась детям, а дети не понравились ей. Казалось, что она принадлежала к какой-то особенной породе животных, и потому обе стороны инстинктивно отталкивались одна от другой. Весьма сомнительно, умеет ли Юдифь смеяться. Она так редко видела смех, что достоверность остается на стороне противного мнения. О чем нибудь в роде невинного смеха, она, без сомнения, не имеет ни малейшого понятия. Еслиб она и вздумала посмеяться, то не знала бы что ей делать с своими губами. Стараясь доставить лицу своему улыбающееся выражение, она непременно бы стала подражать, как она подражает во всех других выражениях, своему престарелому дедушке. Воте портрет Юдифи.

Точно также и братец её не съумель бы спустить волчка ни за, что в мире. Он столько же знает о Джаке-Гиганте и Моряке Синбаде, сколько он знает о жителях звезд. Он скорее готов обратиться в лягушку и криккет, чем станет играть в лягушечьи прыжки и в криккет. Впрочем, он лучше сестрицы своей в том отношении, что стесненный круг его деятельности озарился таким ярким светом и принял такие обширные размеры, какие допускала конура мистера Гуппи. Отсюда проистекает восторг и подражание мастера Смолвида этому блестящему очарователю.

С шумом и брянчаньем чашками, ложками и блюдечками Юдифь ставит на стол железный поднос с чайным прибором, приводит в порядок чайную посуду, кладет в железный лоток несколько кусочков черствого хлеба и на оловянное блюдечко очень маленький кусочек масла. Дедушка Смолвид внимательно смотрит на эти приготовления и спрашивает Юдифь: где девка?

-- То есть где Чарли? говорит Юдифь.

-- Э? произносит дедушка.

-- Где Чарли? вы спрашиваете.

Это имя долетает до слуха бабушки Смолвид, и она, чавкая по обыкновению и глядя на таган, восклицает:

-- Вода убежала! вода.... Чарли убежала... убежала вода Чарли.... вода Чарли.... вода убежала Чарли! и продолжает кричать с возрастающей энергией.

Дедушка посматривает на подушку, но он еще недостаточно собрался с силами после бывшого напряжения.

-- Ха! говорит он, когда бабушка замолкла: - так вот как ее зовут, а я до сих пор не знал. Она ест очень много. Ей лучше давать деньгами на пищу.

Юдифь, употребив при этом случае выразительный взгляд своего братца, отрицательно кивает головой и складывает роть свой, чтоб сказать: нет, но не говорит.

-- Ты говоришь нет? возражает старик. - Почему же нет?

-- Ей надо шесть пенсов на день, а мы можем накормить ее дешевле, говорит Юдифь.

-- В самом деле?

Юдифь отвечает глубоко значущом киваньем головы, намазывает хлеб маслом со всеми правилами бережливости и разрезает его на маленькие кусочки.

-- Эй, Чарли! поди сюда, куда ты девалась?

Робко повинуясь требованиям, является в комнату и приседает небольшого роста девочка, в грубом переднике и огромной шляпе, с руками, покрытыми мылом и водой, и с щеткой в одной из них...

-- Что ты работаешь теперь? говорит Юдифь, бросая на нее старческий взгляд, как старая сердитая ведьма.

-- Так мой же у меня проворнее. Я терпеть не могу вашей копотни. Пошла кончай скорей! восклицает Юдифь, топнув ногой. - Знаю я вас. Вы все на один покрой.... и вполовину не стоите хлопот, которые делают для вас.

На эту строгую хозяйку, в то время, как она принимается снова намазывать хлеб и разрезать его на тоненькие ломотки, падает тень от её брата, который смотрит с улицы в окно, и она, с ножем и куском хлеба, бежит отпереть ему уличную дверь.

-- А, Барт! говорит дедушка Смолвид. - Пришел и ты?

-- Да, пришел; отвечает Барт.

-- Верно долго засиделся у приятеля, Барт?

Смол кивает головой.

-- Верно обедал на его счет, Барт?

Смол еще раз кивает головой.

-- Вот это дело. Живи на его счет сколько можно, Барт, и его глупый пример пусть тебе служит уроком. В этом заключается вся польза от такого приятеля. Это единственная польза, которую ты можешь извлечь из его дружбы, говорит почтенный мудрец.

Его внук, приняв такой совет к сведению не с тем почтением, с каким бы следовало, старается, однако же, выразить это почтение, прищурив, по обыкновению, свои глаза и еще раз кивнув головой, садится за стол. Четыре старческия лица наклоняются над своими чашками с чаем и молча пьют его, как четыре призрака. Мистрисс Смолвид безпрестанно отрывается от своей чашки и чавкая поглядывает на таганы. Мистер Смолвид безпрестанно просит, чтоб его взболтали, как огромную склянку с гадкой микстурой.

-- Да, да, говорит почтенный джентльмен, обращаясь опять к своему уроку мудрости: - точно такой же совет дал бы тебе и твой отец. Ты, Барт, никогда не видел своего отца - тем хуже. Это был мой истинный сын.

Хотел ли он выставить эти похвалы в назидание Барту, или сказал это просто из удовольствия, проистекавшого из воспоминания о сыне - не известно.

-- Это был мой истинный сын, повторяет старец, положив кусок хлеба с маслом на колеяи: - он был славный счетчик и умер вот уже пятнадцать лет тому назад.

Мистрисс Смолвид, следуя своему обычному инстинкту, прерывает его.

-- Пятнадцать сотен фунтов стерлингов. Пятнадцать сотен фунтов в черном ящике, пятнадцать сотен заперты.... пятнадцать сотен отложены и спрятаны!

Достойный супруг её, отложив в сторону кусок хлеба с маслом, немедленно бросает подушку в нее, прижимает ее к креслу и, обезсилев, опрокидывается к спинке своего кресла. Его наружность, после столь сильного увещания в пользу мистрисс Смолвид, весьма выразительна и не лишена некоторого интереса; во первых, потому что при этом подвиге, черная шапочка его надвигается на один его глаз и придает ему демонски свирепый вид, во вторых, потому что он произносит при этом страшные ругательства против мистрисс Смолвид, и в третьих, потому что контраст между этими сильными выражениями и его безсильной фигурой, сообщает идею о самом несчастном старом злодее, который готов сделать много зла, если бы мог. Все это, впрочем, так обыкновенно в семействе Смолвидов, что не производит никакого впечатления. Старика взбалтывают, взбивают в нем перья; подушка снова кладется на её обыкновенное место; у старушки поправляют чепчик, а иногда и не поправляют, выпрямляют ее в кресле, и она, как кегля, готова снова опрокинуться при первом нападении своего супруга.

Проходит несколько времени, прежде чем старик достаточно остывает, чтоб продолжать свой разговор; но даже и тогда он примешивает к своему разговору назидательные слова, относящияся прямо к его дражайшей половине, которая ни с кем больше не беседует, как только с таганами.

-- Еслиб твой отец Барт, говорит старик: - прожил дольше, то у него была бы славная деньжонка.... ах, ты адская фурия!... но только что он начал сооружать здание, для которого основание приготовлялось в течение многих и многих лет.... ах, ты старая ведьма, проклятая сорока, чортов попугай, чего ты смотришь за меня?... как заболел он и умер от изнурительной лихорадки; он всегда был бережливый, заботливый и весьма дельный человек.... я готов швырнуть в тебя кошкой, вместо подушки и швырну если ты ставешь корчит такую отвратительную рожу!... И мать твоя была женщина умная, хотя и сухая как щепка; она потухла, как кусочек трута, сейчас после твоего и Юдифи рождения.... Ах, ты старая сорока, свиная голова!

Юдифь, вовсе не интересуясь тем, что уже слышала часто, начинает собирать в полоскательную чашку, как в какой нибудь бассейн, различье побочные потоки чаю, со дна чашек и блюдечек и со дна чайника, для ужина маленькой поденьщицы. Точно также собирает она в железный лоток такое множество черствых корок и крошек хлеба, какое может оставаться от самой строгой домашней экономии.

-- Твой отец, Барт, и я были товарищами, говорит старый джентльмен: - и когда я умру, все, что здесь находится, останется тебе с Юдифью. Это ужь ваше особенное счастье, что оба вы занялись делом в ранние годы своей жизни: Юдифь цветочным мастерством, а ты изучением законов. Вам не встретится необходимости тратить свое наследство. Вы проживете своими трудами и будете увеличивать капитал. Когда я умру, Юдифь опять займется цветами, а ты еще прилежнее займешься законами.

Судя по наружности Юдифи, можно подумать, что она имеет наклонность заниматься скорее тернием, нежели цветами; но она в свое время действительно была посвящена в тайны приготовления искусственных цветов. Опытный наблюдатель может быть обнаружил бы во взорах братца и сестрицы в то время, когда их достопочтенный дедушка намекал о своей кончине, некоторого рода нетерпение узнать, когда именно наступит минута его кончины и, кроме того, некоторого рода безчеловечное мнение, что ему пора уже скончаться.

Вследствие этого Чарли входит в комнату и под сильным огнем батареи глаз, садится за полоскательную чашку и за обгрызки хлеба с маслом. При усиленном наблюдении за маленькой служанкой, Юдифь Смолвид, по видимому, достигает геологического возраста, начало которого смело можно отнести к временам незапамятным. Её систематическая манера нападать на бедную Чарли, бранить ее за дело, или без всякого к тому повода, удивительна: она обнаруживает такое полное усовершенствование в искусстве угнетать слабого, какое редко приобретают самые взрослые опытные практики.

-- У меня, смотри, нечего таращить глаза-то свои целое послеобеда; восклицает Юдифь, мотая головой и топая ногой в то время, как она замечает, что взор поденьщицы преждевременно останавливается на полоскательной чашке: - ешь проворней и отправляйся за работу.

-- Слушаю, мисс; отвечает Чарли.

-- Не говори мне "слушаю", возражает мисс Смолвид, - знаю я ваши слушаю. Делай, что велят, без всяких возражений, тогда я, может быть, поверю тебе.

В знак покорности Чарли делает огромный глоток чаю и так быстро уничтожает остатки хлеба, что мисс Смолвид советует ей не жадничать, что в "вашем брате, девчониках - замечает она - весьма отвратительно." Быть может Чарли пришлось бы выслушать еще несколько замечаний по поводу того, что отвратительно в "их брате, девчонках", еслиб в уличную дверь не раздался стук.

-- Посмотря, кто там; да смотри не чавкать, когда отворишь дверь! восклицает Юдиф.

Мисс Смолвид, лишь только предмет её наблюдений выбежал за дверь, пользуется, этим случаем, убирает остатки хлеба, и масла и опускает две три грязные чашки в полоскательную чашку с ополосками, как будто давая этим знать, что потребление хлеба и чаю должно считать конченным.,

-- Ну! Кто там, и что ему нужно? говорит сварливая Юдифь.

Оказывается, что это некто "мистер Джордж". Без всяких докладов и церемоний мистер Джордж входит в комнату.

-- О-го! говорит мистер Джорж; - у вас здесь тепленько. Постоянно огонек... Э? И прекрасно! Быть может, вы поступаете умно, приучив себя к теплу?

Последнее замечание мистер Джордж произносит про себя и в то же время кивает головой дедушке Смолвиду.

-- А! это вы! восклицает старый джентльмен. - Как поживаете? Здоровы ли?

-- Так себе на хорошо, ни худо, отвечает мистер Джордж и берет стул. - Вашу внучку я уже имел удовольствие видеть; мое почтение, мисс.

-- А вот это мой внук, говорит дедушка Смолвид: - вы еще не видели его. Он служит в конторе адвокатов и потому редко бывает дома.

-- Мое почтение, сэр! Он очень похож на сестру. Удивительное сходство. Чертовски похож на сестру, говорит мистер Джордж, делая сильное, хотя и не совсем приятное для близнецов, ударение на последнее прилагательное.

-- Ну, как ваши дела идут, мистер Джордж? спрашивает дедушка Смолвид, слегка потирая себе ноги.

-- Ничего, идут себе по прежнему. Катятся как снежный ком.

Это смуглый загорелый мужчина лет пятидесяти, хорошо сложенный и приятной наружности, с кудрявыми черными волосами, с светлыми глазами и с широкой грудью. Его мускулистые и сильные руки, такия же загорелые, как и его лицо, привыкли, очевидно, к довольно грубой жизни. Всего любопытнее в нем то, что он всегда садится на кончик стула как будто, от продолжительной привычки, он оставлял позади себя место для какой-то одежды или снаряда, которые он уже давно перестал носить. Его походка мерная и тяжелая и очень шла бы к сильному брянчанью и звону шпор. Теперь он гладко выбрит, но сложение его рта показывает, что верхняя губа его была в течение многих лет знакома с огромными усами; это подтверждается и тем еще, что ладонь его широкой и загорелой руки от времени до времени приглаживает верхнюю губу. Вообще, всякий может догадаться, что мистер Джордж был некогда кавалеристом.

Между мистером Джорджем и семейством Смолвидов поразительный контраст. Кавалеристу никогда еще не случалось стоять на постое, до такой степени для него несообразном. Это все равно, что палаш и тоненький нож для вскрытия устриц. Развитый стан мистера Джорджа и захиревшия формы Смолвидов, его свободная размашистая манера, для которой, по видимому, не было в комнате простора, и их сжатое, сплюснутое положение, его звучный голос и их резкие пискливые тоны составляют самую сильную и самую странную противоположность. В то время, как он сидит посреди мрачной комнаты, согнувшись несколько вперед и опершись руками на колени, казалось, что он поглотил бы и все семейство Смолвидов и дом с четырьмя комнатами и с маленькой кухней на придачу.

-- Нет, мистер Джордж: - это отчасти я делаю по привычке, а отчасти потому, что трение помогает циркуляции крови, отвечает дедушка.

-- Цир-ку-ля-ции кро-ви! повторяет мистер Джордж, сложив руки на грудь и, по видимому, сделавшись вдвое больше. - Я думаю крови-то у вас не слишком много.

-- Правда, я стар, мистер Джордж, говорит дедушка Смолвид. - Впрочем я не жалуюсь на старость. Я старше её, говорит он, кивая на жену: - а посмотрите на что она похожа! Ах, ты трещетка! прибавляет он, с внезапным вдохновением своего недавняго враждебного расположения духа.

-- Несчастное создание! говорит мистер Джордж, поворачивая свою голову в ту сторону, где сидит бабушка Смолвид. - Не браните старушку. Посмотрите какая она жалкая: чепец на сторону, кресло в безпорядке. Ободритесь, сударыня. Вот так лучше. Вспомните о вашей матери, мистер Смолвид, говорит мистер Джордж, возвращаясь на место от бабушки, которую поправлял: - если не хотите оказывать почтение своей жене.

-- Я полагаю, что вы были весьма почтительным сыном, мистер Джордж? замечает старик с лукавой улыбкой.

-- Как бы то ни было, продолжает мистер Джордж: - чем меньше говорить об этом, тем лучше.... Вы знаете условие! Из двух-месячных процентов вы должны уделить мне трубку табаку! (Не бойтесь! Тут все верно. Вот вам новый вексель, и вот проценты за два месяца).

Мистер Джордж садится и, скрестив руки, поглощает взорами и семейство Смолвидов и всю комнату, между тем как дедушка Смолвид, с помощию Юдифи, обращается к двум кожаным шкатулкам, вынутым из запертого бюро; в одну из них он прячет только что полученный документ, а из другой достает другой, точно такой же документ и отдает его мистеру Джорджу, который складывает его для закурки трубки. Старик, не выпуская еще документов из их кожаной темницы, разсматривает сквозь очки каждую строчку в них и каждую букву, раза три пересчитывает деньги, заставляет Юдифь по крайней мере дважды повторять каждое слово, которое она провзносит, прочитывая вексель. Он дрожит как осиновый лист; и дело через это тянется довольно долго. Наконец, когда кончилась поверка, он отрывает от старого векселя свои хищные пальцы и взоры и отвечает на последнее замечание мастера Джорджа.

-- Вы говорите, я боюсь приказать подать вам трубку? Извините, сэр; мы не так жадны, как вы думаете. Юдифь, подай проворнее трубку и стакан холодного грогу мистеру Джорджу.

Милые близнецы, не взглянувшие в это время ни разу в сторону, исключая только тех минут, когда внимание их было поглощено черными кожаными шкатулками, удаляются вместе в другую комнату, весьма недовольные посетителем; они оставляют его своему дедушке, как молодые медвежата оставляют путешественника в распоряжение старого медведя.

-- И вы, я думаю, сидите тут целый день? говорит мистер Джордж, скрестив руки.

-- Да, что делать, сидим, сидим, отвечает старик, кивая головой.

-- И вы ни чем не занимаетесь?

-- Я любуюсь огнем, смотрю, как варится что-нибудь или жарится...

-- Разумеется, когда есть чему вариться или жариться, говорит мистер Джордж, особенно выразительно.

-- Разумеется, только тогда и смотрю.

-- Вы никогда не читаете?

Старик мотает головой с торжеством, выражающим и радость и презрение.

-- Нет, не читаю. В нашем семействе не было чтецов. Чтение денег не дает. Это, по нашему, вздор, леность, глупость. Нет, нет! мы никогда не читаем.

-- В вашем и в положении вашей жены нет никакой разницы, и нет ничего завидного, говорит посетитель голосом слишком тихим для притупленного слуха старика, и в то же время взор его перебегает от старика к старухе и обратно кх старику. - Послушайте! говорит он, повысив голос.

-- Я слушаю вас.

-- Я думаю, вы продадите меня, если я просрочу хотя день.

него я не ручаюсь.

-- Вот как! за него вы не ручаетесь? говорит мистер Джордж, заключая свой вопрос в полголоса: - ах, ты подлый старый бездельник!

-- Любезный мой, на него нельзя положиться. Я не верю ему. На счет обязательств, ужь нечего сказать, он строг.

-- Чорт его возьми! говорит мистер Джордж.

В эту минуту в комнату является Чарли с подносом, на котором лежит трубка, небольшой сверточек табаку, ром и вода.

-- Как ты попала сюда? говорит мистер Джордж. - Ты не имеешь фамильного сходства.

-- Я прихожу сюда работать, сэр, отвечает Чарли.

Кавалерист (если и в самом деле он кавалерист, или был кавалеристом) снимает с нея шляпку и слегка, то есть слегка для его тяжелой руки, гладит ее по голове.

-- Ты придаешь всему дому приятную улыбку. Он столько же нуждается в юности, сколько и в чистом воздухе.

Сказав это, он отпускает Чарли, закуривает трубку а пьет за здоровье приятеля мистера Смолвида, за единственную искру воображения, уцелевшую в душе почтенного старца.

-- Так вы думаете, что он не помилует меня?

-- Я думаю... я не ручаюсь за него. Я даже уверен, что он не помилует. Я уже испытал это раз двадцать на деле, говорит дедушка Смолвид несовсем осторожно.

Действительно, дедушка Смолвид говорит это несовсем осторожно, потому что его дражайшая половина, которая дремала перед огоньком, вдруг просыпается и начинает бормотать: - Двадцать тысяч фунтов стерлингов, двадцать двадцатифунтовых ассигнаций в шкатулке, двадцать гиней, двадцать миллионов по двадцати процентов, двадцать....

Но при этом летучая подушка прерывает дальнейшия исчисления.

Для мистера Джорджа эта замечательная операция кажется новинкою, он отнимает подушку и поправляет старуху.

-- Ах, ты адская фурия; ах, ты скорпион! Ах, ты жаба! Старая ведьма, которую давно надо сжечь! задыхаясь произносит старик, распростертый в своем кресле.

-- Друг мой, потрясите меня.

Мистер Джордж, посмотрев сначала на одного, потом на другого такими глазами, как будто он вдруг сделался безумным, берет своего почтенного знакомца за грудь, выпрямляет его в кресле так легко, как будто выпрямлял большую куклу и, по видимому, впадает в раздумье на счет того, вытрясти ли из него навсегда способность и силу швырять подушку, или нет? Удерживаясь однако от покушения на жизнь, он ограничивается тем, что потрясает его так сильно, что голова старика вертится как у арлекина, выпрямляет его в кресле и так крепко нахлобучивает на него ермолку, что старик минуты две мигает глазами.

-- О, Боже мой! восклицает мистер Смолвид, задыхаясь. - Теперь мне хорошо, очень хорошо. Благодарю вас, добрый друг мой; мне очень хорошо. О, Боже мой! я не могу дух перевести!

И мистер Смолвид говорит это не без очевидного страха к своему доброму другу, который продолжает стоять перед вам как чудовище, которого размеры сделались еще огромнее.

-- Имя твоего приятеля в Сити начинается с буквы Д; а ты прав, что он не пощадит меня в случае просрочки.

-- Вы, кажется, говорите что-то мистер Джордж? спрашивает старик.

Кавалерист отрицательно качает головой; он наклоняется вперед, упирается в правое колено локтем правой руки, в которой держит трубку, воинственно подбоченивается левой рукой и продолжает курить. Между тем он весьма серьезно и внимательно посматривает на мистера Смолвида и от времени до времени разгоняет рукой дым, чтобы яснее его видеть.

-- Я думаю, говорит он, изменяя свое положение на столько, чтоб прикоснуться губами к стакану с грогом: - я думаю, что я единственный человек из всех живых, а может быть и из мертвых, который получает от вас трубку табаку?

-- Конечно! возражает старик: - это правда, мистер Джордж, я редко принимаю гостей, и еще реже угощаю их. Я не имею средств для этого. Но так как вы поставили в условие трубку табаку...

-- Я поставил ее потому, что она ничего не стоит вам. Мне только хотелось вытянуть ее от вас, иметь от вас что нибудь за свои деньги.

-- Ха! Вы очень, очень благоразумны, сэр! восклицает дедушка Смолвид, потирая себе ноги.

-- Конечно, я всегда был благоразумен. Пфу. Ужь одно, что я съумел пробраться сюда, есть верный признак моего благоразумия. Пфу. Что я благоразумен, это доказывает мое положение. Пфу. Меня всегда считали за человека благоразумного, говорить мистер Джордж, начиная курить спокойнее. - Благоразумие открыло мне блестящую дорогу в жизни....

-- Полноте, сэр, не унывайте. Вы еще подниметесь.

Мистер Джордж смеется и пьет.

-- Нет ли у вас родственников, спрашивает дедушка Смолвид, и глаза его засверкали: - нет ли у вас родственников, которые согласились бы очистить это маленькое обязательство, или которые отрекомендовали бы надежных поручителей и тогда я мог бы убедить моего приятеля в Сити дать вам еще в долг? Двух надежных поручителей для него будет весьма достаточно. Так нет ли у вас таких родственников, мистер Джордж?

Мистер Джордж продолжает спокойно курить и отвечает:

-- Еслиб у меня и были такие родственники, я бы не решился безпокоить их. На своем веку я и то уже много безпокоил своих. Быть может, для другого бродяги, который всю свою лучшую пору жизни провел самым взбалмошным образом, может быть, для него явиться к порядочным людям, которым никогда не делал чести своим поведением, значит все равно, что выказать свое разкаяние; но я не принадлежу к разряду таких бродяг. По моему мнению, ужь если решился шататься по белому свету, так и шатайся.

-- Но врожденное чувство любви, мистер Джордж; намекает дедушка Смолвид.

-- К кому? Ужь не к двум ли поручителям? говорит мистер Джордж, качая головою и продолжая спокойно курить. - Нет, я не такого рода бродяга.

Дедушка Смолвид, с того времени, как мистер Джордж выпрямил его, постепенно съеживаясь и скользя в своем кресле, обращается наконец в связку старого платья с голосом внутри её, призывающим Юдифь. Эта гурия является, потрясает дедушку надлежащим образом и получает от него приказание остаться при его особе. По видимому, он боится безпокоить своего посетителя насчет повторения его приятельских услуг.

-- Ха! замечает он, выправленный по прежнему. - Еслиб вы, мистер Джордж, могли выследить капитана, тогда бы ваши дела поправились. Еслиб тогда, когда вы в первый раз пришли сюда, вследствие наших объявлений в газетах... я говорю наших, но этим я намекаю на объявление моего приятеля в Сити и еще других двух приятелей, которые одинаковым образом пускают в ход свои капиталы и дают мне возможность извлекать из этого маленькия выгоды.... еслиб в то время, мистер Джордж, вы помогли нам, то делишки ваши округлились бы заметно.

-- Я бы очень хотел, чтоб делишки мои округлились, как вы говорите; отвечает мистер Джордж, начиная курить уже не так спокойно, как прежде, потому что приход Юдифи нарушил это спокойствие каким-то очарованием вовсе не пленительным, очарованием, присуждавшим его не сводить глаз с нея, в то время, как она стоит у кресла своего дедушки: - впрочем, вообще говоря, я очень рад, что делишки мои не округлились.

-- Это почему, мистер Джордж? Во имя.... во имя старой ведьмы скажите, почему? говорит дедушка Смолвид с очевидным раздражением.

(Ему показалось, что в эту минуту старая ведьма, сквозь сон, бросила на него сверкающий взгляд.)

-- А какие де эти две причины, мистер Джордж? Во имя.... во имя....

-- Нашего приятеля в Сити, подсказывает мистер Джордж, спокойно прихлебывая из стакана.

-- Пожалуй хоть и его, если хотите. Какие же эти причины?

-- Во первых, отвечает мистер Джордж, продолжая смотреть на Юдифь, как будто для него было все равно обратиться ли с словами к ней, или к дедушке, такое разительное сходство замечает он между ними: - во первых потому, что вы, джентльмены, поймали меня в западню. Вы объявляли, что мистер Гаудон... или, вернее, капитан Гаудон, если вы держитесь пословицы: "сделан капитаном, так и будь капитан"... так вы объявили, что мистер Гаудон услышит нечто в свою пользу.

-- Ну, так что же? возражает старик и резко и колко,

-- А почем вы знаете это? Может статься, некоторые из его родственников уплатили бы за него долги, или поручились бы за него. Да к тому же и он порядочно поддел нас. Он должен вам всем вообще огромные суммы. Я бы лучше согласился задушить его, чем потерять свои деньги. Когда я сижу здесь и думаю о нем, говорит старик сквозь зубы и сжав.свои безсильные пальцы в кулаки: - мне так и хочется его задушить.,

И в внезапном порыве бешенства, он бросает подушку в безответную мистрисс Смолвид; но, к счастию, подушка пролетает мимо и падает у стула.

-- Мне не нужно говорить, замечает кавалерист, вынув на минуту чубук изо рта и снова обращая свой взор от полета подушки к трубке, начинавшей гаснуть: - мне не нужно говорить, что он вел свои дела неакуратно и шел по прямой дороге к разорению. Я много дней был рядом с ним, когда он мчался во весь дух к своей гибели. Я находился при нем, когда он был болен и здоров, беден и богат. Я удержал его вот этой рукой, когда он, проскакав всю свою жизнь и разрушив перед собой все, что встречалось ему на пути, приложил пистолет к голове.

-- Жаль, что не спустил он курок! говорит доброжелательный старик: - жаль, что он не раздробил себе череп на столько кусочков, сколько он должен фунтов стерлингов!

удалось найти его, когда все эти качества уже исчезли в, рад, что мне не удалось убедить его воспользоваться предлагаемыми выгодами. Вот это первая причина.

-- Я полагаю, что и вторая причина в том же роде? говорит старить, оскалив кубы.

-- О нет! совсем другая. Еслиб я вызвался сыскать его, мне бы пришлась отравиться за ним на другой свет. От был там.

-- Почем же вы знаете, что он был там?

-- Потому, что его не было здесь.

-- Пожалуйста не теряйте свое хладнокровие; берегите его, как бережете свои деньги; говорит мистер Джордж, спокойно выколачивая пепел из трубки. - Он уже давно утонул. Я уверен в этом. Он упал с корабля: умышленно, или нечаянно, этого я не знаю. Быть может это лучше известно вашему приятелю в Сити. Знаете ли вы эту песенку, мистер Смолвид? прибавляет мистер Джордж, начиная насвистывать и выбивать такт по столу пустой трубкой.

-- Песенку? отвечает старик. - Нет, не знаю. У нас здесь не поются песни.

-- Это погребальный марш. Под эту песенку хоронят солдат; вот вам и конец этому делу. Теперь, если ваша прекрасная внучка... извините мисс.... удостоит спрятать эту трубку месяца на дня, то на следующий раз не придется покупать новой. Прощайте, мистер Смолвид!

-- Прощайте, мой неоцененный друг!

-- Да, я думаю, мой неоцененный друг; отвечает старик, взглянув вверх, как пигмей.

Мистер Джордж смеется. Бросив еще взгляд на мистера Подвида и поклонившись на прощанье Юдифи, выходит из кометы, побрякивая воображаемым палашем и другими металлическая доспехами.

-- Бездельник! говорит старый джентльмен, делая отвратительную гримасу на дверь в то время, как она затворяется: - я тебя скручу, любезный. Подожди, ты узнаешь меня!

два безсменных часовых, забытые на своих постах Черным Сержантом - Смертью.

Между тем как эта милая парочка остается на своих местах, мистер Джордж медленно идет по улицам, приняв величавую осанку и весьма серьёзный вид. Уже восемь часов, и день быстро клонится к концу. Он останавливается у Ватерлосского моста, читает афишу и решается идти в театр Астли, Приходить туда и восхищается лошадьми и подвигами наездников; критическим взором осматривает оружие; недоволен сражениями, в которых очевидно обнаруживается незнание фехтовального искусства, но глубоко тронут содержанием пьесы. В последней сцене, когда индейский владетель садится в колесницу и благословляет союз молодых влюбленных, распростирая над ними Британский флаг, в глазах мистера Джорджа плавают слезы умиления.

По окончании театра, мистер Джордж переходит через мост и направляет свой путь к той замечательной части города, около Гэймаркета и Лэйстерского сквера, которая служит центром притяжения посредственных иностранных отелей и иностранцев, кулачных бойцов и рапирных бойцов пехотинцев, старого фарфора, игорных домов, выставок и огромного собрания оборванных и невидимых днем созданий. Проникнув в самое сердце этой части города, он подходит через двор и по длинному выбеленному корридору, к огромному кирпичному зданию, составленному из голых стен, пола, потолка и потолочных окон. На лицевом фасаде, если можно только допустить, что это здание имеет лицевой фасад, крупными буквами написано: Джорджа Галлерея для стрельбы в цель и проч.

и все необходимое для британского боксерства. В этот вечер, однакоже, никто не занимался в галлерее Джорджа мы одним из означенных упражнений; в ней так мало посетителей, что вся она находится в распоряжении маленького уродливого человечка, с огромной головой, который спит на полу.

Маленький человечек одет как оружейный мастер, в фартуке и фуражке из зеленой байки; его руки запачканы порохом, и на лице видны следы пальцев, усердно заряжавших ружья. В то время как он лежит перед белым щитом, озаренный газовым светом, черные пятна на лице в свою очередь ярко блестят. Не подалеку от него стоит крепкий, грубый сосновый стол с тисками и другими слесарными инструментами, которыми он работал. Он очень невысок ростом, с скомканным лицом, и, судя по синей и покрытой шрамами щеке его, можно полагать, что он во время исполнения своей обязанности, несколько раз испытывал на себе действие пороха.

-- Филь! говорит кавалерист спокойным голосом.

-- Что прикажете, отвечает Филь, с трудом поднимаясь на ноги.

-- Было, да не совсем-то бойко, говорит Филь. - Пять дюжин выстрелов из ружей и дюжина из пистолетов. А ужь как попадали в цель-то, если бы вы знали!

И Филь, при этом воспоминании, протяжно просвистал.

-- Запирай двери, Филь!

В то время, как Филь отправляется исполнить приказание, оказывается, что он хромает, хотя и не лишен способности холить довольно быстро. На испещренной стороне его лица нет брови, а на другой стороне видна густая черная бровь. Это разнообразие придает ему весьма замечательный и злобный вид. С его руками приключались, по видимому, всевозможные несчастий: все пальцы на них изрублены, покрыты шрамами, исковерканы. Он кажется очень силен, потому что поднимает тяжелые скамейки, как будто не имея ни малейшого понятия о том, что значит тяжесть. Он имеет странную привычку ходить по галлерее к каким бы то ни было предметам, и с какою бы то на было целью, не по прамому направлению, но около стен и притом безпрерывно упираясь плечом в стену; от этого все стены за известной высоте были засалены.

и все принадлежности для двух постелей. Матрацы кладутся в двух противоположных концах галлереи; кавалерист стелет себе постель, Филь себе.

-- Филь говорят хозяин, подходя к нему без сюртука и жилета и имея в этом костюме самый воинственный вид. - Правда ли, что тебя нашли под воротами?

-- В канаве! - отвечает Филь. - Полицейский страж споткнулся на меня!

-- Ужь истинно, что не даром, - говорит Филь.

-- Спокойной ночи, хозяин!

Филь даже и до постели не может дойти прямо, он считает необходимым потереться плечом около двух стен галлереи, и потом спуститься на матрац. Кавалерист, пройдясь раза два вдоль всей галлереи, бросает взгляд на луну, которая уже ярко светит в потолочные окна, и кратчайшим путем отправляется к матрацу и в свою очередь ложится спать.