Холодный дом.
XXIII. Рассказ Эсфири.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Холодный дом. XXIII. Рассказ Эсфири. (старая орфография)

XXIII. Разсказ Эсфири.

Мы возвратились домой от мистера Бойторна после шести недель, проведенных приятнейшим образом. Мы часто бывали в парке, в лесах и редко проходили домик, в котором скрывались от грозы, чтоб не зайти в него и не поговорить с лесничим. Леди Дэдлок мы встречали только в церкви по воскресеньям. В Чесни-Воулд было много гостей, и хотя миледи была окружена многими хорошенькими личиками, но её лицо всегда производило на меня такое же впечатление, как и в первый раз. Я до сих пор не могу дать отчета, было ли это впечатление тягостное или приятное; влекло ли оно меня к ней или отталкивало. Мне кажется, что я восхищаюсь ею с некоторою боязнью; я знаю, что в её присутствии мысли мои уносились назад к старому времени моей жизни.

Не один раз, в ряду этих воскресных дней, мне приходило в голову, что, чем была эта леди для меня, тем была и я для нея, то есть, что и я точно также производила на нее впечатление, хотя совершенно в другом роде. Но когда я украдкой бросала взгляд на нее и видела ее такою спокойною, отдаленною и даже недоступною, я считала это за особенную слабость моего ума. И в самом деле, все мое нравственное бытие, сравнительно с нею, было слабо; я чувствовала это и, сколько могла, упрекала себя в том.

Я намерена рассказать одно обстоятельство, которое случилось перед нашим отъездом от мистера Бойторна.

Я прогуливалась с Адой в саду, когда мне доложили, что кто-то хочет видеться со мной. По приходе в столовую, где ждала меня неизвестная особа, я увидела француженку, ту самую, которая сбросила башмаки и пошла по мокрой траве, в то время, когда гремел страшный гром и сверкала молния.

-- Mademoiselle, - начала она, смотря на меня пристально и говоря без особенной смелости и унижения: - я осмелилась придти сюда; но вы съумеете извинить мою смелость, потому что вы так добры, mademoiselle.

-- Если вы хотите говорить со мной, так тут не требуется никаких извинений, - сказала я.

-- В этом заключается мое желание. Приношу вам тысячу благодарностей за такое снисхождение. Я имею теперь позволение говорить с вами. Не правда ли?--сказала она без всякого принуждения.

-- Совершенно правда.

-- M-lle, вы так добры! Сделайте милость, выслушайте меня. Я оставила миледи. Мы не сошлись с ней. Миледи ужасно надменна. Простите! Вы имеете право сердиться на меня, M-lle.

Она предугадывала то, что я хотела сказать, хотя я только подумала сказать.

-- Я не затем пришла сюда, чтобы жаловаться на миледи. Но во всяком случае, я могу сказать, что она ужасно надменна; это известно всему свету. Больше я не скажу ни слова.

-- Пожалуйста, продолжайте, - сказала я.

-- Сию минуту. M-lle, я очень благодарна за вашу вежливость. Я имею невыразимое желание служить молодой леди, которая добра, образованна и прекрасна. Вы, М-lle, добры, образованны и прекрасны как ангел. Ах, еслиб я могла иметь честь быть вашей горничной!

-- Мне очень жаль... - начала я.

-- Не отказывайте мне так скоро, M-lle, - сказала она, против желания нахмурив свои прекрасные черные брови. - Позвольте мне надеяться хотя одну минуту. М-lle, я знаю, что служба при вас будет уединеннее той, которую я оставила. Но ничего! я сама хочу того. Я знаю, что здесь, кроме жалованья, я больше ничего не получу. И прекрасно. Я довольна и тем.

-- Уверяю вас, - сказала я, приведенная в крайнее замешательство при одной мысли иметь при себе такую служанку: - уверяю вас, я не держу для себя горничной...

-- Ах, M-lle, но почему же? Почему, когда вы можете иметь такую преданную, как я? Я бы была счастлива, если бы могла служить вам; я была бы преданна вам, ревностна и верна! М-lle, я желаю служить вам от чистого сердца. Не говорите мне в настоящую минуту о деньгах. Возьмите меня так... просто... без жалованья!

Она так усердно упрашивала меня, что я, почти испуганная, отступила назад. Не замечая этого в пылу своем, она продолжала настоятельно упрашивать меня; она говорила быстро и с покорностию, хотя в голосе её слышались и приятность, и благородство.

-- М-lle, я родом из южных провинций Франции, где мы все пылки, и где любовь и ненависть всегда бывают очень глубоки. Миледи была слишком горда для меня; а я была слишком горда для нея. Это было, прошло, кончено! Возьмите меня к себе в служанки, и я буду служить вам прекрасно. Я сделаю для вас больше, чем вы можете представить себе. Позвольте! Да, M-lle; я сделаю. Если вы примете мои услуги, вы не станете сожалеть о том. Уверяю вас, не станете, и я вам отслужу превосходно. О, вы не знаете еще, как отслужу я вам.

В её лице заметна была какая-то грозная энергия в то время, как она смотрела на меня, когда я объясняла о невозможности принять ее к себе в услужение (не считая, впрочем, за нужное говорить, как мало желала я иметь ее при себе); в эту минуту она казалась мне женщиной с улицы Парижа, во времена терроризма. Она слушала, не прерывая слов моих, и потом сказала своим очень звучным языком и нежным голосом:

Она посмотрела на меня еще пристальнее, когда взяла мою руку и, казалось, несмотря на моментальное прикосновение к руке, она успела разглядеть на ней все жилы.

-- Я боюсь, M-lle, что я испугала вас во время грозы? - сказала она, делая прощальный реверанс.

Я откровенно призналась, что она изумила нас всех.

Этим кончились наши переговоры, и я была рада, что они не возобновлялись. Я полагала, что она удалилась из деревни, потому что больше я не видала ее. После того не случалось ничего такого, что бы могло нарушить тихое летнее удовольствие. Шесть недель прошли, и мы, как я уже сказала, возвратились домой.

В это время, и спустя еще много недель после того, Ричард постоянно посещал нас. Кроме каждой субботы, воскресенья и утра понедельника, он иногда неожиданно приезжал верхом, проводил вечер с нами, и на другое утро рано уезжал. Он попрежнему был весел и безпечен, и говорил нам, что занимался прилежно; но мне что-то не верилось. Мне казалось, что его прилежание было ложно направлено; я не предвидела, чтобы оно повело его к чему-нибудь дельному: оно, по моему мнению, служило основой к развитию обманчивых надежд, проистекающих из тяжбы - этого пагубного источника скорби и несчастий. Он говорил нам, что он уже проник в самую глубь этой тайны, и что духовное завещание, по которому Ада и он должны получить, уж я и не знаю, какое безчисленное множество фунтов стерлингов, было бы давным давно утверждено, если-б только Верховный Суд имел хоть сколько-нибудь здравого смысла и правосудия. О, как тяжело это если бы звучало в моих ушах! И что счастливого решения этого дела должно ожидать в непродолжительном времени. Он доказывал это самому себе всеми скучными доводами, вычитанными из дела, и каждый из этих доводов погружал его глубже и глубже в эту путаницу. Он даже начал посещать Верховный Суд. Он говорил нам, как он встречал там мисс Фляйт ежедневно; как он разговаривал с ней, и оказывал ей разные маленькия услуги, и наконец, как он подсмеивался над ней, хотя и сожалел ее от чистого сердца. Но он никогда не думал о томе, никогда не думал, мой бедный, милый, пылкий Ричард, столь счастливый в ту пору и с такими светлыми надеждами перед собой, - он никогда не думал о том роковом звене между его цветущей юностью и её преклонными летами, между его надеждами и её запертыми в клетках птицами, её бедным чердаком и полоумным состоянием.

Ада любила его слишком сильно, чтобы не верить ему в том, что он говорил или делал между тем как опекун мой, хотя и часто жаловался на восточный ветер и чаще обыкновенного читал в своей Ворчальной, сохранял относительно этого предмета глубокое молчание. Поэтому, собравшись однажды в Лондон повидаться с Кадди Джеллиби, по её настоятельной просьбе, я просила Ричарда встретить меня в конторе дилижансов, с тем, чтобы поговорить с ним откровенно. Я застала его там, и мы пошли с ним рука об руку.

-- Ну, Ричард, - сказала я, как только могла говорить с ним серьезно, - начинаете ли вы чувствовать себя основательнее?

-- О, да, моя милая, - отвечал Ричард: - теперь все идет своей дорогой.

-- Но твердо ли вы идете по своей дороге? - спросила я.

-- Что вы подразумеваете под этим? - в свою очередь спросил Ричард с веселым смехом.

-- Твердо ли вы идете по дороге к адвокатству? - сказала я.

-- О, без сомнения, - отвечал Ричард: - у меня все идет превосходно.

-- Вы говорили это и прежде, милый мой Ричард.

-- И вы не довольствуетесь этим ответом? Хорошо. Положим, что нет. Твердо ли я иду по своей дороге? Вы хотите сказать, определился ли я вполне в контору Кэнджа?

-- Да.

-- Ну, не знаю, как вам сказать об этом, - сказал Ричард, делая сильно ударение на слово вполне, как будто оно выражало величавшее затруднение. - Потому не знаю, что никаким образом нельзя определиться, пока это дело находится в таком неопределенном виде. Под словом дело я подразумеваю запрещенный предмет.

-- А вы полагаете, что оно когда-нибудь может быть и определенным? - сказала я.

Мы прошли несколько шагов молча. Вдруг Ричард обратился ко мне с своим обычным чистосердечием и с полным чувством.

-- Милая Эсфирь, я понимаю вас, и я желаю - видит небо, - как я желаю! - быть более постоянным человеком. Я не говорю, быть постоянным к Аде, потому что я страстно люблю ее, и с каждым днем люблю более и более, но постоянным к самому себе. Я не могу вполне выразить своего желания. Если-б я был, более постоянным человеком, я бы ужился с Баджером или Кэнджем и Карбоем; я бы стал заниматься своим дедом прилежно и систематически, и не имел бы долгу.

-- А разве вы имеете долг, Ричард?

-- Да, небольшой, - отвечал Ричард. - К тому же, надобно признаться, я слишком пристрастился к биллиарду и к подобным тому развлечениям. Я признался вам во всем. Скажите, Эсфирь, не станете ли вы презирать меня за это?

-- Вы знаете, что я не стану, - отвечала я.

-- Вы снисходительнее ко мне, чем я сам к себе, - отвечал он. - Милая Эсфирь, я чувствую себя несчастным, что до сих пор не пристроился; но, скажите, каким образом могу я пристроиться? Если-б вы жили в недостроенном доме, могли ли бы вы расположиться в нем спокойно? Если-б вам суждено было бросать всякое предприятие неконченным, вам бы тяжело было взяться за что-нибудь - вот таково и мое несчастное положение. Я с рождения был обречен в жертву какой-то борьбе со всеми её случайностями и переменами, и эта борьба начала разстраивать меня прежде, чем я вполне понимал различие между переменами закона и переменами платья. С тех пор она лишила меня всякой возможности пристроиться в жизни, так что я сознаю иногда, что я недостоин любить свою милую, преданную мне, кузину Аду.

Мы находились в уединенном месте, и Ричард, закрыв лицо руками, плакал, произнося эти слова.

-- О, Ричард, - сказала я: - зачем так печалиться! У вас благородное сердце, а любовь Ады будет с каждым днем делать вас достойнее.

-- Я знаю, моя милая, - отвечал он, пожимая мне руку: - я знаю все это. Не думайте, что в настоящую минуту я черезчур слаб и откровенен; все, что я высказал вам, долго лежало у меня на сердце, я не раз собирался высказать вам это, но или не имел случая, или недоставало во мне духа. Я знаю, какую перемену должна производить во мне одна мысль об Аде, но до сих пор она не произвела ее. Я еще до сих пор не мог сделаться человеком основательным. Я люблю Аду страстно, а между тем делаю ей вред, делая вред себе каждый день и каждый час. Впрочем, это не может долго продолжаться, мы услышим наконец, что дело наше кончилось в нашу пользу и тогда вы и Ада увидите, что из меня еще может быть!

Мне грустно было слышать его рыдания и видеть, как слезы струились между пальцами; но еще грустнее были для меня его самоуверенность и одушевление, с которыми он говорил эти слова.

-- Я разсматривал все бумаги, Эсфирь, я углублялся в них по целым месяцам, - продолжал он, снова принимая веселое расположение духа: - и поверьте, что в скором времени мы выйдем победителями. Медленность делопроизводства, поглотившая Бог знает какое множество лет, служит некоторым ручательством, что дело наше кончится скоро: оно уже готовится к докладу. Bee кончится прекрасно, и тогда вы увидите, к чему я способен!

Вспомнив, как он за несколько минут перед этим подводил Кэнджа и Карбоя под одну категорию с Баджером, я спросила его, когда он намерен записаться в Линкольнинский Суд?

-- Когда! Я думаю, что никогда, Эсфирь, - отвечал он с усилием. - Мне кажется, с меня довольно и этого. Поработав по делу Джорндись и Джорндис, как невольник, я вполне утолил свою жажду к познанию законов и уверен теперь совершенно, что эта жажда не возобновится. Кроме того, я вижу, что она сильнее и сильнее удерживает меня от постоянного стремления на сцену действия. На чем же должен я сосредоточивать все свое внимание? - сказал Ричард с полным убеждением.

-- Не знаю, - сказала я.

-- Не смотрите так серьезно, - отвечает Ричард: - лучше этого я ничего не могу сделать. Я не вижу необходимости посвятить себя какой нибудь профессии. Кончится наша тяжба, и я обезпечен на всю жизнь. Нет, нет. Я смотрю на это, как на занятие, которое в сущности более или менее неосновательно, и потому соответствует моему временному положению; да, оно как нельзя более соответствует. Скажите, моя милая Эсфирь, на чем же я должен сосредоточивать все свое внимание?

Я посмотрела на него и покачала головою.

-- На чем, - сказал Ричард тоном полного убеждения: - на чем более, как не на военной службе?

-- На военной службе? - повторила я.

-- Непременно. Мне остается только поступить в нее... и тогда вы увидите!

И вместе с этим он показал мне памятную книжку, в которой сделаны были следующия подробные исчисления: положим, что в течение шести месяцем, не быв в военной службе, он задолжал двести фунтов стерлингов; но что, будучи в военной службе, в течение такого же времени он не сделал бы и гроша долгу, на что он уже дал себе слово - эта мера должна сохранить четыреста фунтов в год или две тысячи фунтов в пять лет, что составило бы весьма значительную сумму. Потом он так красноречиво и так чистосердечно говорил, какую бы он сделал жертву, удалив себя на время от Ады; говорил о ревностном желании, которое питал в душе своей, чтоб отплатить ей за её любовь, обезпечить её счастие, исправить в себе все недостатки, приобрести для характера своего решительность; он говорил это так чистосердечно, что мне становилось и больно, и грустно слушать его. Я воображала, чем все это кончится, чем могло оно кончиться, когда все его прекрасные качества так скоро и так верно покрывались какой-то гибельной ржавчиной, разрушавшей все, на чем она оставалась!

соглашался со мной; он говорил о Верховном Суде, и о всем вообще, с своим всегдашним легкомыслием и рисовал светлые картины своей счастливой будущности, которая, увы! должна наступить для него с окончанием тяжбы. Мы говорили много; но, заговорив о каком нибудь предмете, всегда переходили на несчастную тяжбу.

Наконец мы подошли к скверу Сого, где Кадди Джеллиби назначила мне свидание, как в самом спокойном месте в окрестностях улицы Ньюман. Кадди была в середине сада и поспешила выйти оттуда, как только я показалась. После обыкновенных приветствий, Ричард оставил нас.

-- Принц на уроке, вон в этом доме, - сказала Кадди: - и он достал для нас ключи от сквера. Поэтому, если вы согласны погулять со мной, мы запремся здесь, и я спокойно выскажу вам все, для чего я хотела видеть ваше доброе личико.

-- Я совершенно согласна, моя милая, - сказала я. - Ничего не может быть лучше этой прогулки.

Вследствие этого Кадди, нежно поцеловав мое доброе личико, как она выражалась, заперла двери, взяла меня под руку и мы спокойно приступили к прогулке.

-- Дело вот в чем, Эсфирь, - сказала Кадди, вполне пользуясь и наслаждаясь моим искренним расположением: - после того, как вы сказали мне, что очень дурно вступать в брак без согласия матери, или даже держать ее в совершенном неведении касательно нашего обручения (хотя я уверена, что она вовсе обо мне не заботится), я считала долгом передать ваши мнения Принцу. Во-первых, потому, что я хочу извлекать полезное из всех ваших советов, а, во-вторых, потому, что у меня нет никаких секретов от Принца.

-- Я думаю, Кадди, он одобрил мой совет?

-- О, моя милая, уверяю вас, он готов одобрять все, сказанное вами. Вы не можете себе представить, как он уважает вас.

-- В самом деле?

-- В другой девушке, Эсфирь, это уважение возбудило бы ревность, - сказала Кадди, смеясь и качая головой: - но оно меня только радует, потому что вы первая и лучшая моя подруга, и никто не сумеет любить вас так, как мне хочется.

-- Клянусь, Кадди, - сказала я: - вы все сговорились поддерживать во мне хорошее расположение духа. Итак, моя милая!

-- Да, да; я сейчас разскажу вам все, - отвечала Кадди, скрестив свои руки на моей руке. Мы долго говорили об этом предмете с Принцем, и я сказала ему: Принц, так как мисс Соммерсон...

-- А надеюсь, Кадди, ты не назвала меня мисс Соммерсон.

-- Нет, нет! - вскричала Кадди, как нельзя более довольная и с лицом, сияющим удовольствием. - Я назвала тебя просто, Эсфирь. Вот я и сказала Принцу: "Так как Эсфирь решительно этого мнения, она сама выразила его, и всегда намекает на него, когда присылает мне те миленькия письма, которые ты, Принц, слушаешь с таким удовольствием, то я приготовилась открыть всю истину моей мама, когда найдешь ты удобным. А думаю, Принц, - сказала я, - что, не мнению Эсфири, мое положение будет более выгодное, если ты так же, как и я признаешься во всем своему папа".

-- Да, моя милая, - сказала я: - Эсфирь, действительно такого мнения.

-- Значит, я поступила умно! - воскликнула Кадди. - Это очень безпокоило Принца не потому, чтобы он сомневался в справедливости слов моих, но потому, что он боялся за нежные чувства своего родителя; он боялся, что признанием своим убьет его; он боялся, что мистер Торвидроп сочтет такой поступок непочтительным. А ведь ты знаешь, Эсфирь, какие у него изящные манеры, - прибавила Кадди: - и его чувства чрезвычайно нежны!

-- В самом деле, моя милая

-- О, чрезвычайно нежные! Принц говорит то же самое Так вот это-то и заставило мое милое дитя... это название я отношу не к тебе, Эсфирь, - сказала Кадди в виде извинении, и лицо её покрылось ярким румянцем: - я обыкновенно называю Принца милым дитятею.

Я засмеялась; Кадди тоже засмеялась, раскраснелась еще более и продолжала:

-- Это заставило его, Эсфирь.

-- Кого же заставило, моя милая?

-- О, какая ты скучная! - сказала Кадди, смеясь: - кого больше, как не мое милое дитя! Это причинило ему безпокойство на целые недели и заставило его откладывать свое признание со дня на день. Наконец он сказал мне: - Кадди, если мисс Соммерсон, которая пользуется таким расположением моего отца, согласится присутствовать при моем объяснении, мне кажется, я бы тогда решился. Поэтому я и обещала ему просить тебя приехать сюда. Кроме того, я решилась, - сказала Кадди, смотря на меня с надеждою, хотя и боязливо: - в случае если ты согласишься, попросить тебя после того сходить со мной к моей мама. Вот что хотела я выразить, когда в письме моем говорила, что намерена просить от тебя величайшей милости и помощи. И если, Эсфирь, ты думаешь, что можно согласиться на это, мы оба были бы крайне обязаны тебе.

Кадди была в восторге от моего ответа. Она так была восприимчива ко всему, что только заключало в себе ласку и ободрение, как никакое другое нежное сердце, которое когда либо билось в этом мире. Пройдя еще раза два по саду, Кадди надела совершенно новые перчатки, оправила себя как можно лучше, чтоб не уронить себя в глазах представителя прекрасной осанки и изящных манер, и после того мы отправились прямо в улицу Ньюман.

Само собою разумеется, Принц занят был уроками. Мы застали его с ученицей, от которой нельзя было ожидать больших успехов; это была упрямая, безтолковая, маленькая девочка, с сердитым лицом, грубым голосом, и с неодушевленной мама; успехи этой девочки еще менее подавали надежды чрез замешательство, в которое мы, приходом своим, поставили её наставника. Урок наконец кончился, и когда маленькая девочка переменила башмаки и закутала свое белое кисейное платье в большую шаль, ее увели домой. После небольшого приготовления мы отправились отыскивать мистера Торвидропа. Мы застали его в перчатках и с шляпою в руке. Как образец прекрасной осанки и изящных манер, он сидел на софе в своей отдельной комнате, единственном спокойном уголке во всем доме. Повидимому, он одевался совершенно на досуге, отрываясь от времени до времени от легкой закуски. Туалетный ящик, щетки и другие подобные предметы, изящно отделанные, лежали около него в приятном безпорядке.

-- Батюшка, к вам пожаловали мисс Соммерсонь и мисс Джеллиби.

-- Очаровательно, восхитительно! - сказал мистер Торвидроп, величаво приподняв правое плечо и кланяясь. - Позвольте мне! (подавая нам стулья). Прошу покорно садится! (целуя кончики пальцев левой руки). Я в восторге! (прищуривая глаза свои и обращая их кверху). Мое маленькое убежище вы превратили в рай.

И он снова опустился на софу как единственный джентльмен в Европе.

-- Вы опять находите нас, мисс Соммерсон, за тем же занятием: мы полируем, полируем и полируем! Опять прекрасный пол поощряет и награждает нас, доставляя нам честь и удовольствие своим очаровательным присутствием. Это слишком много в нынешния времена; мы очень, очень переродились со времени Его Королевского Высочества Принца-Регента, моего благодетеля, если позволено мне будет так выразиться. Прекрасная осанка и изящные манеры только что не втаптываются в грязь ногами механиков. Редко, редко достается прекрасной осанке и изящным манерам насладиться улыбкой красоты.

Я не сказала ни слова и считала это за лучший ответ. Мистер Торвидроп взял щепотку табаку.

-- Любезный сын мой, - сказал он: - у тебя сегодня четыре урока. Я бы советовал тебе покушать на скорую руку сандвичей.

-- Благодарю вас, батюшка, - отвечал Принц: - не безпокойтесь, я буду аккуратен. Батюшка, смею ли я просить вас приготовиться к тому, что я намерен сказать вам!

-- Праведное небо! - воскликнуль образец манер, бледный и испуганный в то время, как Принц и Кадди, рука в руку, склонились перед ним на колени. - Что это значит? Не с ума ли вы сошли! О, ради Бога, говорите, что это значит?

-- Батюшка, - отвечал Принц с величайшей покорностью: - я люблю эту молодую леди и дал слово жениться на ней!

-- Дал слово жениться! - вскричал мистер Торвидроп, склоняясь на софу и закрывая лицо обеими руками. - О, небо! до чего я дожил! В мое сердце пущена стрела моим родным сыном!

-- Мы уже давно дали слово друг другу, - дрожащим голосом сказал Принц: - и мисс Срммерсон, узнав об этом, посоветовала нам признаться вам, батюшка, и была так добра, что согласилась присутствовать при нашем признании. Мисс Джеллиби молодая леди, которая питает к вам, батюшка, глубокое уважение.

Из груди мистера Торвидропа вырвался стон.

-- Не огорчайтесь, батюшка, умоляю вас, не огорчайтесь! - произнес его сын. - Мисс Джеллиби молодая леди, она питает к вам глубокое уважение. Соглашаясь вступить в брак, мы поставляем себе в священную обязанность заботиться о вашем спокойствии.

Мистер Торвидроп заплакал.

-- Ради Бога, не огорчайтесь, батюшка! - воскликнул сын.

-- Сын, сын! - сказал мистер Торвидроп: - слава Богу, что твоя покойная мать избавилась от такого удара. Поражай меня и не щади. Поражайте меня, сэр; поражайте в самое сердце!

-- Не говорите так, батюшка, - умолял Принц со слезами: - ваши слова убивают меня. Уверяю вас, мы поставляемь себе в священную обязанность заботиться о вашем спокойствии. Каролина и я не забудем нашего долга; мой долг в отношении к вам будет и её долгом, мы дали и в этом слово друг другу; так что, с вашего одобрения и согласия, мы посвятим всю свою жизнь только тому, чтоб доставлять вам спокойствие и удовольствие.

-- Поражайте, сэр, - говорил мистер Торвидроп: - поражайте в самое сердце!

Я заметила, впрочем, что он внимательно слушал Принца.

доставлять вам это удовольствие. Если наш союзь покажется приятным вам, то благословите его вашим одобрением и согласием; и когда мы женимся, то первою мыслию нашею будет ваше спокойствие. В нашей жизни вы постоянно будете главою и хозяином; мы чувствуем, как неестественно было бы с нашей стороны, еслиб мы не старались предупреждать ваши желания, еслибь не употребили бы все возможные с нашей стороны средства, чтоб доставить вам спокойствие.

Мистер Торвидроп тяжело боролся с своими чувствами, и снова выпрямился на софе. Его щеки раздувались над его тутозатянутым галстухом; в эту минуту он представлял собою совершенный образец отеческой прекрасной осанки и изящных манер.

-- Сын мой! - сказал мистер Торвидроп. - Дети мои! Я не могу противостоять вашим мольбам. Будьте счастливы!

Его благосклонность, в то время, как он поднимал свою будущую невестку и протягивал руку своему сыну (который целовал ее с сыновним почтением и благодарностию), были для меня самым невиданным до того зрелищем.

-- Дети мои, - сказал мистер Торвидроп, с родитель ским чувством обнимая левой рукой Кадди и грациозно положив правую руку на бедро. - Сын мой и дочь моя, ваше счастие будет отныне моим попечением. Я буду следить за вами Вы будете всегда жить со мной (подразумевая, вероятно, под этим, что я всегда буду жить с вами), этот дом отныне будет вашим домом; словом сказать, вы имеете теперь полное право считать и считайте его своим домом. Живите счастливо и долго и разделяйте свою судьбу с моею!

Могущество его прекрасной осанки и изящных манер было таково, что они действительно были преисполнены благодарностью, как будто вместо того, что он, навязываясь жить вместе с ними на все остальные дни своей жизни, приносил в их пользу огромною жертву.

-- Что касается до меня, мои дети, сказал мистер Торвидроп: - то я заметно начинаю вянуть и желтеть и не вижу возможности сказать, долго ли будут еще оставаться слабые следы прекрасной осанки и изящных манер в этот прядильный и ткацкий век. Во всяком случае, сколько будут позволить обстоятельства, я стану исполнять свой долг в отношении к обществу, и, по обыкновению, буду показываться в городе. Мои желания и нужды весьма ограниченны и удобоисполнимы. Дайте, мне вот эту маленькую комнатку, несколько необходимых вещей для туалета, скромный завтрак поутру и умеренный обед - и мне больше ничего ненужно. Исполнение этих нужд я предоставляю вашей любви ко мне и уважению, - все остальное я беру на себя.

Влюбленные вновь были тронуты его необыкновенным великодушием.

-- Сыпь мой, сказал мистер Торвидроп: - относительно тех недостатков в тебе - недостатков прекрасной осанки и изящных манер, которые родятся с человеком, которые можно усовершенствовать изучением, но никогда нельзя производить по прихоти, - в этом ты попрежнему можешь положиться на меня. Я был верен моему делу со времени Его Королевского Высочества Принца-Регента, и не сойду с своего поста теперь. Нет, мой сын, не сойду. Если ты с гордостию смотрел на положение своего отца, то будь уверен, что его положение останется навсегда незапятнанным. Что же касается до тебя, Принц, у которого совсем другой характер (да мы и не можем и не должны быть одинаковы во всем), ты должен работать, трудиться, приобретать деньги и по возможности распространять круг своих занятий.

-- В этом вы можете положиться на меня, неоцененный батюшка: я говорю от чистого сердца, - отвечал Принц.

-- Я не сомневаюсь в этом, - сказал мистер Торвидроп. - Твои качества, мой сын, не блестящи, но они прочны и полезны. Дети мои, словами моей покойной жены, на жизненный путь которой я имел счастие проливать некоторый луч света, я должен сказать вам обоим: заботьтесь о нашем заведении, заботьтесь о моих скромных нуждах - и да благословит вас Бог!

После этого старик Торвидроп сделался очень любезен, вероятно, в ознаменование счастливого события. Я же сказала Кадди, если она намерена идти домой сегодня, то не следовало медлить. Поэтому мы отправились после нежного прощания между Кадди и её женихом. Во всю дорогу Кадди была так счастлива и так чистосердечно выхваляла мистера Торвидропа - старика, что я ни под каким видом не решилась бы произнесть и слова в его порицание.

В окнах дома, где проживало семейство Джеллиби были приклеены билеты, извещающие, что дом отдается в наем. Он казался мрачнее, грязнее и пустыннее, чем когда нибудь. Дня два тому назад, имя несчастного мистера Джеллиби появилось в списке банкротов, и он сидел, запершись, в столовой с двумя джентльменами, посреди кучи синих мешков, счетных книг и бумаг, и делал отчаянные усилия разъяснить свои дела. Они, казалось мне, были недоступны для его понятия, потому что когда Кадди, по ошибке, завела меня в столовую, я увидела, что мистер Джеллиби, в очках, сидел в углу между обеденным столом и двумя джентльменами и казался безчувственным ко всему, что вокруг его делалось.

Поднимаясь наверх в комнату мистрисс Джедлиби, мы не встречали детей: все они визжали на кухне; не встретили даже ни одной служанки. Мы застали мистрисс Джеллиби среди громадной корреспонденции: она распечатывала, читала и сортировала письма; на полу лежала груда рваных конвертов. Она была так углублена в свои занятия, что сначала не узнала меня, хотя и смотрела на меня своим странным, светлым, устремленным вдаль взглядом.

-- Ах, мисс Соммерсон! - сказала она наконец. - Извините меня! Я никак не думала видеть вас у себя. Надеюсь, что вы здоровы, и что мистер Джорндис и мисс Клэр также здоровы.

В свою очередь я выразила свою надежду, на здоровье мистера Джеллиби.

-- Не совсем здоров, моя милая, - сказала мистрисс Джеллиби спокойнейшим образом. - Он был несчастлив в своих делах и теперь в дурном расположении духа. К счастию моему, что при своих занятиях, я не имею времени думать об этом. В настоящее время у нас собиралось, мисс Соммерсон, пятьсот семейств, круглым числом по пяти человек в каждом, и все они или отправились уже, или отправляются, на левый берег реки Нигера.

Я подумала об одном семействе, так коротко знакомом нам, которое не отправилось еще и не отправлялось на левый берег Нигера и не удивлялась, почему это обстоятельство ее не безпокоило.

-- Я вижу, вы привели с собой Кадди, - заметила мистрисс Джеллиби, взглянув на свою дочь. - Видеть ее здесь сделалось совершенной редкостью. Она совсем почти бросила свое прежнее занятие, и через это заставляет меня нанимать мальчика.

-- Я уверена, ма... - начала было Кадди

-- Я тебе говорю, Кадди, - перебила ее мать мягким тоном: - я тебе говорю, Кадди, что я нанимаю мальчика, который в эту минуту обедает. Какая же польза из твоих возражений?

-- Я и не делаю вам возражений, отвечала Кадди. - Я только думала сказать, что вы верно не захотели бы, чтоб я всю свою жизнь сидела за письменным столом.

сортировала их и говорила. - Вот еще новости. Сидеть всю жизнь за письменным столом! Если бы ты имела хоть сколько нибудь сочувствия к судьбам человеческого рода, ты бы не решилась сделать мне подобный ответ; твои идеи были всегда выше той, которую ты высказала. Но ты не имеешь сочувствии. Я часто говорила тебе, Кадди, что ты вовсе не имеешь сочувствия.

-- Действительно, ма, к Африке я вовсе не имею его.

-- Конечно не имеешь. Не имей я таких многотрудных занятий, мисс Соммерсон, это совершенно бы убило меня, - сказала мистрисс Джеллиби, нежно останавливая на мне взор свой и раздумывая, куда ей положить только что распечатанное письмо, - Но я так много должна думать и сосредоточивать свои мысли на делах, касающихся до племени Борриобула-Ха и вообще до Африки, что в этом заключается мое лекарство.

Когда Кадди бросила на меня умоляющий взгляд и когда мисс Джеллиби устремила взор свой в Африку прямехонько сквозь мою шляпку и голову, я считала эту минуту за удобнейшую, чтобы приблизиться к цели моего посещения и овладеть вниманием мистрисс Джеллиби.

-- Быть может, - начала я: - вы удивитесь, если я скажу вам, что привело меня сюда прервать ваши занития.

-- Я всегда очень рада видеть вас, мисс Соммерсон, в моем доме, - сказала мистрисс Джеллиби, продолжая свое занятие с спокойной улыбкой. - Хотя я и желала бы... - при этом она покачала головой, - хотя я и желала бы. чтоб мисс Соммерсон принимала более участия в Борриобульских делах.

-- Я пришла сюда с Кадди, - сказала я: - потому что Кадди считает долгом ничего не скрывать от своей матери и полагает, что я помогу ей (хотя, с своей стороны, я совершенно не знаю, как и чем могу я помочь) при открытии вам одной из её тайн.

-- Кадди, - сказала мистрисс Джеллиби, отрываясь на минуту от своего занятия и потом покачав головой, с прежним спокойствием принялась за него: - ты, верно, хочешь сообщить мне какой нибудь вздор?

Кадди развязала свою шляпку, сняла ее, и, взяв за концы лент, залилась слезами и сказала: - мама, я дала слово выйти замуж!

-- О, какая ты смешная! - заметила мистрисс Джеллиби, разсеянно разсматривая распечатанную депешу: - какая ты глупая, Кадди!

-- Я дала слово выйти замуж, ма, - говорила, рыдая Кадди: - за молодого мистера Торвидроп, учителя в танцевальной школе и старый мистер Торвидроп, настоящий джентльмен, согласился на наш брак; я прошу теперь и умоляю вас, дайте вы свое согласие, без которого, ма, я никогда не буду счастлива; никогда, никогда!

И Кадди продолжала рыдать, забывая все, что переносила она. В эту минуту она помнила только свою привязанность к матери.

-- Видите, мисс Соммерсон, - заметила мистрисс Джеллиби довольно сурово: - видите, какое счастие иметь столько занятии и сосредоточивать на них все свои мысли. Вот Кадди дала слово выйти замуж за сына танцмейстера, связалась с людьми, которые не имеют ни малейшого сочувствия к судьбамь человеческого рода! Между тем как мистер Гушерь, один из первейших филантропов нашего времени, говорил мне по секрету, что он интересуется моей дочерью!

-- Кадди, Кадди! - возразила мистрисс Джеллиби, распечатывая новое письмо с неподражаемым спокойствием. - Я нисколько не сомневаюсь в этом. Да и могла ли ты поступать иначе, будучи совершенно лишена тех симпатий, которые в нем преобладают! Еслибь мои общественные занятия не были для меня любимым детищем, еслиб я не занималась планами в громадных размерах, эти мелочи могли бы сильно огорчать меня, мисс Соммерсон. Но могу ли я позволить, чтоб глупый поступок со стороны Кадди (от которой я лучшого никогда и не ждала) поставил бы преграду между мной и Африкой? Нет, нет, - повторяла мистрисс Джеллиби тихим, но звучным голосом и с приятной улыбкой распечатывала письма и сортировала их: - нет, нет, мисс Соммерсон!

Я до такой степени не была подготовлена к столь холодному приему, хотя и могла разсчитывать на него, что не находила слов в ответ ей. Кадди, точно также как и я, совершенно растерялась. Мистрисс Джеллиби продолжала распечатывать письма и безпрестанно повторяла весьма приятным голосом и с самой приятной улыбкой: - нет, мисс Соммерсон, со мной этого не может случиться.

-- Надеюсь, ма, - сказала наконец Кадди, рыдая, - вы не сердитесь на меня?

-- О, Кадди, какая ты в самом деле несносная! - отвечала мистрисс Джеллиби. - Ну идет ли делать подобные вопросы после того, как я тебе сказала о моем исключительном занятии?

-- Ты безсмысленный ребенок, уж потому, что сделала подобный поступок, сказала мистрисс Джеллиби: - ты никуда негодный ребенок, если не хотела посвятить себя общественной пользе. Но шаг сделан, я наняла уже мальчика для переписки, больше мне ничего не остается сказать. Пожалуйста, Кадди, сказала мистрисс Джеллиби, потому что Кадди наклонилась к ней и начала ее целовать: - не мешай мне заниматься моим делом, дай мне разобрать эту кипу бумаг до прихода вечерней почты.

В это время я считала за лучшее уйти, но была удержала еще на минуту словами Кадди.

-- Вы не разсердитесь, ма, если я представлю вам его?

-- Кадди, Кадди, - сказала мистрисс Джеллиби, совершенно утомленная такими мелочами: - уж если ты хочешь, так пожалуйста не приводи его в дни, назначенные для наших комитетских собраний. Ты должна устроить этот визит, когда я буду совершенно свободна. Моя милая мисс Соммерсон, вы очень, очень добры, если решились прийти сюда и помочь этой глупенькой девочке. Прощайте! Когда я скажу вам, что передо мной лежит пятьдесят восемь новых писем от различных фабрикантов, которые нетерпеливо желают узпать все подробности касательно африканских туземцев и возделывания кофе то, кажется мне не нужно представлять вам извинений в том, что я очень занята.

Спускаясь с лестницы, я нисколько не удивлялась, что Кадди была в грустном расположении духа; не удивлялась тому, что она рыдала, склонив свою голову ко мне на плечо; не удивлялась словам её, что ей легче было бы выслушать жестокую брань, нежели видеть такое равнодушие; не удивлялась и признанию её, что гардероб её был так скуден, что она не знала, как ей выходить замуж. Мало по малу я старалась утешить ее, доказывая ей, сколько хорошого могла она сделать для своего несчастного отца и для бедного Пипи, когда будет иметь свой уголок. Наконец мы спустились в сырую темную кухню, где Пипи и его маленькие братцы и сестрицы ползали на каменном полу, и где мы так разыгрались с ними, что если бы я не прибегнула к сказкам, то платье мое было бы изорвано в клочки. От времени до времени долетали до нас сверху громкие крики и слышался сильный стук мебели. Я боялась, что причиной этих голосов и этого стука, был мистер Джеллиби, когда он, при каждой новой попытке уразуметь свои дела, вырывался из-за стола и подходил к окну с тем, чтобы броситься в него на мостовую.

Возвращаясь ночью домой после такого шума и хлопот, испытанных мною в течение дня, я все время думала о предстоящем замужестве бедненькой Кадди, и почти была уверена, что она будет счастлива, несмотря что в мои размышления часто вмешивался мистер Торвидроп старший. И если мне приходила иногда в голову мысль о том, действительно ли они понимали, что значит прекрасная осанка и изящные манеры, я была уверена, что от этого не было бы им ни хуже, ни лучше. Я желала одного, чтобы они были счастливы, и с этой мыслью я смотрела на звезды и вспоминала о путешественниках в отдаленных странах; я представляла себе звезды, которыми в одно время со мной любовались они и в то же время полагала, что, может быть, и я, совершая свой земной путь, буду полезна кому нибудь из них.

В Холодном Доме так все были рады моему возвращению (впрочем это и прежде так бывало), что я готова была плакать от радости, если бы только я была уверена, что мои слезы произведут на других приятное впечатление. Все в доме, от мала до велика, с таким радушием, с такими светлыми лицами встретили меня, с таким искренним удовольствием говорили со мной, считали за такое счастие угодить мне в чем нибудь, что, мне кажется, в мире не было такого счастливого создания, каким была я в эти минуты.

понять, откуда взялось во мне столько способностей говорить так долго.

Спустя несколько секунд кто-то тихо постучался в мою дверь.

-- Войдите! - сказала я.

И ко мне вошла маленькая девочка, чистенько одетая в траурное платьице.

-- Извините, мисс, - сказала она нежным голосом и приседая: - я Чарли!

-- Извините, мисс, - продолжала Чарли тем же голосом: - я ваша горничная.

-- В самом деле, Чарли?

-- Точно так, мисс. Честь имею представиться вам, по приказанию мистера Джорндиса, который посылает вам свою любовь.

Я села, обняла Чарли и стала смотреть ей в лицо.

хорошо; маленькая Эмми осталась у мистрисс Бляйндерь, и как ее берегут, если бы вы знали! Только мистер Джорндис, не знаю за чем, говорит, что нам всем должно разлучиться... то есть мне с Томом и Эмми... ведь мы такия маленькия! О, мисс, о чем вы плачете?

-- Я не могу, Чарли, удержаться от слез.

-- Я тоже не могу удержаться от слез, - говорит Чарли. - Мистер Джорндис так любит вас: он говорит и надеется, что вы иногда поучите меня чему нибудь, что Том, Эмми и я будем видеться раз в месяц. О, мисс, как я счастлива и благодарна вам! Я постараюсь за это быть доброй и послушной девочкой.

-- Чарли, ты только не забудь, кто осчастливил тебя!

-- Нет, мисс; никогда, никогда не забуду. И Том и Эмми не забудут. Вы, мисс, вы осчастливили нас.

Чарли отерла глаза и приступила к исполнению своих обязанностей: она начала бегать по комнате и приводить в порядок все, что попадало ей под руки. Вдруг она тихонько подкралась ко мне и сказала:

-- Не плачьте, мисс; пожалуйста не плачьте.

И я опять ей сказала, что не могу удержаться от слез.

Я плакала от радости, и плакала не одна, но вместе с Чарли.