Холодный дом.
XXIV. Аппеляция.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Холодный дом. XXIV. Аппеляция. (старая орфография)

XXIV. Аппеляция.

Вскоре после нашего разговора с Ричардом, о котором я уже сказала выше, Ричард откровенно признался во всем мистеру Джорндису. Я не думала, чтоб эта откровенность изумила моего опекуна, хотя она и послужила причиной его безпокойства и обманутых ожиданий. Он и Ричард просиживали по целым часам в запертом кабинете, проводили по несколько дней сряду в Лондоне, имели безчисленные свидания с мистером Кэнджем и вообще переносили множество самых неприятных хлопот. Между тем во время этих хлопот, мой опекун, хотя и испытывал на себе все неудобства от влияния восточного ветра, и так часто потирал себе голову, что, кажется, ни один волосок на его голове не остался в покое, но при всей своей любезности к Аде и мне, он соблюдал строгое молчание касательно того, что происходило между ним и Ричардом. Мы всячески старались узнать что-нибудь от Ричарда, но все его ответы постоянно ограничивались прежними уверениями, что "все идет превосходно", а потому безпокойство наше нисколько не уменьшалось. Однако, мы вскоре узнали сами, в каком положении находились его дела.

Мы узнали, что к лорду-канцлеру поступила новая просьба на счет поступления Ричарда в военную службу, что эта просьба передана в Верховный Судь, как от юноши несовершеннолетняго и находившагося под опекой суда, и послужила предметом многих разговоров. Мы узнали, что лорд-канцлер назвал Ричарда, во время заседания, несносным и своенравным юношей, что разсмотрение просьбы откладывалось от одного заседания до другого, наводили справки и делали сношения, но так медленно, что Ричард начал опасаться, (так по крайней мере, он говорил нам), не придется ли ему поступить на службу ветераном лет восьмидесяти. Наконець, назначен был день Ричарду для свидания с лордомь-канцлером в отдельном кабинете, где милорд весьма строго выговаривал Ричарду за его безпечность к своему времени, за его неосновательность, и в заключение изъявил свое согласие на его поступление в военную службу. Ричард был записан в гвардейскую кавалерию; деньги на его патент вручены были агенту; и Ричард, с своим обычным и в своем роде замечательным рвением принялся за изучение военной науки; вставал по утрам в пять часов и упражнялся в фехтовальном искусстве.

Таким образом, летния вакации сменили весенния заседания, и вакации в свою очередь сменились заседаниями осенними. До нас доходили иногда вести о том, в каком положения находилась тяжба Джорндис и Джорндис; и мы слышали, что она была в докладе или не была, что о ней упоминали в заседании, или ссылались на нее, что принимались за ее окончательное решение и отступали от него. Ричард, проживая в доме учителя фхтованья, имел теперь еще меньше свободного времени приезжать к нам; опекун мой попрежнему соблюдал строгое молчание. Время шло таким образом до тех пор, пока по военному ведомству не открылось вакантного места, и тотчас Ричард получил приказание отправиться в полк, расположенный в Ирландии.

Он приехал к нам с этим известием вечером на почтовых и имел долгое совещание с моим опекуном. Прошло с час времени, прежде чем голова опекуна моего показалась в дверях комнаты, в которой сидела Ада и я.

-- Войдите к нам, мои милые! - сказал он.

Мы вошли. Ричард, которого мы видели в последний разь в самом приятном расположении духа, стоял, облокотясь на каменную доску, грустный, разстроенный и даже сердитый.

-- Вот, Ада, - сказал мистер Джорндис: - я и Рик не можем согласиться друг с другом. Перестань, пожалуйста, Рик, будь повеселее!

-- Вы очень строги ко мне, сэр, - сказал Ричард. - Строги тем более, что всегда были снисходительны во всех прочих отношениях и оказали мне столько милостей, за которые, правда, я не был признателен. Без вас, сэр, мне бы никак не выпутаться из моих затруднительных обстоятельств.

-- Полноте сэр; к чему напоминать о прошлом, - сказал мистер Джорндис: - я еще раз хочу выпутать вас из затруднительных обстоятельств. Впрочем, нет; я хочу на этот раз, чтоб вы выпутались из них сами.

-- Надеюсь, сэр, - возразил Ричард, вспыльчиво, хотя и почтительным тоном: - вы извините меня, если я скажу, что по моему мнению, никто, кроме меня самого, не может судить о моих поступках.

-- Надеюсь, любезный мой Рик, - заметил мистер Джорндис, в самом приятном расположении духа и с пленительным красноречием: - ты извинишь меня, если я скажу, что ничего не может быть естественнее с твоей стороны, как думать по твоему; но я насчет этого не такого мнения. Я должен исполнять свой долг, Рик; иначе ты не мог бы судить обо мне хорошо даже и в хладнокровном размышлении; а я надеюсь, что ты в холодном или в жарком расположении духа, но всегда судишь обо мне с хорошей стороны.

Ада так побледнела, что мистер Джорндис предложил ей свое кресло, и сам сел подле нея.

-- Милая моя, - сказал мой опекун: - ты напрасно тревожишь себя. Рик и я немного поспорили друг с другом в дружеском разговоре, которого нам нельзя от тебя скрыть, и предметом которого была ты, Ада. Ты, кажется, начинаешь бояться этого происшествия?

-- О, нет, кузен Джон, - отвечала Ада с нежной улыбкой: - я не боюсь, если причиной вашего несогласия были вы сами.

-- Благодарю тебя, моя милая. Удели мне, пожалуйста, на минуту свое внимание и не смотри на Рика. И тебя прошу о том же, моя маленькая хозяюшка. Моя милая Ада, - сказал он, положив руку на руки Ады, которые покоились на ручке кресел: - ты помнишь, о чем мы говорили в четвером, когда еще хозяюшка рассказала нам об одном любовном приключении?

-- Разумеется, ни я, ни Ричард не могли забыть о вашем великодушии в тот день, кузен Джон.

-- А никогда не забуду этого дня, - сказал Ричард.

-- И я никогда не забуду, - сказала Ада.

-- Тем легче я могу высказать то, что намерен был сказать, и тем удобнее согласиться вам с моими словами, - отвечал мой опекун, и на лице его отразилась вся нежность, все благородство его души. - Ада, моя птичка, тебе должно узнать, что Рик избрал себе новую карьеру в последний раз. Деньги, которые он имел будут истрачены на его экипировку. Он истощил все свои источники, и теперь принужден собирать плоды с дерева, которое сам посадил.

не на том, что я имею, но на том, что ожидает меня впереди.

-- Рик, Рик! - вскричал мой опекун, обнаруживая внезапный ужас и в то же время поднимая руки, чтоб не слышать слов его: - умоляю тебя, не основывай своих надежд и ожиданий на фамильном несчастии! Все, что ты можешь сделать для себя лучшого по сю сторону могилы, это никогда не останавливать взора на страшном призраке, который безотвязно преследует нас в течение столь многих лет! По моему, лучше быть в долгу, лучше просить милостыню, лучше умереть!

Мы все в высшей степени были изумлены этим неожиданным предостережением. Ричард кусал себе губы, удерживал свое дыхание и глядел на меня, как будто он чувствовал и в то же время предугадывал мою уверенность в том, как много он нуждался в таком предостережении.

-- Моя милая Ада, - сказал мистер Джорндис, принимая снова прежнее веселое расположение духа: - совет мой покажется тебе жестоким, но я живу в Холодном Доме и, придаюсь, видел в нем много, много неприятного. Но довольно об этом. Все, что Ричард предпринимал для своего вступления в свет, было один только риск: он делал все на авось. Теперь я предлагаю ему и тебе, для его собственного счастия и для твоего, следующее: если он должен удалиться от нас, то не иначе, как с тем убеждением, что между вами нет никакого обязательства. Я должен сказать вам более. Я буду откровенен с вами обоими. Вы основываете все свои надежды на мне, а я основываю свои надежды на вас, и вследствие этого, прошу вас не думать о том, что, кроме родства, вас соединяют еще другие узы.

-- По моему, лучше сказать сразу, сэр, - сказал Ричард: - что вы ни в чем не доверяете мне и советуете Аде поступить таким же образом.

-- Лучше не говорить об этом ни слова, Рик, потому что я не понимаю хорошо, что ты хочешь сказать.

-- Вы полагаете, сэр, что начало моего поприща в жизни было дурно, - возразил Рик: - действительно не хорошо, я знаю это.

-- Как я полагал о начале твоего поприща и о последствиях его, я высказал тебе за несколько минут перед этим, - сказал мой опекун чистосердечным и ободряющим тоном: - ты, Рик, не сделал еще никакого начала; но всему есть время, и от тебя еще время это не ушло, напротив того, оно только что наступило для тебя. Вы, мои милые, очень еще молоды и в настоящее время ни больше, ни меньше, как кузены. Что из вас будет впоследствии, этого я не знаю; это зависит от твоих трудов, любезный мой Рик; раньше этого я не могу и не смею назвать вас как нибудь иначе.

-- Вы очень строги и жестоки ко мне, сэр, - сказал Рнадрд:. - более жестоки, чем я ожидал.

-- Милый мой, - сказал мистер Джорндис: - я еще более жесток к самому себе, когда обстоятельства принуждают меня огорчать тебя. В твоих руках все средства избавить тебя от подобного огорчения. Ада, я полагаю, что для него ничего не может быть лучше, кроме того, чтобы он был совершенно свободен, чтобы между вами не было никакого обязательства, основанного на ваших юношеских неопытных отношениях. Рик, согласись со мной, это необходимо для нея; ты должен сделать это для нея. Словом сказать, вы должны делать друг для друга ее лучшее, вы должны упрочить счастие друг друга.

-- В чем же состоит эта прочность, сэр? - спросил Ричард торопливо: - вы не говорили нам об этом, когда мы открыли перед вами наши сердца.

-- С тех пор опыт открыл мне многое. Я не виню тебя, Рик; но все-таки скажу, что с тех пор опыт открыл мне многое.

-- Надеюсь, сэр, ваши слова не относятся прямо ко мне? - спросил Рик.

-- О, нет! - они относятся к обоим вам, - сказал мистер Джорндис ласково. - Я говорю, что время не успело еще вполне обязать вас друг другу. Ваши обещания друг другу не успели еще обратиться в законные права, и я не признаю их. Не печальтесь, мои милые кузены! Прошедшее не возвратимо! Для вас открыта новая и чистая страница, на которой вы можете писать с самого начала события вашей только что начинающейся жизни!

Ричард бросил безпокойный взгляд на Аду, но не сказал ни слова.

-- Я со дня на день откладывал высказаться вам обоим и тебе, Эсфирь, - продолжал мистер Джорндис: - я удерживался высказаться вам до настоящей минуты, с тем, чтоб сердца ваши были чисты как день, и чтоб отношения наши друг к другу были одинаковы. Теперь я советую вам от искренняго сердца, я умоляю вас от всей души тебя, Рик, и Аду, проститесь друг с другом с теми чувствами, с какими вы вошли впервые в этот дом. Предоставьте все прочее времени, истине и постоянству. Если вы поступите иначе, то сделаете вред себе и окажете величайшую несправедливость мне, который сблизил вас.

Наступило продолжительное молчание.

-- Кузен Ричард, - сказала Ада, прерывая молчание и нежно устремляя на его лицо свои голубые глазки: - мне кажется, мы не должны возражать на слова нашего кузена Джона. Ты можешь быть спокоен на мой счет. Я остаюсь здесь, под его попечением и будь уверен, что лучшого я не могу желать; будь уверен, что я всегда буду руководствоваться его советами. Я не сомневаюсь, кузен Ричард, - говорила Ада с некоторым замешательством: - я не сомневаюсь, что ты любишь меня, и я... я не думаю, что ты полюбишь другую. На меня ты смело можешь положиться, кузен Ричард. Я буду любить тебя по прежнему; я не заставлю тебя краснеть за свои поступки. Даже как кузенам нам грустно разставаться друг с другом; грустно, Ричард, но я знаю, что эта разлука необходима для твоего благополучия. Я всегда с любовию буду вспоминать и часто, часто буду говорить о тебе с Эсфирью... быть может, Ричард... и ты вспомнишь обо мне. А теперь, - сказала Ада, подходя к Ричарду и подавая ему свою дрожащую руку: - теперь, Ричард, мы разстаемся кузенами, быть может, надолго... и я молю небо, да ниспошлет оно благословение на моего милого брата, где бы он ни находился!

Для меня было странно, что Ричард не мог простить моему опекуну мнений насчет его поступков, мнений, которые он сам высказывал мне в более резких выражениях. К крайнему сожалению моему я заметила, что с этой минуты Ричард никогда не был так свободен и откровенен перед мистером Джорндисом, как прежде. Ему предоставлена была всякая возможность быть таким, но он не был; и вследствие этого, между ними стала возникать какая-то холодность, отчуждение.

в Лондон на целую неделю. Он вспоминал об Аде, так сказать, отрывками и с горькими слезами и в подобные минуты, чистосердечно осыпал себя жестокими упреками. Но спустя несколько минут, он беззаботно начинал мечтать о том пути, которым надеялся стать вместе с Адой богатым, счастливым, и по прежнему становился безпечным и веселым.

Хлопот было много - и я с утра и до вечера ходила с ним по магазинам, покупая необходимые для него вещи. О тех вещах, которые он хотел накупить, еслиб дана ему была полная свобода, я не говорю ни слова. Он как нельзя более быль откровенен со мной и часто говорил с таким чувством и с таким чистосердечием о своих проступках и своей решимости исправиться, так искренно сознавал пользу, которую извлекал из этих разговоров, что мне всегда было приятно беседовать с ним.

В течение этой педели к нам на квартиру очень часто являлся мужчина: он учил Ричарда фехтованью. Это был, как кажется, отставной кавалерист, грубый на взгляд, но видный мужчина, с простыми, но непринужденными манерами. Я так много слышала о нем от Ричарда, что однажды утром, сейчас после завтрака, я нарочно вышла взглянуть на него с моим рукодельем.

-- Здравствуйте, мистер Джордж, - сказал мой опекун, который в одно время вошел со мной в комнату. - Мистер Карстон сию минуту придет. Между тем я знаю, что мисс Соммерсон приятно будет познакомиться с вами. Прошу садиться.

Он сел, несколько обезпокоенный моим присутствием, как я думала, и, не глядя на меня, начал водить широкой загорелой рукой по верхней губе своей.

-- Вы аккуратны, как солнце, - сказал мистер Джорндис.

-- По военному, сэр, - отвечал он. - Сила привычки. Это ни больше, ни меньше, как одна привычка, сэр. Вообще, я не смею назвать себя аккуратным человеком.

-- Однако, мне сказывали, что у вас большое заведение? - сказал мистер Джорндис.

-- Нет, сэр, не очень большое. Я содержу галлерею для стрельбы в цель, но не очень большую.

-- Ну, а как вы думаете, хорошо ли мистер Карстон стреляет и хорошо ли он бьется на рапирах? - спросил мой опекун.

-- Довольно хорошо, сэр, - отвечал мистер Джордж, скрестив руки на широкой груди и принимая вид великана. - Еслиб он занялся этим прилежнее, то из него вышел бы славный стрелок и славный боец.

-- Разве он не прилежно занимается? - спросил мой опекун!

-- Сначала, сэр, он принялся весьма усердно, а потом и оставил. Не совсем, правда, оставил, а так себе, учился не от всей души. Может статься, у него на душе есть что нибудь, может статься, какая нибудь молоденькая леди.

И его светлые черные глаза в первый раз взглянули на меня.

--Только уж не я на душе у него, уверяю вас, мистер Джордж, - сказала я, смеясь: - хотя в этом вы, кажется, подозреваете меня.

Загорелое лицо его слегка покраснело, и он отвесил мне кавалерийский поклон.

-- Надеюсь, мисс, я не оскорбил вас. Ведь я человек, необразованный.

-- Вы меня вовсе не оскорбили, - сказала я. - Напротив, я принимаю это за комплимент.

Если он избегал смотреть на меня прежде, зато теперь он раза четыре сряду внимательно посмотрел мне прямо в лицо.

-- Прошу извинения, сэр, - сказал он, обращаясь к моему опекуну с какою-то недоверчивостию: - вы, кажется, изволили сказать, что барышню зовут...

-- Мисс Соммерсон.

-- Вам знакомо это имя? - спросила я.

-- Нет, мисс. Сколько известно мне, так я слышу его в первый раз. Мне кажется, как будто я вас где-то видел.

-- Не думаю, - отвечала я, приподнимая голову от работы, чтобы взглянуть на него; в его словах и манере столько было искренности, что я рада была этому случаю. - Я очень хорошо запоминаю лица, с которыми случалось встречаться, - сказала я.

-- И я тоже, мисс! - возразил он, обращая ко мне свое полное лицо и черные глаза. - Гм! Не знаю, право, почему мне знакомо ваше лицо.

На загорелом лице его еще раз выступил яркий румяпец. Он заметно находился в замешательстве, стараясь припомнить обстоятельство, при котором он видел меня; наконец опекун мой вывель его из затруднительного положения.

-- Много у вас учеников, мистер Джордж?

-- Число их безпрестанно меняется, сэр. Вообще можно сказать, что ремесло мое весьма неприбыльное, сэр.

-- Скажите пожалуйста, какого сословия люди приходят практиковаться в вашей галлерее?

-- Всякого рода, сэр. Приходят наши соотечественники и иностранцы, джентльмены и приказчики. Недавно являлись ко мне француженки и показали славную удаль в стрельбе из пистолетов. Разумеется, приходит также множество людей сумасбродных; но ведь эти люди идут всюду, где стоят двери настеж.

-- Надо полагать, однако, что они не приходят к вам учиться с жестокими намерениями и замыслами окончить свою практику над живыми мишенями? - сказал мой опекун, смеясь.

-- Не думаю, сэр; впрочем, чего не случается. По большей части они приходят из желания учиться, или от нечего делать. Половина одних приходится на половину других. Извините меня, сэр, - сказал мистер Джордж, принимая на стуле воинственную осанку и упираясь руками в колени: - но, если я не ошибаюсь, так вы имеете тяжбу в Верховном Суде.

-- К сожалению, я должен сказать, что имею.

-- А познакомился в моей галлерее с одним из ваших сподвижников, сэр.

-- Вы хотите сказать с челобитчиком Верховного Суда? - спросил мой опекун. - Как же это случилось?

-- Очень просто. Человек этот до такой степени был измучен, истерзан, раздражен разными судейскими проволочками, что сделался почти сумасшедшим, - сказал мистер Джордж. - Я не думаю, чтобы он имел намерение пустить в кого нибудь пулю; но все же он находился в таком ожесточении, что бывало придет и начнет стрелять, сделает выстрелов полсотни один за другим да и раскалится, как ружейный ствол. Однажды, когда в галлерее моей никого не было, кроме его, и когда он сердито рассказывал мне о своих несчастиях, я принужден был сказать ему: "Еслиб это занятие служило для тебя, товарищ, предохранительным клапаном, тогда дела хорошее, продолжай себе и только; но мне не нравится такое пристрастие к тиру, при твоем расположении духа: я бы лучше посоветовал тебе заняться чем нибудь другим". Признаюсь, он так был взбешен, что вместо ответа я ждал удара и приготовился отразить его; однако он спокойно выслушал меня и тотчас же перестал стрелять. Мы пожали руки друг другу и с тех пор стали друзьями.

-- Кто же был этот человек? - спросил мой опекун, заметно заинтересованный словами мистера Джорджа.

-- Прежде чем обратили его в бешеного быка, он только что начинал свои дела в качестве небогатого Шропшэйрского фермера, - сказал мистер Джордж.

-- А как его зовут? Верно Гридли?

-- Точно так, сэр.

И мистер Джордж еще раз бросил на меня несколько последовательных беглых взглядов, в то время, как я и опекун мой обменивались словами, выражавшими наше изумление по поводу такого странного столкновения обстоятельств. Я сочла необходимым объяснять ему, каким образом ими это стало нам знакомо. Мистер Джордж отвесил мне еще воинственный поклон в знак моей, как он выражался, особенной снисходительности.

Вместе с этим он провел тяжелой рукой своей по кудрявому виску, как будто с тем, чтобы разсеять какие-то смутные воспоминания. Подбоченясь одной рукой и упираясь другой в колено, он нагнулся немного вперед и задумчиво начал смотреть в пол.

-- Мне неприятно было узнать, что это же самое настроение духа вовлекло несчастного Гридли в новые хлопоты, и что в настоящее время он где-то скрывается, - сказал мой опекун.

-- И я слышал то же самое, сэр, - сказал мистер Джордж, продолжая смотреть в пол с задумчивым видом. - Я то же самое слышал.

-- Вы не знаете, где он скрывается?

-- Нет, сэр, не знаю, - отвечал кавалерист, приподнимая взоры и выходя из задумчивости. - Ничего не могу сказать о нем. Полагаю, что его скоро совсем доканают. Можно терзать человеческое сердце много и много лет сряду, оно все будет терпеть, да потом и разорвется.

Приход Ричарда положил конец дальнейшему разговору. Мистер Джордж встал, отвесил мне еще один из своих воинственных поклонов, пожелал моему опекуну доброго дня и пошел из комнаты мерной и тяжелой поступью.

Это было утро дня, назначенного для отъезда Ричарда. Покупки все были сделаны; я уложила все его вещи в чемоданы, так что время оставалось совершенно свободное до поздняго вечера, когда Ричарду должно было отправиться в Ливерпуль и оттуда в Голихед. В этот вечер назначен был доклад по делу Джорндис и Джорндис, и Ричард предложил мне отправиться с ним вместе в Верховный Суд и послушать, о чем там станут говорить. Так как это был последний день пребывания Ричарда в Лондоне, так как Ричард непременно хотел идти туда, и так как я сама никогда еще не бывала там, поэтому я охотно согласилась - и мы отправились в Вестминстер, где происходили в ту пору заседания Верховного Суда. Мы провели всю дорогу в совещаниях касательно писем, которые Ричард будет писать ко мне, и на которые я обещалась отвечать ему; мы составили множество планов, в которых проглядывали и мои и Ричарда светлые надежды. Мистер Джорндис знал, куда мы отправлялись и потому не хотел идти с нами.

По приходе нашем в Суд, лорд-канцлер - тот самый, которого я видела в его отдельном кабинете в Линкольнинском Суде - сидел уже на своем месте в полном величии и со всею важностию своей особы. Перед ним на столе, покрытом красным сукном, лежали булава, печати и огромный букет цветов, от которого по всему залу разливалось приятное благоухание. Несколькими ступенями ниже его стола тянулся длинный ряд стряпчих, у ног которых лежали громадные кипы бумаг; далее и еще ниже сидели джентльмены-адвокаты в париках и мантиях, из них некоторые бодрствовали, другие находились в сладком усыплении; один из них говорил о чем-то, но никто не обращал внимания на его слова. лорд-канцлер величаво сидел в своем кресле, его локоть упирался в мягкую ручку кресла, между тем как лицо его покоилось на ладони. Некоторые из присутствовавших дремали; некоторые прогуливались по залу, или, собравшись в группы, разсуждали шопотом; все, повидимому, нисколько не стеснялись, никто не суетился, все носило на себе отпечаток безпечности и невозмутимого спокойствия.

Видеть, что все это делалось так непринужденно и в то же время представлять себе в каких несчастиях проводили и кончали дни свои многие из челобитчиков, видеть во всем пышность и церемонию, и в то же время вспоминать о нуждах, раззорении и нищете, которых эта пышность и эта церемония были верными представителями, воображать, что в то время, как скорбь и тщетные ожидании производили свое пагубное действие в сердцах такого множества людей, между тем как этот блистательный парад собирался в своем месте изо дня б день и из года в год, б таком прекрасном порядке и с таким удивительным спокойствием, видеть лорда-канцлера и целый строй адвокатов, окружающих его, посматривающих друг на друга так безпечно, как будто во всей Британии никто еще не знал, что цель их собрания в таком священном месте была ни более, ни менее, как горькая насмешка, как будто никто еще не знал, что они собирались для внушения всеобщого ужаса, презрения и негодования, как будто никто еще не знал, что место собрания их считается местом зла, из которого никто еще не извлекал ничего доброго, все это казалось мне, не имевшей еще никакого понятия о Верховном Суде, до такой степени странным, до такой степени здесь одно противоречило другому, что я не хотела верить глазам своим, я не могла понять, что вокруг меня происходило. Я села, где указал мне Ричард, старалась вслушаться, вглядеться кругом; но во всей это сцене ничего, повидимому, не было действительного, ничего кроме бедной маленькой мисс Фляйт, полоумной старушки, которая стояла на скамейке и кивала головой.

Мисс Фляйт скоро заметила нас и подошла к тому месту, где мы сидели. Она грациозно поздравляла меня с прибытием в её владения и указала, с особенным удовольствием и гордостию, на самые главные и привлекательные предметы. Точно также подошел поговорить с нами и мистер Кэндж и точно также отрекомендовал нам это место, но ласково и скромно, как и следует порядочному владельцу. Он говорил, что мы выбрали для посещения несовсем хороший день, что, по его мнению, лучше было бы явиться сюда б день открытия заседаний; но в его словах скрывалась ложь, скрывался обман.

Спустя полчаса, или около того, дело приняло надлежащее движение, если только можно допустить подобное выражение, потому что оно никогда, кажется, не имело никакого движения, никто не ожидал, чтобы оно подвинулось вперед, оно как будто чахло от своего собственного бездействия. Лорд-канцлер бросил со стола своего тяжелую кипу бумаг к джентльменам, сидевшим ниже его, и в это время кто-то довольно громко сказал: Джорндис и Джорндис, и вдруг начался шум и смех, всеобщее вставанье с мест и разбор бумаг, винами лежавших подле адвокатов или набитых в огромные мешки.

Сколько могла я понимать, - впрочем, мои понятия находились в довольно смутном состоянии, - я догадывалась, что разсмотрение дела оставлено "до дальнейших приказаний". Я насчитала двадцать-три джентльмена в париках, которые занимались этим делом; но все они, повидимому, столько же смыслили в нем, сколько и я. Они поболтали о нем с лордом-канцлером; судили и рядили между собою; одни из них утверждали, что нужно разсматривать его вот с этой точки зрения, другие советовали разсматривать его с другой; наконец, кто-то в шутку предложиль прочитать огромные томы клятвенных показаний, и при этом шум и смех усилились; каждый, кто принимал в нем участие, извлекал из него какое-то досужее удовольствие и никто не мог извлечь из него что-нибудь дельное. Таким образом прошел еще час; в течение его многие приступали говорить речи и были прерываемы при самом начале; разсмотрение дела "отложено до другого заседания", как выразился мистер Кэндж, и бумаги были снова сложены в кипы, прежде чем писцы успели разобрать их.

Я взглянула на Ричарда по окончании этих безнадежных приступов, и мне стало грустно при виде бледности и утомления, покрывавших его прекрасное юношеское лицо.

-- Ведь не всегда же это будет продолжаться, хозяюшка Дорден. Другой раз мы будем счастливее! - вот все, что он сказал мне.

Я видела мистера Гуппи: он приносил бумаги и раскладывал их перед мистером Кэнджем; в свою очередь и он увидел меня и сделал мне отчаянный поклон, внушавший мне желание немедленно выйти из Суда. Наконец, Ричард подал мне руку и хотел уже выходить со мной, как вдруг мистер Гуппи подошел к нам.

-- Извините, мистер Карстон, - сказал он шопотом: - извините и вы, мисс Соммерсон; но здесь есть леди, моя хорошая приятельница: она знает вас, мисс Соммерсон, и желает иметь удовольствие поздороваться с вами.

В то время, как он говорил, я увидела перед собой, как внезапное воплощение моих воспоминаний, мистрисс Рахель, жившую некогда в доме моей крестной матери.

-- Здравствуйте, Эсфирь! - сказала она. - Узнали ли вы меня?

-- Мне удивительно, Эсфирь, что вы еще помните те времена, - отвечала она с своей прежней холодностью. - Времена эти очень изменились. Во всяком случае, я очень рада видеть вас, и рада, что вы не погордились узнать меня.

В самом деле она очень удивлялась, что во мне не заметно было и тени гордости.

-- С чего вы взяли, что я горда, мистрисс Рахель? - сказала я.

-- Я замужем, Эсфирь, - возразила она, еще холоднее поправляя меня: - меня теперь зовут мистрисс Чадбанд. Затем прощайте, Эсфирь; желаю вам быть здоровой.

Мистер Гуппи, внимательно слушавший этот короткий разговор, тяжело вздохнул под самое мне ухо и начал прокладывать локтем и себе и мистрисс Рахель дорогу сквозь смешанную толпу людей, которые выходили из Суда и входили в него, среди которых мы сами стояли и которых окончание заседания сталкивало вместе. Ричард и я пробирались к выходу, и я не успела еще оправиться от холодной и неожиданной встречи с старыми знакомыми, как увидела, что к нам подходил, вовсе не замечая нас, мистер Джордж. Он не обращал внимания на людей, и, будучи выше всех их ростом, смотрел в середину зала.

-- Джордж! - сказал Ричард, когда я указала на него.

-- Приятная встреча, сэр, - сказал мистер Джордж. - Приятная встреча, мисс. Не можете ли вы указать мне особу, которую я ищу? Мне совсем незнакомы здешния места.

Вместе с этим он повернулся боком, дал нам дорогу и опять остановился, когда мы были вне давки, в углу, позади большой красной занавеси.

-- Тут есть какая-то старушонка, - начал он: - которая...

Я сделала знак, чтобы он замолчал, потому что мисс Фляйт стояла рядом с нами. Она во все время держалась подле меня и обращала, к крайнему моему смущению, мое внимание на многих своих знакомых из приказного сословия, нашептывая им: "Тс! Разве вы не видите, что рядом со мной Фиц-Джорндис!"

-- Гм! - произнес мистер Джордж. - Вы помните, мисс, сегодня утром мы говорили об одном человеке?.. Гридли, - сказал он шопотом и прикрывая верхнюю губу своей широкой рукой.

-- Помню, - сказала я.

-- Он скрывается у меня. Я не смел давича сказать вам: не имел на это его разрешения. Он отправляется, кажется, на тот свет, мисс, и непременно хочет увидеть ее. Он говорил, что они понимают друг друга, и что она так добра была до него, как может быть добр самый искренний друг. Я пришел сюда отыскивать ее, и нарочно спешил, потому что разговаривая с ним несколько часов тому назад, я как будто слышал уже отдаленные звуки погребального марша.

-- Не хотите ли я скажу ей? - сказала я.

-- Будьте так добры, мисс, - отвечал он, поглядывая на мисс Фляйт с какою-то боязнию. - Славу Богу, что я встретил вас, мисс; я не знал бы без вас, как приступиться к этой леди.

И он положил одну руку на грудь, и принял воинственную осанку в то время, как я сообщала мисс Фляйт на ухо, цель его прихода.

-- Сердитый друг мой из Шропшэйра! Почти такой же знаменитый, как и я! - воскликнула мисс Фляйт. - И он умирает! Любезный мой, я готова немедленно отправиться к нему.

-- Он живет скрытно у мистера Джорджа, - сказала я. - Тс! Вот и сам мистер Джордж.

-- В са-мом де-ле? - возразила мисс Флийт. - Считаю за особенную честь познакомиться с ним! Ведь он военный человек, моя милая! Настоящий генерал? - шептала она мне.

Когда наконец мы успели в этом, и когда она, называя мистера Джорджа генералом, подала ему руку, к величайшему удовольствию зевак, окружавших нас, мистер Джордж быль так разстроен и так убедительно просил меня не оставлять его, что я не могла не согласиться; тем более, что мисс Фляйт всегда была ласкова ко мне и при этом случае сказала: "милая моя Фиц-Джорндис, я уверена и вы пойдете с нами". Ричард был не прочь от этого, и даже хотел непременно проводить их до самого места, поэтому мы согласились идти вместе. Мистер Джордж сообщил нам, что когда Гридли узнал о его свидании с мистером Джорндисом, то все время говорил о тяжбе Джорндис и Джорндис. Это обстоятельство заставило меня написать карандашом несколько слов к моему опекуну, уведомить его, куда мы пошли и за чем. Мистер Джордж из опасения, чтоб эта записка не повела к открытию убежища умирающого, запечатал ее в первой кофейной и отправил по адресу с разносчиком афиш.

Когда мистер Джордж позвонил в колокольчик, к нему подошел старый джентльмен почтенной наружности, с седыми волосами, в очках, в черном платье, в шляпе с широкими полями, и с тростью б руке, с большим золотым набалдашником.

-- Извините, мой добрый друг, - сказал он: - кажется, ведь это и есть галлерея мистера Джорджа?

-- Эта самая, сэр, - отвечал мистер Джордж, взглянув за огромные буквы, из которых была составлена его вывеска на выбеленной стене.

-- Да, да! Это она! - сказал старичек, следя за взглядом мистера Джорджа. - Благодарю вас. Вы уж позвонили?

-- В самом деле, ваше имя Джордж? И вы хозяин этой галлереи? - сказал старик. - Значит я пришел во время. Должно быть, это бы приходили за мной?

-- Нет, сэр. Вы сами предупредили меня.

-- Не может быть, - сказал старый джентльмен. - Значит, ваш мальчик приходил за мной. Я доктор... и минут пять тому назад меня пригласили навестить больного в галлерее Джорджа.

-- Ну так и есть! Я ведь говорил вам, что мне слышался барабанный бой погребального марша! - сказал мистер Джордж, обращаясь ко мне и Ричарду и печально покачав головой. - Ваша правда, сэр. За вами, вероятно, приходил мой мальчик! Не угодно ли войти!

в огромное здание, которого стены не были отштукатурены. Щиты, ружья, пистолеты, рапиры, и другие подобные предметы служили в нем исключительным украшением.

Когда мы все вошли в галлерею, доктор остановился и, сняв свою шляпу, повидимому, исчез перед нами, действием какой-то магической силы, и вместо себя оставил совсем другого человека.

-- Ну, Джордж, взгляни-ка сюда, - сказал мнимый доктор, быстро повернувшись к мистеру Джорджу и постукивая по его груди своим большим указательным пальцем. - Ты ведь знаешь меня, и я знаю тебя. Ты светский человек, и я тоже светский человек. Меня зовут Боккет, как тебе известно, и я имею приказание взять Гридли под стражу. Ты таки ловко и довольно долго прятал его у себя; это делает тебе честь.

Мистер Джордж сурово взглянул на него, закусил губу и покачал головой.

-- Послушай, Джордж, - сказал Боккет, держась пальцем за петлю сюртука его: - ты человек неглупый, и вообще можно сказать, человек добропорядочный: вот ты какой человек, я тебе скажу, и в этом нет никакого сомнения. Не думай, любезный мой, что я говорю с тобой как с каким-нибудь простофилей, потому что я знаю, ты служил отечеству; и в свою очередь знаешь, что когда долг повелевает, мы должны повиноваться; следовательно, ты не захочешь затруднять должностного человека. Если я попрошу тебя помочь мне, ты мне поможешь, уж я знаю, что ты мне поможешь. Эй ты! Филь Сквод! Что ты стену-то трешь! И действительно, в эту минуту маленький человечек пробирался плечом около стены и бросал на пришельца взгляды, выражавшие угрозу: - я знаю тебя, любезный, и больно не люблю твоей походки.

-- Что прикажете, хозяин?

-- Остановись!

И маленький человек, сказав что-то сквозь зубы, остался неподвижным.

-- Леди и джентльмены, - сказал мистер Боккет: - надеюсь, вы извините, если поступки мои кажутся вам неприятными. Прежде всего вам надобно сказать, кто я такой: я агент следственной полиции, Боккет, и имею приказание исполнить здесь некоторую обязанность. Джордж, теперь я знаю, где тот человек, которого ищу. Я видел его вчера... вон сквозь те окошечки, видел, как и ты стоял подле него. Вон он там! - сказал мистер Боккет, указывая в отдаленный конец галлереи. - Вот он где... он там на софе. Я должен видеть этого человека и объявить ему, что он под арестом. Впрочем, ты знаешь меня, а потому знаешь также, что я не прибегну к насильственным мерам. Дай мне твое слово, как честный человек и старый солдат, и поверь мне, как честному человеку, что я сделаю для тебя все, что от меня зависит.

-- Какой вздор, Джордж! Вот еще выдумал, нехорошо! - сказал мистер Боккет, постукивая его по груди и пожимая ему руку. - Ведь я не говорю, что с твоей стороны нехорошо было прятать его от меня. Полно, старик! Будь и ко мне справедлив, старый Вильгельм Тель! Вот, леди и джентльмены, это настоящий образец британского солдата. Я готов дать ассигнацию в пятьдесят фунтов, чтоб быть похожим на него!

Боккет изъявил на это полное свое согласие. Они отправились, оставив нас у стола, покрытого ружьями. Мистер Боккет, пользуясь случаем, вступил с нами в разговор; он спрашивал меня, боюсь ли я ружей, как их боятся вообще все молодые барышни; спрашивал Ричарда, хорошо ли он умеет стрелять; спрашивал Филя Сквода, которое по его мнению лучшее из ружей, и чего оно стоит; выражал сожаление свое, что иногда предается порывам гнева, хотя от природы он так кроток и мил, как кроткая и милая девица, и вообще был очень любезен.

Спустя несколько времени он пошел вместе с нами в отдаленный конец галлереи. Мы уже сбирались уйти, когда мистер Джордж вышел к нам и объявил, что если мы согласимся взглянуть на его товарища, то сделаем большую милость. Едва он произнес эти слова, как раздался звонок, и в след за тем в галлерею вошел мой опекун.

-- Я пришел сюда, - сказал он вполголоса: - за тем, чтобы оказать хотя малейшую услугу бедному человеку, испытывавшему одинаковое со мной несчастие.

Это была совершенно пустая комната, отделенная от галлереи простой, некрашенной перегородкой. Она скорее была похожа на досчатые ширмы и мы видели из нея потолочные балки галлереи, и потолочные окна, сквозь которые мистер Боккет подсматривал накануне, что делалось внизу. Солнце уже было почти на самом горизонте, и розовые лучи его освещали вершины зданий, не проникая в их глубину. На грубой, обтянутой простой парусиной, софе лежал Шропшэйрский челобитчик, одетый точно так, как мы его видели в последний раз; но он до такой степени изменился, что с первого раза его бледное безцветное лицо не пробуждало ни малейшого сходства с лицами, сохранившимися в моем воспоминании.

И здесь, в месте своего скрытного убежища он продолжал заниматься бумагами и сетовать на свою горькую долго. Стол и несколько полок были покрыты письменными документами, изрезанными перьями и тому подобными предметами. Полоумная маленькая женщина сидела рядом с ним и говорила. Грустные и даже страшные одинаковые обстоятельства в жизни сближали их друг с другом. Мисс Фляйт сидела на стуле, держала его за руку, и никто из нас не смел приблизиться к инм

Лицо Гридли потеряло свое прежнее выражение, его голос ослабел, его сила, его гнев исчезли в нем, и его постоянная борьба с несправедливостью взяла наконец совершенный верх над ним. Это была слабая тень человека в полном цвете его жизни, это был живой скелет Шропшэйрского челобитчика, которого мы не так давно видели и говорили с ним.

Он слегка поклонился мне и Ричарду и сказал моему опекуну:

твердо переносить всякую несправедливость, и Бог видит, как я уважаю вас!

Они крепко пожали руки друг другу, и опекун мой сказал ему несколько утешительных слов.

-- Быть может, вам покажется странным, сэр, - сказал Гридли: - но признаюсь откровенно, я бы не хотел вас видеть, если-б это была первая наша встреча. Но вы знаете, как я боролся за себя, бы знаете, как я бился со всеми ими одной рукой моей, вы знаете, что я до последней минуты высказывал им истину, я высказал им, кто они такие и что они сделали со мной; поэтому, сэр, вы имеете теперь право смотреть на меня, на этот остов человеческого образа.

-- Вы очень часто действовали смело против них, - сказал мой опекун.

-- Ваша правда, сэр, - отвечал Гридли с едва заметной улыбкой. - Я ведь сказывал вам, что сталось бы со мной, если-б я действовал как-нибудь иначе. Да вот, например, взгляните сюда! Взгляните на нас, посмотрите на нас!

-- Вот чем все это кончается. Из всех моих старых друзей, из всех моих прежних желаний и надежд, из всего мира живых и мертвых существ только одно это бедное создание понимало меня, и я сам привязался к ней душой. Нас соединяют твердые узы, скрепленные страданиями многих лет, и Верховный Суд только одне эти узы не мог разорвать.

-- Примите мое благословение! - сказала мисс Фляйт со слезами: - примите мое благословение!

-- Я слишком самонадеянно думал, что им не сокрушить моего сердца, мистер Джорндис. Я принял все меры против этого. - Я полагал, что поражу их насмешкой и истиной, прежде, чем физическия силы изменят мне. Но я ошибся, я стал ослабевать. - Как долго длилось мое ослабление, я не знаю; знаю только, что окончательно изнемог я в один час. Надеюсь однако, что они никогда не услышат об этом. Надеюсь, что каждый из присутствующих здесь постарается оставить их в том убеждении, что я, умирая, поражал их так же твердо, так же настойчиво, как и в длинный ряд годов моей жизни.

При этом мистер Боккет, сидевший в углу, подле самой двери, весьма добродушно предложил такия утешения, какими мог располагать.

Вам еще не раз, быть может, придется выходить из себя с каждым из них; а мне если посчастливится, так придется, может быть, раз двадцать взять вас под арест.

Мистер Гридли только покачал головой.

-- К чему качать так головою, - сказал мистер Боккет. - Лучше кивните мне в знак согласия! Вот чего я хочу от вас. Э-эх, чего с нами не случалось! Помните, сколько раз я видал вас в тюрьме за то, что в Суде для вас все было ни почем? Помните: сколько раз приводили меня в Суд, собственно за тем, чтоб посмотреть, что вы бесились как бульдог? Помните, когда при начале ваших нападений на адвокатов, на вас было по две, по три жалобы в неделю? Не помните, так спросите вот эту маленькую леди: она все это знает. Успокойтесь же, мистер Гридли, успокойтесь, сэр!

-- Пока еще и сам не знаю, - сказал Боккет тоже в полголоса и потом снова приступил к своим утешениям, но уже громким голосом. - Так вы изнемогли, мистер Гридли? А зачем же вы проводили меня в течение всех этих недель, зачем вы заставляли меня лазить по крышам, как какую-нибудь кошку, и придти сюда в качестве доктора? Нет, мистер Гридли, это не похоже на изнеможение. По крайней мере, я так думаю! Знаете ли, что вам нужно теперь? Нам нужно возбуждение... знаете, чтоб приподнять нас, поставить вас на ноги. Вы привыкли к нему, и вам нельзя обойтись без него. Я сам не могу жить без него. Так думать долго нечего: вот видите ли эту бумагу? Это предписание взять вас под арест! Предписание это получено мистером Толкинхорном, и разослано давным давно в провинции. Что вы скажете насчет того, если мы по этому предписанию отправимся вместе в магистрат? Я думаю это подействует на нас превосходно: это освежит вас, придаст вам силы еще раз побраниться с адвокатами. Согласны ли? Удивительно право, что мне приходится вынуждать согласие от человека с такой энергией; этого за вами не бывало прежде. Дай-ка руку, Джордаж, м-ру Гридли, и увидишь каким молодцом пойдет он со мной.

-- В самом деле? - спросил Боккет заботливо. - То-то мне и хочется немножко подкрепить его. Мне неприятно видеть старого знакомого в таком унынии. Прогуляться со мной не мешает: это ободрит его. Пусть он облокотится на меня справа или слева, как он хочет, для меня это все равно.

В этот момент вся галлерея огласилась пронзительным криком мисс Фляйт, который до сих пор звенит в моих ушах.

-- О, нет, Гридли! - вскричала она в то время, как Гридли тяжело и медленно склонился на диван. - Нет, Гридли! Ты не уйдешь без моего благословения. Ты не уйдешь после многих лет нашей дружбы!..

-----

Солнце село, розовый свет исчез на крыше, и место его начинала заступать ночная тень. Но мне казалось, что две тени, одна живая, а другая мертвая, падали на отъезд Ричарда мрачнее самой мрачной ночи. В прощальных словах его мне слышался отголосок слов Гридли:

"Из всех моих старых друзей, из всех моих прежних желаний и надежд, из всего мира живых и мертвых существ только одно это бедное создание понимало меня, и я привязался к ней душой. Нас соединяют твердые узы, скрепленные страданиями многих лет, и Верховный Суд только одне эти узы не мог разорвать".