Холодный дом.
XXIX. Молодой человек.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Холодный дом. XXIX. Молодой человек. (старая орфография)

XXIX. Молодой человек.

Чесни-Воулд на запоре; ковры, свернутые в большие тюки, лежат по углам неприютных комнат; роскошная штофная мебель тоскует под холщевыми чехлами; резьба и позолота покрываются слоем пыли, и предки Дэдлоков прячутся от дневного света. Вокруг дома обильно падают листья; но не вдруг достигают они земли, а кружатся в воздухе с какою-то мертвенною легкостью, которая наводит тоску и уныние. Пусть садовник метет лужайки сколько душе его угодно, пусть собирает он сухия листья, наполняет ими до верху свою тележку и увозит ее, листья все-таки лежат вокруг толстым слоем. Резкий ветер обуревает Чесни-Воулд; ненастный дождь бьет в стекла окон, рамы скрипят, трубы каминов воют. Туман застилает аллеи, закрывает проспекты и движется по земле с какою-то могильною медленностью. Над всем домом носится сырой, беловатый пар, точно над обширным кладбищем; он напоминает, повидимому, что давно умершие и похороненные Дэдлоки странствуют здесь в длинные ночи и оставляют после себя запах своих гробниц.

За то городской дом, который редко разделяет общее настроение духа с Чесни-Воулдом в одно и то же время, который редко веселится, когда веселится деревенский собрат, редко печалится, когда тот в унынии, исключая случаев смерти кого либо из Дэдлоков, городской дом как будто проснулся от продолжительной летаргии. Теплый и светлый на столько, сколько возможно в настоящее время года, напитанный упоительным запахом редких цветов, какие только в состоянии переносить комнатную атмосферу, и заставляя таким образом забывать, что теперь зима, мирный и молчаливый, так-что только бой часов и треск углей в каминах нарушает тишину комнат, он кажется обертывает оледенелые кости сэра Лэйстера шерстяным одеялом радужных цветов. И сэр Лэйстер, повидимому, с полным величия самодовольствием отдыхает перед большим камином своей библиотеки, снисходительно осматривая переплеты и корешки книг или бросая одобрительные взгляды на красующияся перед ним произведения изящных искусств. У него есть древния и новые картины. Некоторые из них принадлежат к той легкой фантастической школе, в которой искусство как будто забывало о своем высоком значении, и произведения которой можно бы пустить в продажу под самыми разнообразными именами. Таковы: три стула с высокими спинками, стол, накрытый скатертью, бутылка с длинным горлышком, наполненная вином, фляга, испанский женский костюм, трех-четвертной оригинальный портрет мисс Джогг en face, и кираса Дон-Кихота. Или "Каменная полуразвалившаяся терраса, гондола в отдалении, полное облачение венецианского сенатора, богато вышитый золотом белый атласный костюм с портретом мисс Джогг в профиль, кинжал, великолепно обделанный в золото, с ручкою из дорогих каменьев, изящная мавританская одежда (очень редкая), и Отелло".

Мистер Толкинхорн приходит и уходит довольно часто; есть много капитальных дел, которые он должень обделать, много контрактов, которые должен возобновить. Он довольно часто видится и с миледи и он и она постоянно казкугся натянутыми, равнодушными и не обращают друг на друга ни малейшого внимания, как прежде. Может быть, что миледи боится этого мистера Толкинхорна, и что мистер Толкинхорн знает это. Может быть, что он преследует ее неутомимо, с ужасающим постоянством, без малейшого признака сострадания, сожаления или раскаяния. Может быть, что её красота и блестящее положение, занимаемое ею, только развивают в нем стремление к цели, которой он задался, и делают его более непоколебимым. Действительно ли он холоден и жесток, действительно ли он безчувствен в тех случаях, когда дело идет об исполнении им своей обязанности, погружен ли он в сильнейшее властолюбие, решился ли он изследовать все даже скрывающееся под землею, где он схоронил многия тайны своей жизни, презирает ли он в сущности тот блеск и то величие, которых отдаленную пружину он сам составляет некоторым образом, терпит ли он обиды и оскорбления от своих высокомерных клиентов, вследствие ли некоторых из этих причин или всех их вместе взятых, но только миледи предпочла бы, чтобы пять тысяч пар фешенебельных глаз устремлены были на нее с недоверчивою бдительностью, нежели выносит взгляд этого черствого адвоката с галстухом, съехавшим на сторону и с брюками, завязанными на коленях ленточками.

Сэр Лэйстер сидит в комнате миледи - той самой, в которой мистер Толкинхорн читал присяжный допрос по делу Джорндис и Джорндис - и кажется особенно в духе. Миледи, как и в тот день, сидит перед камином, держа в руке веер. Сэр Лэйстер в особенно приятном расположении духа, потому что он только что прочитал в газете некоторые замечания, направленные против речных шлюзов и разрушительных начал современного общества, - замечания совершенно согласные с его убеждениями. Это так приходилось кстати к положению его собственных дел, что сэр Лэйстер пришел из библиотеки в комнату миледи именно затем, чтобы прочитать ей статью эту вслух.

-- Человек, который написал эту статью, - замечает сэр Лэйстер в виде предисловия, наклоняя голову, как будто бы он кланялся, стоя на горе, кому нибудь, находящемуся под горою: - человек, который написал эту статью, должен иметь светлый, благоустроенный ум.

Впрочем это произведение благоустроенного ума навело сильную скуку на миледи, которая после неоднократных попыток заставить себя слушать, или скорее после подвига самоотвержения стараться казаться внимательною, делается разсеянною и в раздумьи смотрит на огонь, как будто бы это был её любимый камин Чесни-Воулда, как будто бы она не разставалась с ним. Сэр Лэйстер, вовсе не подозревая ощущений своей супруги, продолжает читать, смотря в двойные очки, по временам останавливается, чтобы поправить эти очки, выражает свое согласие с мнением автора фразами: "В самом деле, это очень справедливо", "Как метко сказано!", "Я сам не раз делал подобные замечания". После каждой из этих фраз он теряет место, на котором остановился, и потом отыскивает его глазами, водя ими вверх и вниз но странице, иногда довольно продолжительное время.

Сэр Лэйстер читает с необыкновенною важностью и самосознанием, когда дверь отворяется и Меркурий в пудре делает следующий странный доклад:

-- Молодой человек, по имени Гуппи, миледи.

Сэр Лэйстер умолкает, смотрит пристально на вестника и повторяет оглушительным голосом:

-- Молодой человек, по имени Гуппи?

Обернувшись, он видит молодого человека, по имени Гуппи, который стоит в замешательстве и по своей наружности и манерам не располагает много в свою пользу.

-- Скажи, пожалуйста, - говорит сэр Лэйстер Меркурию: - что это значит, что ты так настоятельно возвестил о молодом человеке, по имени Гуппи?

-- Извините меня, сэр Лэйстер: - но миледи приказала просит этого молодого человека, когда он придет. Я не знал, что вы были здесь, сэр Лэйстер.

Произнося это оправдание, Меркурий бросает презрительный и свирепый взгляд на молодого человека, по имени Гуппи, взгляд которым говорит:

-- Кто вас просил придти сюда и подвести меня под брань?

-- Он говорит правду. Я отдала ему это приказание, - отзывается миледи. - Пусть молодой человек подождет немного.

-- Зачем же, миледи? Как скоро вы приказали просить его, я вовсе не хочу мешать вам.

нибудь сапожника-попрошайку.

Леди Дэдлок бросает повелительный взгляд на гостя, когда слуга уходит из комнаты. Она осматривает его с ног до головы. Она заставляет его ждать у двери и спрашивает, что ему нужно.

-- Вы были так милостивы, миледи, что хотели удостоить меня переговорить с вами, - отвечает мистер Гуппи в замешательстве.

-- Значит, вы тот человек, который писал ко мне столько писем?

-- Несколько писем, миледи, много писем, прежде нежели вы удостоили меня ответом.

-- А разве вы не могли употребить то же самое средство, чтобы сделать разговор не нужным? Не можете ли вы и теперь избежать объяснения?

Мистер Гуппи сжав губы произносит едва слышное "нет!" и качает головою.

-- Вы были чрезвычайно неотвязчивы. Впрочем, и теперь, если я увижу, что то, что вы хотите мне сказать, не касается меня, да я и не знаю, каким образом это может касаться меня, вы позволите мне прервать вас без излишних церемоний. Говорите, что у вас есть.

Миледи небрежно покачивая веер, обращается к огню, повернувшись почти спиною к молодому человеку, по имени Гуппи.

-- С вашего позволения, миледи, - начинает молодой человек: - я приступлю к своему делу... Я как вы изволите уже знать из моего первого письма, служу по адвокатской части. Занимаясь изучением казуистики, я усвоил себе привычку не давать в известных случаях о себе знать письменно, потому я не мог назвать вам, миледи, фирмы, в которой я состою в связях, и в которой положение мое, я могу прибавить даже, и доходы довольно удовлетворительны. Я могу теперь сказать вам, миледи, конфиденциально, что имя этой фирмы - Кэндж и Карбой. Имя это, я думаю, несовершенно безызвестно вам, миледи, так как оно связано с производством по процессу Джорндис и Джорндис.

Лицо миледи начинает выказывать некоторые признаки внимания. Она перестает обмахиваться веером, держит его в спокойном состоянии, как будто прислушиваясь к словам посетителя.

-- Теперь я должен прежде всего сказать вам, миледи, - продолжает мистер Гуппи, несколько ободрившись: - что не обстоятельство какое либо из дела Джорндис и Джорндис заставило меня домогаться разговора с вами, миледи, хотя, может быть, поведение мое показалось и кажется вам с первого взгляда несовсем понятным и приличным.

Подождав несколько минут, как бы желая выслушать уверения в противном и не получая их, мистер Гунии продолжает:

-- Если бы дело это было в прямой связи с делом Джорндис и Джорндис, то я пошел бы, конечно, к вашему стряпчему, миледи, мистеру Толкинхорну. Я имею удовольствие быть знакомым с мистером Толкинхорном, по крайней мере мы кланяемся при встречах, и если бы это был какой нибудь тяжебный вопрос, я обратился бы к нему.

Миледи несколько повертывается к говорящему и произносит:

-- Что вы не сядете?

-- Благодарю вас, миледи.

Мистер Гуппи садится.

-- Итак, миледи... - мистер Гуппи бросает украдкою взгляд на маленький клочек бумаги, на котором он сделал кое-какие беглые заметки с целью уследить нить своей речи, и который погружает лицо его в густую тень всякий раз, когда он принимается читать его. - Я... ах, да!.. Я совершенно предаю себя в ваши руки, миледи. Если бы вы, миледи, захотели принести какую либо жалобу Кэнджу и Карбою, или мистеру Толкинхорну на мое настоящее посещение, я был бы поставлен в очень неприятное положение. Я откровенно сознаюсь в этом. Следовательно, я разсчитываю на ваше благородство, миледи.

Миледи небрежным движением руки, которая держит веер, дает ему понять, что он недостоин какой бы то ни было жалобы с её стороны.

-- Очень вам благодарен, миледи, - отвечает мистер Гуппи: - я совершенно этим удовлетворяюсь. Теперь... я... экая досада!.. Дело в том, что я наставил тут несколько начальных букв и знаков; все это так дурно и слепо написано, что я не вдруг могу догадаться, что они значат. Если вы позволите мне, миледи, отойти к окошку на полминуты, я...

-- Извините, пожалуйста.

Все это не помогает ему разобрать написанные им каракули. Он бормочет что-то про себя, краснеет, бледнеет, чувствует сильнейший внутренний жар и держит клочок бумаги то вплоть перед глазами, то отдаляет его на значительное разстояние.

-- Ч. О. Что это за Ч. С.? Э. С., да, знаю! Именно, так и есть!

И просветлев душою, он возвращается к миледи.

-- Я не знаю хорошенько, - начинает мистер Гуппи, остановившись между миледи и стулом, который он до того занимал: - я не знаю, миледи, слыхали ли вы когда нибудь, или видали ли вы когда нибудь молоденькую леди, по имени мисс Эсфирь Соммерсон?

Глаза миледи устремляются теперь на него прямо.

-- Я видела молоденькую леди этого имени не очень давно, прошлою осенью.

-- Не поразило ли вас, миледи, сходство её с кем либо? - спрашивает мистер Гуппи, скрестив руки, наклонив голову на сторону и чеша себе уголок рта своею памятною запиской.

Миледи уже не спускает с него глаз.

-- Нет.

-- Ни с кем из вашей фамилии, миледи?

-- Ни с кем.

-- Я думаю, что вы, миледи, не можете хорошо припомнить черты лица мисс Соммерсон?

-- Напротив, я помню молоденькую леди очень хорошо. Но какое же это имеет отношение ко мне?

-- Могу вас уверить, миледи, что, запомнив очень хорошо черты лица мисс Соммерсон и имея под рукою её портрет, я нашел... я говорю вам об этом конфиденциально... я нашел, удостоившись быть в вашем доме, миледи, в Чесни-Воулде, в одну из поездок моих с приятелем в Линкольншэйр, - нашел такое сходство между мисс Эсфирью Соммерсон и вашим собственным портретом, что это меня совершенно изумило, точно обухом по лбу ударило, до того, что я даже не знал хорошенько в чему отнести такое изумление. И теперь, когда я имею честь глядеть на вас, миледи, вблизи (с того времени я часто позволял себе вольность смотреть на вас, когда вы прогуливались в карете по парку, чего вы, конечно, не замечали), теперь я еще более удивляюсь этому сходству, - удивляюсь сверх моего ожидания.

Молодой человек, по имени Гуппи! Было время, когда леди жили в замках и имели в своем распоряжении безответных прислужников; тогда такая ничтожная жизнь как ваша висела бы на маленьком волоске, если бы эти прекрасные глаза смотрели на вас так, как они теперь смотрят.

Миледи, лениво обмахиваясь веером, снова спрашивает его, почему он думает, что это досадное сходство должно непременно касаться её?

-- Миледи, - отвечает мистер Гуппи, снова прибегая к своему листку: - я сейчас дойду до этого. Проклятые каракули! Ах, мистрисс Чадбанд... именно!

Мистер Гуппи подвигает свой стул несколько вперед и садится на него. Миледи полулежит в своем кресле, в несколько разсчитанной позе, хотя, может быть, с меньшею против обыкновения грацией и не спускает глаз с говорящого.

-- А!.. позвольте одну минуту.

-- Э. С. повторенные дважды? Ах, да! теперь я попал на прямую дорогу!

Свернув бумажку в виде инструмента, которым бы можно было объяснять пунктуацию в течение своей речи, мистер Гуппи продолжает:

-- В рождении и воспитании мисс Эсфири Соммерсон есть тайна. Я знаю этот факт, потому что... я говорю это конфиденциально... занятия мои у Кэнджа и Карбоя доставили мне к тому случаи. Кроме того, как я уже имел честь заметить, у меня есть под рукою портрет мисс Соммерсон. Если бы я мог разъяснить в пользу её эту тайну, доказать, что она имеет завидное родство, разыскать, что, принадлежа к отдаленной отрасли вашей фамилии, миледи, она имеет право на участие в деле Джорндис и Джорндис, то почему бы, например, не надеяться мне получить от нея более решительное согласие на предложения, которые я ей делал, и на которые она в противном случае отвечала бы решительным отказом. Вообще, она не польстила моему самолюбию.

Что-то в роде горькой улыбки пробегает в это время по лицу миледи.

-- Теперь, извольте видеть какое странное обстоятельство, миледи, - говорит мистер Гуппи: - положим, что это одно из тех обстоятельств, которые часто встречаются должностным людям подобно мне, хотя я и не принят еще совершенно в штат конторы - именно, я встретил особу, которая служила у леди, воспитывавшей мисс Соммерсон, прежде чем мистер Джорндис взял ее на свое попечение. Эта леди была мисс Барбари, миледи.

Неужели эта мертвенная бледность, которая подернула лицо миледи, отражается от веера, имеющого зеленое шелковое поле, от веера, который она держит, подняв руку, точно в каком-то раздумьи, или в самом деле это - действие волнения, овладевшого высокородною леди?

-- Случалось вам слыхать что-нибудь о мисс Барбари, миледи?

-- Не знаю, право. Кажется, что слыхала. Именно.

-- Мисс Барбари имела вообще какие нибудь сношения с вашей фамилией?

Губы миледи движутся, но не произносят ничего. Она качает головою.

-- Не имела сношений? - говорит мистер Гуппи. - О, может быть, только вы не изволите знать, миледи? Не правда ли? Ведь так?

После каждого из этих вопросов миледи наклоняет голову.

-- Очень хорошо! Итак, эта мисс Барбари была чрезвычайно скрытна, даже необыкновенно скрытна для женщины, потому что женщины вообще (по крайней мере в нашем быту) скорее созданы для разговора и болтовни, и особа, от которой я получил все эти сведения, не знала даже, есть ли у нея кто нибудь из родственников. Только однажды, в одном только случае, она как будто доверилась той особе, и сказала ей, что настоящее имя маленькой девочки не Эсфирь Соммерсон, а Эсфирь Гаудонь.

-- Боже мой!

Мистер Гуппи останавливается. Леди Дэдлок сидит перед ним, смотрит на него пристально, с тою же мрачною думою на лице, в той же самой позе, держа в руке веер; губы её полуоткрыты, лицо несколько нахмурено и неподвижно как у мертвой. Он видит пробуждение в ней совести, видит как трепет пробегает по её телу, точно рябь по поверхности воды, видит как губы её дрожат, как она усиливается победить свое замешательство, обдумать свое настоящее положение и слова, произнесенные посетителем. Все это совершается так быстро, что её восклицание и оцепенение её организма исчезают так же скоро, как черты лица на тех телах усопших, которые, быв вынуты из гробниц, при первом соприкосновении с воздухом, распадаются в прах.

-- Вам известно имя Гаудона, миледи?

-- Я когда-то слышала о нем.

-- Это, вероятно, дальний, по боковой линии, родственник вашей фамилии, миледи?

-- Нет.

-- Итак, миледи, - говорит мистер Гнши: - я перехожу к последнему пункту дела в той мере, в какой оно мне известно. Оно все еще разыгрывается и я буду обнимать его с течением времени все яснее и яснее. Вы должны узнать, миледи, если, по какому либо случаю вы до сих пор еще этого не делали, вы должны узнать, что в доме некоего Крука, близ переулка Чансри, несколько времени тому назад найден был мертвым адвокатский писец, в самом жалком положении. Об этом писце произведено было следствие. Имя его и равно обстоятельства жизни, впрочем, остались неизвестными. Но представьте себе, миледи, в очень недавнее время я узнал, что имя этого адвокатского писца было Гаудон.

умершого. Она нанимала мальчика, чтобы показать его могилу. Если вам угодно будет, миледи, чтобы мальчик этот явился для подтверждения моих предположений, то я могу привести его во всякое время.

Какой-нибудь мальчишка не может составлять никакого авторитета для миледи, и она вовсе не желает, чтобы он был ей представлен.

-- Ах, поверьте мне, миледи, что это в самом деле чрезвычайно странное обстоятельство, - говорит мистер Гуппи. - Если бы вы только послушали его рассказы о кольцах, когда она сняла перчатки, вы бы сознались, что это совершенно романтическая история.

На руке, держащей веер, и теперь блестят бриллианты. Миледи играет веером и заставляет их сиять еще ярче. Лицо её сохраняет все то же выражение, которое при других обстоятельствах было бы весьма опасно для молодого человека, по имени Гуппи.

-- Сначала все предполагали, что Гаудон но оставил после себя никакой тряпки, никакого лоскута, но которым бы можно было узнать его. Между тем и после него осталось наследство. Он оставил целый пук писем.

-- Письма эти взяты и спрятаны. Завтра к ночи они будут у меня, миледи.

-- Я все-таки опять спрашиваю, что мне до этого за дело?

-- Я сейчас окончу, миледи.

Мистер Гуппи встает.

воспитания её у мисс Барбари, показания мисс Барбари, что настоящее имя мисс Соммерсон есть Гаудон, ваши убеждения, миледи, что оба эти имени вам очень хорошо знакомы, наконец странной смерти Гаудона - если всего этого достаточно, чтобы внушить вам, миледи, фамильное участие в дальнейшем разъяснении этого дела, я принесу вам те письма сюда. Я не знаю, что они в себе заключают; я знаю только, что это старые письма; они еще никогда не бывали у меня в руках. Я принесу эти письма сюда, лишь только достану их, потом мы можем прочесть их вместе, миледи. Я объяснил вам, миледи, сущность всего дела. Я уже сказал вам, миледи, что я был бы поставлен в весьма неприятное положение, если бы вы захотели принести на меня жалобу. Все между нами должно быть основано на строжайшем доверии.

Конец ли это объяснению молодого человека, по имени Гуппи, или у него есть еще что-нибудь сказать? Разоблачают ли слова его, измеряют ли они длину, ширину, глубину предмета, устраняют ли подозрение, которое может сюда вкрасться, или же они только гуще, сложнее заслоняют истицу?

-- Вы можете принести письма, если хотите, - говорит миледи.

-- Вы можете принести письма, - повторяет она тем же тоном: - можете принести, если вам будет угодно.

-- Это будет сделано. Желаю вам доброго дня, миледи.

На столе возле нея стоит богатая миниатюрная шкатулка, обитая железом и гвоздями на подобие древняго сундука. Миледи, смотря на своего гостя, берет шкатулку и отпирает ее.

-- Ах, уверяю вас, миледи, что я не действовал под влиянием подобных побуждений, - говорит мистер Гуппи: - и я не могу принять ничего в этом роде. Я желаю вам, миледи, доброго дня и смею вас уверить, что я и без того много благодарен.

Пока сэр Лэйстер греется в своей библиотеке и восхищается газетными новостями, неужели ничто, происходящее в доме, не пугает его, ничто не заставляет его задуматься; неужели деревья в Чесни-Воулде не будут размахивать своими сучковатыми ветвями, портреты не будет хмуриться, вооружения не будут издавать звуков?

Нет. Слова, вздохи и рыдания летучи, неуловимы, как воздух, а даже воздуху столько преград в городском доме Дэдлоков, что в комнате миледи нужно бы было греметь в трубы, чтобы произвести хотя малейшее впечатление на слуховые органы сэра Лэйстера; а между тем в доме раздаются стенания; кто-то рыдает, стоя на коленях.

-- О, дитя мое, дитя мое! Ты не умерла в первые минуты твоей жизни, как сказала мне жестокая сестра. Она воспитала тебя, отрекшись от меня и моего имени. О, дочь моя! Дочь моя!