Холодный дом.
XXX. Рассказ Эсфири.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Холодный дом. XXX. Рассказ Эсфири. (старая орфография)

XXX. Разсказ Эсфири.

Ричард был некоторое время в отсутствии, когда приехала к нам гостья, чтобы провести с нами несколько дней. Это была знакомая нам пожилая леди по имени мистрисс Вудкорт и прибыла из Балиса, чтобы повидаться с мистрисс Бэнгам Баджер. Она оставалась у нас около трех недель. Она обращалась со мною очень ласково и была чрезвычайно откровенна, до того, что иногда это было мне в тягость. Я очень хорошо понимала, что я была не права, тяготясь её доверчивостью и откровенностью в отношении ко мне, я сознавала, что это неблагоразумно; но в то же время, несмотря на все усилия мои, я не могла преодолеть себя.

Это была сметливая, проницательная леди. Сидя обыкновенно, сложив руки, и разговаривая, она смотрела на меня такими подозрительными глазами, что мне становилось досадно. Надоедала ли мне её вечно одинаковая, заученная поза, её чопорный наряд, хотя, впрочем, я этого не думаю, потому что я находила скорее и то и другое смешным и забавным. Вообще же о наружности её нельзя было не сказать, что она довольно красива и привлекательна. Я не могла дать себе отчета в своих ощущениях, и если теперь могла бы определить их, то по крайней мере тогда они были для меня непонятны. Может быть... впрочем, что до этого за дело!

Ночью, когда я шла бывало по лестнице наверх в свою спальню, она зазывала меня к себе в комнату, садилась там перед камином в большое кресло и пускалась в рассказы о Моргане-ан-Керриге до тех пор, что мною овладевала тоска. Иногда она читала по нескольку стихов из Крумлинволлинвера и Мьюлинвиллинвода (не знаю, в какой степени искажаю я эти имена) и очень вдохновлялась теми чувствами, которые эти стихи выражали. Впрочем, я до конца не могла понять, что собственно значили произносимые ею строфы (так как она говорила по-валлийски), кроме того, что оне прославляли род Моргана-ан-Керрига.

-- Так-то, мисс Соммерсон, - говорила она мне бывало с торжествующим видом: - вот какая судьба выпала на долю моему сыну. Куда бы сын мой ни попал, он везде может считаться родным ан-Керригу. Он может не иметь гроша денег, но у него всегда есть то, что соединяет в себе несравненно более преимуществ, происхождение, моя милая.

Я сомневалась всегда в её близких отношениях к Моргану-ан-Керригу и, конечно, не высказывала вслух моих сомнений. Я обыкновено замечала при этом, что приятно иметь такую высокою родню.

-- Конечно, приятно, конечно, это важное преимущество, - отвечала мистрисс Вудкорт, - но тут есть и свои невыгоды. - Мой сын ограничен некоторым образом в выборе себе жены, хотя нельзя не согласиться при этом, что члены знатнейших фамилий точно также ограничены в подобном случае.

Потом она трепала меня по плечу и гладила мое платье, как будто дли того, чтобы показать мне, что она обо мне хорошого мнения, несмотря на разстояние, отделяющее нас друг от друга.

-- Бедный мистер Вудкорт, моя милая, - повторяла она про всяком удобном случае с некоторым увлечением, потому что, несмотря на её высокое происхождение, у нея было нежное сердце: - бедный мистер Вудкорт происходил от знатной шотландской фамилии, и именно от Мак-Куртов из Мак-Курта. Он служил королю и отечеству офицером в рядах королевских горцев и умер на поле сражения. Мой сын один из последних представителей двух древних фамилий. С Божиею помощью он возстановит их и соединит их еще с какою-нибудь древнею фамилиею.

Напрасно вздумала бы я переменить предмет разговора, что я и пробовала делать, лишь бы услыхать что-нибудь новенькое, или может быть для того... впрочем, к чему такия мелочи? Мистрисс Вудкорт ни за что не согласилась бы отступить от своего любимого предмета.

-- Милая моя, - сказала она мне однажды ночью: - вы так умны и вы смотрите на свет и людей так серьезно, так разсудительно не по летам, что я нахожу особенное удовольствие говорить с вами о моих семейных делах. Вы не знаете коротко моего сына, моя милая; но вы знаете его довольно, смею сказать, довольно, чтобы иногда о нем вспомнить.

-- Да, Ma'am, я буду вспоминать о нем.

-- Именно, моя милая. Я думаю также, что вы в состоянии определить характер его, и я бы желала знать ваше мнение о нем.

-- О мистере Вудкорт? - отвечала я: - Это так трудно.

-- Почему же так трудно, моя милая? - возразила она. - Я не вижу причины.

-- Сказать мнение...

-- Имея такое поверхностное знакомство, моя милая: это правда.

Я не совсем то хотела сказать, потому что мистер Вудкорт был довольно долго в нашем доме и очень сошелся с моим опекуном. Я объяснила это и прибавила, что он мне казался человеком весьма сведущим и что его расположение и доброта к мисс Фляйт выше всяких похвал.

-- Вы отдаете ему справедливость! - сказала мистрисс Вудкорт, пожимая мне руку. - Вы прекрасно его определяете. Аллан славный малый и человек безукоризненный в исполнении своих обязанностей. Я говорю это, несмотря на то, что я его мать. Впрочем, я должна признаться, что он не без недостатков, душа моя.

-- Как и все мы, - отвечала я.

посторонней в этом деле: - он олицетворенное непостоянство.

Я сказала, что этому трудно поверить, зная, как неутомимо он исполняет свою обязанность, с каким рвением принимается за работу и какую завидную репутацию он приобрел себе.

-- Вы, может быть, совершенно правы, - отвечала старая леди: - но, видите ли, я не говорю о его служебной обязанности.

-- А! - сказала я.

-- Нет, - продолжала она. - Я разумею, моя милая, его поведение в обществе. Он всегда чрезвычайно учтивь и внимателен к молодым леди; он таким же быль и в восемнадцать лет. Между тем, моя милая, ни одною из этих леди он никогда не занимался исключительно, не дорожил особенно их знакомством и доказывал зря этом только вежливость и доброту сердечную. Не правда ли, что это так, а?

-- Правда, - отвечала я, - потому что она как будто выжидала моего ответа.

-- Между тем это может вести к ошибкам и заблуждениям, моя милая, не правда ли?

-- Я думаю, что может.

-- Потому я часто говорила ему, что должно быть более осторожным из желания отдать справедливость самому себе и другим. Он всегда отвечал мне: "Маменька, буду стараться следовать вашим советам, но вы знаете меня лучше, чем кто-либо другой; вы знаете, что у меня нет никаких предосудительных разсчотов, даже вовсе нет разсчстов в голове". Все это совершенная правда, моя милая; но это не защищает его. Впрочем, как он теперь далеко уехал и уехал на неопределенное время, как у него могут явиться теперь новые знакомства, новые отношения, то мы можем считать это дело минувшим и решенным. А вы, моя милая, - продолжала старая леди, которая в эту минуту расплывалась в улыбке и неутомимо качала головою: - что вы думаете о своей прелестной особе?

-- О себе, мистрисс Вудкорт?

-- Не должно же мне быть до того самолюбивой, чтобы только и говорить, что о сыне, который отправился искать счастия и избрать себе жену. Когда вы намерены позаботиться о судьбе своей и искать себе суженого, мисс Соммерсон? А? Взгляните-ка на меня. Вот вы и покраснели!

Я не думаю, чтобы я покраснела в эту минуту; во всяком случае тут не было ничего важного, и я сказала, что совершенно довольна своею настоящею судьбою и не намерена менять ее.

-- Сказать ли вам, что я всегда думаю о вас и о судьбе, которая вас ожидает, моя милая? - спросила мистрисс Вудкорт.

-- Если вы думаете, что у вас есть дар предведения, - отвечала я.

-- Именно то, что вы выйдете замуж за человека очень богатого, очень достойного, который будет гораздо старее вас, может быть, годами двадцатью пятью, и вы будете прекрасною женою, будете очень любимы мужем и вообще очень счастливы.

-- Это счастливая судьба, - сказала я. - Но почему же вы думаете, что она выпадет мне на долго?

-- Милая моя, - отвечала она: - это так должно быть; вы так трудолюбивы, дельны, вы так удачно, своеобразно поставлены в обществе, что это непременно должно последовать. Зато никто, моя милая, не будет так искренно поздравлять вас с подобным браком, как я.

Странно, что мне была тягостно слушать все это, между тем это действительно было так. Я убеждена в этом. Всю эту ночь я провела очень безпокойно. Я стыдилась своего безразсудства, не хотела признаться в том Аде, и это еще более стесняло меня. Я дорого бы дала в ту минуту, чтобы не пользоваться такою безграничною доверенностью старой леди и готова была на пожертвования, чтобы отклонить эту доверенность. Я составила себе о старой леди самое странное понятие. То казалась она мне простой лишь сказочницей, то я видела в ней зеркало истины. Подозревала я, что она большая плутовка и обманщица, затем через минуту представлялось мне, что её валлийская душа совершенно невинна и естественна. Да, наконец, что мне было за дело до всего этого, почему мне нужно было отдавать себе в этом отчет? Почему, отправляясь спать со связкою ключей, я не могла бы сесть у огня, как мне было ловче, и не безпокоиться теми очень простыми вещами, о которых она говорила? Чувствуя к ней какое-то странное влечение, стараясь, чтобы она полюбила меня и с удовольствием замечая, что она действительно расположена ко мне, почему я с каким-то безпокойством, с каким-то болезненным ощущением уцеплялась за каждое слово, которое она произносила, и взвешивала его по несколько раз всевозможными манерами? Почему меня так мучило то, что она у нас в доме, что она всякую ночь пускается со мною в откровенности, тогда как я сознавала, что это было некоторым образом надежнее и безопаснее, нежели еслиб она находилась в другом месте? Все это были такия несообразности, такия противоречия, в которых я не могу дать себе отчета. Наконец, если бы я и могла... но я буду рассказывать по порядку, не заходя вперед. Таким образом, когда мистрисс Вудкорт уехала, мне было грустно с нею разстаться, но вместе у меня как-то стало легче на сердце. Тогда Кадди Джеллиби приехала к нам и привезла такой короб семейных новостей, что оне долго занимали нас всех.

Во-первых, Кадди призналась (и в начале только в этом и призналась), что я лучшая советница какая когда-либо существовала. Это, впрочем, заметила моя любимица, не новость, на что я отвечала ей, что она говорит глупости. Потом Кадди объявила вам, что через месяц она выходит замуж, и что если Ада и я согласимся одевать ее к венцу, то она будет считать себя счастливейшею девушкою в свете. Это, конечно, была новость и мы верно не разговорились бы о ней, если бы нам не пришлось рассказывать очень многое Кадди, и Кадди не пришлось рассказывать столь же многое нам.

"прошел через газету", как выразилась Кадди, - как будто газета есть что-нибудь похожее на тоннель, - к общему сожалению своих снисходительных кредиторов; он развязался с своими делами самым приятным образом, именно, не успев еще хорошенько понять их, он отдал все, что имел (чего, по всей вероятности, оказалось не весьма большое количество), он одинаково удовлетворил всех заимодавцев в том смысле, что почти вовсе не удовлетворил их, бедный. Он был с должным почетом выпущен "на службу", чтобы опять начинать свою карьеру. Что он делал на этой службе, я не могла узнать хорошенько. Я слыхала от Кадди, что он служил при таможне, и одно, что я поняла из её слов, было то, что когда ему более обыкновенного предстояла нужда в деньгах, он шел к докам с целью искать денег, но едва ли когда находил их. Когда её отец освоился совершенно с своим положением общипанного цыпленка, и семья его переехала на квартиру в Гаттон-Гарден (где я потом видела детей, как они бываю выдергивали из стульевь конские волосы и пробовали душить ими друг друга), Кадди присутствовала при одном из совещаний его с мистером Торвидропом. Бедный мистер Джеллиби, будучи характера скромного и мягкого, до такой степени подчинился влиянию мистера Торвидропа, что они тотчас же сделались друзьями. Мистер Торвидроп, свыкшись постепенно с мыслью о женитьбе своего сына, до того разработал в себе отеческия чувства, что стал смотреть на свое предположение как на что-то окончательно определенное и долженствующее случиться немедленно. Он дал молодой чете милостивое дозволение заводить хозяйство в Академии в Ньюман-Стрите, когда им заблагоразсудится.

-- А твой папа, Кадди. Что он говорил на это?

-- О, бедный папа только плакал и повторял, что он надеется, что мы поведем дела лучше, чем он с мама. Впрочем, он не говорил этого при Принце; он сказал это только мне. Он прибавил еще тогда: "Бедное дитя мое, ты, кажется, не успела приобрести опытности, как повести хозяйство твоего мужа; но если ты не намерена употребить все свое старание, чтобы обезпечить и успокоить мужа, то, при всей твоей любви к нему, лучше не выходи за него".

-- Что же ты, Кадди, отвечала ему на это?

-- Можете себе представить, как мне больно было видеть папа таким униженным, плачущим, и слушать от него такия вещи! Я не могла не заплакать тоже. Но я кое-как собралась с силами и отвечала ему, что я желаю от всего сердца составить счастие моего мужа, что я надеюсь, что наш дом будет приютом и местом отдохновения для моего отца, когда он вздумает зайти к нам вечерком, что я надеюсь и почти уверена, что буду лучшею дочерью для него там, чем у него в доме. Потом я упомянула, что Пипи хотел переехать ко мне. Тут папа начал опять плакать и повторять, что дети его индейцы.

-- Индейцы, Кадди?

-- Да, дикие индейцы. И папа сказал (тут она, бедная, вздохнула вовсе не так, как бы должно вздохнуть счастливейшей девушке в свете), что считает их очень несчастными, потому что они дети мама и что сам он очень несчастлив тем, что он муж её. Я убеждена также, что это правда, хотя может быть странно говорить таким образом.

Я спросила Кадди, знает ли мистрисс Джеллиби, что её свадьба назначена.

-- О, вы знаете, Эсфирь, какова мама; - отвечала она. - Нельзя даже сказать, знает она или нет. Обь этом довольно часто ей говорили; но в ту минуту, когда еи начинают говорить, она только бросает на меня какой-то равнодушный, спокойный взгляд, как будто я... не знаю, что такое... - как будто я какая-нибудь отдаленная колокольня, - прибавила Кадди, напав на мысль: - потом покачает головою, скажет: "ах, Кадди, Кадди, какая еще ты неопытная!" и продолжает заниматься письмами.

-- Ну, а что же о твоем гардеробе, Кадди? - спросила я. Она была с нами совершенно откровенна.

-- Не знаю, милая Эсфирь, - отвечала она, отирая слезы: - не знаю, что и делать. Я должна как-нибудь сама управляться и просить моего Принца, чтобы он постарался забыть, в каких лохмотьях я явлюсь к нему. Если бы дело шло о каком-нибудь снаряде для Борриобула-Ха, мама, конечно, все бы знала о нем и горячо бы хлопотала. Но как тут речь о другом, то она ничего не знает и не хочет знать.

Кадди не была лишена вовсе естественной любви к матери, но говорила об этом со слезами на глазах, как о несомненной ь факте; я тоже думаю, что это правда. Нам было так жаль бедную девушку, мы так удивлялись, что при таких безотрадных обстоятельствах она умела сохранить добрые душевные качества, что мы обе (Ада и я) предложили ей маленький план, который чрезвычайно обрадовал ее. План этот состоял в томь, чтобы она прогостила у нас три недели, потом, чтобы я прогостила у нея неделю и чтобы мы все три собрали, перечинили, перешили, переделали все, что можно было придумать для составления её приданого. Опекун мой обрадовался этой мысли не менее самой Кадди, и мы отправились к ней на другой же день, чтобы устроить это дело. Мы привели ее в восторг ящиками, коробочками и другими покупками, которые можно было выжать из десятифунтового билета, найденного мистером Джеллиби, вероятно, у доков и подаренного им дочери. Трудно сказать, что бы мой опекун не отдал ей в эту минуту, если бы только подстрекнуть его; но мы признали необходимым ограничиться только нодвенечным платьем и чепцом. Он принял наше предложение, и если Кадди была когда-нибудь счастлива в своей жизни, то именно в ту минуту, когда мы сели и взялись за работу. Она, бедняжка, вовсе не умела управляться с иголкой и колола себе пальцы точно так же, как пачкала их чернилами, когда ей приходилось писать. Она краснела от времени до времени частью от боли, частью по чувству стыда за свою неловкость; но она скоро преодолевала свое замешательство и начинала делать успехи. Таким образом, день за днем, она, моя милая подруга, моя маленькая служанка Чарли, модистка, взятая из города, и я прилежно занимались работой и были все это время в самом веселом расположении духа.

Но кроме того Кадди чрезвычайно заботила мысль, что ей нужно "научиться хозяйству", как она выражалась. Боже мой! Одна мысль, что она хочет научиться хозяйству у особы такой опытной, как я, показалась мне до того смешною, что я расхохоталась, покраснела и пришла в страшное замешательство от её предложения. Впрочем, я отвечала ей: "Кадди, ты уверена, конечно, что я очень рада научить тебя всему, чему только ты можешь от меня научиться, моя милая", и я показала ей все свои книги, счеты и главные хозяйственные приемы. Смотря на её глубокомыслие и внимание, можно было подумать, что я открываю ей какие-нибудь удивительные изобретения, которые ей приходится изучать, и если бы вы увидали, как она вставала и дожидалась меня, лишь только я начинала звенеть ключами, вы, конечно, подумали бы, что не было еще на свете такого дерзкого обманщика, как я, и такого слепого последователя, как Кадди.

Таким образом, за работою, за занятиями по хозяйству, за уроками Чарли, за игрою в триктрак по вечерам с моим опекуном и за дуэтами с Адой, три недели прошли незаметно. Тогда я отправилась с Кадди в её дом, чтобы посмотреть, что там нужно делать. Ада же и Чарли остались услуживать моему опекуну.

Говоря, что я отправилась с Кадди домой, я разумела их квартиру в Гаттон-Гардсне. Два или три раза мы ездили в Ньюман-Стрит, где приготовления также шли вперед. Многия из них, сколько можно было заметить, клонились к доставлению некоторых удобств старому мистеру Торвидропу; а некоторые предназначались к тому, чтобы как можно с меньшими издержками устроить молодую чету наверху дома. Одною из главных наших забот было сделать квартиру отца Кадди приличною для свадебного завтрака и предварительно внушить мистрисс Джеллиби хотя какие-нибудь чувства, соответствующия обстоятельству.

Последнее было особенно трудно, потому что мистрисс Джеллиби и больной мальчик занимали переднюю из внутренних комнат (задняя была похожа скорее на шкаф, чем на комнату); вся эта комната была завалена черновыми бумагами и документами во делу Борриобула-Ха, как иной неопрятный хлев бывает завален соломой. Мистрисс Джеллиби сидела тут по целым дням, пила крепкий кофе, диктовала и собирала в назначенные дни заседания по борриобульскому проекту. Больной мальчик, который, казалось, все более и более ослабевал, обедал обыкновенно не дома. Когда мистер Джеллиби возвращался, он постоянно ворчал и отправлялся в кухню. Там он доставал себе что-нибудь поесть, если только служанка не уничтожала все еще до его прихода, и потом, чувствуя себя совершенно свободным, отправлялся бродит по сырым окрестностям Гаттон-Гардена. Бедные дети карабкались и скакали по лестницам, как и прежде. Когда предпринятые нами работы приходили уже к концу, я предложила Кадди, чтобы гостей принимать в день ихь свадьбы на антресолях, где они все спали и что главное внимание наше должно быть теперь обращено на её маменьку, маменькину комнату и на приготовление порядочного завтрака. Действительно, мистрисс Джеллиби требовала большого внимания; прореха у её платья назади с тех пор, как я ее видела, заметно увеличилась, и волосы её похожи были на гриву у лошади мусорщика.

Полагая, что лучшим средством приступить к разговору было показать ей гардероб Кадди, вечером, когда больной мальчик ушел, я позвала мистрисс Джеллиби посмотреть на подвенечное платье, которое лежало на постели Кадди.

-- Милая мисс Соммерсон, - сказала она, отойдя от своего пюпитра и произнося слова эти с свойственною ей кротостию: - все это решительно смешные приготовления, хотя ваше содействие им доказывает вашу доброту. Для меня есть что-то невыразимо нелепое в самой идее, что Кадди выходит за муж. Ах, Кадди, ах, глупый, глупый котенокь!

За всем тем она поднялась с нами на лестницу и посмотрела на платья с своим обычным равнодушием. Впрочем, вид этих платьев возбудил в ней одну определительную идею; потому что с тем же кротким видом и качая головою она произнесла:

-- Добрая мисс Соммерсон, на половину суммы, которая употреблена на эти тряпки, это слабое дитя могло бы быть снаряжено в поездку в Африку!

"не будет ли нужна моя комната, милая мисс Соммерсон? Дело в том, что мне решительно невозможно вынести оттуда мои бумаги".

Я позволила себе заметить, что комната, конечно, будет нужна, и что нам без сомнения придется переложить куда-нибудь бумаги.

-- Хорошо, - сказала она: - вы, милая мисс Соммерсон, конечно, знаете, как устроить дело. Но заставив меня последнее время пользоваться помощью мальчика, Кадди до такой степени затруднила меня, и без того заваленную общественными делами, что я решительно не знаю, как ступить. В среду после полудня у нас назначено частное заседание, и потому я решительно не могу придумать, как согласить все это.

-- Зато в другой раз ничего подобного не случится, - сказала я, улыбаясь: - я думаю, что Кадди только один раз выйдет замуж.

-- Это правда, - отвечала мистрисс Джеллиби: - это правда, моя милая. Я думаю, что мы как-нибудь управимся.

Следующий затем вопрос состоял в том, как будет одета мистрисс Джеллиби при этом торжественном случае. Любопытно было смотреть на нее, как она, сидя за письменным столом, бросала на нас те же ясные, спокойные взгляды, пока Кадди и я разсуждали об этом предмете; по временам она качала головою с улыбкою, выражавшею почти упрек, подобно какому-то высшему существу, которое снисходительно взирает на нашу суету и заблуждения.

Состояние, в котором находились её платья, и необыкновенный безпорядок, господствовавший в её гардеробе, не мало усиливали предстоящия нам затруднения; но, наконец, мы отобрали кое-что такое, что показалось бы не совершенно странным видеть на матери в день свадьбы дочери. Отрешенное от земли, заоблачное раздумье, с которым мистрисс Джеллиби выслушивала наши увещания и смотрела на труды портнихи, приводившей в порядок её платье, какое-то наивное, неподдельное добродушие, с которым она заметила мне при этом, что ей очень жаль, что я не посвятила всех своих способностей на пользу Африки, вполне соответствовали её поступкам вообще.

что всякий предмет домашней жизни, способный покрыться грязью, начиная от колен милого дитяти до дверного ворога, покрылся грязью настолько, сколько мог удержать её.

Бедный мистер Джеллиби, который говорил очень редко и который, бывая дома, сидел обыкновенно, прислонив голову к стене, был несколько заинтересован, заметив, что Кадди и я пытались возстановить некоторый порядок посреди запустения и разрушения, и скинул с себя сюртук, чтобы помогать нам. Но когда мы стали отворять и отодвигать ящики, то из них посыпались такия удивительные вещи - куски заплесневелого пирога, пустые бутылки, шляпки мистрисс Джеллиби, письма, чай, вилки, грязные детские сапоги и башмаки, серные спички, облатки, соусники, сигарочные окурки и искрошившияся сигары в пачках и лоскутках бумаги, скамейки, засаленные щетки, хлеб, чепцы мистрисс Джеллиби, книги с листами, склеенными салом, оплывшие и поломанные, огарки, вместе с ржавыми подсвечниками, ореховая скорлупа, рачьи клещи и шейки, столовые поддонники, перчатки, кофейная гуща, зонтики, - что мистер Джеллиби пришел в ужас и оставил нас. Впрочем, он являлся аккуратно каждый вечер и, сняв с себя сюртук, садился обыкновенно, прислонив голову к стене, повидимому, с полным желанием помочь нам и вместе с совершенным недоумением, как приступить к этому.

-- Бедный папа, - сказала мне Кадди в ночь накануне великого дня, когда мы действительно успели привести вещи в некоторый порядок. - Мне кажется предосудительно покинуть его, Эсфирь. Но что бы я стала здесь делать, если бы осталась? С тех пор как я узнала тебя, Эсфирь, я полюбила занятия хозяйством, я пробовала входить во все; но это совершенно безполезно. Мама и Африка, общими силами, завладели всем домом. У нас еще не было служанки, которая бы не пила. Мама настоящая разрушительница порядка.

Мистер Джеллиби не слыхал, что она говорила, но, повидимому, догадывался и, кажется, украдкою утирал слезы.

-- Сердце мое разрывается, глядя на него, - сказала Кадди со вздохом. - Ночью мне приходит иногда в голову, что точно так же, как я теперь надеюсь быть счастливою с Принцем, и папа надеялся быть счастливым с мама. А между тем, какая безотрадная их жизнь.

Мне кажется, что я в первый раз еще услыхала от него сряду два слова.

-- Что, папа? - вскричала Кадди, идя к нему и обняв его с нежностью.

-- Милая Кадди, - сказал мистер Джеллиби. - Не занимайся никогда...

-- Кем, Принцем, папа? Не заниматься Принцем?

Я упомянула уже при первом нашем посещении Товийского подворья, что Ричард говорил о мистере Джеллиби, как о таком господине, который часто после обеда открывал рот и между тем не произносил ни слова. Это обратилось у него в привычку. Так и теперь он открывал рот по нескольку раз сряду и потом опускал голову в меланхолическом расположении духа.

-- Чем, вы хотите, чтобы я не занималась? Чем же заниматься, милый папа? - спрашивала Кадди, ласкаясь к отцу и обвив рукою его шею.

-- Никогда не занимайся миссиями, милое дитя мое.

но он, повидимому, был забит, загнан, запутан прежде, нежели я его узнала.

порядок предстояло столько трудов, трудов ужасных, безотрадных, что Кадди, которая и без того была измучена, села посреди сору и пыли и начала плакат от отчаяния. Впрочем, она скоро утешилась, и мы, прежде чем улеглись в постели, преобразили комнату как будто волшебством.

На другой день поутру, при помощи нескольких горшков с цветами и огромного количества мыла и воды, комната получила более опрятный, порядочный и даже отчасти веселый видь.

Завтрак красовался изобилием, и Кадди была в совершенном восторге. Но когда пришла моя милая Ада, мне показалось, и я убеждена в этом до сих пор, что я никогда еще не видывала такого привлекательного личика, как у моей любимицы.

Мы устроили для детей наверху маленькую пирушку и посадили Пипи на конце стола; мы показали детям Кадди в её подвенечном платье; они захлопали рученками, закричали. Кадди стала уверять их, что она уйдет если они не уймутся, и потом принялась их целовать и обнимать, так что мы принуждены были послать туда Принца, чтобы ее выручить. При этом я должна, к сожалению, сказать, что Пипи укусил его. Внизу в это время расхаживал уже с невыразимым величием мистер Торвидроп. Он с любовью благословлял Кадди и давал опекуну моему понять, что счастие сына он считает главною целью своих стремлений, что для достижения этой цели он жертвует своими личными интересами.

-- Мой милый сэр, - сказал мистер Торвидроп: - эти молодые люди будут жить со мною; мой дом довольно велик для помещения их и они не будут стеснены под родительским кровом.

о насекомых, которые безпокоят мистрисс Пардиггль, и наконец, о насекомых, которые безпокоят их пятерых деток. Мистер Гунтер, с волосами, по обыкновению, зачесанными назад и с висками, лоснящимися от помады, был тут же, и не в качестве презренного любовника, а в качестве признанного жениха молодой, или если не молодой, то незамужней леди, мисс Писк, которая присутствовала вместе с прочими на этом собрании. Призвание мисс Писк, как объяснил мне мой опекун, состояло в том, чтобы доказать свету, что назначении женщины одинаково с назначением мужчины, что истинное назначение того и другой состоит в постоянном обсуждении общественных дел и возбуждении административных вопросов. Гостей было мало; по многие из них, как и должно было ожидать от гостей мистрисс Джеллиби, посвятили себя исключительно общественным делам. Кроме тех, о которых я уже упомянула, тут была еще чрезвычайно грязная леди, с чепцом, надетым на бок, и с ярлыком, означающим его цену, который забыли с него снять, леди, у которой дом, по словам Кадди, похож был на заброшенный хлев. Очень довольный собою джентльмен, который уверял, что его признание быть всякому братом, во который в то же время был весьма холоден ко всем членам своей многочисленной семьи, завершал собравшееся общество.

Трудно было бы составить общество, которое так мало, как настоящее, принимало бы участия в том, для чего оно было созвано. Такое мелочное призвание, как домашняя жизнь, было в глазах гостей мистрисс Джеллиби самою ничтожною, едва лишь приличною вещью. Зато мисс Писк, прежде чем села за завтрак, объявила с величайшим негодованием, что мысль о том, будто призвание женщины заключено в тесные пределы домашней жизни, есть настоящее насилие со стороны тираннической воли мужчины. Другою особенностью всех этих господ было то, что всякий из них, избрав для себя известное призвание, исключая мистера Гушера, которого призвание, как я уже упомянула, состояло в том, чтобы восторгаться призванием других людей, вовсе не заботился о чьем бы то ни было признании, кроме своего. Мистрисс Пардиггль доказывала, что единственная похвальная деятельность есть её деятельность вспомоществования бедным и расточения благодеяний, которые льнут к несчастным подобно узко сшитому жилету; мисс Писк же утверждала с своей стороны, что единственная практическая цель в жизни есть освобождение женщины от власти её тирана, мужчины. М-с Джеллиби все это время сидела, улыбаясь тому ограниченному взгляду на вещи, который мог обращать внимание на что бы то ни было, кроме Борриобула-Ха.

Но я начинаю заходить вперед и хочу рассказывать о том, что случилось после свадебной церемонии, не успев еще обвенчать Кадди. Мы все отправились в церковь, и мистер Джеллиби простился с дочерью. У меня не достало бы слов, чтобы достойно описать, как старый мистер Торвидроп, взяв шляпу под мышку, так что внутренность её представлялась дулом пушки, и воздев глаза до самой опушки своего парика, стоял позади нас, вытянувшись и высоко подняв плечи, во все продолжение церемонии и потом стал нам кланяться и говорить приветствия. Мисс Писк, которая казалась очень задумчивою и была как видно не в духе, смотрела на все с каким-то пренебрежением.

Мистрисс Джеллиби, с своею спокойною улыбкою и ясным взором, казалась наименее заинтересованною настоящею церемониею из всех тут бывших.

Мы, как водится, возвратились к завтраку, и мистрисс Джеллиби заняла место на переднем конце, а мистер Джеллиби на заднем конце стола. Кадди опять тихонько убежала наверх, чтобы обнять детей и сказать им, что теперь имя её - Торвидроп. Но эта новость, вместо того, чтобы приятно удивить Пипи, заставила его повалиться на спину в порыве такого отчаянного рева, что я, прибежав в детскую, не могла унять его иначе, как предложив посадить его за большим столом. Он сошел вниз и расположился у меня на коленях, и мистрисс Джеллиби, посмотрев на его фартук и сказав:

Пипи был очень умен, только, принеся с собою вырезанного из бумаги кита, он хотел окунуть его голову сначала в рюмку, потом положить эту голову к себе в рот.

Мой опекун, по свойственной ему доброте и находчивости, старался развеселить эту безжизненную компанию. Никто из гостей не мог, кажется, говорить ни о чем, кроме одного известного избранного предмета, и даже об этом предмете каждый из них мог разсуждать только в известном кругу и при известных обстоятельствах, считая все, что мне этого предмета, этого круга и этих обстоятельств, нелепостью, вздором, ничтожеством. Мой опекун старался ободрить и развлечь Кадди, старался поддержать её достоинство и умел занять всех довольно приличным образом. Что было бы с нами без него, я боюсь подумать, потому что все общество чувствовало презрение к молодому и молодой, и старому мистеру Торвидропу; старый же мистер Торвидроп, считая себя далеко выше всех присутствующих, не много помогал оживлению общества. Наконец, настало время, когда бедная Кадди должна была отправиться, и когда все её имущество было уложено в наемную карету, долженствовавшую отвезти ее вместе с супругом в Грэвзант. Трогательно было видеть, как Кадди уцепилась в эту минуту за безотрадный родительский дом и с какою горячею нежностью она повисла на шее у своей матери.

-- Мне очень жаль, что я теперь не буду писать под диктовку, мама, - сказала со вздохом Кадди, - Я надеюсь, что вы меня простите за это?

-- Ах, Кадди, Кадди, - сказала мистрисс Джеллиби: - я тебе говорила уже тысячу раз, что я наняла себе мальчика, следовательно, об этом нечего и толковать.

-- Глупенькая Кадди, - отвечала мистрисс Джеллиби: - разве я кажусь сердитою, разве я люблю сердиться, разве у меня достает времени на то, чтобы сердиться? Как ты могла это подумать!

-- Будьте поласковее с папа, когда меня здесь не будет, мама!

При этих словах мистрисс Джеллиби заметила положительным образом:

-- Ах ты, мечтательница, - сказала она, слегка трепля Кадди по плечу. - Ступай себе с Богом. Мы с тобой разстаемся друзьями. Прощай, Кадди, будь счастлива.

и сел на ступенях лестницы, облокотившись головою на стену. Должно быть, что он получал вообще от стен какое-нибудь утешение. Я по крайней мере постоянно была этого мнении.

Тут Принць взял жену свою под руку и с волнением на лице и чрезвычайным уважением обратился к отцу, который в настоящую минуту понимал все величие своей роли.

-- Благодарю, благодарю вас, тысячу раз благодарю, батюшка! - произнес Принц, целуя его руку. - Я очень признателен вам за вашу доброту и внимание, которое вы обратили на мою женитьбу, и я могу вас уверить, что Кадди вполне разделяет мои чувства.

-- Вполне, - проговорила Кадди со вздохом: - вполне!

-- Мой милый сын, - сказал мистер Торвидроп: - и милая дочь, я исполнял свой долг. Если душа одной незабвенной для меня женщины витает теперь над нами и любуется на настоящий союз ваш, то это уже, а равно постоянство вашей привязанности будут служить мне наградою. Вы верно не пренебрежете исполнением своего долга, сын мой и дочь моя?

-- Никогда, никогда, милый мистер Торвидроп! - проговорила Кадди.

-- Так и должно быть, - отвечал мистер Торвидроп. - Дети мои, мой дом ваш, мое сердце ваше, мое все ваше. Я никогда не разстанусь с вами; только одна смерть может разлучить нас. Милый сын мой, ты, кажется, хочешь отлучиться на неделю?

-- На неделю, милый батюшка. Ровно через неделю мы воротимся.

-- Любезное дитя мое, - произнес мистер Торвидроп: - позволь мне, даже при настоящих исключительных обстоятельствах, напомнить тебе о необходимости быть точным и исполнительным. Это чрезвычайно важно при поддержке всякого рода отношений и школы; как бы оне не были заброшены, все-таки требуют исполнения обязанности.

-- Хорошо, - сказал мистер Торвидроп. - Вы найдете в моей комнате, милая Каролина, растопленный камин и накрытый столь в моем аппартаменте. Да, да, Принц! - продолжал он предвидя со стороны сына какое-то великодушное возражение и принимая снова важный вид. - Ты и наша Каролина будете еще в этот день у себя гостями и потому отобедаете в моих покоях. Ну, прощайте, Бог да благословит вас!

Они отправились. Я не могла отдать себе отчета, кому я больше удивлялась - мистрисс Джеллиби или мистеру Торвидропу. Ада и опекун мой испытывали то же самое недоумение, когда нам пришлось говорить об этом. Но прежде, нежели мы также успели уехать, я выслушала совершенно неожиданное и чрезвычайно красноречивое приветствие от мистера Джеллиби. Он пришел ко мне в залу, взял меня за обе руки, пожал их с важным видом и два раза открыл рот. Я до такой степени предугадывала, что он намерен был сказать, что произнесла, совершенно растерявшись:

-- Очень рада, сэр, очень рада. Полноте говорить об этом!

-- Мне кажется, что эта свадьба к лучшему? - спросила я моего опекуна, когда мы все трое были на пути к нашему дому.

-- Сегодня не восточный ветер? - решилась я спросить его.

Он простодушно засмеялся и отвечал:

-- Нет.

-- Но мне кажется, он дул сегодня утром, - продолжала я.

Моя прелестная спутница тоже отвечала в эту минуту с полным убеждением: "Нет" и покачала своею маленькою головкою, на которой цветы были вплетены в золотистые кудри и представляли таким образом живое изображение весны.

-- Много ты знаешь, мой милый баловень, - сказала я, целуя ее в припадке восторженной нежности; я не могла удержаться в ту минуту от подобного увлечения.

Все это давно уже миновало, но я считаю долгом описывать подобные сцены, потому что оне приводят мне на память слова людей близких моему сердцу и доставляют мне искреннее удовольствие.