Холодный дом.
XXXV. Рассказ Эсфири.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Холодный дом. XXXV. Рассказ Эсфири. (старая орфография)

XXXV. Разсказ Эсфири.

Вот уже несколько недель, как я больная лежу в постели, и обыкновенное течение моей жизни сделалось очень похожим на образ жизни, сохранившийся в моем воспоминания. Впрочем, не столько влияло на меня, обреченную слабости и бездействию, время, сколько перемены во всех моих привычках. Прошло несколько дней от начала болезни моей, как каждый предмет, повидимому, все более и более начинал отдалиться от меня туда, где жизнь моя имела мало, или лучше сказать, вовсе не имела никаких видоизменений, где перемены в ней состояли только в том, что отделялись одна от другой годами. Захворав, я, казалось, вдруг перешла через какое-то мрачное озеро и оставила все мои страдания перемешанные в хаос длинным разстоянием, на светлом, цветущем берегу.

Мои обязанности по хозяйству хотя сначала и сильно безпокоили меня, при одной мысли, что остаются неисполненными, но вскоре и оне утонули в прошедшем также глубоко, как самые старинные из моих обязанностей в Зеленолиственном, или обязанности, которые лежали на мне, когда я в летния вечера, любуясь своей тенью, возвращалась из школы, с портфелем под мышкой, в дом моей крестной матери. Я никогда не знала прежде, как коротка человеческая жизнь, и в какие тесные пределы мог заключать ее наш ум.

Когда болезнь моя достигла высшей степени, эти разделения времени, смешиваясь одно с другим, были для меня невыносимо тягостны. В одно и то же время я была дитя, взрослая девица и маленькая женщина; меня не только безпокоили и заботы, и трудности, принадлежащия к каждому из этих возрастов, но и сильное замешательство и бесконечное усилие согласовать их вместе. Я полагаю, что те, которые не находились в подобном положении, с трудом поймут, что я именно хочу сказать; они не помянут того болезненного волнения души моей и безпокойства, которое проистекало из этого источника.

По той же самой причине я почти страшусь упоминать о том периоде моего недуга - периоде, который казался мне одной нескончаемой ночью, хотя я и верю, что в нем были и свои дни, и свои ночи - я страшусь упоминать о том периоде, когда я всеми силами старалась подняться на какую-то колоссальную лестницу, карабкалась на все и падала: точно так букашки, которых я видала в саду, встречая на своем пути непроходимую преграду, падали и снова начинали подниматься. От времени до времени, я была убеждена иногда вполне, а иногда неясно, неопределенно, что я лежала в постели, разговаривала с Чарли, чувствовала её прикосновения и совершенно узнавала ее, но и тогда я знала, что находилась в бреду и безпрестанно твердила: "О, Чарли! опять эти нескончаемые лестницы - еще, и еще, посмотри Чарли, оне доходят кажется до самого неба!" и я снова начинала карабкаться на них.

Мне страшно упоминать о том ужасном периоде, когда мне представлялись, в каком-то мрачном, оледеняющем пространстве, или пламенное ожерелье, или кольцо, или цепь ослепительгого блеска, в которой я была одним из звеньев! Когда моя единственная молитва заключалась только в томь, чтоб меня оторвали от этой цепи, и когда мысль, что я составляю часть этой ужасной вещи, служила для меня источникам невыразимых страданий!

Но, я думаю, что чем меньше будет сказано об этих болезненных пытках, тем буду я менее скучною, и более понятною. Я привожу их на память не для того, чтоб огорчить других, и не потому, чтоб я сама сокрушалась, вспоминая их быть может, если, бы мы более были знакомы с страданиями подобного рода, мы более имели бы возможности переносить всю силу их.

Наступившее потом спокойствие, продолжительный и сладкий сон, какое-то неземное отрадное чувство, овладевшее мною, когда меня, в минуту моего последняго изнеможения, окружала такая тишина, что, мне кажется, я могла бы слышать приближение самой смерти, и слышать, благословляя с грустью и любовью тех, кого оставляла за собой, - вот это положение, быть может, легче понять. Я находилась в таком положении, когда дневной свет еще раз мелькнул передо мной, и когда я узнала с безпредельным восторгом, которого не выразить никакими словами что я не лишилась еще зрения.

Я слышала, как. Ада плакала у моих дверей день и ночь, слышала, как она называла меня жестокой и говорила, что я ее разлюбила; слышала, как она упрашивала и умоляла, чтобы ее впустили ко мне и позволили ей ухаживать за мной, утешать меня и не отходить от моей постели; но на все это я отвечала ей, и то не раньше, как способность говорить возвратилась ко мне: "нет, душа моя, Ада, моя милочка, нельзя, нельзя!" и безпрестанно напоминала Чарли, чтоб она не впускала Аду в мою комнату, буду ли я жить или умру. Чарли во время моего недуга была предана мне и держала дверь на затворе.

И вот теперь, когда зрение мое все более и более укреплялось, и лучезарный свет с каждым днем ярче и ярче озарял передо мною все предметы, я могла читать письма, которые моя милочка писала ко мне каждое утро и каждый вечер, я могла целовать их и класть на них мои щеки. Я могла видеть, как моя маленькая горничная, такая нежная и такая заботливая, ходила из одной комнаты в другую, прибирала и приводила все в порядок, и снова говорила с Адой из открытого окна. Я могла представлять себе тишину во всем доме и уныние на лицах тех людей, которые постоянно любили меня. Я могла плакать от избытка радости, и быть точно также счастливой при моем изнеможении, как я была счастлива в цветущем здоровье.

Между тем силы мои постепенно возстановлялись. Вместо того, чтобы лежать среди такой странной тишины и смотреть, что делали для меня, как будто это делалось для другого, о котором я очень сожалела, вместо этого я стала помогать сначала немного, потом больше, и больше, и наконец сделалась полезною самой себе, и снова жизнь интересовала меня, и снова я была привязана к ней.

Как хорошо я помню приятный вечер, когда меня в первый раз подняли в постели, обложив подушками, чтоб насладиться банкетом, который давала мне Чарли за чайным столом! Маленькое создание, посланное в этот мир на помощь и утешение немощным и слабым, было так счастливо, так деятельно, так часто останавливалось в своих приготовлениях, чтибь поло, жить ко мне на грудь свою голову, ласкать меня и плакать слезами радости, что я принуждена была сказать: "Чарли, если ты станешь так вести себя, то я снова должна лечь в постель, я чувствую себя гораздо слабее, чем думала!" И Чарли становилась тиха, как мышка, переносила свое личико с одного места на другое, из одной комнаты в другую, из тени на яркия полосы солнечного света, из света в тень, между тем, как я спокойно следила за ней. Когда все приготовления кончились, и чайный столик со всеми его принадлежностями, с белой скатертью, с цветами и вообще со всем, так мило и с такою любовью приготовленным для меня Адой внизу, - когда он был поставлен к постели, я чувствовала себя достаточно твердою, чтоб поговорить немного с Чарли о том, что было ново для меня.

Во-первых, я похвалила Чарли за комнату; и в самом деле она была так свежа и выветрена, так опрятна и чиста, что мне даже не верилось, что я так долго лежала в постели. Это восхищало Чарли, и лицо её сделалось светлее прежнего.

-- Но вот что, - сказала я, оглядываясь кругом: - как будто здесь недостает чего-то, к чему я привыкла.

Бедная маленькая Чарли тоже оглянулась кругом и притворно покачала головой, как будто в комнате все оставалось попрежнему.

-- Все ли картины на прежних местах? - спросила я.

-- Все до одной, мисс, - отвечала Чарли.

-- И вся мебель здесь, Чарли?

-- Все; я только переставила ее для большого простора.

-- Но все же, чего-то недостает, - сказала я. - А, теперь я знаю, Чарли, чего здесь нет! Это - зеркала!

Чарли встала из-за стола и, показывая вид, как будто она забыла что-то, вышла в другую комнату, и я слышала потом, как горько она плакала.

улыбкой, но, но мере приближения ко мне, лицо её принимало самое печальное выражение, - я обняла ее и сказала:

-- Ничего, Чарли, не печалься! Я надеюсь быть счастливой без моего прежнего хорошенького личика.

Выздоровление мое так быстро подвигалось вперед, что я уже могла сидеть в кресле и даже ходить, хотя и очень слабо и с помощью Чарли, в другую комнату. Зеркало исчезло с своего прежнего места и в той комнате, но испытание, которое предстояло мне перенести, не становилось тяжелее без этого предмета.

Во все это время опекун мой с нетерпением хотел навестить меня, и в настоящее время у меня не было основательной причины лишить себя этого удовольствия. Он пришел ко мне однажды утром, обнял меня и только мог сказать: "милая моя Эсфирь!" Я давно, его знала, да и кто другой мог знать лучше! Каким неисчерпаемым источником любви и благородства было его сердце, и неужели мне следовало обращать внимание на мои ничтожные страдания и перемену в лице, занимая место в таком сердце? Конечно нет. Он увидел меня и продолжает любить попрежнему, даже сильнее прежнего; на что же стану я сетовать!

Он сел подле меня на диван, поддерживая меня одной рукой, а другой несколько времени закрывал лицо свое, потом отнял ее, и принял свою прежнюю манеру. Мне кажется, нет, не было и не может быть более приятной манеры.

-- Моя хозяюшка, - сказал он: - какое скучное время наступило для нас. Такая твердая, непоколебимая хозяюшка во всем!

-- Все к лучшему, мой добрый опекун, - сказала я.

-- К лучшему? - повторил он нежно. - Без сомнений к лучшему. Однако Ада и я в течение этого времени не знали, куда деваться от тоски и одиночества; в течение этого времени подруга твоя Кадди не раз приезжала сюда утромь рано и уезжала вечером поздно; во всем доме было какое-то уныние; даже бедный Рик писал ко мне под влиянием сильного безпокойства за тебя!

Я читала о Кадди в письмах Ады, но ничего не читала о Ричарде, и я сказала об этом.

-- Я знаю, милая моя, - отвечал он. - Я считал за лучшее не говорить Аде об этом письме.

-- Вы говорите, что он писал к вам, - сказала я, нарочно сделав ударение на слове "к вам". - Разве вы находите в этом что-нибудь необыкновенное; разве он имеет, кроме вас, лучшого друга, к которому бы мог писать?

-- Вероятно он так полагает, - отвечал мой опекун: - вероятно у него есть много лучших друзей. Дело в том, что письмо его похоже на что-то в роде протеста; не имея возможности писать к тебе и без всякой надежды получить от тебя ответ, он написал холодно, надменно, принужденно, злобно. Но ничего, моя милая хозяюшка, мы можем говорить об этом хладнокровно, мы можем простить его. Его нельзя винить в этам. Тяжба Джорндис и Джорндис совершенно изменила его и показывает меня в его глазах совершенно в превратном виде. Я знал и знаю, что эта тяжба была для многих источником неисправимого зла. Замешайте в нее двух ангелов, и я уверен, что она изменит их натуры.

-- Однако она не переменила вашей натуры.

-- О, нет, переменила, - сказал он, смеясь: - я уж и не знаю сколько раз из-за нея южный ветер переменялся на восточный. Рик не доверяет мне, подозревает меня, советуется с адвокатами и учится от них не доверять, подозревать. Верит им, что я оспариваю его интересы, что я имею претензии, несогласные с его претензиями и Бог знает что такое. Между тем как, - Бог мне свидетель! - еслиб я мог выпутаться из лесу этой путаницы, которая так безсовестно пользуется моим несчастным именем (но я не могу), еслиб я мог уничтожить этот лес, отказавшись от своего первоначального права (но я не могу да и не знаю, какая человеческая сила могла бы уничтожить его), я сделал бы это сейчас. Скорее я хотел бы возстановить в Ричарде его надлежащий характер, нежели воспользоваться всеми капиталами, которые покойные истцы, растерзанные сердцем и душой на колесе Верховного Суда, оставили в спорное наследство, а этих капиталов, моя милая, весьма достаточно, чтоб соорудить на них пирамиду в память несказанного зла, совершаемого этим Судом.

-- Возможно ли, - сказала я с удивлением: - возможно ли, чтоб Ричард подозревал вас?

-- Ах, милая Эсфирь, ты ничего еще не знаешь, - сказал он: - только один самый утонченный яд, извлекаемый из злоупотреблений и безпорядок Верховного Суда, в состоянии воспроизвести подобные болезни. Его кровь заражена этим ядом, и потому, в глазах его, все предметы теряют натуральный свой вид. Я не виню его в этом; это не его ошибка.

-- Но ведь это ужасное несчастие.

сообщает часть своей гнилости всему, что окружает Ричарда. Но я еще раз говорю, и говорю от чистого сердца, что мы должны быть терпеливы с бедным Риком и не винить его. О, какое множество прекрасных свежих сердец, подобных сердцу Рика, я видел на своем веку изменившимися от этих же самых причин.

Я не могла не выразить моего удивления и сожаления, что его великодушные и безкорыстные намерения так трудно исполнялись.

-- Нет, моя бабушка Джорден, этого нельзя сказать, - отвечал он в веселом расположении духа. - Ада счастлива, а этого уже довольно, даже много. Я думал, что я и оба эти молодые создания останемся друзьями, вместо недоверчивых врагов, что мы будем бороться со всеми неудачами этой тяжбы и окажемся довольно сильными для этой борьбы. Но ожидания мои были слишком велики. Тяжба Джорндис и Джорндис служила занавеской колыбели Рика.

-- Но скажите, дорогой мой, можно ли надеяться, что небольшой опыт научит его, какой обманчивый и несчастный предмет эта тяжба?

-- Мы будем надеяться, душа моя, - сказал мистер Джорндис: - будем надеяться, что опыт научит его; только будет слишком поздно. Во всяком случае мы должны быть снисходительны к нему. Мало найдется в настоящую минуту взрослых и зрелых молодых людей, добрых молодых людей, которые бы, будучи заброшены судьбою в этот же самый Суд, в качестве истцов, не переменились бы в физическом и моральном организме в течение трех-двух лет, в течение одного года. Можно ли после этого удивляться поступкам бедного Рика? Молодой человек и притом же столь несчастный (при этом опекун мой понизил голос, как будто он вслух о чем-то размышлял) не поверит с первого раза... да и кто бы мог поверить?.. Что такое в сущности Верховный Суд? Он смотрит на него с каким-то подобострастием, с надеждою сделать что-нибудь с своими интересами и привести их к какому нибудь концу. Суд между тем медлит, обманывает его ожидания, пытает его, мучит, изнашивает, нитка по нитке, его пылкия надежды и терпение; но он продолжает смотреть на него с тем же подобострастием, он привязывается к нему всем своим бытием, и весь мир становится в его глазах вероломным и фальшивым. Но, довольно об этом, душа моя!

Во все это время он поддерживал меня одной рукой, и его нежность была так драгоценна для меня, что я склонила голову к нему на плечо, с такою любовью, как будто он был мой отец. В этой маленькой паузе, я в душе моей решила какими бы то ни было средствами повидаться с Ричардом когда силы мои совершенно возстановятся, и обратить его на путь истинный.

-- Для такого радостного случаи, как день выздоровления нашей дорогой хозяюшки. - сказал мой опекун: - есть предметы лучше этого, о которых можно поговорить с удовольствием. И мне поручено спросить об одном из них. Когда Аде можно будет увидеться с тобой, душа моя?

Я и сама думала об этом и в то же время вспомнила об отсутствующем зеркале; я знала, что это свидание неприятно бы подействовало на мою милочку, даже и в таком случае, если бы наружность моя нисколько не изменилась.

-- Дорогой опекун мой, - сказала я: - так как я долго удалялась от нея, хотя она для меня то же самое, что свет солнца...

-- Я знаю это очень хорошо, бабушка Дорден.

Он быль так добр, его прикосновение выражало столько трогательного сострадания и любги, и тон его голоса сообщал моему сердцу столько отрадного утешения, что я остановилась на несколько секунд, не имея возможности продолжать.

-- Я вижу, душа моя, ты утомилась, - сказал он. - Отдохни немного.

-- Так как я долго удаляла Аду от себя, - снова начала я, после непродолжительного молчания: - то, мне кажется, я имею право отстранить наше свидание еще на несколько времени. Я думаю, было бы превосходно, еслибь до этого свидания я уехала куда-нибудь. Еслиб Чарли и я могли уехать куда-нибудь в провинцию, еслиб я могла провести там неделю, укрепить на чистом воздухе свои силы и иметь в виду счастье снова находиться неразлучно с Адой; мне кажется, это было бы лучше для всех нас.

Я думаю, ничего не было дурного в моем желании привыкнуть немного к своей изменившейся наружности прежде, чем я встречу взоры моей неоцененной подруги, которую я так нетерпеливо хотела увидать; но это была правда, я желала этого. Я уверена, что опекун мой понял меня, и это меня не страшило. Если бы мое желание было смешное, он не обратил бы на него ни малейшого внимания.

-- Наша избалованная хозяюшка, - сказал он: - хочет поставить на своем даже при своей непоколебимости, хотя я знаю, это будет стоить многих и многих слез внизу. И вот, взгляни сюда, душа моя! Это письмо от Бойторна, от этой рыцарской души, - он произносит такия страшные клятвы, какие никогда еще не изливались на бумагу. Если ты не приедешь и не займешь его весь дом, который он уже перевернул вверх дном собственно для этой цели, то он клянется небом и землей срыть его до основания и не оставить камня на камне!

И мой опекун передал мне письмо. Мистер Бойторн начинал обыкновенными словами: "любезный Джорндис", и потом вдруг переходил в слова: "клянусь, если мисс Соммерсон не приедет сюда и не займет мой дом, который я очищаю для нея сегодня в час по полудни", потом весьма серьезно и в самых сильных выражениях продолжал изливать самые необыкновенння клятвы в случае несогласия на его предложение. Мы нисколько не оскорбили пишущого, если от чистого сердца посмеялись над его посланием и решили тем, что на другое же утро я пошлю к нечу благодарственное письмо с полным согласием на его предложение. Это было самое приятное для меня предложение, потому что из всех мест, о которых я думала, ни одно мне так не нравилось, как Чесни-Воулд.

-- Теперь, моя маленькая хозяюшка, - сказал мой опекун, взглянув на часы: - Мне назначен внизу самый определительный срок для нашего свидания, чтоб не утомить тебя на первый раз, и срок этот вышел до последней минуты. Но у меня есть еще одна маленькая просьба. Мисс Фляйт, услышав о твоей болезни, решилась придти сюда пешком, решилась пройти двадцать миль в бальных башмачках, чтоб только узнать о твоем положении. Слава Богу, что она застала нас дома, а то бы пришлось бедняжке уйти обратно тоже пешком.

Опять старый заговор, чтоб осчастливить меня! Повидимому, все и все участвовало в этом заговоре.

-- Итак, моя милая баловница, - сказал мой опекун: - если тебе не скучно уделить несколько часов этому безвредному созданию, прежде чем ты спасешь дом Бойторна от разрушении, я уверен, это возвысило бы ее в её собственных глазах, и она осталась бы как нельзя более довольна собою. Короче, ты бы сделала для нея то, чего я, несмотря на громкий свой титул Джорндиса, не мог сделать в течение всей моей жизни.

Я нисколько не сомневалась, что он знал, что в этом простом изображении бедного, несчастного создания было что-то особенное, что могло тогда послужить мне легким уроком. Я чувствовала это, когда он говорила мне. Я не могла вполне высказать ему, как приятно мне принять ее во всякое время. Я всегда жалела ее и никогда так сильно, как теперь. Я всегда была рада тому, что имела некоторую возможность утешать ее в её несчастии; но никогда я и вполовину не радовалась, как в этот день.

Мы условились во времени, когда мисс Фляйт должна приехать к нам в дилижансе и разделить со мной мой ранний обед. Когда опекун мой ушел от меня, я склонилась лицом на подушку и молила о прощении, если я, окруженная такими благодеяниями, увеличивала в глазах своих то маленькое испытание, которое предстояло мне перенести. Детская молитва, сохранившаяся в памяти моей с того дня, в который я впервые праздновала свое рождение. Когда я давала обещание быть трудолюбивой, довольной, чистосердечной, делать добро ближнему и, по возможности, приобретать любовь окружающих меня, пришла мне на ум с некоторым упреком за все счастье, которым я наслаждалась, за всю любовь, которую оказывали мне. Если я была еще и теперь так малодушна, то какую же пользу извлекла я из этих благодеянии? Я повторила прежнюю детскую молитву, повторила ее детскими словами и убедилась, что спокойствие, пробуждавшееся после нея в душе моей, не покинуло еще ее.

твердости, чтобы взглянуть на её прелестное личико, хотя я и могла сделать это, не быв увидена.

В назначенный день приехала мисс Фляйт. Бедное создание! Она вбежала в мою комнату, совершенно забыв о соблюдении своего достоинства и важности, и восклицая от самого чистого сердца: "Моя милая, неоцененная Фиц-Джорндис!" упала мне на шею и целовала меня раз двадцать.

-- Ах, Боже мой, - сказала она, засунув руку в свой ридикюль: милая Фиц-Джорндис, у меня здесь нет ничего, кроме документов, мне придется занять у вас носовой платок.

Чарли подала ей платок, и доброе создание не оставило его без употребления, потому что она прикладывала его к глазам обеими руками и сидела, проливая слезы по крайней мере в течение десяти минут.

-- Это от удовольствия, моя милая Фиц-Джорндис, - говорила она, стараясь быть как можно более определительною: - это вовсе не от огорчения. От удовольствия, что я вижу вас. От удовольствия, что я получила позволение повидаться с вами. Я так люблю вас, моя милая, так люблю, ну, право, больше, чем самого лорда канцлера, хотя я аккуратно каждый день присутствую с ним вместе. Да, кстати, моя милая, упомянув о носовом платке...

Мисс Фляйт взглянула при этом на Чарли, которая встречала ее из дилижанса. Чарли взглянула на меня и показала вид, что ей не хотелось, чтобы мисс Фляйт объяснила этот взгляд.

-- Весьма спра-ве-дливо! - сказала мисс Фляйт: - весь-ма пра-виль-но. Правда! В высшей степени неблагоразумно с моей стороны упоминать об этом; но, моя милая Фиц-Джорндис, я боюсь, по временам (между нами будь сказано, вы бы и не подумали об этом), бываю немного того... то есть удаляюсь иногда от предмета, - сказала мисс Фляйт, дотрагиваясь до лба. - Заговариваюсь. Никак ни больше!

-- Что же вы хотели сказать мне? - улыбаясь, сказала я: мне казалось, что она намеревалась продолжать свой разговор.

Мисс Фляйт взглянула на Чарли, как будто спрашивая совета, что ей делать в таком важном случае

-- Сделайте одолжение, Ма'м, - сказала Чарли: - не затрудняйтесь, скажите.

И мисс Фляйт осталась довольна в высшей степени.

-- Наша молодая подруга такая смышленая, - сказала она мне своим таинственным образом: - маленькая, но очень смышленая! Итак, душа моя, это премиленький анекдот. Никак не больше; но все же я думаю что это очаровательный анекдот. Как бы вы думали, моя милая, кто провожал нас по дороге от дилижанса? Кто, как не очень бедная особа в весьма неблаговидной шляпке...

-- Это была Дженни, мисс, - сказала Чарли.

-- Точно так! - необыкновенно приятно выразила свое согласие мисс Фляйт. - Дженни. Да-а! И что она говорила нашей юной подруге? Говорила, что в хижине её была какая-то леди под вуалью, спрашивала о здоровье моей неоцененной Фиц-Джорндис и взяла себе на память носовой платок, собственно потому, что это был платок моей милой Фиц-Джорндис! Как вы хотите, а в этом поступке леди под вуалью есть что-то привлекательное!

-- Извините, мисс, - говорит Чарли, на которую я посмотрела с некоторым удивлением: - Дженни говорит, что когда умер её ребенок, так вы оставили этот платок у нея и что она отложила его и берегла вместе с другими вещами ребенка. Я полагаю, мисс, это было сделано частью потому, что он ваш, а частью потому, что он покрывал ребенка.

-- Маленькая, - прошептала мисс Фллйт, проводя пальцем по своему лбу множество кривых линий, чтоб выразить свое понятие о состоянии умственных способностей Чарли: - маленькая, но чрез-вы-чай-но смышленая! И так определительна! Душа моя, она говорит определительнее всякого советника, которых мне приводилось слушать!

-- Да, Чарли, - отвечала я: - я помню это. Что же дальше?

-- Этот самый платок и взяла леди, - сказала Чарли. - Дженни просила сказать вам, что она не разсталась бы с этим платком ни за какие сокровища, но что леди просто отняла его и взамен оставила ей немного денег. Дженни вовсе не знает этой леди, мисс.

-- Кто же она? - сказала я.

-- Душа моя, - отвечала мисс Фляйт с таинственным взглядом и приложив губы к моему уху: - по моему мнению, не говорите только нашей маленькой подруге, это жена лорда канцлера. И я знаю, что она заставляет его вести ужасную жизнь, так вот и швыряет в камин все бумаги милорда, если он не захочет заплатить деньги её ювелиру!

Я не слишком любопытствовала тогда узнать, кто такая была эта леди, потому что с первого раза начала подозревать в ней Кадди. Кроме того почти все мое внимание сосредоточивалось на моей гостье, которая озябла в дороге и казалась голодною. Когда подан быль обед, она потребовала моей помощи к приведению в порядок своего туалета. С величайшим самодовольствием она надела самый жалкий старый шарф и до нельзя изношенные и часто штопанные перчатки, которые привезла с собой в бумажном свертке. Мне предстояло распоряжаться обедом, состоявшим из холодной рыбы, жареной дичи, сочного мяса, зелени, пуддинга и мадеры. Видеть, как мисс Флянт наслаждалась этим обедом, с каким величием и церемонией она ему сказывала честь, составляло для меня такое удовольствие, что в скором времени я больше ни о чем и не думала.

Обед кончился, и когда принесли нам дессерт, прикрашенный руками моей милочки, которая, кроме себя, никому не доверяла присмотреть за всем, что приготовлялось для меня, мисс Флинт была так словоохотлива и счастлива, что мне вздумалось навести разговор на её историю, тем более, что она всегда с особенным удовольствием говорила о своей особе. Я начала тем, что сказала:

-- О, много, много, много лет, моя милая. Но я ожидаю решения Суда в непродолжительном времени.

В её надежде обнаруживалось какое-то душевное безпокойство, так что я усумнилась, справедливо ли я поступила, коснувшись этого предмета. Я дала себе слово не возобновлять его.

-- Мой отец ждал, - указала мисс Флянт: - мой брат... моя сестра... все они ждали решения Суда. Теперь моя очередь ждать того же самого.

-- И все они...

-- Да-а. Умерли, без сомнения, душа моя, - сказала она.

Так как я заметила, что она хотела продолжать этот разговор, то я старалась скорее развить его, нежели прекратить.

-- Не благоразумнее ли было бы, - сказала я: - не ждать более этого решения?

-- А как-же, моя милая, - отвечала она проворно: - разумеется, было бы благоразумнее!

-- И не присутствовать больше в Суде?

-- Разумеется, - сказала она. - Весьма утомительно постоянно находиться в ожидании того, что никогда не сбудется, моя милая Фиц-Джорндис! Уверяю вас, это утомляет, изнашивает человека до костей.

Она потихоньку показала мне свою руку, и, действительно, эта рука была страшно тонка.

Это может испугать ее, несмотря на её прекрасный ум. В этом месте есть какая-то жестокая притягательная сила. Вы не можете оставить его, и поэтому должны ждать.

-- Да, да, да! Вы думаете так, потому что я начинаю немного заговариваться. Очень глупо немного заговариваться, не правда ли? В голове делается какое-то разстройство. Я это чувствую. Но, моя милая, я была там в течение многих лет и все заметила. Я полагаю, что всему причиной булава и печать на красном столе.

-- Что же они могут делать по вашему мнению? - спросила я кротко и ласково.

-- Притягивать, - отвечала мисс Фляйт. - Притягивать к себе людей, моя милая. Вытягивать из них душевное спокойствие, разсудок, приятную наружность, прекрасные качества. Я узнала, что они вытягивают от меня ночной отдых. Это какие-то холодные и блестящие демоны!

Она несколько раз похлопала по моей руке, ласково кивая головой, как будто хотела убедить меня, что нет никакой причины бояться ее, хотя она, доверяя мне страшные тайны свои, говорила с таким мрачным и угрюмым видом.

рукодельем. Я и моя сестра занимались тамбурным рукодельем. Наш отец и брат занимались строительным искусством. Мы все жили вместе и жили, моя милая, весьма порядочно. Прежде всего начали тянуть моего отца - медленно. Вместе с ним оттянули от нас дом. Через несколько лет - это был бешеный, угрюмый, сердитый банкрут; никто не слыхал от него ласкового слова, никто не видел ласкового взгляда. Он был ко всему равнодушен, Фиць-Джорндис. Его втянули, наконец, в долговую тюрьму. Там он умер. Потом потянули нашего брата, очень быстро, и втянули в пьянство... в лохмотья... в могилу. Потом потянули сестру мою! Тс! Не спрашивайте, куда! Я была тогда больна и в самом жалком положении однако, я услышала, как и часто слышала до этого, что все эти несчастий были творением Верховного Суда. С выздоровлением, я отправилась взглянуть на это чудовище. И тогда я узнала, отчего это все происходило; я сама была притянута, должна была остаться в нем.

Окончив свою коротенькую историю, которую передавала она тихим, прерывающимся голосом, как будто несчастия её жизни только теперь совершались перед ней, она постепенно принимала на себя свой обычный важный и в то же время приятный вид.

-- Я вижу, моя милая, вы не верите мне! Хорошо, хорошо! Когда-нибудь поверите. Я немного заговариваюсь. Но я все заметила. В течение многих лет я видела множество лиц, вовсе не подозревавших, какое влияние производит Верховный Суд. Они входили туда, как входил мой отец, как входил мой брат, как входила сестра моя, как входила сама я. Я слышала, как сладкоречивый Кэндж и другие из его собратий говорили новым лицам: "Вот эта маленькая мисс Фляйт! О, вы еще новичек здесь: вас непременно нужно отрекомендовать маленькой мисс Фляйт!" Прекрасно. Я гордилась тем, что мне оказывали такую честь! И мы все смеялись. Но, Фиц-Джорндис, я знала, какие будут последствия. Я знала это лучше всех их, когда сила притяжения только что начинала действовать. Мне известны некоторые признаки, моя милая. Я видела начало их на Гридли, видела и конец. Фиц-Джорндис, душа моя, - говорила мисс Фляйт, снова понизив голос: - я видела начало их на нашем друге, воспитаннике Джорндиса. О, если бы кто мог удержать его! Иначе он неминуемо погибнет.

Она молча смотрела на меня несколько секунд, и лицо её постепенно оживлялось улыбкой. Полагая, быть может, что наводит страх своим угрюмым расположением духа и, повидимому, потеряв связь этого разговора, она ласково сказала, хлебнув вина из рюмки:

-- Да, моя милая, я жду решения Суда... в непродолжительном времени. Тогда я выпущу на волю всех моих птичек и сделаю распределение моего имения.

разговоре. Но, к её счастию, она снова развеселилась, безпрестанно улыбалась и кивала головой.

-- Однако, моя милая, - сказала она весело, наклоняясь ко мне, чтобы взять меня за руку: - вы еще не поздравили меня с успехами моего доктора; право, вы еще ни разу не поздравили меня!

Я принуждена была ответить, что совсем не понимаю, что она хочет сказать

-- Моего доктора, мистера Вудкорта, моя милая, который был так чрезвычайно внимателен ко мне и оказывал мне помощь без всякого возмездия... впрочем, только до дня решения Суда - то есть, до того решения, которое освободит меня от магической силы булавы и печати.

-- Мистерь Вудкорт теперь так далеко отсюда, - сказала я: - что, мне кажется, мисс Фляйт, время для такого поздравления давно миновало.

-- Нет, - сказала я.

-- И никто не говорил вам, неоцененная моя Фиц-Джорндис?

-- Нет, - отвечала я. - Вы забыли, как давно я никого не видела.

-- Правда! Дайте мне минутку подумать... правда. Я сама виновата. Но вы знаете, ведь из меня вытянули всю память, как и все другое. Весьма сильное влияние, не правда ли? Так вот что, моя милая, где-то в ост-индских морях произошло страшное, кораблекрушение.

-- Не пугайтесь, моя милая. Он не утонул. Ужасная сцена. Смерть во всех её видах. Сотни мертвых и умирающих. Гром, молния, буря и мрак. Множество утонувших выброшено на скалу. Вот там-то, и среди этой сцены, дорогой мой доктор показал себя истинным героем. Спокойный и непоколебимый решительно везде и во всем, спас многим жизнь, не знал ни голоду, ни жажды, одевал нагих в свое лишнее платье, взял на себя начальство над ними, учил их, что нужно делать, управлял ими, лечил больных, хоронил мертвых и, наконец, благополучно привез их в безопасное место. Душа моя Фиц-Джорндис, несчастные страдальцы только что не боготворили его. Когда он высадил их на берег, они пали перед ним на колени и благословляли его. Вся Британия говорит об этом. Позвольте, позвольте! Где мой ридикюль с документами? Вот у меня здесь описание, вы должны прочитать его, непременно должны!

И я прочитала до последняго слова описание этого благородного подвига, хотя очень медленно и несвязно, потому что глаза мои были еще так слабы, что я с трудом разбирала слова, и я так много плакала, что несколько раз принуждена была отрываться от длинного описания, которое мисс Фляйт нарочно вырезала из газеты. Я до такой степени радовалась, что лично знала человека, совершившого такой великодушный и доблестный подвиг; я была в таком восторге от его славы; я так восхищалась и так пленялась всем, что он сделал, что я завидовала избитым бурею страдальцам, которые падали перед ним на колени и благословляли его, как своего спасителя. Восхищаясь его мужеством и благородством, я мысленно переносилась в те отдаленные страны, падала ниц перед ним и благословляла его. Я чувствовала, что никто - ни мать, ни сестра, ни жена не могли бы уважать его более, чем я. Да, действительно, я уважала его, я восхищалась им!

Моя бедная маленькая гостья подарила мне это описание, и когда, с наступлением вечера, она встала проститься со мною, опасаясь опоздать к дилижансу, на котором предстояло ей совершить обратный путь, мысли её все еще были заняты кораблекрушением; но я была так взволнована, что, при всем желании, не могла вникнуть во все его подробности.

-- Душа моя, - сказала она, тщательно завертывая в бумажку шарф и перчатки: - мой храбрый доктор непременно должен получить дворянский титул. И, без сомнения, он получит. Ведь вы того же мнения?

-- Почему же нет, Фиц-Джорндис? - спросила она довольно резко.

капиталов.

-- Ах, Боже мой, - сказала мисс Фляйт: - возможно ли так говорить? Вероятно, вам известно, моя милая, что все замечательные люди, украшающие Англию по части наук, искусств, человеколюбия и всякого рода усовершенствований, причисляются к её дворянству! Оглянитесь кругом, моя милая, и подумайте! Вы должно быть того, моя милая... немножко заговариваетесь, если не знаете, что это есть самая главная причина, почему дворянское достоинство всегда поддерживается в государстве!

Я боялась, что она не была уверена в своих словах; потому что выпадали минуты, когда она казалась вполне сумасшедшей.

до своего отъезда. Иногда я думала, что если бы он сделал это, я была бы рада. Но как безпредельно радовалась я теперь, что этого не случилось! Какие бы страдания перенесла я, если-б мне пришлось писать к нему, и объявить, что бедное личико, которое нравилось ему, навсегда покинули меня, и что я вполне освобождала его от священного обета той, которую он никогда не видывал!

О, как хорошо, что отношения наши друг к другу не изменились нисколько! Без угрызения совести, без душевных страданий я смело могла хранить в сердце своем мою детскую молитву, чтоб он всегда оставался тем, чем оказал себя таким блестящим образом; мне ничего не предстояло переделывать; мне никакой цепи не предстояло разрывать, а ему влачить; я, благодаря Бога, могла идти по своей скромной троне, а он по своей более благородной и большой дороге; и хотя мы пошли бы совершенно разными путями, но я могла надеяться встретиться с ним невинно, без самолюбия, словом сказать, лучшею, чем он полагал бы встретить меня при конце нашей дороги.