Холодный дом.
XXXVII. Джорндис и Джорндис.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Холодный дом. XXXVII. Джорндис и Джорндис. (старая орфография)

XXXVII. Джорндис и Джорндис.

Еслиб тайна, которую хранила я, была моею, я тотчас бы поверила ее Аде; но тайна эта была не моя, и я не считала себя вправе сообщить ее даже моему опекуну, пока не представлялось к тому особенной необходимости. Одной мне тяжело было хранить ее; но все же моя прямая обязанность, повидимому, состояла в том, чтоб быть откровенной, и, счастливая до безпредельности привязанностью Ады, я не нуждалась ни в побуждении, ни в ободрении исполнять ее. Хотя часто, когда она спала и все было споконно, воспоминание о моей матери прогоняло сон от меня и делало ночь невыносимо скучною; во всякое же другое время я боролась с моими чувствами, и Ада всегда меня находила той, какой я была прежде, кроме того только, о чем я уже говорила довольно и о чем я не имею намерения более упоминать, если мне удастся.

Затруднение, которое я испытывала, стараясь быть совершенно спокойною в первый вечерь, когда за рукоделием Ада спросила меня, живет ли кто из Дэдлоков в своем поместье, и когда я принуждена была ответить утвердительно, потому что леди Дэдлок разговаривала со мной в парке не далее как третьяго дня, затруднение мое, говорю я, было очень велико. И еще больше, когда Ада спросила, о чем именно она говорила со мной, когда я отвечала, что она была очень ласкова и принимала в моем положении живое участие, и когда Ада, отдавая полную справедливость её красоте и изящному вкусу, заметила о её надменной манере, о её повелительном и холодном виде. Однако, Чарли безсознательно помогла мне, сказав, что леди Дэдлок оставалась в своем поместье только две ночи, отправляясь из Лондона с визитом в какой-то другой большой дом, в ближайшем округе, и что она уехала туда рано поутру на другой день, после того, как мы ее видели у нашего ландшафта; так называла Чарли мое любимое место в парке. Чарли при этом случае подтверждала поговорку о маленьких кувшинах; в один день она собирала столько новостей, сколько не доходило до моего слуха в течение месяца.

Нам предстояло прогостить в доме мистера Бойторна около месяца. Не прошло и недели, сколько мне помнится, с тех пор, как моя милочка приехала к нам, когда однажды вечером, после того, как мы кончили помогать садовнику поливать цветы, и когда только что подали свечи, Чарли, показавшись, с весьма серьезным и озабоченным видом, за стулом Ады, таинственно сделала мне знак, чтобы я вышла из комнаты.

-- Сделайте одолжение, мисс, - сказала Чарли шопотом; и при этом глаза её сделались еще круглее и больше: - вас просят в Герб Дэдлоков.

-- Помилуй, Чарли, - сказала я: - кто может просить меня в трактир?

-- Не знаю, мисс, - отвечала Чарли, выдвинув вперед свою голову и крепко сложив руки на ленте своего маленького передника; а это она постоянно делала, когда предмет разговора был таинственный или когда самый разговор требовал особого доверия: - знаю только, мисс, что это джентльмен; он свидетельствует вам почтение, просит вас пожаловать туда и не говорить об этом никому ни слова

-- Какое почтение, Чарли? От кого?

-- От него, мисс, - отвечала Чарли.

-- Каким же образом ты получила от него такое поручение?

-- Извините, мисс, я не от него получила, - отвечала моя маленькая горничная: - мне передал ее Вилльям Гроббль!

-- А кто же этот Вильям Гроббль?

-- Это мистер Гроббль, мисс, - сказала Чарли. - Неужели вы не знаете, мисс? Содержатель Герба Дэдлоков.

Последния слова Чарли произнесла так медленно, как будто она читала их на вывеске трактира.

-- Содержатель трактира?

-- Точно так, мисс. Еще его жена, мисс, прехорошенькая женщина, сломала себе ногу, которая до сих пор не срослась. А брат у него пильщик, который сидел в тюрьме, мисс; все так и думают, что он до смерти упьется пивом, - сказала Чарли.

Не зная, в чем дело, я сочла за лучшее отправиться туда. Я приказала Чарли подать скорее шляпку, вуаль и платок и, надев их, пошла по небольшой холмистой улице, где я так же свободно ходила, как и в саду.

Мистер Гроббль стоял у дверей своей чистенькой небольшой таверны и, повидимому, ждал моего прихода. Завидев меня, он снял шляпу обеими руками и, держа ее таким образом, как будто это была железная чаша (такой тяжелой казалась она), проводил меня, по усыпанному песком корридору, в лучшую комнату, в чистенькую, покрытую коврами комнатку, убранную цветами более, чем позволили то её размеры и удобство, с иллюминованным портретом королевы Каролины, несколькими раковинами, множеством подносов, двумя набитыми и высушенными рыбами под стеклянными колпаками и каким-то курьезным яйцом или курьезной тыквой (не знаю, каким именно из этих двух предметов, и сомневаюсь, угадал ли бы кто-нибудь, что это такое), спущенными с потолка. Я знала мистера Гроббля очень хорошо на вид, потому что часто видала его у дверей. Это был приятной наружности, толстенький, средних лет мужчина, который, повидимому, не иначе считал себя прилично и удобно одетым для своего очага, как в шляпе и сапогах с отворотами, и который никогда не надевал сюртука, кроме тех случаев, когда отправлялся в церковь.

Он снял со свечки и, отступив немного назад, посмотреть, хорошо ли горит она, вышел из комнаты совершенно для меня неожиданно, потому что я только что хотела спросить его, кто посылал его за мной. Дверь в противоположную комнату была открыта, и я услышала несколько голосов, знакомых мне, как мне послышалось, но которые при моем появлении немедленно замолкли. Вскоре послышались чьи-то быстрые шаги в комнате, где я находилась, и кто же предстал передо мной? Кто, как не Ричард?

у меня едва доставало духу сказать ему, что Ада здорова). - Отвечает прямо на мои мысли, всегда та же самая, дорогая Эсфирь! - сказал Ричард, подводя меня к стулу и сам садясь подле меня.

Я приподняла мой вуаль, но несовсем.

-- Всегда та же самая неоцененная Эсфирь! - сказал Ричард с прежним радушием.

Я совсем откинула вуаль и, положив руку на обшлаг Ричарда, сказала ему, смотря прямо в лицо, как много благодарна я ему за его ласковый привет, и как я рада видеть его; тем более, что во время болезни я дала себе обещание увидеться с ним, и уже сообщила ему об этом обещании.

-- Душа моя, - сказал Ричард: - нет в мире создания, с которым бы я так нетерпеливо желал поговорить, как с вами: я хочу, чтоб вы меня поняли.

-- А я хочу, Ричард, - сказала я, покачав головой: - чтоб вы тоже поняли одного человека.

-- Вы верно намекаете на Джона Джорндиса, - сказал Ричард: - ведь вы на него намекаете?

-- Без сомнения.

-- В таком случае, я могу сказать вам сразу, что я очень рад этому; но этому-то предмету я и хочу, чтоб мени поняли - и попали бы вы, моя милая Эсфирь! Я не хочу давать отчета в своих поступках ни мистеру Джорндису, ни мистеру кому угодно.

Мне было больно слушать его, и он заметил это.

-- Ну, хорошо, хорошо, душа моя, - сказал Ричард: - мы оставим об этом. Я хочу явиться спокойно в сельский ваш дом, явиться с вами под ручку и сделать сюрприз моей очаровательной кузине. Надеюсь, что ваша преданность Джону Джорндису дозволит мне это?

-- Милый Ричард, - отвечала я: - вы знаете, с каким бы радушием вы были приняты в его доме, или все то же, что в вашем доме, еслиб вы захотели считать его своим; точно с таким же радушием вы будете приняты и здесь.

-- Прекрасно сказано... сказано так, как сказала бы лучшая из маленьких женщин! - воскликнул Ричард безпечно.

Я спросила его, как ему нравится его профессия?

-- Да, она мне правится! - сказал Ричард. - Все идет хорошо. Пока еще она мне нравится так же, как и всякая другая профессия. Не знаю, право, стоит ли много заботиться о ней, когда в скором времени мне предстоит окончательно устроиться; впрочем, я могу тогда продать свой патент; как бы то ни было, оставимте теперь эту скучную материю.

Так молод и хорош собою и во всех отношениях так не похож на мисс Фляйт! А между тем по пасмурному и блуждающему взору так страшно похож на нее!

-- Я взял отпуск, - сказал Ричард.

-- В самом деле?

-- Да; я приехал, чтобы наблюсти за моими... за моими интересами в Верховном Суде, прежде чем начнутся длинные вакации, - сказал Ричард, принуждая себя к безпечному смеху. - Наконец-то мы решим эту старую тяжбу, уверяю вас.

Нет ничего удивительного, если я покачала головой.

Прочь от нас, прочь! Как бы думаете, кто со мной здесь?

-- Если не ошибаюсь, так я слышала голос мистера Скимполя.

-- Он и есть! Он мне так полезен, как никто больше. Если бы вы знали, какой он очаровательный ребенок!

Я спросила Ричарда, знал ли кто-нибудь об их отъезде сюда? Он отвечал: "нет, никто". Он зашел к этому милому старому младенцу - так называл он мистера Скимполя, и милый старый младенец сообщал ему, где мы находились.

Ричард сказал ему, что он немедленно намерен отправиться к нам, а милый старый младенец немедленно пожелал сопутствовать ему, и таким образом он привез его сюда.

-- И, право, он стоит не однех его ничтожных издержек, - нет! - его нужно ценить на вес золота, и притом втрое более против его собственной тяжести, - сказал Ричард. - Он такой милый, любезный и постоянно довольный своей судьбой. Нет в нем этого утонченного благоразумия, этой хитрости и лести светских людей. Вечно свежий и цветущий в душе.

Разумеется, я не видела доказательств утонченного благоразумия мистера Скимполя, принимая в соображение одне только его дорожные издержки, заплаченные Ричардом; впрочем, я не сделала на это никакого замечания. В это время вошел сам мистер Скимполь, и разговор наш принял другое поправление. Он был в восторге от встречи со мной, говорил, что он от времени до времени проливал из-за меня усладительные слезы радости и сочувствия в течение шести недель; никогда не был так счастлив, как когда услышал о моем выздоровлении; начинал понимать теперь смесь добра и зла в этом мире, чувствовал, что он ценил здоровье тем более, когда кто-нибудь хворал; не мог понять для чего, хотя быть может это было уже так предназначено самой судьбой, что один должен коситься, для того, чтоб другой к своему особенному удовольствию выставлял на показ и любовался своими шелковыми чулками.

-- Милая моя мисс Соммерсон, вот, например, наш друг Ричард, - сказал мистер Скимполь: - полный светлых видений будущого, которые он вызывает из мрака Верховного Суда. Не правда ли, что это очаровательно, что это одушевляет, что это полно поэзии! В старину леса и пустыни становились привлекательны пастухам и пастушкам чрезь воображаемые звуки свирелей и танцы, выполняемые Паном, богом лесов, и нимфами. Вот и этот пастушок, наш пасторальный Ричард, озаряет светом радости мрачные Суды, заставляя фортуну и всю её свиту веселиться в них под мелодические звуки нескончаемых решений. Не правда ли, что это должно быть в высшей степени приятно! Пожалуй, другой безпорядочный, вечно недовольный человек скажет мне: "Какая польза из этих законных злоупотреблений? К чему вы защищаете их?" Я отвечаю на это: "Недовольный мой друг, я вовсе не защищаю их, но все-таки они очень приятны для меня. У меня есть юноша-пастушок, мой задушевный друг, который превращает их во что-то в высшей степени очаровательное для моих детских ограниченных понятий. Я не говорю, чтоб они существовали собственно для этого, потому что я настоящее дитя между вами светскими брюзгами, и не призван в этот мир, чтоб давать отчет вам или самому себе о чем бы то ни было, но легко может быть, что это и так".

Я начинала серьезно думать, что Ричард едва ли мог найти себе друга хуже этого. Меня безпокоило, что в такое время, когда он более всего нуждался в строгих правилах и прямом направлении, он должен иметь перед собой этот пленительный, но шаткий образец, это безпечное создание без всяких правил и без всякого направления. Мне казалось, что я понимала, почему такая натура, как моего опекуна, испытанная в этом мире и принужденная изучать смешные и жалкия увертки и состязания в фамильной тяжбе, находила безпредельное удовольствие в том, что мистер Скимполь признавался в своей слабости и обнаруживал свое наивное чистосердечие; но я не могла убедить себя, что это чистосердечие не было таким безыскусственным, каким оно казалось, или что оно не шло к безпечному характеру мистера Скимполя так хорошо, как всякая другая роль, которую бы он мог принять на себя с меньшим трудом.

Они оба пошли за мной; и когда мистер Скимполь проводил нас до ворот, я тихо вошла с Ричардом в комнату и сказала:

-- Ада, душа моя, я привела к тебе гостя - джентльмена.

Не трудно было читать по вспыхнувшему ярким и стыдливым румянцем и изумленному лицу Ады. Она любила его пламенно и нежно; Ричард знал это, и я знала. При неожиданной встрече их это было так очевидно.

Я почти не. доверяла самой себе, потому что становилась сильнее и сильнее в своих подозрениях; но я не уверена была в пламенной и нежной любви Ричарда. Он восхищался ею как нельзя более и, смею сказать, возобновил бы свои юношеския искательства с особенным рвением, еслиб он не знал, до какой степени она уважала свое обещание моему опекуну. Несмотря на то, меня мучила одна идея, что влияние Верховного Суда проникло даже и сюда, что он отдалял от себя истину, как в этом, так и вообще во всем, пока тяжба Джорндис и Джорндис не отпадет от сердца его как тяжелый камень. О, Боже мой, что было бы из Ричарда без этого заблуждения, я, право, не умею сказать!

Он сказал Аде самым простосердечным образом, что приехал сюда не за тем, чтоб делать тайные нападения на условия, которые она приняла (хотя, по его мнению, черезчур простосердечно и доверчиво) от мистера Джорндиса, что он открыто приехал повидаться с ней и со мной и оправдать себя касательно тех отношений, в которых находился в настоящее время с мистером Джорндисом. Так как милый старый младенец хотел немедленно явиться к нам, то он просил меня назначит ему время на другое утро, когда бы он мог оправдать себя не иначе, как в откровенном разговоре со мной. Я предложила ему прогуляться со мной в парк в семь часов утра, и дело таким образом было устроено. Вскоре после того явился и мистер Скимполь и занимал нас более часа. Он особенно желал увидеть маленькую Коавинсес (так называл он мою Чарли) и при этом случае, с видом покровительства, говорил ей, что он доставлял её покойному отцу всевозможные средства к занятиям, и что если бы один из её маленьких братьев вздумал поторопиться принять на себя ту же самую профессию, то он надеялся, что он и для него будет по прежнему полезен.

-- Потому, что я постоянно попадаюсь в это сети, - сказал мистер Скимполь, взглянув на нас лучезарно из-за рюмки вина: - и меня постоянно берут на буксир, как какую-нибудь шлюпку, или выплачивают долг, как жалованье корабельной команде. И всегда кто-нибудь другой делает это для меня. Я не могу сделать этого, вы знаете, потому что у меня никогда не бывает денег, и всегда за меня делает это кто-нибудь другой. Я выпутываюсь всегда чужими средствами. Еслиб вы спросили меня, кто такой этот кто-нибудь другой, то, клянусь честью, я не умел бы сказать вам. Так выпьемте же за здоровье кого-нибудь другого. Бог да благословить его!

Ричард немного опоздал на другое утро, но не заставил однако же, и долго ждать себя, и мы повернули в парк. Воздух был чист и пропитан утренней росой; небо безоблачно. Птицы пели восхитительно; капли росы на густом желтоватом папоротнике, трава и деревья, все, пленяло взор; роскошь лесов, повидимому, увеличилась в двадцать раз в течение ночи, как будто в тишине её, когда они, объятые глубоким сном, казались такими массивными, природа для каждого удивительного листика, во всех его малейших подробностях, была бдительнее и деятельнее обыкновенного, чтобы обезпечить прелесть наступившого дня.

-- Это восхитительное место, - сказал Ричард, оглядываясь крутом: - здесь нет ни спора, ни разладицы запутанных тяжб!

Но зато здесь были другого рода безпокойства!..

-- Я вам вот что скажу, милая моя Эсфирь, - сказал Ричард: - когда дела мои окончательно устроятся, я непременно приеду сюда отдохнуть.

-- Не лучше ли было бы отдохнуть теперь? - спросила я.

теперь, - сказал Ричард: - или до того, чтоб сделать теперь что-нибудь решительное, это не так легко. Короче, этого нельзя сделать; по крайней мере я не могу.

-- Почему же нет? - спросила я.

-- Вы знаете, Эсфирь, почему. Еслиб вы жили в недостроенном доме, который бы нужно было подводить под крышку и снимать ее, который бы нужно было срыть до основания и снова вывести - завтра, на другой день, на другой неделе, в следующем месяце, в следующем году, вы бы убедились, как трудно отдыхать в нем или устраиваться. Точно так и со мной. Теперь?! Для нас челобитчиков не существует этого теперь.

Я начинала верить в притягательную силу, о которой моя маленькая полоумная подруга так недавно распространялась, я начинала верить в нее, когда заметила в нем вчерашний омраченный взгляд. Ужасно подумать, что во взгляде Ричарда проявлялись оттенки того несчастного человека, который умер перед нашими глазами.

-- Любезный Ричард, - сказала я: - такое начало нашего разговора ничего не обещает хорошого.

-- Я знал заранее, что бабушка Дорден скажет мне это.

-- И я говорю это не одна, милый Ричард. Не я одна предупреждала вас не основывать своих надежд и ожиданий на фамильном проклятии.

-- Значит, вы снова намекаете на Джона Джорндиса! - сказал Ричард нетерпеливо. - Прекрасно! Рано или поздно, но мы должны приблизиться к нему, потому что он служит главным предметом моих объяснений; и прекрасно, если мы немедленно приступим к нему. Милая моя Эсфирь, я не понимаю, каким образом можете вы быть до такой степени ослеплены? Разве вы не видите, что он тоже участвует в этом деле, разве вы не замечаете, что для него очень выгодно желать, чтоб я ничего не знал об этой тяжбе, чтоб я ни о чем в ней не заботился, ни о чем, кроме того, что окажется для меня совершенно безполезным.

-- О Ричард, - возразила я: - возможно ли, чтоб вы, который видел и слышал его, который жил под его кровлею и имел возможность узнать его близко, возможно ли, чтоб вы могли высказать даже мне, в этом уединенном месте, где никто не услышит нас, такия низкия подозрения.

Ричард покраснел, как будто его врожденное благородство было уязвлено сильным упреком. Он оставался безмолвным на несколько секунд и потом отвечал, понизив голос:

-- Эсфирь я уверен, что вы не считаете меня за низкого человека, и вы знаете, что я имею некоторое понятие о том, что подозрение и недоверчивость весьма дурные качества в человеке моих лет.

-- Я знаю это очень хорошо, - сказала я: - я ни в чем так не уверена, как в этом.

-- Вот за это спасибо, милая Эсфирь! - возразил Ричард: - этого нужно было ждать от вас, потому что это доставляет мне утешение. Я старался извлечь хоть сколько-нибудь утешения из всего этого дела, - так дурно оно, хотя я не имел случая сказать вам об этом.

-- Я знаю, Ричард, - сказала я: - знаю так же хорошо - как бы мне сказать вам?... так же хорошо, как и вы, что такия ложные понятия чужды вашей натуре. И я знаю, как и вы, что именно так сильно изменяет ее.

оно немного изменило меня, то и его тоже немного изменило. Я не говорю, что он человек неблагородный из всех людей, замешанныхь в этой запутанной и неизвестной тяжбе; напротив, я уверен, что он человек благородной души. Но ведь это влияние заражает, портить каждого. Вы знаете, что оно портит каждого. Вы слышали, как он повторял это сотни и сотни раз. Почему же он-то избегнул этой порчи?

-- Потому что, - сказала я: - этот человек одарен необыкновенным характером, и потому, Ричард, что он решительно удерживал себя за пределами круга, ограничивающого это влияние.

-- О, потому что и потому что! - отвечал Ричард, прибегая к своей безпечной манере. - Я не уверен, моя милая Эсфирь, до какой степени благоразумно и благовидно сохранять это внешнее безпристрастие. Оно может ослабить энергию в других участвующих в тяжбе, может пробудить в них безпечность к своим собственным интересам; с течением времени многие тяжущиеся могут переселиться в вечность, многия статьи могли бы забыться, а другия вспомниться, могли бы встретиться многия вещи, которые послужили бы к скорейшему решению дела.

Я была так тронута сожалением к Ричарду, что не могла упрекать его более, даже взглядом. Я вспомнила нежную снисходительность моего опекуна к его заблуждениям, и с каким незлобивым чувством говорил он о них.

-- Эсфирь, - снова начал Ричард: - вы не думаете, что я приехал сюда приводить скрытные обвинения против Джона Джорндиса. Я приехал сюда собственно за тем, чтоб оправдать себя. Пока я был ребенком, пока не было и помину об этой тяжбе, для меня все было прекрасно, мы были в прекрасных отношениях; но как скоро начал я принимать участие в ней, внимательно смотреть на нее, тогда совсем другое дело. Потом Джон Джорндис открывает, что Ада и я должны отказаться друг от друга, и что, если я не изменю стремления к такой неопределенной цели, я не могу быть её мужем. Нет, Эсфирь; я не хочу изменить своего стремления; я не хочу пользоваться милостью Джона Джорндиса на таких невыгодных условиях, которых он не имеет права предписывать мне. Приятно ли ему или неприятно, но я должен удержать за собой мой собственные нрава и права Ады. Я много думал об этом, и вот заключение, к которому я пришел.

Бедный, милый Ричард! Он действительно много думал об этом; его лицо, его голос, его манера - все, все показывало это слишком ясно.

-- Поэтому я откровенно объявил ему (вы знаете, что я писал к нему обо всем этом), что мы должны быть в раздоре, и что лучше быть в раздоре открыто, нежели скрытно. Я благодарю его за его расположение ко мне и защиту; он идет своей дорогой, а я своей. Дело в том, что наши дороги различны. По одному из спорных духовных завещаний я должень получить гораздо больше, чем он. Я не говорю, что одно только и есть завещание, которое нужно подтвердить законом: их несколько, но одно из них имеет свою вероятность.

-- Я не от вас узнаю, милый мой Ричард, о вашем письме, - сказала я. - Я уже слышала о нем без оскорбления и гнева со стороны мистера Джорндиса.

-- В самом деле, - отвечал Ричард, смягчаясь. - Я радуюсь, сказав, что он благородный человек из всего этого несчастного дела. Я всегда говорил и говорю это и никогда в этом не сомневался. Я знаю, милая моя Эсфирь, я знаю, что мой взгляд на предметы покажется вам странным и даже суровым, таким же покажется он и Аде, когда вы ей скажете, что происходило между нами. Впрочем, еслиб вы вникнули в это дело так, как я в него вникнул, еслиб вы только занялись бумагами, как я ими занимался в конторе Кэнджа, еслибь вы знали, какое накопление обвинений, наветов, подозрений и объяснений заключают оне в себе, право, вы бы сказали, что я очень скромен в своих выражениях.

-- Быть может, - сказала я. - Но неужели вы думаете, Ричард, что в тех бумагах находится много истины и справедливости?

-- Я знаю одно, Эсфирь, что во всем деле есть же где-нибудь истина и справедливость...

-- Или была когда-то очень давно, - сказала я.

-- Нет, есть... есть... должна быть где-нибудь, - продолжал Ричард с горячностью: - и должна быть открыта. Позволить, чтоб Ада служила взяткой или подкупом, нисколько не послужит к открытию истины. Вы говорите, что эта тяжба изменяет меня; Джон Джорндис говорит, что она изменяет, изменяла и будет изменять каждого, кто в ней участвует. Поэтому я имею на своей стороне большее право, решаясь сделать все, что я могу, чтоб только привести ее к концу.

-- Все, что вы можете, Ричард! Неужели вы думаете, что в течение такого множества лет никто, кроме вас, не делал всего, что только можно! Неужели трудность стала легче, вследствие множества неудач?

-- Но это не может продолжаться навсегда, - отвечал Ричард; в душе его кипело бешенство, которое снова напомнило мне несчастную мисс Фляйт. - Я молод и предприимчив, а энергия и решительность оказывали очень часто чудеса. Другие, быть может, в половину вникали в это дело. Я посвящаю себя этой тяжбе, я обращаю ее в цель моей жизни.

-- О, Ричард, мой милый, тем хуже, тем хуже!

-- Нет, нет, нет! Ради Бога, вы не бойтесь за меня, - отвечал он ласково. - Не бойтесь за меня, моя милая, добрая, умная, спокойная Эсфирь; но и вы имеете свои предубеждения. Итак, я снова возвращаюсь к Джону Джорндису. Я говорю вам, добрая моя Эсфирь, когда он и я находились в тех отношениях, которые он считал до такой степени удобными, мы были тогда в ненатуральных отношениях.

-- Неужели, Ричард, злоба и вражда должны быть вашими натуральными отношениями?

-- Нет, я не говорю этого. Я хочу этим сказать, что во всем этом деле мы не можем быть откровенны друг с другом, мы находимся в таком положении, что даже родственные отношения наши стали для нас тягостны. Вот еще другой довод к моему оправданию! Положим, что я, может быть, открою, с окончанием дела, что я ошибался в Длсоне Джорндисе, что моя голова может быть чище, когда я буду совершенно свободен от этой тяжбы, что, может быть, тогда я соглашусь с тем, что вы говорили сегодня. Прекрасно! Тогда я вполне готов признаться в своих заблуждениях и готовь просить у него извинение!

Все, все решительно отлагалось до этого воображаемого времени! Все оставлялось в каком-то мраке и неразгаданности до той поры!

как говорит мне здравый разсудок и цель, к которой стремлюсь, и я буду так действовать. Через вас я хочу оправдаться перед ней, потому что она вполне предана своему кузену Джону и уважает его, и я знаю, вы сгладите путь, избранный мною, даже не одобряя его, и... короче... - сказал Ричард, медленно и с разстановкой произнося эти слова: - я... я не хочу выставить себя перед таким доверчивым созданием, как Ада, сварливым, завистливым, подозрительным человеком.

Я сказала ему, что в последних словах он более, чем в чем-нибудь другом, похож на самого себя.

-- Да, - отвечал Ричард, сознавая справедливость моего замечания: - это может быть и правда. Я чувствую, что это в некотором отношении правда. Но я хочу быть справедливым к самому себе. Я опять буду прежним Ричардом. Прошу вас, не бойтесь, все будет прекрасно.

Я спросила его, все-ли он сказал, что желал передать через меня Аде?

-- Нет еще, - отвечал Ричард. - Я не должен скрыть от нея, что Джон Джорндис отвечал на мое письмо, по обыкновению называя меня "любезным Риком"; он старался доказать мне неосновательность моих мнений, присовокупив, что они вовсе не пробуждают в нем враждебных чувств (Все это, без сомнения, превосходно, но обстоятельства дела от того не изменяются). Я хочу также дать знать Аде, что если в настоящее время я редко вижусь с ней, то потому, что я столько же наблюдаю за её интересами, сколько и за своими; ведь мы двое плывем в одной и той же ладье. И я надеюсь, что она не сочтет меня, по слухам, которые легко могут долететь до нея, за легкомысленного и безразсудного молодого человека, напротив, я постоянно смотрю вперед, к окончанию тяжбы, и постоянно строю планы нашей будущности. Совершеннолетний и сделав решительный шаг в жизни, я считаю себя совершенно свободным от всякой ответственности перед Джоном Джорндисом; но Ада все еще находится под опекой Верховного Суда, а потому я не смею просить ее о возобновлении наших более близких отношений. Когда она получит право поступать по собственной своей воле, тогда я буду прежним Ричардом, и я уверен, что тогда наши обстоятельства жизни будут совсем другия. Если вы передадите ей все это с свойственным вам благоразумием, вы окажете мне большую и очень милую услугу, и я приступлю к решению тяжбы Джорндис и Джорндис с большим рвением. Разумеется, я не прошу, чтоб это все оставалось тайной для Холодного Дома.

-- Ричард, - сказала я: - вы доверяете мне все, но я боюсь, что от меня вы не примете ни одного совета?

-- Мне невозможно принять, моя милая, если он касается этого предмета. Но все другое я охотно принимаю.

Как будто у него было что-нибудь другое в его жизни! Как будто вся его карьера и характер не были окрашены в один и тот же цвет!

-- Однако, я могу предложить вам вопрос, Ричард?

-- Я думаю, - сказал он, смеясь: - уж если вам нельзя, так я не знаю, кто другой может.

-- Вы сами говорите, что ведете весьма неосновательную жизнь?

-- Каким же образом могу я, милая Эсфирь, вести другую жизнь, не имея ничего основательного!

-- И вы опять в долгу?

-- Да, без сомнения, - сказал Ричард, удивленный моим простосердечным вопросом.

-- Без сомнения?

-- Конечно, дитя мое. И не могу все вполне предаться своему делу, без всяких издержек. Вы забыли, или, может статься, вы не знаете, что по какому-либо из духовных завещаний Ада и я должны получить что-нибудь. Дело только в вопросе, большую или меньшую сумму мы должны получить. Во всяком случае, я ничего не проигрываю. Будьте спокойны, душа моя, - сказал Ричард; ему забавно было смотреть на меня: - все будет прекрасно! Я выйду из этого дела победителем!

Я так глубоко была убеждена в опасности, в которой Ричард находился, что старалась именем Ады, именем моего опекуна, моим собственным именем, всем, что было для него священного, всем, побудить и расположить его к осторожности, к обнаружению его ошибок. Он слушал с терпением и нежностью, но все слова мои пролетали мимо ушей его без малейшого действия. Я не удивлялась этому после того приема, который оказал он письму моего опекуна; но решилась пустить еще в действие влияние Ады.

Таким образом, когда мы снова воротились в деревню, и и пришла домой к завтраку, я приготовила Аду к известиям, которые предстояло мне сообщить ей, и сказала ей определительно, почему именно мы должны страшиться, что Ричард совершенно теряется и разсевает всю свою жизнь на ветер. Без сомнения, это сильно огорчило ее; впрочем, она питала гораздо больше надежды на его исправление, нежели я, что было весьма натурально в мой милочке! И она тотчас же написала к нему следующее небольшое письмо:

"Мой милый, неоцененный кузен!

"Эсфирь сообщила мне все, что ты говорил ей сегодня поутру. Я пишу это с тем, чтоб повторить за себя все, что она говорила тебе, и дать тебе знать, до какой степени я уверена, что ты раньше или позже, но найдешь в нашемь кузене Джоне образец истины, чистосердечия и благородства, и тогда ты глубоко, глубоко будешь сожалеть о том, что оказал ему, конечно, безь всякого умысла, столько несправедливости".

"Я решительно не знаю, как мне написать то, что я хочу высказать, но, я надеюсь, ты поймешь мои слова, так, как понимаю их я сама. Я имею некоторые опасения, милый кузен мой, что ты частью из-за меня навлекаешь на себя столько несчастья, а если навлекаешь на себя, следовательно и на меня. В случае, если это правда, или в случае, если ты слишком много станешь заботиться и думать обо мне в своих действиях, то я прошу и умоляю тебя оставить все. Чтоб осчастливить меня, ты ничего не можешь сделать лучше, как только навсегда отвернуться от этого призрака, от этой непроницаемой тени, в которой мы оба родились. Не сердись на меня за эти слова. Прошу тебя, милый Ричард, ради меня, ради себя, и к весьма естественному отвращению от того источника хлопот, который был в некотором роде поводом к нашему сиротству в ранние годы нашей жизни, умоляю тебя, оставь это все навсегда. По настоящее время мы уже достаточно убеждены, что в этом нет ни пользы, ни надежды, что из этого ничего нельзя извлечь, кроме печали".

"Неоцененный кузен мой, нет никакой необходимости говорить мне, что ты совершенно свободен, и что ты, вероятно, найдешь другую, которая полюбит тебя лучше, нежели твоя первая подруга. Я совершенно уверена, если ты позволишь мне так говорить, что предмет твоего выбора охотнее согласится следовать за твоим счастьем куда бы то ни было далеко, как бы ни были ограничены или бедны твои средства, видеть тебя счастливым, исполнять свой долг и итти по дороге, избранной тобою, - охотнее, нежели питать надежду быть со временем, или даже в самом деле быть богатой с тобою (если только подобная вещь возможна), питать надежду ценою лет, проведенных в томительном ожидании и душевном безпокойстве, ценою твоего равнодушия ко всем другим целям в жизни. Тебя, быть может, удивит, что я говорю с такой уверенностью при таком малом знании света, при такой малой опытности, но я знаю, что эта уверенность проистекает из моего сердца.

Эта записка привела к нам Ричарда весьма скоро, но не произвела в нем никакой почти перемены. Он говорил нам, что надобно подождать, и тогда окажется, кто прав и кто виноват! Он был одушевлен и в восторге, как будто нежность Ады как нельзя более нравилась ему; но, вздыхая, я могла только надеяться, что письмо по вторичном прочтении подействует на него сильнее, чем оно действовало на него теперь.

Так как им предстояло провести с нами целый день, и так как они взяли места в дилижансе, чтоб воротиться в Лондон на другое утро, поэтому я искала случая поговорить с мистером Скимполем. Наша отнюдь не комнатная жизнь весьма легко представила мне этот случай во время прогулки, и я довольно деликатно сказала ему, что на нем в некоторой степени лежит ответственность за то, что он поощряет Ричарда делать долги.

-- Ответственность, моя милая мисс Соммерсон? - повторил он, прицепляясь к этому слову с пленительной улыбкой: - я самый последний человек в мире для такой вещи. Я в жизни моей не принимал на себя никакой ответственности и но умею принимать ее.

-- Мне кажется, всякий из нас обязан отвечать за себя, - сказала я довольно робко; он так был старше и умнее меня.

-- Нет, в самом деле? - сказал мнегер Скимполь, принимая это новое для него мнение с самым приятным шутливым изумлением. - Но мне кажется, не всякий человек обязан быть состоятельным к уплате долгов. Например, я: я человек несостоятельный, никогда не был бы состоятельным. Посмотрите, милая моя мисс Соммерсон, (и он вынул из кармана горсть мелких серебряных и медных денег), видите, сколько тут денег. Но я не имею ни малейшого понятия о том, сколько их именно. Я не имею никакой возможности сосчитать их. Скажете, что тут четыре шиллинга и девять пенсов, скажете, что четыре фунта стерлингов и девять пенсов, для меня это все равно, не делает никакой разницы. Мне скажут, что я должен больше этого. Да, я действительно должен. Смею сказать, я столько был бы должен, сколько бы добрые люди позволили мне задолжать. Если они не останавливают меня, так зачем же я сам остановлюсь? Если это называется ответственностью, то я без сомнения подлежу ей.

что он решительно не знает употребления денег.

-- Теперь, когда вы упомянули об ответственности, - продолжал он: - я должен сказать вам, что не имел еще счастия знать человека, которого бы я считал так отрадно ответственным, как вы. Вы кажетесь мне настоящим пробным камнем ответственности. Когда я вижу вас, милая мисс Соммерсон, с таким прилежанием занимающеюся приведением в порядок всей маленькой системы, которой вы составляете центр, мне так и хочется сказать самому себе - впрочем, я очень часто и говорю - вот олицетворенная ответственность!

Трудно после этого объяснить, что я тогда думала и что намерена была сказать; впрочем, я решилась сказать ему, что мы все надеемся, что он станет останавливать Ричарда в его безразсудных поступках и не будет одобрять его самых неосновательных видов.

-- С величайшим удовольствием, еслиб я только мог, - отвечал мистер Скимполь. - Но, моя милая мисс Соммерсон, я не имею хитрости, не умею притворяться. Если он возьмет меня за руку и поведет по всему вестминстерскому залу в воздушной процессии за фортуной, я должен идти. Если он скажет: "Скимполь, танцуй с другими!", я должен танцевать. Человек с здравым разсудком не сделал бы этого, я знаю; но у меня нет здравого разсудка.

-- Это величайшее несчастье для Ричарда, - сказала я.

практическим, у которого в кармане всегда найдется сдачи на ассигнацию в десять фунтов, у которого постоянно в руках разграфленая счетная книга, который имеет удивительное сходство с сборщиком податей. Любезный наш Ричард, пылкий, самоуверенный, пренебрегающий всякого рода препятствиями, полный поэзии, как молодой бутон, говорит этому в высшей степени почтенному товарищу: "я вижу перед собой блестящую перспективу;она очень светла, очень пленительна, очень радостна; я стремлюсь туда, перескакивая прекрасный вид, который до этого восхищал меня!" Почтеннейший товарищ немедленно сбивает его с ног своей разлиневанной счетной книгой, говорит ему своим буквальным прозаическим языком, что он ничего подобного не видит, и доказывает ему, что это больше ничего, как наследственное имение, обман, парики из конского волоса и черные мантии. Согласитесь, что это очень прискорбная перемена; благоразумная в высшей степени, это правда, но весьма неприятная. Я не могу сделать этого. Я не владею разграфленой счетной книгой, в моей натуре нет таксационных элементов, я вовсе не имею почтенной наружности, да и не хочу иметь ее. Странно, быть может, но это так!

Напрасно было бы продолжать этот разговор, поэтому я предложила ему догнать Аду и Ричарда, которые ушли от нас далеко вперед, и с унынием в душе отказалась от всяких надежд на мистера Скимполя. Поутру он был в доме сэра Лэйстера Дэдлока и во время прогулки с большим юмором описывал фамильные портреты. Там были такия ужасные пастушки между отшедшими из мира сего леди Дэдлоками, что мирные посошки становились в руках их осадными орудиями. Они пасли стада свои в фижмах и пудре и налепляли мушки на лицо, чтоб устрашать своих поселян, как предводители диких племен раскрашивают себя, выступая на войну. Там был какой-то сэр Дэдлок верхом на лошади, между задними ногами которой изображена была битва, взрыв мины, клубы дыма, блеск выстрелов, пылающий город, приступ к батарее; все это, по мнению мистера Скимполя, показывало, как мало ценил этот Дэдлок такие пустячки. Всю расу Дэдлоков мистер Скимполь представлял себе не иначе, как "набитыми человеческими чучелами", огромной коллекцией с стеклянными глазами, вставленными превосходнейшим образом в их парики, - весьма правильной коллекции, совершенно лишенной одушевления и вечно хранимой под стеклянными колпаками.

Теперь я уже не так была равнодушна ко всяким напоминаниям на имя Дэдлоков и чувствовала большое облегчение, когда Ричард, с восклицанием крайняго изумления, поспешил навстречу какому-то незнакомцу, которого он увидел первым и который медленно приближался к нам.

-- Ах, Боже мой! - сказал мистер Скимполь: - Вольз!

Мы спросили, это не приятель ли Ричарда?

так вот рекомендую вам Вольза.

Мы сказали, что нам вовсе не было известно, что Ричарду помогает человек под этим именем.

-- Когда он вышел из законного младенчества, - отвечал мистер Скимполь: - то отделился от своего друга сладкоречивого Кэнджа и подружился, я так думаю, с Вользом. И я знаю, что он сошелся с этим человеком, потому что и познакомил его с ним.

-- А вы давно знакомы с ним? - спросила Ада.

-- С Вользом?.. Милая мисс Клэр, я свел с ним знакомство точно так же, как я сводил знакомство с многими джентльменами его профессии. Он сделал что-то для меня весьма приятным и учтивым образом: он взял на себя кончить мое дело - так, кажется, он выражался - и кончил тем, что взяли меня. пенсами... После этого-то я и сблизил их. Вольз спросил у меня рекомендации, и я дал ее. Ах, вот что! Теперь я начинаю думать... (И при этом он вопросительно взглянул на нас с самой откровенной улыбкой, как будто он только что теперь сделал открытие). Вольз не подкупил-ли меня? Он дал мне что-то и сказал, что это за комиссию. Не знаю, не была ли это ассигнация в пять фунтов стерлингов?.. Вы ведь знаете, мне кажется, что это было пяти-фунтовая ассигнация!

Его дальнейшия соображения то этому предмету были прерваны возвращением Ричарда. Он подошел к нам сильно взволнованный и на скорую руку отрекомендовало мистера Вольза - желто-бледного мужчину с стиснутыми губами, которые, казалось, находились под влиянием холода, с красными пятнами на лице, высокого роста, тощого, лет пятидесяти, с вздернутыми кверху плечами, сутуловатого. Он был в черном, в черных перчатках, и застегнутый до самого подбородка; в нем ничего особенно не бросалось в глаза, кроме его безжизненной манеры и медленного неподвижного взгляда, который он останавливал на Ричарде.

-- Надеюсь, миледи, я не безпокою вас, - сказал мистер Вольз (и теперь я заметила в нем другую особенность: его слова имели какой-то глухой звук, вылетающий скорее из желудка, чем из гортани). - Мы условились с Карстоном в том, чтоб ему постоянно знать, когда его тяжба будет представляться на разсмотрение канцлера. Вчера вечером, после отхода почты, один из моих писцов сообщил мне совершенно неожиданно, что эта тяжба будет завтра в докладе; я сел в первый утренний дилижанс и приехал сюда переговорить с ним об этом обстоятельстве.

-- Да! - сказал раскрасневшийся Ричард, бросив на меня и Аду торжествующий взгляд: - мы не так медленно ведем свои дела, как в старину. Нет, мы быстро подвигаемся вперед!.. Мистер Вольз, нам и нужно нанять что-нибудь, чтоб добраться до первого города, застать там почтовый дилижанс и мчаться в нем в Лондон.

-- Нанимайте, сэр, что вам угодно, - отвечает мистер Вольз. - Я весь к вашим услугам.

целый час в запасе. Я ворочусь сюда к чаю. Кузина Ада и Эсфирь, надеюсь, вы будете так добры, займете мистера Вольза до моего возвращения.

Он тотчас же ушел от нас и вскоре скрылся в сумраке наступившого вечера.

-- Скажите, неужели присутствие мистера Карстона так необходимо завтра? - спросила я. - Принесет-ли это ему какую-нибудь пользу?

-- Нет, мисс, - отвечал мистер Вольз. - Я думаю, никакой.

Как Ада, так и я выразили наше сожаление, что он должен ехать за тем, чтоб обмануться в своих ожиданиях.

поддерживать его. Во всякого рода делах я непременно хочу быть точным и откровенным. Я вдовец, имею трех дочерей - Эмму, Джэйн и Каролину - и поставляю себе в священную обязанность исполнять возложенный на меня долг, чтоб оставить им доброе имя... Это, кажется, весьма приятное место, мисс.

Замечание его относилось ко мне, вследствие того, что я шла с ним рядом. Я согласилась с ним и при этом исчислила главные красоты всей местности.

-- В самом деле? - сказал мистер Вольз. - Я имею исключительное право поддерживать моего престарелого отца, который живет в долине Тонтон - это его родина; и, право, я всегда был в восторге от тамошней природы. Там я не имел идеи, чтоб здешния места были так привлекательны.

Чтоб поддержать разговор, я спросила мистера Вольза, не имеет-ли он желания навсегда поселиться где-нибудь в провинции.

-- Вы затронули, мисс, самую нежную струну моего сердца, - отвечал он. - Здоровье мое слабо (я сильно страдаю разстройством пищеварения), и еслиб только от меня зависело, я, нисколько не медля, променял бы настоящий мой образ жизни на сельский, особливо, еслиб заботы по моим занятиям доставили бы мне возможность иметь близкое столкновение с обществом, тем более с обществом дам, находиться в котором - это мое исключительное удовольствие. Но с тремя дочерями - Эммой, Джэйн и Каролиной, и моим престарелым отцом я не имею возможности доставить себе такое удобство. Правда, на мне не лежит уже обязанности поддерживать мою дорогую бабушку, которая скончалась на сто втором году от роду, но все же я поставлен в такое положение, что мельница должна находиться безостановочно в ходу.

-- Вы извините меня, что я упоминаю о моих дочерях, - сказал он. - Это моя слабость. Я хочу оставить этим бедненьким созданиям маленькую независимость и вместе с тем доброе имя.

Мы подошли к дому мистера Бойторна, где ждал нас чайный стол. Вскоре после пришел и Ричард, безпокойный и заметно торопившийся. Облокотясь на стуль мистера Вольза, он что-то прошептал ему. Мистер Вольз отвечал громко, или, по крайней мере, почти так громко, как он отвечал вообще на все:

-- Вы отвезете меня, сэр? Вы хотите отвезти меня? Для меня это совершенно все равно. Делайте, как вам угодно. Я весь к вашим услугам.

Из последовавшого разговора мы узнали, что мистер Скимполь должен остаться до утра и занять в дилижансе два места, за которые уже было заплачено. Так как Ада и я находились из-за Ричарда в унылом расположении духа и были очень опечалены его отъездом, поэтому мы так чистосердечно объявили, как только позволяла тому вежливость, что проводим мистера Скимполя до гостиницы Герб Дэдлоков и воротимся, когда уедут ночные путешественники.

человек с фонарем в руке около огромной белой лошади.

Я никогда не забуду этих двух путников, сидящих друг подле друга и озаряемых фонарным светом. Ричард, вне себя от восторга, держал возжи. Мистер Вольз, безмолвный, в черных перчатках, застегнутый до подбородка, смотрел на него так пристально как будто он смотрел на обреченную жертву и своими глазами очаровывал его. Я как теперь вижу всю эту картину, картину летней темной ночи, блеск зарницы на темном горизонте, пыльную дорогу, окаймленную с обоих сторон живой изгородью и высокими деревьями, огромную лошадь и полет кабриолетки к станции Джорндис и Джорндис.

Моя милочка сказала мне в тот вечер, что будет-ли Ричард наслаждаться благополучием или погибнет, будет-ли он окружен друзьями или оставлен всеми, но в её глазах участь его будет иметь одно только различие, что чем более он будет нуждаться в любви неизменного сердца, тем более неизменное сердце будет доставлять ему этой любви; как он думал о ней при всех своих настоящих заблуждениях, так и она будет думать о нем во всякое время, никогда не заботиться о себе, еслиб только могла она посвятить себя ему, никогда не думать о своих удовольствиях, еслиб могла доставлять их ему.

Сдержала-ли она свое слово?

Я смотрю на дорогу, открытую передо мной, где разстояние заметно сокращается и конец пути становится видимым; и во всем истинном и благородном, плавающем по мертвому морю нескончаемой тяжбы, во всех испепеленных плодах, которые оно выбрасывает на берег, мне кажется, я вижу любимицу моей души.