Холодный дом.
XXXVIII. Борьба.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Холодный дом. XXXVIII. Борьба. (старая орфография)

XXXVIII. Борьба.

Когда наступило время воротиться нам в Холодный Дом, мы не опоздали ни одним днем против назначенного срока и были приняты с чрезвычайным радушием. Я совершенно укрепилась в здоровье и силах; и увидя все хозяйственные ключи, которые были положены в ожидании меня в моей комнате я с наслаждением гремела ими, как маленький ребенок.

-- Еще раз, еще раз принимайся за исполнение своей обязанности, Эсфирь, - сказала я самой себе - И ты должна это делать во всяком случае, если не с совершенным восторгом, то с терпением и благодушием. Вот все, что я нахожу тебе сказать теперь, моя милая!

Первые утра были такими хлопотливыми утрами, проводимыми в суете, беготне, поверке счетов, безпрестанных переходах между Ворчальною и другими частями дома, приведении в порядок ящиков и шкафов и устройстве всего заново, что я не имела минуты свободной. Но когда все эти распоряжения были окончены, и все приведено в должный порядок, я сделала поездку на несколько часов в Лондон, к чему побудило меня, между прочим, письмо, которое я изорвала в Чесни-Воулде.

Предлогом к той поездке я избрала Кадди Джеллиби. Я так привыкла к её прежнему имени, что постоянно называла ее таким образом, и написала к ней предварительно записку, прося ее сделать мне компанию в маленьком деловом путешествии. Оставив дом очень рано утром, я приехала в Лондон в почтовой карете в такую пору, что отправившись в Ньюман-Стрит, имела еще в своем распоряжении целый день.

Кадди, которая не видела меня с самого дня своей свадьбы, была так любезна и предупредительна в отношении ко мне, что я почти боялась возбудить зависть в её муже. По, впрочем, и он немного уступал ей в этом случае, так что оба они поставляли меня в затруднение, как отплатить за подобное радушие.

Старый мистер Торвидроп был в постели, когда я приехала, и Кадди варила ему при мне шоколад, который меланхолический на вид маленький мальчик, ученик её мужа, - немножко странно было мне видеть подобного питомца танцовального ремесла, - готовился отнести наверх. По словам Кадди, тесть её был очень добр и внимателен к ней, и они жили друг с другом очень счастливо.

(Когда она говорила мне про свое настоящее житье-бытье, она упомянула, что старый джентльмен выбрал себе лучшия комнаты в квартире и окружил себя всевозможными удобствами, тогда как она с мужем должны были довольствоваться чем, что оставалось, и тесниться в двух угольных комнатках, над кладовыми.)

-- А как поживает твоя мама, Кадди? - спросила я.

-- Я получаю о ней известия через папа, но вижу ее редко, Эсфирь, - отвечала Кадди. - Мы остаемся друзьями, с удовольствием могу признаться в том; но мама все думает, что есть что-то нелепое в моем замужестве с учителем танцованья, и она как-будто боится, чтоб мое неблагоразумие не бросало и на нее некоторой тени.

Меня удивляло, что если мистрисс Джиллиби исполняет свои главные и естественные обязанности, не раньше чем наведет телескоп на отдаленный горизонт и не отыщет там других предметов для своих попечений, то, вероятно, она принимала много предосторожностей, чтобы не впасть в нелепость; но нечего и говорить, что я не высказывала своих мыслей громко.

-- А твой папа, Кадди?

-- Он приходит сюда каждый вечер, - отвечала Кадди: - и так любит сидеть там, в углу, что приятно смотреть на него.

Взглянув в угол, о котором говорила Кадди, я тотчас же заметила на стене пятно, оставленное головою мистера Джеллиби. Утешительно было подумать, что он нашел, наконец, здесь такой приют для головы своей.

-- А ты, Кадди, - сказала я: - ты, я думаю, очень хлопочешь?

-- Да, моя милая, - отвечала Кадди: - я в самом деле очень занята.; потому что, скажу вам по секрету, я тоже даю уроки. Здоровье Принца не из крепких, и мне необходимо помогать ему. С уроками в школах, с классами здесь, с частными воспитанниками и, наконец, с питомцами в роде этого мальчика, ему, бедному, слишком много работы. Замечание её об этих подмастерьях танцовального искусств так показалось странным для меня, что я спросила Кадди, много-ли теперь у них этих будущих преподавателей того же полезного искусства.

-- Четверо, - сказала Кадди. - Один у нас на дому, другие только приходят. Они все очень добрые мальчики; но когда сойдутся вместе, то начинают играть, - настоящия дети, - вместо того, чтобы заниматься делом. Так и тот маленький мальчик, которого вы сейчас видели, вальсирует безпрестанно один в пустой кухне; других мы стараемся распределить по домам по мере возможности.

-- И все это делается в разсчете на их ноги? - спросила я.

-- Разумеется, - отвечала Кадди. - Таким образом, они упражняются в танцовании столько времени, сколько приходится, смотря по занятиям других учеников. Они танцуют в академии и в нынешнее время года мы устраиваем кадрили всякое утро, часов в пять.

-- Вот деятельная-то жизнь, признаюсь! - воскричала я.

-- Уверяю вас, моя милая, - отвечала Кадди с улыбкой: - когда приходящие ученики звонят поутру в колокольчик у нашей двери (звонок устроен в нашей комнате, чтобы не безпокоить старого мистера Торвидропа) и когда я, подняв окно, гляжу, как они стоят на крыльце со своими башмаками под мышками, они мне напоминают всегда трубочистов.

мне подробности собственных занятий.

-- Видите-ли, моя милая, для сбережения денег, мне пришлось выучиться немножко играть на фортепьяно и даже на скрипке и, без сомнения, я должна заниматься этими двумя инструментами точно так же, как и другими отраслями нашего ремесла. Если бы мама была не такова, какова на самом деле, то я могла давно бы приобрести некоторые музыкальные познания. Но между тем я никогда не училась музыке, и занятия ею, признаться, на первый раз несколько приводят меня в отчаяние. Но у меня хороший слух, и я привыкла к усидчивой работе; этим я обязана решительно мама, должно сознаться; а вы знаете, Эсфирь, что где есть твердая воля, там есть и дорога.

Произнося эти слова, Кадди села, смеясь, за маленькое дребезжащее фортепьяно и действительно пробряцала какой-то кадриль, с большим одушевлением. Потом, с видом простосердечного удовольствия и несколько покраснев, она встала со стула и, смеясь сама над собою, сказала:

-- Не смейся, Кадди, ты добрая девушка!

Я сначала готова была заплакать при звуках её музыки, но удержалась. Я ободряла ее и хвалила от всего сердца; потому что я действительно была убеждена, что, хотя Кадди жена танцовального учителя, и хотя пределом её честолюбивых видов было самой сделаться учительницею танцеванья, во всяком случае она показала много естественной, здравой, привлекательной охоты к занятиям и терпения, что все, взятое вместе, стоило какой нибудь филантропической миссии.

-- Милая моя, - сказала Кадди от полноты сердца: - вы не можете себе представить, как вы меня обрадовали. Вы не поверите, как многим я вам обязана. Какие перемены в моем хозяйстве и во мне самой! Помните, как, садясь за роботу над моим приданым, я была неловка и неповоротлива? Кто бы подумал тогда, что со временем я буду учить добрых людей танцованию; кто бы вообразил себе все возможное и невозможное, случившееся со мною!

Муж Кадди, который уходил, пока мы болтали таким образом, теперь воротился, приготовляясь упражнять своих учеников в танцевальной зале, и Кадди объявила мне, что он теперь может поступить в мое полное распоряжение. Но мне еще рано было ехать, и я с удовольствием сказала ей это, потому что мне жаль было бы увезти ее тогда. Поэтому мы все трое отправились к ученикам и я в числе других также приняла участие в танцах.

Все эти ученики были самые оригинальные личности. Кроме мальчика-мелаихолика, который, вероятно, усвоит себе этот темперамент не оттого, что вальсировал в одиночку по кухне, тут были еще два другие мальчика и маленькая, сухая, неопрятная девочка в газовом платье. Девочка эта кажется созревшею, несмотря на свой низменный рост; на ней уродливый чепец также из газа, и башмаки свои, в виде сандалий, она носить в затасканном бархатном ридикюле. Мальчики казались такими дрянными, вялыми, когда переставали прыгать, с обрывками ниток, мячами и костяными дудками в карманах, и тогда их грязные ноги, в особенности пятки, как будто делались еще грязнее. Я спросила Кадди, с какою целью родители выбрали для них это ремесло? Кадди отвечала, что не знает, что, может быть, их предназначали быть впоследствии учителями, а может быть, готовили на театральную сцену. Все они были самого посредственного состояния, и мать мальчика-меланхолика содержала лавку имбирного пива.

Мы танцовали целый час с большою важностью; мальчик-меланхолик делал чудеса нижними оконечностями своего тела, в которых обнаруживалась достаточная степень игривости; но игривости этой не заметно было на его лице. Кадди, которая не спускала глаз с своего мужа и которая, повидимому, на нем основывала свои надежды и им только и гордилась, Кадди усвоила себе некоторое изящество манер и необходимую степень уверенности, что в соединении с её привлекательным личиком и вообще привлекательною наружностью делало ее чрезвычайно приятною. Она уже многим облегчила для своего мужа преподавание уроков этим детям, и он редко вмешивался в танцы, разве становясь иногда в кадриль за недостатком кого нибудь другого. Он постоянно или бил такт, или играл на скрипке. Принужденность движений газовой девочки и ограниченность её дарований возбуждали сожаление. Таким образом мы провели целый час.

Когда урок кончился, муж Кадди собрался идти за город, в школу, а Кадди убежала, чтобы приготовиться мне сопутствовать. Я осталась на время этого антракта в танцовальной комнате и стала разсматривать учеников. Двое из приходящих мальчиков поднялись на лестницу, чтобы надеть свои полусапожки и пощипать волосы мальчику, живущему в доме, сколько можно было судить по возгласам и обвинениям, произносимым последним. Возвратясь с застегнутыми жакетками и заткнутыми запазуху башмаками, они вынули свои походные запасы хлеба и холодного мяса и расположились под лирою, намалеванною на стене. Маленькая газовая девочка, всунув свои сандалии в ридикюль и надев пару заштопанных башмаков, сразу спрятала голову в старообразный чепчик, и на вопрос мой, любит ли она танцовать, ответив лаконически: "Только не с мальчишками", подвязала у чепчика ленточки и отправилась домой с недовольным, презрительным видом.

-- Старый мистер Торвидроп очень сожалеет, - сказала Кадди: - что он не окончил еще своего туалета и потому не может иметь удовольствия видеть тебя до ухода. Он чрезвычайно любить тебя, Эсфирь.

Я отвечала, что очень благодарна ему, но не сочла нужным присовокуплять, что вполне могу обойтись без этих доказательств его внимания.

-- У него чрезвычайно много времени отнимает туалет, - сказала Кадди: - потому что он обращает на него особенное внимание, да и нельзя иначе: вы знаете, что ему необходимо поддерживать приобретенную репутацию. Ты не можешь себе представить, как он любезен с папа. Вечером он толкует с папа о Принце-Регенте, и я никогда не видывала папа так заинтересованным, как во время этих рассказов.

В этом описании сношении грациозного Торвидропа с мистером Джеллиби было мною такого, что заинтересовало меня. Я спросила Кадди, очень ли он расшевелил её папа?

-- Нет, - отвечала Кадди: - этого я не могу сказать; но он говорит с папа, и папа очень удивляется ему, слушает его - и слушает с большим удовольствием. Я уверена, что папа решительно не имеет никаких притязаний на прекрасную осанку и изящные манеры, между тем они находят удовольствие быть вместе. Ты не можешь себе представить, как они хороши друг с другом. Прежде я не видывала, чтобы папа нюхал табак; между тем теперь он аккуратно берет щепотку табаку из табакерки мистера Торвидропа и целый вечер то подносит ее к носу, то отнимает.

Что старому мистеру Торвидропу пришлось со временем, после многих превратностей житейских, освободить мистера Джеллиби от Борриобула-Ха, показалось мне одною из замечательных странностей.

-- Что касается Пипи, - сказала Кадди, после некоторого молчания: - Пнпи, который, я ожидала, мог быть в тягость мистеру Торвидропу, потому что у меня самой скоро заведется своя семья, то и в отношении к этому мальчику любезность старого джентльмена удивительна. Он всегда просит его к себе, моя милая! Он заставляет его подавать ему газету, когда еще лежит в постели, он отдает ему кушать корочки своих тостов; он посылает его за маленькими поручениями по дому; и даже поручает иногда мне дарить ему шестипенсовые монеты. Короче сказать; - произнесла Кадди, в заключение, с сияющим лицом: - я чрезвычайно счастлива и должна безпрестанно благодарить Бога. Куда же мы пойдем, Эсфирь?

-- В Олдь-Стрит-Родь, - отвечала я. - Там мне нужно сказать несколько слов адвокатскому писцу, который прислан был встретить меня на станцию почтовых карет, к тот самый день, как я приехала в Лондон и в первый раз увидала тебя, моя милая. Теперь я припоминаю, что этот же самый джентльмен привез нас в ваш дом.

-- Следовательно, мне совершенно будет кстати сопровождать тебя, - заметила Кадди.

Мы прибыли в Олд-Стрит-Род и там, найдя жилище мистрисс Гуппи, спросили, дома ли она. Мистрисс Гуппи, сидевшая до того в гостиной, подвергаясь опасности быть расколотой дверью подобно ореху, потому что сна выскочила прежде, чем спросили ее, немедленно предстала пред нами и позвала нас войти к ней. Это была старая леди в большом чепце, с чрезвычайно красным носом, чрезвычайно подвижными глазами и смеющаяся постоянно. Её маленькая приемная комната была, повидимому, приготовлена для приезда гостей; в ней был портрет её сына, до того похожий, что его можно было принять за живой. Заметно, что старушка не хотела ни на минуту разставаться с своим сыном и потому держала его перед собою в оригинале или в копии.

Впрочем, в настоящую минуту мы нашли там не только портрета, но и самый оригинал. Он был облечен в платье самых разнообразных цветов, сидел у стола, читая деловые бумаги и уперев указательный палец себе в лоб.

-- Мисс Соммерсон, - сказал мистер Гуппи, вставая: - это для меня настоящий оазис. Маменька, будьте так добры, подайте стул другой леди и посторонитесь с дороги.

Мистрисс Гуппи, которой постоянная улыбка придавала насмешливый вид, исполнила то, чего требовал её сын, и села в угол комнаты, держа носовой платок у груди обеими руками точно какую нибудь припарку.

-- Я позволила себе послать вам записку, - сказала я.

Мистер Гуппи подтвердил слова мои тем, что вынул записку из бокового кармана, поднес ее к губам и положил обратно в карман с поклоном. Мать мистера Гуппи была так восхищена этим поступком, что, улыбаясь, завертела головою и молча толкнула Кадди локтем.

-- Могу ли я переговорить с вами наедине всего одну минуту? - сказала я.

Я ничего не видала в жизни подобного веселости матери мистера Гуппи. Она никогда не издавала ни малейшого звука, смеха; но только вертела и качала головой, подносила платок ко рту, толкала Кадди то локтем, то рукою, то плечом и вообще поддерживала такое выразительное молчание, что и теперь с трудом решилась пригласить Кадди пройти к ней чрез маленькую дверь в спальню.

-- Мисс Соммерсон, - сказал мистер Гуппи: - вы, конечно, извините маленькия странности матери, которая так нежно любит своего сына. Маменька моя как ни бывает иногда несносна, но все-таки действует под влиянием материнской любви.

Едва ли кому нибуь удавалось когда либо так покраспеть и измениться в лице, как покраснел и изменился в лице мистер Гуппи, лишь только я подняла вуаль своей шляпки.

-- Я просила у вас позволения видеть вас здесь на несколько минут, - сказала я: - вместо того, чтобы обращаться к мистеру Кэнджу, потому что, вспомнив, что вы мне говорили однажды по секрету, я боялась, поступив иначе, навлечь на вас неприятность, мистер Гуппи.

Я уверена, что и в ту минуту я привела его в довольно затруднительное положение.

Мне еще никогда не случалось видеть такого замешательства, отсутствия способности говорить, удивления и боязни.

-- Мисс Соммерсон, - пробормотал мистер Гуппи: - я... я... простите, пожалуйста, но наша обязанность, требует от нас... требует, чтобы мы были откровенны и точны в словах. Вы упомянули о том случае, мисс, когда я... когда я доставил себе честь сделать вам объяснение, которое...

В его груди, казалось, засело в эту минуту что-то такое, чего он не в состоянии был проглотить. Он приложил руку к желудку, кашлял, гримасничал, усиливался глотать, снова кашлял, снова гримасничал, глядел кругом комнаты и перелистывал бумаги.

-- Я чувствую что-то в роде головокружения, - произнес он наконец: головокружения, мисс, которое совершенно лишает меня сил. Я... да... маленький припадок этого рода... ой, клянусь св. Георгием!

Я дала ему время несколько оправиться. Он подносил то и дело руку ко лбу и отнимал ее опять, потом принимался подвигать стул, на котором сидел, в угол комнатм.

-- Мое намерение состояло в том, чтобы заметить, мисс, - сказал мистер Гуипи. - Ах, Боже мой! Это непременно что-нибудь в горло попало... г-м!.. чтобы заметить, что вы были так добры тогда, что отклонили мое объяснение. Вы, вероятно, согласитесь с этим. Хотя здесь и нет свидетелей, для вас было бы, может быть, некоторым удивлением... по крайней мере для разсудка... если бы вы допустили это предположение.

-- Без сомнения, - отвечала я: - я отклонила ваше предложение без всякого разсуждения и разсчета, мистер Гуппи.

-- Благодарю вас, мисс, - отвечал он, измеряя стол своими трепетными руками, - Это очень удовлетворительно и внушает мне большое доверие к вам. Г-м... это что-нибудь першит в горле! верно попало в дыхательное горло... г-м... вы не разсердитесь, если я упомяну... не потому, чтобы это было необходимо, так как ваше благоразумие и благоразумие всякого здравомыслящого человека в состоянии само доказать это... если я упомяну, что подобное объяснение с моей стороны было окончательным и должно было иметь там своей предел?

-- Я совершенно понимаю это, - отвечала я.

-- Может быть... г-м... может быть об этом не стоит говорить, но это послужило бы удовлетворением для вашего разсудка, может быть вы не откажетесь принять это в соображение, мисс, - сказал мистер Гуппи.

-- Я принимаю это вполне и по собственному влечению, - отвечала я.

-- Благодарю вас, - сказал мистер Гуппи: - вы, право, очень, очень обязали меня. Я очень жалею, что жизненные обстоятельства мои, которыми я решительно не в состоянии управлять, лишают меня всякой возможности повторить это предложение или возобновить его в какой либо другой форме или при других условиях; но взор мой всегда будет обращаться назад к этой счастливой поре, и воображение мое всегда будет украшать ее цветами нежности и дружбы.

Тут сильная перхота снова овладела мистером Гуппи и прервала на некоторое время производимые им дотоле измерения стола.

-- Теперь я могу, вероятно, сказать вам то, зачем я собственно приехала сюда? - сказала я.

от тех замечаний, которые вы изволите мне сделать.

-- Извините меня, мисс, но, по моему мнению, лучше бы не говорить о том, что может вести нас к запутанности, недоралумениим. Я даже не помню, что именно я говорил тогда и на что намекал.

-- Вы сказали при этом случае, - начала я снова: - что у вас может быть найдутся средства содействовать моим интересам и обезпечить мое состояние такого рода исследованиями, которых главным предметом была бы я же. Я думаю, что вы основывали это убеждение на томя, что я сирота и обязана всем состраданию и щедрости мистера Джорндиса. Теперь начало и конец просьбы, с которою я пришла к вам, мистер Гуппи, состоят в том, чтобы вы были столько добры, чтобы оставить всякую мысль служить мне. Я часто думала об этом и прежде, особенно же в последнее время после моей болезни. Наконец я решилась, в случае если бы вы когда либо задумали возобновить это намерение и исполнить его тем или другим путем, я решилась придти к вам и уверить вас, что вы совершенно ошибаетесь. Вы не можете сделать относительно меня никаких исследований или открытий, которые бы принесли мне какую нибудь пользу или доставили малейшее удовольствие. Я знаю хорошо свою собственную историю и я с убеждением скажу вам, что этими средствами вы никак не подвинете моего благосостояния. Впрочемь вы, может быть, сами давно уже оставили эти планы. Если это так, то извините меня, что и безпокою вас напрасно. Если же нет, то, прошу нас, поверьте моим убеждениям и оставьте свои намерения. Я прошу у вас этого как милости, прошу во имя моего собственного спокойствия.

-- Я должен признаться, - сказал мистер Гуппи: - что вы выражаетесь с тою разсудительностью и правотою, который я всегда предполагал в вас. Ничто не в состоянии так удовлетворять и убеждать человека как подобная правота., и если я имел какие нибудь превратные мнения относительно вас, то я готов повиниться в том и принести должные оправдания. Я бы желал, чтобы вы совершенно поняли меня, мисс, и удостоили выслушать мои объяснения, которые, по указаниям вашего разсудительного ума и вашего прямодушия, должны в весьма ограниченных пределах касаться настоящих обстоятельств.

Я должна заметить, что уклончивые манеры и витиеватые выражения мистера Гуппи принимали все более и более определенную форму и теряли свой уродливый, загадочный характер. Он казался очень довольным, что может исполнить то, о чем я его просила, и вместе с тем смотрел каким-то пристыженным, сконфуженным.

это большую милость. Я приехала к вам, сколько можно было, в тихомолку, потому что вы сами в доверенном разговоре со мною выразили желание, чтобы дело это не получило гласности; я умела оценить вашу доверчивость ко мне и уважить ваши требования. Я упомянула уже о моей болезни. Теперь в самом деле нет причины, то которой бы я стала медлить признаться вам, что совершенно было бы неуместно, по чувству ложной деликатности, избегать обратиться к вам с просьбою. Поэтому я избрала путь, по которому начала уже действовать, и я уверена, что вы довольно понимаете и уважаете меня, чтобы согласиться с моим мнением на этот счет.

Отдавая мистеру Гуппи полную справедливость, я должна признаться, что он казался все более и более смущенным и сконфуженным, и что он уже чрезвычайно был смущен и сконфужен, когда, с пылающим лицом, он произнес следующия слога:

-- Клянусь честью, клянусь жизнью, клянусь душою своего, мисс Соммерсон, что пока я еще буду жив, я буду действовать согласно вашему желанию. Я никогда не сделаю и шага противно вашим намерениям. Я готов поклясться в том, как вам угодно, если вы этого потребуете. И все, что я обещаю вам теперь относительно настоящого дела, - продолжал мистер Гуппи скороговоркою, как будто он повторял какую-то заученую, часто произносимую фразу: - все это правда, истинная правда, сущая правда, ничего кроме несомненной правды, так...

-- Я совершенно удовлетворена, - сказала я, вставая при этих словах: - и я должна искренно благодарить вас. Кадди, моя милая, я готова.

Мать мистера Гуппи, предаваясь с новым одушевлением беззвучному хохоту и попрежнему вертя головою, возвратилась вместе с Кадди, и мы распрощались. Мистер Гуппи смотрел на нас, пока мы подходили к двери, с таким видом, как будто он несовершенно очнулся от сна и ходит в просонках, и мы оставили его стоящим на том же месте.

-- Мисс Соммерсон, клянусь честью и жизнью, что вы можете на меня положиться.

-- Я и полагаюсь совершенно, - сказала я с уверенностью.

-- Извините меня, мисс, - сказал мистер Гуппи, идя попеременно одною ногою, а другую волоча позади: - но в присутствии этой леди... избранного вами свидетеля... быть может для собственного успокоения (чего я от души вам желаю) вам бы следовало повторить сказанное вами.

-- Послушай, Кадди, - отвечала я, обращаясь к ней: - может быть ты нисколько не удивишься, если я скажу тебе, моя милая, что никогда никаких обязательств не было...

-- Никаких предложении или обещаний сочетаться браком - повторила я: - между этим джентльменом...

-- Вильямом Гуппи, на Пентонской площади, из Пентонвилля, в графстве Миддльсекс, - проговорил он.

-- Между этим джентльменом, мистером Вильямом Гулли, на Пентонской площади, из Пентонвидля, в графстве Миддльсекс, и мною.

-- Благодарю вас, мисс, - сказал мистер Гуппи. - Очень удовлетворительно... Мисс... извините меня... но имя этой леди, имя и фамилия?

-- И вероятно, замужем? - сказал мистер Гуппи. - Очень вам благодарен. Прежде девица Каролина Джеллиби, из Тавиез-Инна, в лондонском Сити, но вне прихода; ныне из Ньюман-Стрита в Оксфорд-Стрите. Очень вам обязан!

-- Обращаясь опять к этому предмету, вы, конечно, убеждены, что мне очень и очень жаль, что мое положение в обществе, в соединении с такими обстоятельствами, которыми я не могу управлять по своей воле, мешают возобновить то, что некогда было совершенно окончено, - сказал мистер Гуппи с убитым и отчаянным видом: - это не может повториться. Как вы думаете? Впрочем, я, кажется, только затрудняю вас.

Я отвечала, что, разумеется, это не может и не должно повторяться, что настоящий вопрос не допускает никакого сомнения. Он поблагодарил меня, бросился в своей матери, но опять прибежал назад.

во всех отношениях, исключая лишь нежной страсти.

Сердечная борьба мистера Гуппи и безпрестанные колебания, которым он предавался, стоя между дверью комнаты своей матери и нами, были слишком заметны на улице, особенно при его растрепанных, развевающихся волосах, чтобы заставить нас поспешить убраться. Я уехала оттуда, совершенно успокоенная, точно будто у меня спало что-нибудь с сердца; но когда мы оборачивались потом, чтобы посмотреть назад, мы видели, что мистер Гуппи все еще стоял на прежнем месте, переминался с ноги на ногу и находился под влиянием нерешимости и какого-то смутного расположения духа.