Холодный дом.
XXXIX. Поверенный и клиент.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Холодный дом. XXXIX. Поверенный и клиент. (старая орфография)

XXXIX. Поверенный и клиент.

Имя мистера Вольза, с предшествующею ему надписью: "нижний этаж", выставлено на наружной двери в Сеймонд-Инне, в переулке Чансри; это приземистое, тесноватое, подслеповатое, дряхлое строение, похожее на огромный ларь, разделенный перегородками и усеянный разнообразными отверстиями. Заметно, что Сеймонд был в свое время очень бережлив и устроил дом из каких-то старых материалов, которые давно уже сроднились с гнилостью, грязью и со всеми признаками разрушения и упадка, увековечивая память Сеймонда самыми характеристическими лохмотьями и обломками. В этом-то мрачном убежище, носящем на себе следы трудов Сеймонда, нашла себе приют законная деятельность мистера Вольза.

Канцелярия мистера Вольза, по природной наклонности своей и самому расположению квартиры, избегая дневного света и взоров порядочного человека, прижата в угол и смотрит тусклыми окнами на глухую стену. Три фута грязного темного корридора, приводят клиента к черной, забрызганной чернилами двери мистера Вольза, сделанной в углу, где царствует густой мрак даже в самое ясное летнее утро и гнездится сырая перегородка, отделяющая лестницу, ведущую в погреб, - перегородка, о которую запоздавшие законники и сутяги расшибают себе лбы. Комнаты мистера Вольза до того необширны, что писец может отворить дверь, не вставая со стула, на котором сидит, и что другой писец, занимаюшийся рядом с ним за столом, с полным удобством мешает и раздувает огонь в камине, также не оставляя своего седалища. Запах, похожий на запах от козлиной шкуры, в соединении с запахом сырости и тления должно приписать главнейше ночному, а иногда и дневному употреблению свеч из бараньяго сала и постоянному шевырянью пергаментных документов и полуистлевших дел, заплесневевших в грязных ящиках. Воздух вообще затхл и удушлив. Помещение это было выкрашено и выбелено еще в незапамятные времена, но с тех пор дым из камина, густой слой ничем небезпокоимой сажи и копоти налегли на все предметы и, вместе с толстыми, перегнившими и перекосившимися рамами, сохраняют один и тот же отличительный, резко очерченный характер, - характер неизменного неряшества, возмутительного зловония и какой-то неумолимой замкнутости.

Мистер Вольз очень почтенный человек; у него неслишком много дела, но он очень почтенный человек. Даже более, чем он, известные стряпчие - стряпчие, нажившие или наживающие себе состояние, и те признают его весьма почтенным человеком. Он никогда не упускает удобного случая в делах своей практики, что уже одно может сделать его почтенным. Он никогда не пользуется никаким удовольствием - новое право на название почтенного человека. Он уклончив, умерен в выражениях и серьезен - еще признак человека почтенного. Пищеварение у него в сильном разстройстве, что также чрезвычайно возвышает уважение к человеку.

Одно из великих начал английского законодательства состоит в том, чтобы делать дело для самого дела. В его мудреным, запутанных изворотах нет другого основного начала, ясно, истинно и постоянно поддерживаемого, кроме этого начала. Разсматриваемое с этой точки зрения, оно представляется непрерывной системой, чем-то связным, целым, органическим и перестает быть тем чудовищным лабиринтом, каким считает его большинство профанов. Докажите им хоть раз, что великое начало этого законодательства состоит в том, чтобы делать дело для самого дела и насчет участников в этом деле, и поверьте они перестанут ворчать на формы судопроизводства.

Но не постигая этого вполне, взирая на этот предмет не довольно прямым взглядом и с какой-то мрачной стороны, большинство профанов платится иногда насчет своих карманов и своего спокойствия и, по увлечению близорукого неразумия, продолжает сильно ворчать и сетовать. Тогда и достопочтенные качества мистера Вольза подвергаются с их стороны жарким нападениям. "Отменить это постановление, мои добрый сэр?" говорит мистер Кэндж какому нибудь изнывающему клиенту. - "Отменить это постановление, мой милый сэр? Никогда, никогда не соглашусь я на это. Отмените этот закон, сэр, и какими последствиями будет сопровождаться ваш необдуманный поступок для многочисленного класса стряпчих, так достойно представляемых, позвольте мне сказать это, так достойно представляемых, хотя и на противной нам стороне, в лице мистера Вольза? Тогда этот полезный класс стряпчих был бы стерт с лица земли. А вы не можете, сэр, с достаточным основанием, я скажу даже, не может целое общество, если оно благоустроено, желать потери такого сословия, к которому принадлежит мистер Вольз. Прилежен, постоянен, проворен, неутомим, опытен в делах. Мой милый сэр, я понимаю ваши настоящия чувства против существующого порядка вещей, который, согласен, может быть, несколько крут для вас; но я никогда не осмелюсь возвысить мой голос на погибель такого класса людей, к которому принадлежит мистер Вольз". Достоинства мистера Вольза были высказываемы с разрушительным эффектом даже пред собранием парламента, как, например, в следующем мнении одного из знаменитых адвокатов. "Вопрос (пятьсот-семнадцать-тысяч-восемьсот-шестьдесят девятый по порядку): сколько я могу понять вас, эти формы судопроизводства влекут за собою некоторую медленность? Ответ: да, некоторую медленность. Вопрос: и большие расходы? Ответ: без всякого сомнения, тут не обойдется без расходов. Вопрос: и невыразимые мучения и безпокойства? Ответ: признаюсь, я не приготовился отвечать на это. Что касается до меня, то все эти формальности нисколько не безпокоили меня, а напротив производили во мне какое-то сладкое, отрадное ощущение. Вопрос: но вы думаете, что сокращение делопроизводства нанесет вред сословию стряпчих? Ответ: я уверен в том. Вопрос: можете ли вы назвать кого нибудь образцом из этого класса? Ответ: да; я с полным убеждением упомяну о мистере Вользе. Он раззорится тогда. Вопрос: мистера Вольза, по его профессии, считают почтенным человеком? Ответ... который отодвинул назад иное дело лет на десять: - мистер Вольз, в своей специальности, считается весьма почтенным человеком".

Точно также в откровенных беседах частных людей, в домашних разговорах должностных лиц не менее справедливых и безкорыстных, часто вы услыхали бы мысль, что нынешний век стремится Бог весть к чему, что мы сами роем себе под ногами пропасть, что и без того перемены происходят безпрестанно, что эти перемены могут совершенно убить людей, подобных Вользу, - Вользу, который известен за человека почтенного и уважаемого, Вользу, у которого есть отец в долине Тоунтонской и три дочери дома. Сделайте только несколько шагов по этому ложному, обманчивому пути, говорят они, и что будет с отцом Вольза? Неужели в самом деле погибать ему? А что станется с дочерьми Вольза? Неужели им сделаться швеями или идти в гувернантки?

Одним словом, мистер Вольз с своими тремя дочерьми и отцом, проживающим в Тоунтонской долине, постоянно отправляет, на подобие какого нибудь здорового бревна, обязанность подпирать позагнившее здание, грозящее падением и заразою всему окружающему.

Канцлер, в течение этих десяти минут, только что "порушил" свои занятия для продолжительного отдохновения. Мистер Вольз, его молодой клиент и несколько синих мешков, набитых наскоро и потерявших совершенно свою настоящую форму, возвратились в адвокатскую берлогу. Мистер Вольз спокойный и невозмутимый, как подобает столь почтенному человеку, снимает с рук туго натянутые черные перчатки, точно облупливает с них самую кожу, стаскивает с себя глубоко и прочно надетую шляпу, унося, кажется, вместе с нею и часть волосатой покрышки черепа, и садится за свое бюро. Клиент бросает шляпу и перчатки на пол, толкает их куда ни попало, несмотря на них и не заботясь, куда оне упадут; он опускается на стул со вздохом и стенаниями, поникает головою на руку и походит в эту минуту на изображение "Отчаяния".

-- Опять ничего не сделано! - говорит Ричард. - Ничего, ровно ничего не сделано!

-- Не говорите, что ничего не сделано, - отвечает невозмутимый Вольз. - Это нехорошо, сэр, право нехорошо.

-- А что же, что же сделано? - вопрошает Ричард, обратившись к нему с унылым видом.

-- Вопрос не весь в этом заключается, - отвечает Вольз. - Вопрос разветвляется здесь на две части: что делается и что будет сделано.

-- А что же делается? - спрашивает унылый клиент.

Вольз, сидя за бюро, положив на него ладони и хладнокровно поднося кончики пальцев правой руки к кончикам пальцев левой руки, потом столь же хладнокровно отделяя их друг эти друга, пристально, но кротко, незаносчиво смотрит на своего клиента и отвечает:

-- Многое делается, сэр, наберется таки кое-что. Мы налегли плечом на колесо, мистер Карстон, и колесо пошло вертеться.

-- Да; но когда же будет этому конец? Как я переживу эти проклятые четыре-пять месяцев? - восклицает молодой человек, поднимаясь со стула и начиная ходить по комнате.

-- Мистер Карстон, - отвечает мистер Вольз, следуя за ним глазами, пока он ходит взад и вперед: - вы слишком нетерпеливы, неразсудительны, и мне очень жаль, что я должен признать в вас этот недостаток. Извините меня, если я посоветую вам не горячиться таким образом, не увлекаться и не выходить из себя. Вам необходимо нужно терпение. Вы должны осмотрительнее держать себя.

-- Что же, не подражать ли мне вам, мистер Вольз? - говорит Ричард, снова сев на стул с нетерпеливым смехом и выводя сапогом по безцветному ковру какие-то дьявольские узоры.

-- Сэр, - отвечает Вольз, все продолжая смотреть на клиента, как будто он медленно хотел пожирать его глазами и удовлетворять таким образом свой казуистический аппетит. - Сэр, повторяет Вольз каким-то затаенным, едва слышным голосом и с чрезвычайным, безкровным спокойствием: - я не так притягателен и высокомерен, чтобы стал предлагать вам или кому бы то ни было себя за образец для подражания. Позвольте мне оставить доброе имя моим трем дочерям, и этого с меня довольно; я не слишком большой эгоист. Но если уже вы так резко сделали указание прямо на меня, то, признаюсь вам, я желал бы сообщить вам несколько моей - я знаю, сэр, что вы готовы подсказать мне слово: безчувственность, и я не стану вам противоречить, - итак я бы желал уделить вам несколько моей безчувственности.

-- По всей вероятности, было, сэр, хотя вы, может быть, сами не отдаете себе в том отчета, - отвечает правдивый Вольз. - Очень естественно. Мои долг соблюдать наши выгоды благоразумно, хладнокровно, без увлечения, и я вполне понимаю, что для ваших возбужденных чувств я кажусь - в минуты, подобные настоящим - кажусь равнодушным, безчувственным. Мои дочери, может быть, знают меня лучше; мой престарелый отец, может быть, знает меня лучше. Но они узнали меня гораздо прежде чем вы, и доверчивый глаз привязанности не так склонен к сомнению как глаз посторонняго человека, состоящого с нами в деловых отношениях. Я не жалуюсь, впрочем, сэр, что деловые отношения не развивают доверия, напротив. Ограждая ваши интересы, я подвергаю себя всевозможным толчкам и неудачам, и желаю их потому, что они неизбежны и все-таки ведут к разъяснению и определению существа дела. Но собственные ваши выгоды требуют в то же время, чтобы я был хладнокровен, методически последователен, мистер Карстон; я не могу держать себя иначе - нет, сэр, я не могу, как вам угодно.

Мистер Вольз опять устремляет свой испытующий взор на молодого клиента и потом опять продолжает своим застегнутым, едва слышным голосом, как будто в нем поселился нечистый дух, который не хочет ни выйти наружу, ни говорить во всеуслышание.

-- Вы спрашиваете, сэр, что вам делать в продолжение вакаций. Надеюсь, что вы, господа офицеры, находите много развлечений, если только хотите искать их. Если бы вы меня спросили, что я буду делать во время вакаций, я бы тотчас нашел, что отвечать вам. Я должен заботиться о ваших интересах. Меня вы постоянно найдете здесь, день за день, соблюдающим вашу пользу. Это мой долг, мистер Карстон, и присутственное время или вакации не составляют для меня никакой разницы. Если вам угодно будет посоветоваться со мною касательно ваших дел, вы найдете меня здесь во всякое время. Другие деловые люди выезжают за город. Я не выезжаю, не потому, чтобы я осуждал их за то, что они выезжают; я говорю только, что я сам не отлучаюсь. Эта конторка, сэр, может служить для вас камнем, на который вы с уверенностью опираетесь.

Мистер Вольз дает толчок своей конторке, и она звучит как пустой гроб. Впрочем, не для Ричарда она имеет такой мрачный характер; в этом звуке Ричард находит что-то ободряющее, успокоительное. Может быть это известно и мистеру Вользу.

-- Я совершенно убежден, мистер Вольз, - говорит Ричард более доверчивым и непринужденным голосом: - я убежден, что вы самый добросовестный человек в свете, и что иметь с вами дело значит иметь дело с человеком опытным, который одарен прямым взглядом на вещи и не даст промахов. Но представьте себя на моем месте: я влачу самую нелепою жизнь, с каждым днем запутываюсь все более и более, постоянно надеюсь и постоянно теряю надежду, знаю, что все перемены, которые так быстро постигают наше дело, клонятся только к урону и убыткам, и что ни одна из этих перемен не послужит к улучшению моего состояния. Войдите хорошенько в мое положение, и вы сознаетесь, что я еще не слишком мрачно смотрю на судьбу свою.

-- Вы знаете, - говорит мистер Вольз: - что я никогда не обнадеживаю, сэр. Я сказал вам с первого раза, мистер Карстон, что я никогда не обнадеживаю. Особенно в деле, подобном настоящему, где судебные издержки чуть не превышают ценности всего иска, было бы несовместно с моим достоинством обнадеживать понапрасну. Тогда могло бы показаться даже, что главный предмет моих попечений составляют протори и убытки. Но если уже вы высказали убеждение, что вы не видите перемены к лучшему, то я, как человек правдивый, считаю долгом возразить против этого.

-- Что же вы можете сказать? - спрашивает Ричард с несколько просиявшим лицом. - Что же вы скажете мне в утешение?

-- Мистер Карстон, ваш ходатай...

-- Вы сейчас сказали, надежен как гора.

-- Да, сэр, - говорит мистер Вольз, тихонько кивая головою и ударяя по верхней доске конторки, которая издает такой звук, как будто пепел падает на пепел и прах на прах, - вы угадали, надежен как гора - это уже что-нибудь да значит. Вы имеете отдельного представителя, и ваши интересы не скрываются и не поглощаются интересами других лиц - это что-нибудь да значит. Тяжба наша не спит же, мы будим ее, проветриваем ее, сообщаем ей необходимое движение - это что-нибудь да значит. Теперь уже не все и не везде один только Джорндис - это что-нибудь да значит. Не всякому удастся проложить себе такую независимую дорогу, сэр. А это разве ничего не значит?

Ричард, вспыхнув от довольно живого увлечения, бьет по конторке кулаком.

-- Мистер Вольз! Если бы какой нибудь человек сказаль мне в то время, когда я в первый раз приехал в дом Джона Джорндиса, если бы он осмелился сказать, что Джон Джорндис не благороднейший и не безкорыстнейший из всех друзей, каким он казался, если бы он стал доказывать, что Джорндись таков, каким я стал разуметь его впоследствии, я затруднился бы найти довольно сильных слов, чтобы опровергнуть эту клевету; я не сумел бы по моим понятиям, защитить его довольно пылко. Так мало я знал в то время свет! За то теперь я говорю вам с полным убеждением, что он становится для меня олицетворением тяжбы, что тяжба эта, вместо того, чтобы быт чем-то отвлеченным, превращается в Джона Джорндиса, что чем более я страдаю, тем более имею причин негодовать на него, что всякая новая проволочка, всякая новая неудача представляют для меня лишь новую обиду со стороны Джона Джорндиса.

-- Нет, нет, - говорит Вольз. - Не думайте таким образом. Мы все, все должны вооружиться одинаковым терпением. Притом же я не имею обыкновения унижать чье либо достоинство, решительно не имею этого обыкновения, сэр.

-- Мистер Вольз, - отвечает раздражительный клиент. - Но вы, конечно, столь же хорошо знаете, сколько и я, что он бы готов был задушить эту тяжбу, если бы мог.

-- Однако, он не действовал в этом смысле, - позволяет себе заметить мистер Вольз с недовольным видом. - Он решительно не действовал в этом смысле. Может быть, очень может быть, что у него весьма добрые намерения. Кто в состоянии читать в человеческом сердце, мистер Карстон?

-- Вы в состоянии, - отвечает Ричард

-- Я, мистер Карстон?

-- Да, вы в состоянии понят, какого рода были его намерения. Не находятся ли наши интересы, по самому существу своему, в борьбе друг с другом? Скажите только мне одно это! - говорит Ричард, сопровождая последния слова новыми, неистовыми ударами по конторке.

-- Мистер Карстон, - отвечает Вольз, оставаясь все в той же спокойной позе и не спуская своих пытливых глаз с своего клиента: - я бы погрешил против моего долга быть вашим исключительным руководителем, я отступил бы от принятых мною правил соблюдения ваших интересов, если бы я стал представлять вам ваши интересы тождественными с интересами мистера Джорндиса. Они совершенно разнородны, сэр. Я никому не вменяю в вину каких бы то ни было намерений; у меня есть отец, я сам отец моих дочерей, и я никогда не вменяю в вину каких либо намерений. Но в то же время я не отступлю от исполнения моего долга, хотя бы поселил этим раздор в семействе. Я полагаю, что вы теперь спрашиваете меня как должностного человека, который обязан блюсти ваши выгоды. Не так ли? В таком случае, я повторяю вам, что ваши интересы не тождественны с интересами мистера Джорндиса.

-- Без сомнения, нет! - восклицает Ричард. - Вы давно еще угадали это.

-- Мистер Карстон, - отвечает Вольз, - Я бы не желал говорить ни о которой из партий более того, сколько необходимо. Я бы желал оставить свое имя незапятнанным, вместе с маленьким состоянием, которое мне удастся скопить прилежанием и терпением, я бы желал оставить свое имя незапятнанным, сэр, моим дочерям - Эмме, Джэн и Каролине. Потому я стараюсь жить в мире с моими собратиями по делам. Когда мистер Скимполь сделал мне честь, сэр, я не скажу особенно высокую честь, потому что я не люблю льстить, свести меня в этой комнате с вами, я объяснил вам, что не могу сказать вам ни моего мнения, ни дать совета относительно ваших интересов, пока эти интересы будут вверены попечению кого нибудь другого из нашего сословия. И я говорил это таким тоном, каким обязан был говорить о конторе Кэнджа и Карбоя, которая пользуется заслуженною знаменитостью. Вы, впрочем, сэр, признали удобнейшим ходатайство по вашему делу взять у них и передать мне. Вы передали его открытыми руками, и я принял его открытыми руками. Соблюдение ваших выгод составляет теперь краеугольный камень деятельности этой конторы. Пищеварение у меня, как я уже имел случай заметить вам, находится в весьма неудовлетворительном состоянии, отдохновение и покой только и могли бы помочь моему недугу; но я не буду предаваться покою и отдохновению, пока не перестану быть вашим ходатаем. Когда вы будете иметь во мне нужду, вы найдете меня здесь. Позовите меня куда угодно, и я явлюсь к вам. В продолжение длинных вакаций я посвящу свои досуги ближайшему и более глубокому соображению ваших интересов и необходимым распоряжениям, чтобы поднять небо и землю (включая, разумеется, сюда и канцлера) к Михайлову дню, и когда я окончательно поздравлю вас, сэр, говорит мистер Вольз с строгостью решительного человека: - от всего сердца поздравлю со вступлением во владение вашим имением (я не имею, впрочем, обыкновения обнадеживать, как уже не раз замечал вам), то вы не будете мне должны нисколько, кроме того, что мы выведем тогда маленький баланс расходам нашим с вами как ходатая и клиента, независимо от тех судебных пошлин, которые взимаются по закону в пользу государства. Я не простираю к вам никаких требований, мистер Карстон, кроме посильного вознаграждения за ревностное и деятельное окончание тяжбы, за труды, далекие от равнодушия и избитой рутины, сэр. Я вправе требовать в этом случае доверия к себе и даже должен его требовать по своей обязанности. Когда же моя обязанность в отношении к вам разрешится окончательно, то все между нами будет кончено.

Вольз присовокупляет в заключение, в виде необходимого разъяснения высказанных им оснований, что как мистер Карстон сбирается ехать в свой полк, то, вероятно, не откажет выдать двадцать фунтов впредь до разсчета.

людям, и все это требует издержек; а вы знаете, что я вовсе не капиталист. Когда мы вошли впервые в наши настоящия отношения, я сказал вам откровенно: я держусь того правила, что между адвокатом и клиентом чем более откровенности тем лучше; я сказал вам начисто, что я не капиталист, и что если вы желаете избрать человека денежного, то вам лучше передать свои бумаги в контору Кэнджа. Нет, мистер Карстон, вы не найдете здесь ни выгод, ни невыгод сношении с людьми капитальными, сэр. Вот (Вольз при этом снова наносит удар своей конторке), вот ваша надежда, вот гора, на которую вы можете положиться, далее же ничего не требуйте.

Клиент, оправившись от своего уныния и поддерживаемый неопределенными, туманными надеждами, которые получали в его глазах более и более вероятия, берет перо и чернильницу и пишет предписание своему агенту, не без смущения разсчитывая число, которое он должен выставить, и сумму, которую должен означить, предвидя медленность и затруднения со стороны агента. В продолжение этого времени, Вольз, застегнутый попрежнему и телом и душою, смотрит на него внимательно. Все это время кошка мистера Вольза стережет мышь у отверстия обретенной ею норы. Наконец клиент, с пожатием рук, умоляет мистера Вольза, во имя неба и земли, сделать все от него зависящее, чтобы избавить его от крючкотворства Верховного Суда. Мистер Вольз, который никогда не обнадеживает, кладет ладонь на плечо клиента и отвечает с улыбкою:

-- Я всегда здесь, сэр. Лично или письмом вы всегда застанете меня здесь, сэр, ретиво налегающим на ваше дело.

Таким образом они разстаются, и Вольз, оставшись один, занимается тем, что отмечает в записной книге полученные им барыши и извлекает из нея известные приходные статейки в особую шнуровую книгу, заведенную для исчисления приданого ею трех дочерей. Так может быть иная хитрая лисица или медведица считают похищенных ими цыплят и растерзанных путников, случайно забредших в лес, посматривая одним глазом на своих детенышей, если только позволительно будет разуметь под этим словом трех недозревших, сухощавых, не менее отца застегнутых дев, которые живут с отцом Вольза в коттэдже, расположенном в мрачном саду Теннингтона.

Ричард, выбравшись из густой тени Сеймонд-Инна на солнечный свет Ченсри-Лэна, потому что в это время солнце светило - идет погруженный в раздумье, поворачивает к Линкольн-Инну и вступает под прохладную сень деревьев Линкольн-Инна. На многих уже странников, подобных Ричарду, пестрая тень этих деревьев падала в продолжение длинного ряда годов; все они точно также приходили, поникнув головами, кусая ногти с досады, уныло смотря в землю, медленно передвигая ноги, и без всякого определенного направления как будто в просонках; точно также и у них исчезало или исчезло уже все имение, и жизнь становилась им ненавистною. Этот странник не покрыт еще лохмотьями, но нищета придет сама собою. Всрховный Суд, не ведая другой мудрости, кроме мудрости своего президента, чрезвычайно богат подобными президентами; а почему же каждому из них не быть похожим на десять-тысяч других.

Но с тех пор, как началось разрушение его денежных дел, прошло так немного времени, что странствуя теперь под тенью деревьев Линкольн-Инна, принужденный оставить это место на столь продолжительное время, Ричард как будто боится своего намерения. Пока сердце его томится заботами, медленностью, недоверчивостью, сомнением, оно не может не подчиниться какому-то неприятному удивлению при мысли о том, как многое переменилось со времени посещения им этого места в первый раз, как переменился он сам, какие отличные от прежних оттенки приняла душа его. Но всякая несправедливость порождает другую несправедливость; борьба с призраками фантазии и урон, понесенный в этой борьбе, заставляют отыскивать более существенные предметы для раздражительной деятельности, от неуловимой, неподчиняющсйся осязанию тяжбы, которой ни один живой человек не в состоянии понять, так как время для удовлетворительного разъяснения её давно уже миновало, он переходит, находя в том какое-то грустное облегчение, к осязаемой личности друга, который мог бы избавить его от совершенной погибели, но который сделался врагом его. Ричард сказал правду Вользу. Приходит ли он в более тяжкое или более спокойное расположение духа, он все-таки относит свои неудачи к одной и той же причине. В намерениях своих он терпел неудачу, а эти намерения стремились к одному предмету, проистекали из одного предмета, который определял, обусловливал все его существование. Притом же он находит для себя оправдание в своих глазах, имея перед собою противника и утеснителя, одаренного плотью и кровью.

Но виноват ли во всем этом сам Ричард, или у Верховного Суда найдется много таких президентов, которых ангел мести назовет в последнюю минуту виновниками бедствий многих, весьма многих людей?

Две пары глаз смотрят на него в это время, пока он, кусая себе ногти и произнося что-то в полголоса, переходит сквер, и погружается в тень, отбрасываемую южными воротами. Эти пары глаз принадлежат мистеру Гуппи и мистеру Вивлю, которые ведут между собою разговор, облокотясь на низенький каменный парапет под деревьями. Ричард проходить мимо них, не видя ничего, кроме земли под ногами.

-- Вильям, - говорит мистер Вивль, приглаживая свои бакебарды: - кажется тут дело идет не на шутку, малый-то подожжен со всех концов, и рад бы да не может совладеть с своими благоприятелями.

себя так высоко как какой нибудь монумент. Большое удовольствие, если бы он у нас был клерком или клиентом! Да, Тони, то, о чем я говорил, еще все растет да надбавляется.

Мистер Гуппи, разведя руками, опирается на парапет, как человек, ведущий интересный разговор.

-- Растет, сэр, и надбавляется, - говорит мистер Гуппи: - сводят счеты, разсматривают бумаги и накопляют груда на груду сору и дрязг. В таком роде дело их протянется на семь лет.

-- А Смол помогает?

-- Смол оставил нас при недельном расчете. Он сказал Кэнджу, что дела его деда слишком широки для старого джентльмена, и что потому ему лучше самому взяться за них. Мы с Смолем сделались было очень холодны друг к другу за его скрытность ко мне. Но он сказал по крайней мере тебе, в чем дело, и поэтому я сделал первый шаг; затем, взвешивая его отношения ко мне, я возобновил знакомство с ним попрежнему. Вот каким образом я узнал о настоящем положении дела.

-- Тони, - говорит мистер Гуппи с недовольным видом: - сказать тебе правду, я вообще не очень доволен домом, исключая твоего сообщества, потому я и не принимал участия в деле, потому же я предложил эту маленькую уловку, чтобы выручить свои вещи. Скоро пробьют часы, Тони! (Мистер Гуппи становится таинственно и трогательно красноречивым). Необходимо, чтобы я еще раз напечатлел в уме твоем то, что обстоятельства, управлять которыми я не в состоянии, сделали печальный переворот в моих самых близких к сердцу планах, и даже в том недоступном для меня существе, о котором я упоминал тебе и прежде. Образ этой женщины поблек для меня, мой идол упал с пьедестала. Теперь единственное мое желание, относительно сведений, которые я надеялся извлечь из судебного разбирательства, при твоей дружеской помощи, состоит в том, чтобы запутать эти сведения и предать их забвению. Как ты думаешь, возможно ли, вероятно ли это - я предлагаю тебе этот вопрос как другу - вероятно ли, при твоем ближайшем знакомстве с этою железною, неразгадочною личностью, которая сама покусилась на жизнь свою, вероятно ли, чтобы в припадке своем старик, после того, как ты видел его в последний раз живым, запрятал куда нибудь эти письма и чтобы они не были уничтожены в ту ночь?

Мистер Вивль предался на некоторое время размышлению. Он качает головою. Он думает, что этого не может быть.

-- Тони, - говорит мистер Гуппи: - пока они идут по направлению к суду, выслушай меня еще раз, как подобает другу. Не входя в дальнейшия объяснения, я повторю тебе только, что идол мой разбит. Теперь у меня нет никаких стремлений кроме желания мои прежние интересы предать забвению. Я посвятил себя этому. Я обязан это исполнить по отношению к самому себе, по отношению к моей исчезнувшей мечте, по отношению к обстоятельствам, с которыми я не имею сил совладать. Если бы ты дал мне заметить хотя малейшим движением, малейшим знаком, что ты видел где нибудь в своей последней квартире бумаги, подобные бумагам, о которых идет речь, я бросил бы их в огонь, под собственною своею ответственностью.

Мистер Вивль кивает головой в знак согласия. Мистерь Гуппи, возвысясь в своем мнении от сделанных им замечаний, которые носили частью деловой, частью романтический колорит - так как этот джентльмен имел страсть вести какое бы то ни было дело в форме судебного исследования и говорить все но возможности в форме воззвания или ораторского спича, мистер Гуппи с достоинством сопровождает своего друга на пути к суду.

выносится из своего жилища на улицу и переносится в лавку, в сопровождении мистрисс Смолвид, Юдифи и Барта; постоянно, каждый день, они остаются там до девяти часов вечера, пользуясь весьма необильным, часто цыганским, обедом из мелочной лавки, шарят, роются, копаются, возятся, суетятся посреди сокровищ, оставленных покойником.

В чем состоят эти сокровища они держат это в такой тайне, что канцелярия Верховного Сула чуть не бесится от попыток любопытства. В припадках изступления представители её воображают себе гинеи, падающия из чайников, кроны, насыпанные верхом в пуншевые стаканы, старые стулья и матрасы, набитые билетами английского банка. У этих господ есть шестипенсовая история - с богато-размалеванным фронтисписом - мистера Даниэля Дэнсера и его сестры, также мистера Эльвза из Суффолька, и потому им очень удобно все несомненные факты, рассказанные в этой истории, отнести к мистеру Круку. Всякий раз, когда мусорщик приходил в квартиру покойника и выносил оттуда охабки старых бумаг, разного хламу, битых бутылок, все собрание судейской канцелярии бросается к корзинам сору и с любопытством заглядывает в них. Много раз два джентльмена, которые пишут неутомимыми перьями на лощеной бумаге, много раз появляются они в соседстве встревоженные и смущенные смертью их прежнего покровителя. Гостинница Солнца входит в новую фразу успехов и значительности от своих ночных гармонических собраний. Маленький Свильз, за свои "кучи" метких намеков на настоящия обстоятельства, принимается с громким одобрением, а привиллегированный певец "наяривает" приличные случаю импровизации как вдохновенный. Даже мисс Мельвильсон, выводя возобновленную ею каледонскую мелодию, выказывает столько неумолимой жолчи, и так часто повертывает голову к двери, что всякий немедленно понимает её намек, что мистер Смолвид не прочь от даровых деньжонок, за что певица и получает должные похвалы. Несмотря на все это, или лучше сказать благодаря всему этому, канцелярия не открывает ничего, и по отзывам мистрисс Пайпер и мистрисс Перкинс, сообщаемым жильцу, которого появление всегда бывает знаком, что пора убираться домой, канцелярия находится в лихорадочном нетерпении узнать что-нибудь новенькое.

Мистер Вивль и мистер Гуппи, на которых обращено внимание всего судейского племени, стучатся в запертую дверь жилища покойника и в эту минуту пользуются величайшею популярностью. Но когда, против ожидания Суда, их впускают чрез эту дверь, они тотчас же теряют эту популярность и приобретают репутацию людей сомнительной нравственности. Ставни в большей или меньшей мере заперты во всем доме и в нижнем этаже так темно, что хоть принести свечки. Введенные в заднюю комнату лавки молодым мистером Смолвидом, наши приятели прямо со двора не видят ничего, кроме мрака и тени, но они постепенно различают старого мистера Смолвида, сидящого на своем кресле, на краю пропасти или могилы, образованной грудами негодных, изорванных бумаг; добродетельная Юдифь роется в этом хламе, как подобает могильщику, а мистрисс Смолвид лежит на полу, осыпанная обрывками печатных и рукописных бумаг, точно будто конфектными билетиками, которых ей надарили в течение дня. Все это общество, включая сюда и Смола, чернеет от пыли и нечистосты, и представляет какую-то адскую группу, характер которой нисколько не смягчается общим видом комнаты. В этой комнате кажется еще больше сору и грязи, чем было прежде, она теперь еще неопрятнее, если только это возможно; вместе с тем в ней остались зловещие следы покойника, обитавшого здесь, и между прочим несколько знаков, начерченных им на стене мелом.

При входе посетителей, мистер Смолвид и Юдифь в одну минуту складывают руки и прекращают свои изыскания.

бы были продать все ваше имущество, чтобы заплатить за вашу комнату, если бы вы долее оставались здесь. Вы теперь, я думаю, опять здесь как дома, не правда ли? Очень рад вас видеть, очень рад вас видеть!

Глаз мистера Гуппи возвращается немедленно жe и встречается с глазом мистера Смолвида. Этот гостеприимный джентльмен продолжает бормотать подобно какому нибудь разбитому инструменту, который падает на пол: "как вы поживаете, сэр, как вы... как..." и потом сползя со стула и как будто улегшись на полу, он впадает в упорное молчание; в то же самое время мистер Гуппи вздрагивает, заметив мистера Толкинхорна, который стоит в темноте в противоположном углу комнаты, с заложенными назад руками.

-- Такой любезный и снисходительный джентльмен, что согласился быть моим ходатаем, - говорит дедушка Смолвид. - По настоящему, мне не чета быть клиентом такого знаменитого джентльмена, но он так добр, так милостив!

Мистер Гуппи, делая легкий знак своему приятелю, чтобы обратить его внимание на вновь пришедшого, отвешивает мистеру Толинихорну довольно неловкий поклон, на который мистер Толкинхорн отвечает очень непринужденно. Мистер Толкинхорн продолжает посматривать, как будто ему нечего больше и делать, как будто только новизна предметов забавляет его.

-- Изрядное количество движимости, сэр, смею сказать, - замечает мистер Гуппи, обращаясь к мистеру Смолвиду.

-- Преимущественно сор и тряпки, мой милый друг, сор и тряпки! Я, Барт и моя внучка Юдифь пытаемся общими силами привести в известность, что бы могло быть продано хотя за безделицу. Но мы еще не дошли до подобных вещей, мы... не дошли... до... ой!

-- Очень хорошо, сэр, - говорит мистер Вивль. - Но мы не желали бы безпокоить вас долее, если бы вы только позволили нам подняться по лестнице.

-- Куда вам угодно, мой милый сэр, куда вам угодно! Вы здесь у себя дома. Делайте, что вам заблагоразсудится, прошу вас!

Когда они идут по лестнице, мистер Гуппи вопросительно поднимает одну из бровей и смотрит на Тони. Тони кивает головою. Они находят ветхую комнату чрезвычайно мрачной и в большом безпорядке, с остатками пепла за решеткою камина от огня, который горел в достопамятную ночь. Им чрезвычайно не хочется дотрогиваться до какого бы то ни было предмета, и подходя к каждому из них, они прежде всего сдувают пыль. Они вовсе не желают продолжать свое посещение: они подбирают и складывают на скорую руку все, что удобно взять с собою, и говорят не иначе как шопотом.

-- Посмотри, - говорит Топи, отступая назад: - эта ужасная кошка идет сюда! (Мистер Гуппи становится на стул). Смол говорил мне о ней. Она все это время бродила, прыгала, скакала, как какой нибудь дракон, взбиралась на верхушку дома, мяукала по ночам целые две недели без умолку и потом спускалась по каминной трубе. Видал ли ты когда нибудь такое чудовище? Она смотрит так, как будто понимает все, что случилось; не правда ли? Ни дать, ни взять второй Крук. Брысь! Убирайся отсюда, проклятая!

уродливые ноги, шипит и фыркает с остервенением, и бросается, изогнув спину на чердак, с тем, может быть, чтобы бродить по крыше и спуститься потом по трубе камина.

-- Мистер Гуппи, - говорит мистер Толкинхорн: - могу ли я сказать вам одно слово?

Мистер Гуппи занят в это время тем, что снимает со стены галлерею британских красавиц и складывает эти произведения искусства в дрянной картон, в котором они были принесены сюда.

-- Сэр, - отвечает он, покраснев: - я бы желал обходиться по всем правилам вежливости, с кем бы то ни было из нашего сословия, тем более с особою столь известною как вы, сэр, я обязываюсь даже прибавить - столь знаменитою как вы. Но вместе с тем, мистер Толкинхорн, я должен предупредить вас, сэр, что если вам нужно сказать мне слово, то говорите его в присутствии моего друга.

-- Как, в самом деле? - вопрошает мистер Толкинхорн.

-- Без сомнения, без сомнения. (Мистер Толкинхорн также невозмутим, как внутренность потухшого камина, к которому он теперь подошел). Дело, впрочем, не такого рода, чтобы вам нужно было безпокоиться предлагать какие либо условия, мистер Гуппи. (Тут он остановился, чтобы улыбнуться; и улыбка его также мрачна и истерта, как его панталоны). Вас надо поздравить, мистер Гуппи, вы счастливый молодой человек, сэр.

-- Может быть, мистер Толкинхорн, вообще я не жалуюсь.

-- Жаловаться? Высокородные друзья, свободный доступ в знатные дома, свободный доступ к модным леди! Да, мистер Гуппи, в Лондоне найдется много людей, которые позволяли бы обрезать себе уши, только бы быть на вашем месте.

Мистер Гуппи смотрит в эту минуту так, как будто бы свой яркий румянец и даже свои покрасневшия уши он отдал бы этим завистливым людям лишь бы поменяться с ними положениями.

вредить никому из членов нашего сословия, не исключая и мистера Толкинхорна из Полей. Я не считаю себя обязанным входить в дальнейшия объяснения, и при всем уважении к вам, сэр, не допуская и мысли об оскорблении, еще раз повторю - не допуская и мысли об оскорблении.

-- О, разумеется!

-- И прекрасно, - отвечает мистер Толкинхорн с спокойным наклонением головы. - Я замечаю, к своему удовольствию, что вы принимаете живое участие в особах высшого полета, сэр; не так ли? Он обращает эти слова к изумленному Тони, который оставляет его замечание без возражения.

-- Добродетель, которою редкий из англичан не может похвалиться, - продолжает мистер Толкинхорн. (Он стоял в это время у камина, повернувшись спиною к закоптелой решетке, теперь же оборачивается и поправляет очки). - Кто это? Леди Дэдлок? Ах! Очень удовлетворительное сходство в своем роде, хотя портрету и не достает силы характера. Добрый день вам, джентльмены, добрый день!

-- Тони, - говорит он впопыхах своему удивленному приятелю: - поспешим уложить поскорее все эти вещи вместе и убраться отсюда. Безполезно бы было скрывать от тебя, Тони, что между мною и одним из членов высокомерной аристократии существовали таинственные сношения, о которых я, разумеется, никому не говорил. Может быть в прежнее время я и решился бы рассказать тебе все, что касается этого предмета: но теперь не желаю этого более. Я связан в этом случае данною мною клятвою, требованием моего разбитого в прах идола и обстоятельствами, над которыми я не имею ни малейшей власти. Все это заставляет меня желать, чтобы дело предано было забвению. Потому я прошу и тебя как друга, во имя участия, которое ты выказывал, к вопросам, касающимся фешенебельного круга, во имя той поддержки, которую я заранее могу обещать тебе, если ты будешь действовать в моих видах, похоронить все эти обстоятельства в твоей памяти, не произнося ни одного слова любопытства.

Всю эту речь мистер Гуппи произносит как будто в припадке казуистического бреда; между тем как друг его выражает изумление всеми мускулами своей волосатой головы и даже своими обработанными бакенбардами.