Холодный дом.
XLIII. Рассказ Эсфири.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Холодный дом. XLIII. Рассказ Эсфири. (старая орфография)

XLIII. Разсказ Эсфири.

Нет нужды говорить, как много я думала о моей живой матери, которая сказала мне считать ее навсегда умершею. Я не смела приблизиться к ней, или вести с ней переписку, потому что мое понятие об опасности, в которой проходила её жизнь, можно только сравнить с моим страхом касательно того, что я увеличиваю эту опасность. Сознавая, что мое существование служило непредаиденным несчастием на пути её жизни, я не всегда могла преодолеть ужас к самой себе, овладевший мною, когда я впервые узнала тайну. Никогда и ни за что я не смела произнести её имя. Мало того, я чувствовала даже, как будто не смела даже слышать это имя, когда произносили его другие. Если разговор где нибудь в моем присутствии, принимал такое направление, что весьма натурально и случалось, я старалась ничего не слышать, я мысленно представляла себе портрет моей матери, повторяла про себя её некоторые слова, или выходила из комнаты. Я знаю теперь, что часто делала подобные вещи, когда не видно было никакой опасности в том, что говорили о ней; но я делала их под влиянием страха и в том убеждении, что всякий разговор мог изменить её тайне, и изменить через меня.

Нет нужды до того, как часто вспоминала я звуки голоса моей матери, удивлялась тому, неужели при всем моем желании я никогда не услышу его, и думала, как странно для меня то обстоятельство, что эта звуки были соверпиенно новы для меня. Нет нужды до того, что я следила за каждым газетным известием о моей матери; проходила по нескольку раз мимо дверей её дома; меня влекла к ним какая-то магическая сила, но я не смела посмотреть на них; сидела однажды в театре, когда моя мать была там и видела меня, и когда мы до такой степени были чужды друг другу, перед собранием народа всех возможных сословий, что всякая связь и близкия отношения между нами казались мечтой. Все, все это миновало. Я так счастлива своей судьбой, что право, я очень мало могу рассказать о себе, не упомянув о благородстве и великодушии других, и потому прохожу молчанием об этом мало и продолжаю свой рассказ.

Когда мы снова устроились в нашем доме, Ада и я часто разговаривали с моим опекуном и предметом наших разговоров почти постоянно был Ричард. Моя милочка сильно огорчалась тем, что Ричард был так несправедлив к их доброму кузену, и вместе с тем была так предана Ричарду, что не могла слышать когда обвиняли его даже за это. Мой опекун знал об этом, и никогда не сочетал с его именем слово упрека. "Рик находится в заблуждении, душа моя - говаривал он ей - но что же делать! Мы сами часто заблуждались и заблуждаемся. Исправление его нужно предоставить тебе, моя милая, и времени".

Мы уже впоследствии узнали о том, что именно возбуждало в нас подозрение; мы узнали, что он не ранее начал предоставлять времени исправление Ричарда, как после неоднократных попыток открыть ему глаза. Мы узнали, что он писал к нему, ездил к нему, говорил с ним и употреблял все благородные и убедительные средства, какие только могло придумать его великодушие. Наш бедный, преданный своей неопределенной цели, Ричард был глух и слеп ко всему. Если он поступал несправедливо, то обещал принести извинение с окончанием тяжбы. Если он шел по дороге своей ощупью, то ничего не мог сделать лучше, как только употребить все усилия, чтоб разсеять облака, которые помрачали для него каждый предмет. Ведь подозрение и недоразумение были причиной запутанности этой тяжбы? Так дайте же ему возможность разъяснить ее и придти к окончанию с светлым умом и спокойным духом. Таков был его неизменный ответ. Тяжба Джорндис и Джорндис до такой степени овладела всей его натурой, что невозможно было представить ему какой либо благоразумный довод, на которой бы он не сделал, без всякой логики, нового доказательства в защиту своих поступков. "Так-что, по моему мнению - однажды сказал мне мой опекун, - лучше оставить бедного Рика на его произвол, нежели прибегать к неприятным для него убеждениям".

Я воспользовалась одним из таких случаев, чтоб сообщить свои сомнения касательно того, что мог ли мистер Скимполь посоветовать Ричарду что-нибудь доброе.

-- Посоветовать? - отвечал мой опекун со смехом - Милая моя, да кто бы стал советоваться с Скимполем?

-- Ну так поощрять Ричарда в его поступках; быть может, это выражение будет вернее, - сказала я.

-- Поощрять! - снова возразил мой опекун. - Да кому понадобятся поощрения Скимполя?

-- Ричарду, - сказала я.

-- Нет, - отвечал мой опекун. - Такое несветское, безразсчетное, легкомысленное создание служит для Ричарда отрадой, и даже какой-то забавой. Но что касается до того, чтобы советовать или поощрять, или вообще занимать серьезное положение в отношении к кому нибудь или к чему-нибудь - этого не следует и помышлять о таком ребенке, как Скимполь.

-- Скажите, кузен Джон, - спросила Ада, которая в это время подошла к нам, и теперь смотрела через мое плечо: - что сделало его таким ребенком?

-- Что сделало его таким ребенком? - спросил мой опекун, потирая себе голову и, повидимому, теряясь в ответе.

-- Да, кузен Джон.

-- Вот что, - медленно отвечал он, сильнее и сильнее потирая себе голову: - он очень мечтателен, очень, очень восприимчив... чувствителен и... и одарен пылким воображением. Этим качествам не было дано правильного направления. Я думаю, что люди, которые восхищались им в его молодости, приписывали этим качествам слишком много важности, и слишком мало обращали внимания на средства, которые могли бы уравнять их, привесть в порядок и применить к чему-нибудь полезному; вот поэтому-то он и сделался таким ребенком. Ну что, - сказал мой опекун, бросив на нас ободряющий взгляд: - что вы скажете на это?

Ада, посмотрев сначала на меня, сказала, что ей очень жаль, что Ричард делает для него лишния издержки.

-- Правда, правда., - отвечал мой опекун, поспешно. - Этого не должно быть. Нам нужно устроить это. Я должен прекратить это. Это никуда не годится.

В свою очередь и я высказала сожаление, что он за пять фунтов стерлингов отрекомендовал Ричарду Вольза.

-- А разве это так было? - сказал мой опекун; и по лицу его пробежала тень досады. - Теперь вы сами можете судят об этом человеке! Для него в таком поступке нет ничего неблагородного, он не сидит в этом барышнической сделки. Он не имеет ни малейшого понятия о ценности денег. Он рекомендует Рика, становится хорошим приятелем с мистером Вользом, и занимает от него пять фунтов. Он в этом ничего не видит дурного, он ровно ничего не думает об этом. Я готов держать пари, что это он сам сказал тебе, моя милая.

-- О, да! - отвечала я.

-- Так и есть! - воскликнул опекун мой с торжествующим видом, - Теперь вы сами можете судить об этом человеке! Еслиб он видел в этом что-нибудь дурное, еслиб знал, что от этого могут произойти дурные последствия, он бы не сказал вам ни слова. Он как говорит, так и поступает, то есть, с совершенным простодушием. Вам нужно увидеть его в его доме, и тогда вы поймете его лучше. Мы должны сделать визит Гарольду Скимполю и предостеречь его в некоторых отношениях. О, милая моя, это ребенок, настоящий ребенок!

Он жил в части города, называемой Полигоном, где в ту пору обреталось множество испанских выходцев, которые разгуливали там в своих плащах и курили папиросы. Считался ли он прекрасным постояльцем (вследствие того, что кто нибудь из его друзей постоянно выплачивал за него квартирные деньги), или, быть может, его неспособность к какому бы то ни было занятию представляла величайшее затруднение выжить его из квартиры, я право не знаю, но только он занимал один и тот же дом в течение многих лет. В железных перилах у крыльца недоставало многих решеток, водосточные трубы были сломаны, уличная скоба отбита, рукоятка от звонка оторвана давным давно, судя по тому, что проволока была покрыта толстым слоем ржавчины, и грязные отпечатки следов были единственными признаками обитаемости дома.

Какая-то оборванная, полновесная женщина, которая, повидимому, вылезала из швов своего платья и из трещин башмаков, точь-в-точь как перезрелая ягода, ответила на наш стук тем, что открыла немного дверь и своей фигурой закрыла отверстие. Так как она знала мистера Джорндиса (и в самом деле, Аде и мне показалось, что она знала его потому собственно, что получала от него жалованье), то она немедленно распахнула дверь и позволила нам войти. Замок у дверей находился в весьма разстроенном состоянии, и потому она употребила в дело цепь, которая, как и замок, с трудом повиновалась её усилиям. Она спросила нас, не угодно ли нам пожаловать наверх.

Мы поднялись в первый этаж, по прежнему не встречая признаков домашней утвари, кроме грязных следов. Мистер Джорндис без всякой церемонии вошел в комнату, и мы последовали за ним. Комната была довольно грязная, но меблированная с какой-то странной оборванной роскошью. В ней находилась большая скамейка, софа, несколько кушеток, кресло, несколько подушек, фортепьяно, книги, рисовальные материалы, ноты, газеты и несколько набросков и картин. Разбитое стекло в одном из грязных окон было залеплено бумагой, между тем как на одном столе стояла маленькая тарелка с прекрасными персиками, другая тарелка с виноградом, третья с бисквитами и подле них бутылка столового вина. Мистер Скимполь полулежал на софе, в халате, пил ароматический кофей из старинной чашки китайского фарфора, - тогда было около полудня, - и любовался коллекцией левкоев, поставленных на балконе.

Нанге прибытие нисколько не встревожило его; он встал и принял нас с своей обычной безпечной манерой.

-- Вот и я к вашим услугам! - сказал он, когда мы заняли места, заняли не без некоторого затруднения, потому что большая часть стульев была переломана. - И я к вашим услугам! Это мой скромный завтрак. Некоторые люди непременно хотят, чтобы к завтраку у них была часть говядины или баранины; я не имею этой привычки. Дайте мне плоды, чашку кофею, рюмку лафита, и я совершенно доволен. Конечно, я не имею к ним пристрастия, я люблю их потому, что они напоминают мне о солнце; а согласитесь, что в мясе и баранине нет ничего солнечного. Это, по моему мнению, одно только животное наслаждение!

-- Вот это приемная комната нашего друга, комната для консультаций (или, вернее сказать, была бы такой комнатой, еслиб он прописывал рецепты), это его мастерская, и его кабинет, - сказал нам мой опекун.

-- Да, - сказал мистер Скимполь, окидывая взором комнату с улыбающимся лицом: - это птичья клетка. Это комната, где птичка живет и поет. От времени до времени ей общипывают перья и подвязывают крылья, а она все-таки поет и поет.

Он предложил нам винограду, повторяя с светлым лицом:

-- Она поет! Поет без всякого притязания на похвалы, поет и поет!

-- Чудесный виноград, - сказал мой опекун. - Верно, подарок?

-- Нет, - отвечал он. - Нет, какой-то любезный садовник продает его! Вчера человек его, когда принес ко мне эти плоды, хотел знать, нужно-ли ждать деньги: "Напрасно, мои друг, - отвечал я: - совершенно напрасно, если только ты дорожишь своим временем." Полагаю, что он дорожил, потому что немедленно ушел.

Мой опекун взглянул на нас с улыбкой, как-будто он спрашивал нас: "Ну, можно-ли после этого быть взыскательным к такому человеку?"

-- Этот день, - сказал мистер Скимполь, весело наливая в стакан лафиту: - останется для меня незабвенным. Мы назовем его днем Клэр и Соммерсон. Вы должны увидеть моих дочерей. У меня есть голубоглазая дочь, я называю ее красавицей; другую дочь я называю мечтательницей, а третью - насмешницей. Вы всех их должны увидеть. Оне будут очарованы вашим присутствием.

Он хотел было позвать их, но мой опекун остановил его и попросил подождать минуту, так как ему хотелось предварительно поговорить с ним.

-- Любезный Джорндис, отвечал он, безпечно возвращаясь к софе: - столько минут, сколько вам угодно. Время здесь ничего не значит, мы никогда не знаем здесь, который час, и никогда не заботимся о ном. Вы, пожалуй скажете, что это весьма дурно, что этак недалеко уйдешь в жизни? Конечно, но мы и не торопимся жить. Мы не имеем на это никаких претензий.

Мой опекун снова взглянул на нас, ясно говоря своим взглядом: "Слышите, слышите?"

-- Нет, Гарольд, - сказал он: - разговор, который я хочу начать, относится до Рика.

-- До моего неоцененного друга! - воскликнул мистер Скимполь от чистого сердца. - Я полагаю, ему бы не следовало быть моим неоцененным другом, когда он находится с вами не совсем-то в дружеских отношениях. Но, как бы то ни было, он мой друг, и я не могу удержаться от этого; он полон юношеской поэзии, и я люблю его. Я не виноват, если вам это не нравится, я не могу переделать этого. Я люблю его и только

Пленительное простодушие, с которым он сделал это признание, в самом деле, имело безкорыстный вид и восхищало моего опекуна; если я не. ошибаюсь, то на минуту восхитило оно и Аду.

-- Ты имеешь полное право любить, как и сколько тебе угодно, - отвечал мистер Джорндис: - но нам нужно, Гарольд, поберечь его карман.

-- О! - сказал мистер Скимполь. - Его карман? Вы приходите к тому, чего я совсем не понимаю.

Налив еще немного лафиту и обмакнув в него бисквит, он покачал головой и улыбнулся Аде и мне, показывая вид, что ему этого никогда и не понять.

-- Любезный мой Джорндис, - отвечал мистер Скимполь; и лицо его озарилось улыбкой, в которой выражалось его ребяческое отношение к делу: - что же мне делать? Если он берет меня куда-нибудь, я должен ехать. А каким же образом я стану расплачиваться? Ведь у меня никогда не бывает денег. Еслиб у меня и были деньги, так я решительно ничего в них не смыслю. Положим, мне скажут, что я должен заплатит столько-то, положим, хоть семь шиллингов и шесть пенсов; но я ровно ничего не знаю о семи шиллингах и шести пенсах, и поэтому для меня не предстоит никакой возможности удовлетворить подобное требование. Не идти же мне к деловым людям и не просить их объяснения, что значит семь шиллингов и шесть пенсов, да к тому же, все равно, я бы их не понял.

-- Прекрасно, - сказал мой опекун, совершенно довольный этим безыскусственным ответом: - если ты вздумаешь предпринять какую-нибудь поездку с Риком, то должен занять денег у меня (но отнюдь не намекая ему на это обстоятельство), а расчеты предоставить ему.

-- Любезный Джорндис, - отвечал мистерь Скимполь: - я готов на все, чтоб сделать для вас удовольствие, но мне кажется, это пустая форма, какое-то предубеждение. Кроме того, клянусь честью, мисс Клэр и милая моя мисс Соммерсон, я полагал, что мистер Карстон имеет несметные богатства. Я полагал, что ему стоило совершить какую-нибудь проделку, например, подписать обязательство, вексель, прибавить что-нибудь к кипе бумаг и деньги посыплются на него градом.

-- О, нет, это не так, - сказала Ада: - он очень беден.

-- Нет! В самом деле? - возразил мистер Скимпол с светлой улыбкой. - Вы удивляете меня.

-- И, опираясь на гнилую пластинку, он нисколько не будет богаче, - сказал мой опекун, твердо положив свою руку на рукав халата мистера Скимполя; - и потому, Гарольд, остерегайся поддерживать его в этой надежде, остерегайся поощрять его.

-- Мой дорогой и добрый друг, - отвечал мистер Скимполь: - моя милая мисс Соммерсон и моя милая мисс Клэр, каким образом могу я это сделать? Это в своем роде деловая часть, а в ней я ровно ничего не смыслю. Напротив того, он меня поощряет. Он вырывается с великих пиршеств деловых занятий, рисует передо мной светлые перспективы, как результат этих занятий, и заставляет меня восхищаться ими. И я восхищаюсь ими, как светлой перспективой. Больше я ничего не знаю о них, и говорю ему это.

Ребяческое чистосердечие, с которым он представлял это перед нами безпечность и радость, с которыми он забавлялся своей невинностью, фантастическая манера, с которой он брал самого себя под свою собственную защиту и оправдывал себя, все это вместе с восхитительной непринужденностью в его словах, вполне оправдывало предположение моего опекуна. Чем более я смотрела на него, тем более казалось мне невероятным, что он способен хитрить, скрывать или иметь на кого-нибудь влияние; и тем менее казалось это вероятным, когда я не видела его, и мне не так приятно было предполагать, что он в состоянии сделать что-нибудь с человеком, о котором я заботилась.

Услышав, что его испытания (так называл он наш разговор) кончились, мистер Скимполь с лучезарным лицом вышел из комнаты, чтоб привести своих дочерей (сыновья его все разбежались), оставив моего опекуна в полном восторге от его манеры, с которой он оправдывал свой детский характер. Он скоро вернулся назад, ведя с собой трех девиц и мистрисс Скимполь, которая когда-то была красавицей, но теперь была слабая, больная женщина, с длинным носом, страдавшая сцеплением различных недугов.

-- Вот это, - сказал мистер Скимполь: - моя красавица-дочь - Аретуза, играет и поет разные разности, как и её отец. Это моя мечтательница-дочь - Лаура, играет немного, но не поет. Это моя насмешница-дочь - Китти, поет немного, но не играет. Мы все рисуем немного, сочиняем музыкальные пьесы, и никто из нас не имеет ни малейшого понятия о времени или о деньгах.

Мистрисс Скимполь, как мне казалось, вздохнула, как-будто она от души была бы рада вычеркнуть эту статью из списка фамильных дарований. Мне показалось также, что этот вздох произвел не совсем приятное впечатление на моего опекуна, и что она пользовалась каждым случаем повторить его.

-- Приятно, - сказал мистер Скимполь, переводя свои беглый взгляд с одной из нас на другую: - приятно и в высшей степени интересно подмечать в семействах различные оттенки характера и наклонности. В этом семействе мы все дети, и я самый младший.

Дочери, которые, повидимому, очень любили его, остались как нельзя более, довольны этим забавным фактом; особливо дочь-насмешница.

-- Мои милые, ведь это правда, - сказал мистер Скимполь: - не так-ли? Это так, и должно быть так. Вот, например, здесь между нами присутствует мисс Симмерсон, с превосходнейшими способностями к распорядительности и с изумительными сведениями о всем вообще. Для слуха мисс Соммерсон странно отзовется, если я скажу, что в этом доме никто из нас ничего не знает о котлетах. Но это правда, мы ровно ничего не знаем. Мы вовсе не умеем стряпать. Мы не знаем употребления иголки и нитки. Мы восхищаемся людьми, обладающими практической мудростью, которой в нас недостает; но мы на них не сердимся за это. Да и к чему мы станем сердиться? "Живите себе с Богом, - говорим мы им: - и дайте нам возможность жить. Живите на счет своей практической мудрости, и дозвольте нам жить на ваш счет."

Он засмеялся, но, по обыкновению, казался чистосердечным, и был вполне убежден в своих словах.

-- Мы имеем сочувствие, мои розочки, - сказал мистер Скимполь: - сочувствие ко всему решительно. Не правда-ли?

-- О, да, папа! - воскликнули три дочери.

-- В самом деле, в суматохе жизни это наш фамильный уголок, наш департамент, - сказал мистер Скимполь. Мы имеем возможность смотреть отсюда на жизнь, интересоваться сю, и мы смотрим на нее и интересуемся. Что же больше можем мы сделать? Вот, например, моя дочь-красавица вышла замуж года три тому назад. Смею сказать, что её женитьба с другим, точно таким же ребенком, как я, и еще два ребенка от брака их - все это имело весьма вредное влияние на политическую экономию, но было для нас очень приятно. При этих случаях мы имели свои маленькие праздники и менялись идеями общежития. В один прекрасный день она привела сюда своего молодого мужа, и они вместе с птенцами своими, свили себе гнездышко наверху. Смею сказать, что мечтательница и насмешница со временем также приведут своих мужей, и также наверху совьют себе гнездышко. Тикам образом мы поживаем; как именно, мы этого не знаем, но живем но немножку.

Красавица-дочь казалась очень молодой, чтоб быть матерью трех детей; и я не могла не пожалеть как ее, так и их. Очевидно было, что три дочери выросли, как умели, и настолько получили образование, сколько было достаточно для того, чтоб быть игрушками своего родителя в его самые досужные часы. Я заметила, что оне даже в прическе своей соображались с его вкусом и познаниями в живописи. Красавица имела классическую прическу, мечтательница - роскошную и волнистую, а насмешница - имела открытый лоб и мелкие, игривые кудри. Одеты оне были соответственно прическам, хотя в высшей степени неопрятно и небрежно.

Ада и я поговорили с этими девицами и узнали, что оне очень любили моего отца. Между тем мистер Джорндис (который все это время сильно потирал себе голову, и уже не раз намекал на перемену ветра), разговаривал с мистрисс Скимполь в отдаленном углу, откуда, однакож, долетало до нашего слуха брянчанье монет. Мистер Скимполь еще заранее вызвался проводить нас до дому, и для этой цели вышел из комнаты переодеться.

-- Мои розанчики, - сказал он, вернувшись назад: - поберегите свою мама. Она сегодня что-то очень не в духе. Отправляясь к мистеру Джорндису денька на два, я услышу жаворонков и поддержу свою любезность, которая пострадала, вы знаете, и стала бы страдать, еслиб я остался дома.

-- И в то самое время, когда он знал, что папа лежал под левкоями и любовался голубым небом, сказала Лаура.

-- И когда запах свежого сена разливался по воздуху! - прибавила Аретуза.

-- Это ясно показывало недостаток поэтических чувств в этом человеке, - подтвердил мистер Скимполь с полным удовольствием. - Это было весьма грубо с его стороны. В этом проглядывает совершенное отсутствие нежных чувств человечества! Мои дочери сильно оскорблены, - объяснил мистер Скимполь: - одним честным человеком.

-- Нет, папа, вовсе не честным. Невозможно, чтобы он был честный! - возразили все три дочери в один голос.

-- Ну, так довольно грубым человеком, чем-то в роде свернувшагося ежа, - сказал мистер Скимполь: - человеком, который в этом околотке считается пекарем, и от которого мы взяли на прокат два кресла. Нам нужно было два кресла, мы не могли достать их и, без сомнения, обратились к человеку, который имел их и попросили его одолжить нам. Прекрасно! Этот грубый человек одолжил, и мы их вынесли. Но когда вынесли, так он захотел внести их назад, и внес. Вы скажете что он остался доволен этим. Ни чуть не бывало. Он возражал, что их износили. Я вразумлял его в противном и доказывал ему его ошибку. Я говорил ему: "Неужели вы, в ваши лета так безтолковы, милостивый государь, и не можете понять, что кресло не такая вещь, чтоб ставить его на полку и любоваться им? Неужели вы не знаете, что кресла были взяты от вас для того, чтобы сидеть на них?" Но не было никакой возможности ни убедить его, ни вразумить; он был упрям, как осел, и употреблял при этом самые грубые выражения. Терпеливый во всякое время, я предложил ему другое убеждение. А сказал: "Послушайте, любезный мой, несмотря на различие наших способностей вести житейския дела, мы все дети одной великой матери - природы. Вы видите меня в это роскошное летнее утро (я лежал тогда на софе); цветы окружают меня, передо мной лежат плоды на столе, надо мной разстилается безоблачное голубое небо, воздух полон упоительного благоухания, я созерцаю природу. Я умоляю вас именем нашего общого братства не становиться между мной и этим возвышенным предметом, я умоляю тебя, нелепая фигура гневного пекаря!" Однако, он не послушал меня, - сказал мнетр Скимполь, поднимая свои смеющияся брови с игривым изумлением: - он таки поставил эту забавную фигуру, ставит ее. и будет ставить. И потому я очень рад, что могу отделаться от него и уехать с моим другом Джорндисом.

Казалось, что он совершенно упускал из виду то обстоятельство, что мистрисс Скимполь, с тремя дочерьми, должна оставаться дома, чтоб иметь неприятные встречи с булочником; но для всех их это было так не ново, что обратилось в дело весьма обыкновенное. Он простился с своим семейством с нежностью такою легкою и такою милою, как и всякой другой, вид которой он принимал на себя, и поехал с нами совершенно спокойный и довольный. Спускаясь с лестницы, мы успели заметить чрез отворенные двери, что покои мистера Скимполя были настоящим дворцом в сравнении с другими в этом доме.

Я не имела предчувствия о том событии, которое должно было случиться до истечения этого дня, весьма изумительном для меня в этот момент и навсегда памятном по последствиям. Наш гость находился в таком одушевлении во всю дорогу, что я ничего больше не могла делать, как только слушать его и удивляться ему, и не одна я находилась в этом положении, но и Ада подчинялась тому же очарованию. Что касается моего опекуна, то ветер, который грозил дуть неизменно с востока, когда мы оставили Соммерс-Тоун, сделался совсем противоположным, прежде чем мы отъехали от него каких-нибудь две мили.

Сомнительно было или нет ребячество мистера Скимполя во всех других делах, но он имел чисто детский восторг от перемены места и от ясной погоды. Не чувствуя никакой усталости от свой болтовни во время дороги, он уже был в гостиной прежде всех нас, и не успела я посмотреть за моим хозяйством, как он уже сидел за фортепиано, пел отрывки баркаролл и вакхическия песни, италианския и немецкия одну за другой.

Не задолго перед обедом мы все собрались в гостиной, а он продолжал сидеть за фортепьяно, безпечно разыгрывать небольшие пьесы и говорить в промежутки, что завтра намерен кончить несколько набросков разрушенной старинной Веруламской стены, которые он начал года два тому назад и которые страшно наскучили ему, как вдруг внесли визитную карточку, и опекун мой прочитал вслух голосом, выражавшим его изумление:

-- Сэр Лэйстер Дэдлок!

Посетитель был уже в комнате прежде, нежели я успела очнуться от удивления и собраться с силами уйти. Еслиб я имела их, я бы поспешила выйти. В припадке головокружения у меня не хватало духа подойти к Аде, к окну, я не видела этого окна, забыла, где оно находилось. Прежде чем я успела придвинуться к стулу, я слышала, что меня называют по имени, и едва-едва догадалась, что опекун мой представлял меня.

-- Прошу покорно садиться, сэр Лэйстер.

-- Мистер Джорндис, - сказал сэр Лэйстер, кланяясь и садясь на место: - я поставляю себе за удовольствие и честь, заехав к нам...

-- Вы мне делаете, честь, сэр Лэйстер.

-- Благодарю вас... заехав по дороге из Линкольншэйра, выразить мое сожаление, что моя вражда, и притом весьма сильная, с джентльменом, который... который известен вам, и у которого вы гостили, воспрепятствовали вам, а тем более дамам находившимся под вашим покровительством, осмотреть мой дом в Чесни-Воулде, в котором, хоть мало, но есть вещи, которые могут удовлетворить образованному и изящному вкусу.

-- Вы чрезвычайно обязательны, сэр Лэйстер, и я, как за тех дам (которых в настоящую минуту вы изволите видеть), так и за себя приношу вам искреннюю благодарность.

-- Весьма быть может, мистер Джорндис, что джентльмен, о котором, по причинам, мною уже высказанным, я удерживаюсь от дальнейших замечаний, весьма быть может, мистер Джорндис, что тот джентльмен очень дурно понял мой характер и принудил вас убедиться, что вас бы не приняли в моем Линкольншэйрском поместье с тою вежливостью, с тою любезностью, какую члены нашой фамилии научены отзывать всем леди и джентльменам, которые являются в их дом. Прошу вас заметить, сэр, что вам представили этот факт в превратном виде.

Опекун мой выслушал это замечание, не сделав на него ответа.

-- Мне прискорбно было, мистер Джорндис, продолжал сэр Лэйстер с особенной важностью, - уверяю вас, сэр, мне прискорбно было узнать от домоправительницы в Чесни-Воулде, что джентльмен, которые находился в вашей компании в той части графства, и который, повидныому, обладает образованным вкусом в изящных искусствах, точно так же и по такой же точно причине, был удержан от посещения фамильных портретов с той свободой, с тем вниманием и тщанием, которые он желал бы уделить для них, и которых многие из них вполне заслуживали. - При этом он вынул из кармана карточку и прочитал сквозь очки с величайшей важностью и без всякого затруднения: мистер Гиррольд... Герральд... Гарольд... Скамплинг... Скомплинг... Извините, пожалуйста.... Скимполь.

-- Вот это и есть мистер Гарольд Скимполь, - сказал мой опекун, очевидно, изумленный.

то вас уже ничто не станет стеснять.

-- Вы весьма обязательны, сэр Лэйстер Дэдлок. Пользуясь таким лестным дозволением, я, конечно, постараюсь доставить себе удовольствие и пользу чрез вторичное посещение вашего прекрасного дома. Владетелей таких мест, как Чесни-Воулдь, - сказал мистер Скимполь, сохраняя свой обычный счастливый и непринужденный вид: - можно по справедливости назвать народными благодетелями. Они так добры, что собирают и хранят множество очаровательных предметов собственно затем, чтоб мы, бедняки, восхищались ими. Не выражать своего восхищения и удовольствия, которое они доставляют, значит, быть неблагодарными к нашим благодетелям.

-- Вы артист, сэр?

-- Нет, - отвечает мистер Скимполь - Я совершенно праздный человек. Я любитель всего прекрасного.

лестно, что ему оказывают слишком много чести.

-- Мистер Скимполь объявил, - продолжает сэр Лэйстер, снова обращаясь к моему опекуну объявил домоправительнице, которая, как он, вероятно, заметил, старинная и преданная слуга нашей фамилии...

(-- Я осматривал его дом по случаю нежданного приезда моего к мисс Соммерсон и к мисс Клэр, - объяснил нам по воздуху мистер Скимполь).

-- Так, мистер Скимполь объявил моей домоправительнице, что друг, с которым он приезжал перед этим, был мистер Джорндис. (И сэр Лэйстер поклонился владетелю этого имени.) Поэтому-то я и познакомился с обстоятельством, по которому выразил мое сожаление. Уверяю вас, мне очень прискорбно, еслиб это случилось, мистер Джорндис, со всяким джентльменом, особливо с джентльменом, некогда известным леди Дэдлок, который находится с ней в родстве в отдаленном колене, и которому она (я узнал это от самой миледи) питает высокое уважение.

-- Прошу вас, сэр Лэйстер, не говорите больше об этом, - отвечал мой опекун. - Я очень чувствую и понимаю, уверен, что и другие одинаково чувствуют со мной ваше благосклонное ннимание. Ошибка была моя, и я должен просить за нее извинения.

впечатления. Я слышала, что они говорили, но ум мой был в таком смутном, состоянии, и мое инстинктивное желание избегать этого джентльмена делало его присутствие до такой степени невыносимым для меня, что, мне кажется, при сильном биении моего сердца и приливе крова в голову, я ничего не поняла из разговора.

-- Я сообщил об этом предмете миледи Дэдлок, - сказал сэр Лэйстер, вставая: - и миледи уведомила меня, что она имела удовольствие обменяться несколькими словами с мистеромь Джорндисом и его питомицами, при случайной встрече, во время их прогулки в парке. Позвольте мне, мистер Джорндис, повторить вам и этим леди уверения, которые я уже высказал мистеру Скимполю. Обстоятельства, без сомнения, не позволяют высказать, что мне не слишком бы приятно было услышать, что мистер Бойторн удостоил мой дом своим посещением; но эти обстоятельства относятся только до того джентльмена и ни под каким видом не распространяются на других.

-- Вам известно мое старинное мнение о нем, - сказал мистер Скимполь, слегка ссылаясь на нас. - Это любезный бык, который решился принимать всякий цвет за малиновый!

Сэр Лэйстер Дэдлок закашлял, как будто другого отзыва он, весьма вероятно, не мог бы и выслушать о таком индивидууме, и распрощался с величайшей церемонией и вежливостью. Я ушла в мою комнату и оставалась в ней, пока не возвратилось ко мне самообладание. Оно было сильно встревожено во мне; и когда я спустилась вниз, мне приятию было видеть, как надо мной начали подтрунивать за то, что я была застенчива и безмолвна перед великим Линкольншэйрским баронетом.

Теперь я окончательно убедилась, что наступило время, когда я должна сообщить моему опекуну все, что знала. Возможность быть приведенной в ближайшее столкновение с моей матерью, быть взятой в её дом, даже принятие выражения благоволения от её мужа мистером Скимполем, все это имевшее ко мне самые отдаленные отношения, было для меня так мучительно, что я чувствовала, что не могла далее руководить себя без его помощи.

когда стала приближаться, я увидела в корридоре полосу яркого света от его кабинетной лампы.

-- Могу-ли я войти, сэр?

-- Конечно, маленькая женщина. Что случилось?

-- Ничего особенного. Я полагала, что мне можно будет воспользоваться этим спокойным временем и сказать вам несколько слов о себе.

Он поставил стул для меня, закрыл свою книгу, положил ее подле себя и повернул ко мне свое внимательное лицо. Я не могла не заметить, что оно носило на себе то странное выражение, которое я, однакож, заметила в нем, и именно в тот вечер, когда он сказал мне, что для него нет такого безпокойства. которое бы я могла легко понять.

-- Я знаю это, дорогой мой. Но я так нуждаюсь в вашем совете и помощи. О, вы не знаете, как я нуждаюсь в них сегодня.

Он казался совсем неприготовленным к такому серьезному началу и даже немного встревоженным.

-- Вы не знаете, с каким нетерпениемь ждала я минуты поговорить с вами после того, как побывал сегодня этот посетитель.

-- Посетитель, моя милая! Сэр Лэйстер Дэдлок?

Он сложил руки на грудь и смотрел на меня с видом глубочайшого удивления, ожидая, что я стану говорить дальше. Я не знала, как приготовить его.

-- Послушай, Эсфирь, - сказал он, заменяя удинление улыбкой: - наш посетитель и ты, это два лица, которые, я должен думать, менее всего на свете имеют друг к другу какие-либо отношенья?

-- О, да, разумеется, я знаю это. Я точно также думала, но только не теперь, а раньше.

Улыбка исчезла на лице его, и он сделался серьезнее прежнего. Он встал и подошел к дверям посмотреть, заперты ли оне (но я сама озаботилась об этом), и потом снова сел передо мной.

-- Без сомнения... помню.

-- Помните, как она говорила, что оне не сошлись, что оне пошли разными путями?

-- Помню и это.

-- Почему оне разошлись? Скажите мне!

-- Дитя мое, какие странные вопросы! Я никогда не знать причины тому и полагаю, что кроме их никто не знал ее. Кто может сказать, какого рода тайны были у этих двух прекрасных и надменных женщин! Ты видела леди Дэдлок. Если-бь ты увидела сестру её, ты бы узнала, что она также была решительна, скрытна и надменна, как и сама миледи.

-- О, мой дорогой, я видела ее многое множество раз!

-- Ты видела ее?

Он замолчал на минуту, кусая себе губы.

имело свое влияние на его последующую жизнь, знала ли ты тогда все, и знала ли, кто была эта леди?

-- Нет, сэр, - отвечала я, устрашенная светом, тускло мелькнувшим в уме моемь: - я еще и теперь не знаю.

-- Сестра леди Дэдлок.

-- Зачем-же, - я едва-едва могла спросить его: - скажите мне ради Бога, зачем они разлучились?

-- Это было её дело, причины которого она хранила в своем непоколебимом сердце. Бойторн впоследствии догадывался (но это была одна только догадка), что в какой-нибудь ссоре с сестрой своей её надменная душа была уязвлена, была оскорблена; впрочем, она написала к нему, что с минуты, когда она окончила свое письмо, она умерла для него, умерла в буквальном смысле этого слова, что эта решимость была вынуждена от нея её уверенностью в его благородную гордость и его строгия понятия о чести, которые точно также составляли отличительную черту и её характера. В уважение этих преобладающих качеств в нем, и в уважение их в ней самой, она принесла эту жертву, будет жить с этим чувством и умрет с ним. Она, мне кажется, исполнила то и другое; с тех пор он ни разу не видел ее, ничего не слышал о ней. Да и никто не видел ее и не слышал о ней.

-- Ты была причиной, Эсфирь?

-- Да, мой дорогой. Я была причиной, невинно, но это верно: Эта удалившаяся от света сестра - первое лицо, сохранившееся в моих детских воспоминаниях.

-- Да, мой опекун, да! А её

Я начала было рассказывать ему все письмо моей матери, но он не хотел тогда и слушать. Он говорил со мной так нежно и так умно, и так ясно изложил передо мной все, о чем я сама думала и на что надеялась в более спокойном состоянии моей души, что, проникнутая безпредельною благодарностью к нему в течение столь многих лет, я верила, что никогда так нежно не любила его, никогда сердце, мое не было так полно благодарности к нему, как в этот вечер. И когда он проводил меня к моей комнате и поцеловал меня у дверей, и когда, наконец, я легла в постель, моя мысль была о том, каким бы образом мне сделаться еще деятельнее, еще добрее, каким бы образом на моем тесном пути могла я надеяться забывать о самой себе, посвятить ему все свое существование и быть полезной для других, и все это только для того, чтоб показать ему, как благословляла я его и как почитала.