Холодный дом.
XLVIII. Решение участи.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Холодный дом. XLVIII. Решение участи. (старая орфография)

XLVIII. Решение участи.

Господский дом в Линкольншэйре снова закрыл безчисленное множество глаз своих, а столичный дом проснулся. В Линкольншэйре отшедшие Дэдлоки дремлют в золоченых рамах, и при тихом ветерке, веющем по длинной гостиной, они будто дышут как живые. В столице Дэдлоки текущого времени разъезжают во мраке ночи в своих экипажах, с огненными глазами, и Меркурии Дэдлоков с головами, посыпанными пеплом (или, пожалуй, пудрой), как верный признак ихь величайшого уничижения, убивают скучные утра в маленьких окнах приемной. Модный мир (имеющий громадные границы, почти на пять миль в окружности) в полном разгаре, а солнечная система движется почтительно в известном разстоянии.

Где собрания бывают многочисленнейшия, где огни ярче, где все чувства подчиняются изысканной деликатности и утонченному вкусу, там и леди Дэдлок. С блестящих высот, взятыхь ею приступом, она никогда не сходит. Хотя самонадеянность, которую она в былые времена налагала на себя, как женщина, способная скрывать все что угодно под мантиею гордости, уже побеждена; хотя она не имеет уверенности в том, что чем она кажется теперь окружающим ее, тем она будет казаться и навсегда; не в её натуре, когда завистливые глаза смотрят на нее, покоряться влиянию их и потуплять свои взоры.

Поговаривают, что в последнее время она сделалась прекраснее и надменнее. Изнеженный кузен отзывается о ней, что она "порядочно хороша - женщина'ть куда, но н'много тр'вожная, напом'нающая нож'ства фактов, н'удобная женщина, к'торая чуть станет с п'стели и п'дет хлоп'тать - Ш'кспир".

Мистер Толкинхорн ничего не говорит, ни на что не смотрит. Теперь, как и всегда, его можно увидеть у дверей гостиных, где он, в безукоризненно белом галстухе, завязанном старомодным узлом, принимает покровительство от всей аристократии и не подает никакого виду. Из всех людей он самый последний, о котором можно было бы подумать, что имеет какое нибудь влияние на миледи. Из всех женщин, она самая последняя, о которой можно бы подумать, что она страшится его.

Одно только обстоятельство сильно тревожило ее со времени их последняго свидания в башенной комнате в Чесни-Воулд. Теперь она окончательно решилась и приготовилась сбросить с себя это тяжелое бремя.

В большом мире утро; - полдень, согласно с течением маленького солнца. Меркурии, соскучившись смотреть из окна, отдыхают в приемной, повесив свои отягченные головы: - роскошные создания, как перезрелые подсолнечники! В ливреях их и позументах начинает проглядывать основа, точь-в-точь как начинают проглядывать семена в техь же самых подсолнечниках. Сэр Лэйстер в библиотеке; он заснул, для блага отечества, над описанием парламентского заседания. Миледи сидит в комнате, где она давала аудиенцию молодому человеку по имени И'уппи. При ней Роза: она писала что-то для нея и читала. Теперь Роза занимается вышиваньем или каким-то легким рукоделием, и наклоняя над ним свою головку, молча наблюдает за миледи, и сегодня наблюдает за ней не в первый раз.

-- Роза!

Хорошенькое деревенское личико весело смотрит на все, но заметив, до какой степени серьезна миледи, она смущается и выражает некоторое изумление.

-- Посмотри, заперта ли дверь?

Дверь заперта. Роза подходит к двери, возвращается на место и кажется еще более изумленною.

-- Я хочу, дитя мое, поговорить с тобой откровенно, потому что знаю, что мне можно положиться на твою привязанность, если не на твое благоразумие. Я доверяю тебе. Никому не говори ни слова о том, что происходить между нами.

Робкая маленькая красавица обещает со всею горячностью быть достойной её доверия.

-- Знаешь ли ты, - спрашивает леди Дэдлок, давая знак Розе, чтоб она придвинула свой стул: - знаешь ли ты, Роза, что я совершенно иначе держу себя в отношении к тебе, нежели к другим?

-- Да, миледи. Гораздо ласковее и снисходительнее. И тогда мне кажется, что вы всегда бываете такою доброю.

-- Тебе это кажется? Бедное, бедное дитя мое!

Она говорит это с видом некоторого пренебрежения, хотя и не к Розе, сидит задумавшись, и как будто сквозь сон смотрит на все.

-- Неужели ты думаешь, Роза, что служишь для меня утешением? Неужели ты думаешь, что твоя молодость, твое чистосердечие, твоя любовь ко мне и признательность доставляют мне удовольствие держать тебя вблизи себя?

-- Не знаю, миледи; я не смею так думать. Но я от чистого сердца желала бы, чтоб это было так.

-- Это так и есть, моя малютка.

Яркий румянец удовольствия на хорошеньком личике вдруг исчезает при виде мрачного выражения на прекрасном лице миледи. Роза робко ждет объяснения.

бы еще невыносимее...

-- Миледи! Разве я оскорбила вас чем-нибудь?

-- Ни чем. Поди сюда.

Роза склоняется над подножием миледи. Миледи, с тою материнскою нежностью, которую она обнаружила при первом посещении железного заводчика, кладет руку на её черные волосы и нежно оставляет ее там.

-- Я сказала тебе, Роза, что мне бы хотелось осчастливить тебя, и что я от души бы готова была сделать это, еслиб только могла осчастливить кого нибудь в этом мире. Я не могу. Есть причины, теперь совершенно известные мне - причины, которые вовсе до тебя не касаются, но по которым гораздо бы лучше было для тебя оставить это место. Тебе не должно оставаться здесь. Я решила это. Я написала к отцу твоего обожателя, и сегодня он будет здесь. Вот все, что я для тебя сделала.

Плачущая девочка осыпает руку миледи поцелуями, и говорит, что станет она делать, когда оне разлучатся! Миледи целует ее в щеку и ничего не отвечает.

-- Будь счастлива, дитя мое, при других более лучших обстоятельствах. Будь любима и счастлива!

-- Ах, миледи, иногда мне приходило в голову... простите, если я позволяю себе быть слишком вольной... мне иногда приходило в голову, миледи, что вы сами несчастливы.

-- Я!

-- Неужели вы будете еще несчастнее, когда удалите меня? Ради Бога, подумайте об этом. Позвольте мне остаться здесь еще на некоторое время!

-- Я сказала тебе, дитя мое, что если я что делаю, то делаю это для тебя, а не для себя. Это уже решено. Чем я кажусь тебе в настоящее время, Роза, тем уже я не буду через весьма короткое время. Помни это, и сохрани мое доверие. Помни, что ты должна это сделать для моего благополучия, и таким образом все между нами кончится.

Она отрывается от своей простосердечной компаньонки и выходит из комнаты. Поздно вечером, когда она снова появляется на лестнице, она уже вполне приняла на себя самый надменный и самый холодный вид. Она кажется такой равнодушной ко всему, как будто все страсти человеческой души, все чувства, всякое участие к житейскому изсякли в ранние века этого мира и исчезли с лица земли вместе с допотопными чудовищами.

Меркурий доложил о приезде мистера Ронсвела, и этот приезд служит причиной её появления. Мистера Ронсвела нет в библиотеке, но она отправляется в библиотеку. Там сэр Лэйстер, и она желает переговорить с ним.

-- Сэр Лэйстер, я желала бы... но я вижу, вы заняты.

О, совсем нет! Здесь только мистер Толкинхорн.

Вечно тут под рукой. Вечно встречается на всяком месте. Ни на минуту нельзя от него отвязаться.

-- Извините, леди Дэдлок. Не позволите ли мне удалиться?

Одним взглядом, которым ясно сообщается идея: "вы знаете, что вы имеете полную власть оставаться здесь, если хотите" она говорит ему, что в этом нет никакой необходимости и приближается к стулу. Мистер Толкинхорн с неуклюжим поклоном переносит его несколько вперед и удаляется к противоположному окну. Он становится между ею и потухающим в успокоившейся улице дневным светом; его тень падает на миледи и помрачает перед ней все предметы. Почти также он помрачает и самую жизнь её.

Эта улица самая скучная, самая угрюмая, даже при самых благоприятных для нея обстоятельствах, - улица, где два ряда домов смотрят друг на друга, выпуча глаза, с таким суровым напряжением, что половина из громаднейших зданий скорее сама собою, от одного только этого медленного напряжения, обратилась в камень, нежели первоначально была выстроена из того материала. Эта улица, имеющая такое унылое величие, так упорно сохраняющая решимость не выказывать в себе хотя искры оживления, что даже самые двери и окна для поддержания своей мрачности облеклись в черную краску и покрылись черною пылью, и дворовые службы позади строения имеют такой холодный, сухой вид, как будто оне затем и сбережены, чтоб поставить в них каменных скакунов для благородных статуй. Сложный чугунный убор тяготеет над побегами ступенек в этой безмолвной и унылой улице; и из этих окаменелых зданий гасильники для выведенных из употребления факелов печально смотрят на быстро вылетающий из рожков горящий газ. Местами виднеются тоненькие, железные обручи, сквозь которые мальчишки любят бросать шапки своих уличных приятелей (единственное употребление их в настоящее время), сохраняют свое место между ржавыми украшениями, посвященными памяти отшедшого из лондонского мира, фонарного масла. Мало того, даже самое масло все еще чахнет в небольших, неуклюжих сосудах, разставленных в длинных промежутках, щурит глаза и хмурится каждую ночь на огоньки нового изобретения, как щурит глаза и хмурится высокий и сухой фонарь в потолке Верхняго Парламента.

Поэтому нет ничего удивительного, что леди Дэдлок сидя в своем кресле, хочет посмотреть в окно, у которого стоит мистер Толкинхорн. И она еще раз, и еще бросает взгляд по тому направлению, как будто главное желание, её заключается в том, чтоб эту фигуру удалили от окна.

Сэр Лэйстер просит извинения миледи. Кажется, ей угодно что-то сказать?

-- Что же могу я сделать... чтоб... чтоб помочь вам? - спрашивает сэр Лэйстер в весьма значительном недоумении.

-- Нам нужно увидеться с ним и кончить это дело. Не угодно ли вам послать за ним?

-- Мистер Толкинхорн, будьте так добры, позвоните. Благодарю вас. Предложи, - говорит сэр Лэйстер вошедшему Меркурию, не вдруг припомнив деловой термин: - предложи железному джентльмену войти сюда.

Меркурий отправляется отыскивать железного заводчика, находит его и приводит. Сэр Лэйстер принимает эту железистую особу грациозно.

-- Надеюсь, вы здоровы, мистер Ронсвел. Садитесь. (Это мой стряпчий, мистер Толкинхорн). Миледи желала, мистер Ронсвел... (и сэр Лэйстер весьма ловко обращает его к миледи торжественным мановением своей руки) миледи желала переговорить с вами.

-- Я сочту за особенную честь, - отвечает железный джентльмен: - оказать мое внимание всему, что угодно будет леди Дэдлок сказать мне.

Обратившись к ней, он замечает, что впечатление, которое она производит на него, лишено той приятности, какую испытывал он при прежнем свидании. Черезчур скромный и надменный вид разливает холод в окружавшей её атмосфере; в ней незаметно прежней любезности, которая вызывала его на откровенность.

-- Скажите, сэр, - говорит леди Дэдлок небрежно: - происходило ли что-нибудь между вами и вашим сыном касательно предмета любви последняго?

В то время, как она предлагает этот вопрос, для её томных глаз, повидимому, трудно даже бросить взгляд на мистера Ронсвеля.

-- Если память не изменяет мне, леди Дэдлок, то я уже сказал, когда имел удовольствие видеть вас перед этим, что я должен посоветовать моему сыну победить страсть к предмету своей любви.

Железный заводчик нарочно повторяет выражение, миледи с некоторым ударением.

-- И вы посоветовали?

-- О, да, разумеется, я посоветовал.

В знак одобрения и подтверждения слов железного заводчика, сэр Лэйстер кивает головой. Поступлено весьма благоразумно. Железный джентльмен сказал, что он непременно это сделает, и должен был сделать. В этом отношении нет никакого различия между низкими металлами и драгоценными. В высшей степени благоразумно и прилично.

-- И что же, он поступил по вашему совету?

-- Извините, леди Дэдлок, я не могу дать вам определительного ответа. Я боюсь, что он не поступил. Вероятно, еще нет. В нашем положении, мы иногда согласуем наши намерения с намерениями предметов нашей любви, а через это происходит величайшее затруднение изменить или совершенно устранить их. Мне кажется, что уж это в нашем духе, стремится к избранной цели серьезно.

Сэр Лэйстер предчувствует, что в этом выражении скрывается Ват-тэйлоровское значение, и что оно прокопчено фабричным дымом. Мистер Ронсвел совершенно в хорошем расположении духа и весьма учтив; однако, при таком ограничении, он очевидно применяет тон своего разговора к приему.

-- Я долго думала об этом предмете, - продолжает миледи: - и он становится мне тягостным.

-- Мне очень жаль, миледи.

-- Я думала также о том, что говорил по этому предмету сэр Лэйстер, и с чем я совершенно согласна (Сэру Лэйстеру чрезвычайно лестно слышат это), и если вы не можете уверить нас, что эта любовь не кончится браком, то я должна придти к такому заключению, что лучше было бы, если-б девочка оставила меня.

-- Леди Дэдлок, я вам не могу дат подобного уверения. Ничего не могу сказать в этом роде.

-- Извините меня, миледи, - возражает сэр Лэйстер с особенной важностью: - по ведь этим, может быть, мы оскорбим молодую девицу, чего она не заслужила. В самом деле, представьте себе молодую девочку, - говорит сэр Лэйстерь, величаво излагая дело правой рукой, как будто он разставлял на столь серебряный сервиз: - девочку, которая имела счастие обратить на себя внимание и милость знаменитой леди и жить под особенным покровительством той леди - девочку, окруженную различными выгодами, какие могло доставить подобное положение и которые, без сомнения, весьма велики, я полагаю, сэр, что они безспорно велики для молодой девицы в таком положении в жизни. Теперь представляется вопрос, должно ли эту девочку лишить того множества выгод и того счастия, потому только... - и сэр Лэйстер наклонением головы, исполненным достоинства и выражающим уверенность в справедливости слов своих, заключает свою сентенцию: - потому только, что она обратила внимание сына мистера Ронсвела? Заслужила ли она это наказание? Есть ли в этом хоть сколько-нибудь справедливости? Так ли мы прежде понимали этот предмет?

-- Прошу извинить меня, - замечает отец молодого Ронсвела. - Сэр Лэйстер, позвольте мне сказать несколько слов. Мне кажется, я могу сократить объяснения по этому предмету. Сделайте милость, не приписывайте этому обстоятельству слишком большой важности. Если вам угодно припоминать подобного рода не заслуживающия никакого внимания вещи, чего, впрочем, нельзя ожидать, вы вероятно не изволили забыть, что моя первая мысль в этом деле была против её пребывания здесь.

Не приписывать покровительству Дэдлоков слишком большой важности? О! Сэр Лэйстер обязан по необходимости верить паре ушей, полученный им при самом рождении от такой фамилии, иначе он ни за что в свете не поверил бы им в точной передаче замечаний железного джентльмена.

-- Я не вижу необходимости, - замечает миледи самым холодпым тоном прежде, чем сэр Лэйстер мог сделать что-нибудь, кроме только с изумлением перевести дух: - входить в подробности этого дела с той или другой стороны. Девочка очень добра; я ничего не имею сказать против нея; но она так невнимательна к преимуществам в её положении и к своему особенному счастью, что она, как влюбленная, - или, вернее сказать, воображая, что влюблена, бедняжка! - не в состоянии оценить ни тех, ни другого.

Сэр Лэйстер просит позволения заметить, что это обстоятельство совершенно изменяет дело. Он уверен, что миледи имела лучшия основания и причины в поддержании своих видов. Он вполне соглашается с миледи. Молодую девочку лучше отпустить.

-- Так как сэр Лэйстер уже заметил, мистер Ронсвел, при последнем случае, когда нас крайне утомило это дело, - томно продолжает миледи: - мы не можем заключать с вами никаких условий. Без всяких условий, и при теперешних обстоятельствах, эта девочка совершенно не на месте здесь, и ее лучше отпустить. Я уже сказала ей об этом. Хотите вы, чтоб мы отослали ее в деревню, хотите вы взять ее с собой, или скажите сами, что вы предпочитаете за лучшее с ней сделать?

-- Леди Дэдлок, если я могу говорить откровенно...

-- Без всякого сомнения.

--...я предпочел бы такую меру, которая скорее всего освободит вас от затруднения и выведет ее из её настоящого положения.

-- В свою очередь и я буду говорить с вами откровенно, - отвечает миледи с той же самой изученной безпечностью: - должна ли я понять вас, что вы возьмете ее с собой?

Железный джентльмен делает железный поклон.

-- Сэр Лэйстер, позвоните пожалуйста.

Мистер Толкинхорн отходит от окна и звонит.

-- Я совсем забыла, что вы здесь. Благодарю вас.

Мистер Толкинхорн делает обычный поклон и уходит на прежнее место. Меркурий, быстро отвечающий на призывы, является, получает приказание кого привести, уходит, приводит и скрывается.

Роза плакала и теперь еще она в глубокой горести. При её появлении, железный заводчик встает со стула, берет ее за руку и остается почти у самых дверей, совершенно готовый удалиться.

-- Ведь тебя будут беречь, моя милая, - говорит миледи голосом, в котором проглядываст утомление: - ты уезжаешь отсюда под хорошей защитой. Я сказала, что ты очень добрая девочка; тебе, право, не о чем плакать.

-- Однако, кажется, - замечает мистер Толкинхорн, выступив немного вперед, с закинутыми назад руками: - как будто она плачет о том, что уезжает отсюда.

-- Она, как видите, несовсем сше благовоспитанная, - отвечает мистер Ронсвел с некоторою быстротою в своих выражениях, как будто он рад был, что адвокат вмешался в разговор: - притом же она еще неопытна и ничего лучшого не знает. Если-б она осталась здесь, сэр, так, без сомнения, она научилась бы многому.

-- Без сомнения. - спокойно отвечает мистер Толкинхорн.

Роза сквозь горькия слезы высказывает, что ей очень жаль оставить миледи, что она была счастлива в Чесни-Воулде. была счастлива с миледи, и благодарит ее снова и снова.

Миледи равнодушно делает ей знак удалиться и говорит:

-- Перестань, дитя мое! Ты добрая девочка! Поезжай, с Богом!

Сэр Лэйстер величественно отстраняет себя от этого предмета и скрывается в свой синий сюртук. Мистер Толкинхорн, неопределенная человеческая фигура в окне, на фоне темной улицы, испещренной в это время фонарями, становится в глазах миледи громаднее и чернее прежнего.

-- Сэр Лэйстер и леди Дэдлок, - говорит мистер Ронсвел после непродолжительной паузы: - позвольте мне удалиться и вместе с тем принести извинение, что я, хотя и против моего желания, обезпокоил вас по поводу этого скучного предмета. Смею уверить вас, что я очень хорошо понимаю, как скучно должно быть для миледи такое пустое дело. Если я не действовал решительно с самого начала, так это собственно потому, что я опасался употребить мое влияние, чтоб увезти отсюда Розу, не обезпокоив вас. Впрочем, мне казалось, смею сказать, вследствие преувеличенной важности этого обстоятельства, что почтительность с моей стороны принуждала меня изложить это дело в настоящем его виде; а чистосердечие требовало посоветоваться с вашими желаниями и удобством. Надеюсь, вы извините во мне недостаток светского воспитания.

Сэр Лейстер считает необходимым ответить на это следующим замечанием:

-- Напрасно вы упоминаете об этом, мистер Ронсвел. Я полагаю, что ни с которой стороны не требуется оправданий.

-- Мне приятно слышать это, сэр Лэйстер; и еслиб мне нужно было в заключение всего, и в подтверждение моего уважения к вам обратить ваше внимание на прежния слова мои, касательно долговременного пребывания моей матери в вашем доме, и благородства, вследствие этого пребывания с той и другой стороны, я мог бы доказать это вот этим ребенком, который оказывает столько горести и преданности при разлуке, и в котором моя мать, смею сказать, старалась по возможности пробудить подобные чувства, хотя, без сомнения, леди Дэдлок, при её искреннем участии и врожденном великодушии, сделала в этом отношении гораздо больше.

Если он и говорит это иронически, то, несмотря на то, в словах его заключается более истины, чем он предполагает. Он изъясняет это, впрочем, нисколько не уклоняясь от своей прямодушной манеры, хотя и обращается с словами своими в ту часть темной комнаты, где сидит миледи. Сэр Лэйстер встает ответить на охот прощальный привет. Мистер Толкинхорн еще раз звонит в колокольчик. Меркурий снова появляется. Мистер Ронсвел и Роза оставляют дом.

Вслед за тем в комнату приносят свечи, при свете которых оказывается, что мистер Толкинхорн все еще стоит у окна, закинув руки назад, и что миледи все еще сидит, имея перед собою фигуру адвоката, которая скрывает от нея вид не только дня, но и ночи. Она очень бледна. Мистер Толкинхорн замечает эту бледность в то время, как она встает, чтоб удалиться, и думает: "Да, есть отчего и побледнеть! Власть этой женщины над собой удивительна. Она чудесно разыграла свою роль". Но и он тоже умеет разыгрывать свою собственную, свою неизменную роль и, когда отворяет дверь для этой женщины, пятьдесят пар глаз, каждая в пятьдесят раз проницательнее глаз сэра Лэйстера, не заметили бы в нем недостатка.

Леди Дэдлок обедает сегодня одна в своей комнате. Сэр Лэйстер спешит на поддержание партии Дудлистов и на поражение партии Кудлистов. Леди Дэдлок, садясь на стул, все еще мертвенно бледная, спрашивает, уехал ли сэр Лэйстер? Уехал. Уехал ли мистер Толкинхорн? Нет. Спустя несколько, она опять спрашивает, неужели он еще не уехал? Нет еще. Что он делает? Меркурий полагает, что он пишет письмо в библиотеке. Не желает ли миледи видеть его? Нет, нет.

Но мистер Толкинхорн сам желает видеть миледи. Спустя еще несколько минут докладывают, что он свидетельствует свое почтение и просит миледи принять его на пару слов, по окончании её обеда. Миледи готова принят его теперь. Он входит, извиняясь за безпокойство, даже и с её позволения, в то время, как миледи сидит за столом. Когда они остаются одни, миледи дает знак рукой, чтоб он оставил смешные комплименты.

-- Чего вы хотите, сэр?

-- Леди Дэдлок, - говорит адвокат, занимая стул в близком от нея разстоянии и начиная потирать свои ржавые ноги вверх и вниз, вверх и вниз: - меня крайне удивил ваш поступок.

-- В самом деле?

-- Да, решительно. Я не был приготовлен к этому. Я считаю это за отступление от нашего условия и вашего обещания. Это ставит нас в новое положение, леди Дэдлок. Я чувствую себя в необходимости сказать, что я не одобряю этого.

Он прекращает трение ног и смотрит на нее, оставив руки на коленях, невозмутимый и без всякого изменения в лице, как и всегда; в его манере есть какая-то неопределенная свобода, которая нова в своем роде и которая не избегает наблюдения этой женщины.

-- Я не совсем понимаю вас.

-- О, нет, мне кажется, что вы понимаете меня. Вы понимаете меня очень хорошо. Полноте, леди Дэдлок, теперь не время хитрить друг перед другом. Ведь вы знаете, что вы любили эту девочку.

-- Что же из этого следует?

-- Вы знаете, и я знаю, что вы бы не удалили ее от себя по причинам, которые вам угодно было представить; вы отпустили ее с целью отстранить от нея, по возможности... извините, что я упоминаю об этом: это предмет деловой... отстранить от нея позор и поношение, которые угрожают вам самим.

-- Что же потом, сэр?

необходимости; вы сделали его как будто с тем, чтоб пробудить во всем доме толки, сомнения, подозрения. Кроме того, это уже, само по себе, есть нарушение нашего условия. Вам бы следовало быть тем, чем вы были до этого. Между тем, как очевидно было и для вас самих и для меня, что сегодня вечером вы были совсем не тем, чем были прежде. Да, леди Дэдлок; это так было очевидно, как нельзя более!

-- Если сэр, - начинает миледи: - я, зная мою тайну...

Но мистер Толкинхорн прерывает ее:

-- Позвольте, леди Дэдлок, это деловой предмет, а в делах всякого рода нельзя ручаться, чтоб не приплелись к ним какие-нибудь другия посторонния обстоятельства. Это уже более не ваша тайна. Извините меня. Это с вашей стороны большая ошибка. Это моя тайна, как доверенного лица сэра Лэйстера и его фамилии. Еслиб это была ваша тайна, мы бы не встретились здесь и не имели бы этого разговора.

-- Совершенно справедливо. Если я, зная эту тайну, прибегаю к всевозможным средствам, чтоб избавит невинную девочку... (особливо припоминая собственную вашу ссылку на нее, когда вы рассказали мою историю перед собранием гостей в Чесни-Воулде), чтоб избавить ее от стыда и позора, угрожающого мне, я действую с тою решимостью, которую сама предназначила себе; ничто в мире не могло бы поколебать моей решимости, никто в мире не мог бы удалить меня от избранной цели.

Она говорит это с большой обдуманностью и определительностью, и вместе с тем обнаруживает на лице своем столько одушевления, сколько и мистер Толкинхорн. Что касается до него, то он так методически трактует о сияем деловом предмете, как будто в руках его миледи была каким-то безчувственным орудием.

-- В самом деле? В таком случае, леди Дэдлок, - отвечает он: - на вас нельзя полагаться. Вы представили дело в совершенно простом виде, вы представили его в буквальном смысле, а потому на вас нельзя полагаться.

-- Быть может, вы припомните, что я выразила точно такое же безпокойство по этому самому предмету, когда мы говорили вечером в Чесни-Воулде.

-- Да, - говорит мистер Толкинхорн, хладнокровно вставая со стула и становясь у камина, - Да. Я помню, леди Дэдлок, вы действительно ссылались тогда на эту девочку; но эта ссылка была сделана прежде, чем состоялось наше условие, а надобно сказать, что как буквальный смысл, так и самое свойство вашего условия, воспрещавшого всякое действие с вашей стороны, основаны на открытии вашей тайны. В этом не может быть никакого сомнения. Что касается до того, чтоб пощадить девочку, скажите пожалуйста, заслуживает ли она того? Пощадить! Леди Дэдлок, здесь идет дело о том, чтоб спасти от позора имя целой фамилии. в нашем условии это обстоятельство следовало так понимать, что если назначено идти по прямому направлению, то не должно было обращать внимания ни на какие препятствия, не сдаваться ни вправо, ни влево, ничего не щадить, все попирать ногами!

Миледи до этого смотрела в стол. Теперь она приподнимает свои взоры и смотрит на мистера Толкинхорна. Её лицо имеет суровое выражение и часть её визквей губы прижата зубами.

"Эта женщина понимает меня, - думает мистер Толкинхорн в то время, как она снова потупляет свои взоры. - Она сама не может надеяться на пощаду. Зачем же должна щадить она других?"

На некоторое время они оба остаются безмолвными. Леди Дэдлок ничего не кушает, но раза два или три наливала воду твердой рукой и выливала ее. Она встает из-за стола, берет кресло, опускается на него, прикрывая свое лицо. В её манере нет ничего, что бы выражало слабости или пробуждало сострадание. Она задумчива, серьезна; все её мысли сосредоточены на одном предмете.

"Эта женщина - думает мистер Толкинхорн, стоя у камина и снова становясь черным предметом, закрывающим вид перед её глазами - эта женщина достойна изучения".

И он изучает ее на досуге во время продолжительного молчания. Миледи тоже на досуге изучает что-то. Не ей следует продолжать разговор. Он простоял бы таким образом до полночи, показывая с своей стороны вид, что и не ему тоже следует приступить к дальнейшему разговору, но, наконец, принужден нарушить молчание.

-- Леди Дэдлок, теперь остается самая неприятная часть делового свидания; заметьте, что я называю это свидание деловым. Условие наше нарушено. Леди с вашим умом и силою характера должна быть приготовлена к известию, что условия этого более не существует, и что я принимаю свои меры.

-- Я совершенно приготовлена.

Мистер Толкинхорн наклоняет голову.

-- Вот все, чем должен был я обезпокоить вас, леди Дэдлок.

В то время, как он делает движение выйти из комнаты, миледи останавливает его вопросом:

-- Это еще нельзя назвать предуведомлением, которое бы следовало вам получить, леди Дэдлок; надлежащее предуведомление было бы дано вам в таком случае, еслиб условие не было нарушено. Но в сущности оно то же самое, почти то же самое. Правда, тут есть разница, но она имеет важность для одного только адвоката.

-- Вы правы. Нет.

-- И вы думаете открыть истину сэру Дэдлоку сегодня вечером?

-- Завтра?

-- Принимая в соображение все обстоятельства дела, мне кажется, леди Дэдлок, лучше будет, если я уклонюсь от прямого ответа. Скажи я, что не знаю когда, вы бы не поверили мне, и это не соответствовало бы надлежащей цели. Быть может, и завтра. Но лучше, если я на это ничего не скажу. Вы приготовлены, и я не подаю никаких надежд; все будет зависеть от обстоятельств. Желаю вам доброго вечера.

Миледи отнимает руку, поворачивает свое бледное лицо к адвокату, когда идет он к дверям, и в ту минуту, когда хочет отворить их, она еще раз останавливает его.

-- Вы намерены еще остаться в этом доме? Я слышала, что вы занимались в библиотеке. Вы идете опять туда же?

Она кланяется скорее глазами, чем головой, так легко её движение и так изысканно. Мистер Толкинхорн выходит. По выходе из комнаты он смотрит на часы и сомневается в верности их на минуту, или около того. На лестнице стоят великолепные часы, замечательные, что не всегда случается с великолепными часами, по своей точности. "Что вы скажете? - спрашивает мистер Толкинхорн, обращаясь к ним. - посмотрим, что вы скажете?"

О, если бы они сказали: "не ходи домой!" Какими бы знаменитыми часами были они с этой минуты, еслиб сказали в ту ночь из всех ночей, пересчитанных ими, этому старому человеку из всех молодых и старых людей, которые когда-либо останавливались перед ними: "не ходи домой!" Своим резким чистым звономь они бьют три-четверти восьмого и снова, продолжают тикать. "Эге! Да вы хуже, чем я думал о вас - говорит мистер Толкинхорн, упрекая свои часы. - Две минуты разницы! При таком ходе вы не годитесь для меня!" Каким бы добром отплатили эти часы за зло, еслиб в ответ ему протикали: "не ходи домой!"

Он выходит на улицы, идет по ним, закинув руки навал, под тенью высоких домов, у большой части которых все тайны, затруднительные обстоятельства, заложенные имении, щекотливые дела всякого рода схоронены под его старым черным атласным жилетом. Он в особенном доверии даже у самых кирпичей и извести. Высокия дымовые трубы сообщают ему по секрету фамильные тайны. Но, несмотря на то, никто из них не подаст ему голоса, не прошепчет ему: "не ходи домой!"

ветре, дующем на него, при толпе народа, теснящей его, обстоятельства без всякого сожаления принуждают его идти вперед по своей дороге, и ничто не встречает его предостерегающим шопотом: "не ходи домой!"

Он приходит, наконец, в свою мрачную комнату, зажигает свечи, осматривается кругом, бросает взгляда наверх и видит римлянина, указывающого с потолка, но и в руке римлянина нет сегодня никакого нового значения, нет никакого значения и в группе купидонов, порхающих вокруг него, никто из них не подает ему последняго предостережения: "не входи сюда!"

Ночь лунная; но луна, перейдя за полный фазис свой, только что теперь поднимается над горизонтом Лондона. Звезды сияют точно так же, как оне сияли над свинцовыми кровлями Чесни-Воулда. Эта женщина, как он в последнее время привык называть ее, смотрит на них из окна. Её душа взволнована; она больна душой и нигде не находить покоя. Огромные комнаты слишком тесны для нея и душны. Тягость их невыносима; она хочет прогуляться одна в ближайшем саду.

Слишком своевольная и повелительная во всех своим поступках, чтоб быть причиной изумления для тех, кто окружает ее, эта женщина легко одевается и выходит на лунный светь. Меркурий провожает ее с ключом. Отворив калитку, он вручает ключи миледи но её желанию и идет назад по её приказанию. Она погуляет тут недолго, она только хочет освежить свою больную голову. Быть может, она пробудет здесь час, быть может, больше. Она не нуждается в провожатом. Калитка захлопывается, пружина щелкает, и Меркурий оставляет миледи, скрывшуюся под густую тень группы деревьев.

Чудная ночь, - ночь, освещенная огромным диском луны и мириадами звезд. Мистер Толкинхорн, отправляясь в свой погреб и отпирая и запирая гремящия двери, должен перейти маленький дворик. Он случайно смотрит наверх и думает, какая чудная ночь, какая светлая луна, какое множество звезд! И, в самом деле, какая тихая, спокойная ночь!

высоких дорогах и на горных возвышениях, откуда видно на далекое пространство, как все погружено в покой, как все предметы становятся спокойнее и тише вместе с отдалением их к горизонту, где сливаются они с закраиной леса, подпирающого небо, и серый волнистый туман, как призрачный цвет, разстилается над ним; не только это тихая ночь в садах и варках и на прибрежье Темзы, где поемные луга свежее и зелень на них ярче, где поток воды игриво искрится и блещет между пленительными островами, журчит между каменьями и производит шелест в кустах камыша; тишина, эта не только провожает стремление воды до того места, где ряды домов становятся гуще, где в воде отражается множество мостов, где набережные и группы кораблей делают ее мрачною и страшною, где она убегает от этих предметов, искажающих ее, извивается между болотами, на которых угрюмые вехи стоят, как скелеты, выброшенные на берег, потом вступает в более крутые берега, где повсюду встречаются поля, засеянные хлебом, ветрянные мельницы и церковные шпицы, и, наконец, сливается с вечно волнующимся морем; не, только это тихая ночь на море и на прибрежьи, где стоит часовой и любуется как корабль с распущенными крыльями перебегает яркую полосу света, которая как будто видна только ему одному; но даже и в Лондоне заметна тишина в этой пустыне для чужого человека. Шпицы церквей его и башень и сто один громадный купол становятся более прозрачными; закопченые вершины зданий теряют свою массивность в бледной лучезарности, шум поднимающийся с улиц слабеет и смягчается, и звук шагов но тротуарам спокойно уносится вдаль. В полях, где обитает мистер Толкинхорн, где пастухи нескончаемо играют на своих свирелях арии Верховного Суда и держат стада свои в загонах, пока не остригут донельзя каждую овечку, в этих полях в такую лунную ночь каждый двух сливается в отдаленный, глухой гул, как будто город представлял собою громадное стекло, дрожащее от всякого прикосновения.

Но что это значит! Кто выстрелил из ружья или пистолета? Откуда этот выстрел?

Несколько пешеходов объятых внезапным страхом останавливаются и с изумлением озираются вокруг. В некоторых домах открыты окна и двери, и жители выходят посмотреть, что случилось. Это был громкий выстрел, и отголосок его разнесся далеко и тяжело. Он потряс один дом; так по крайней мере показалось одному из пешеходов. Он разбудил всех собак в квартале, и оне с изступлением воют и лают. Испуганные кошки перебегают через дорогу. В то время как собаки продолжают лаять и выть, а одна собака завывает как демон, церковные часы, как будто тоже испуганные, начинают бить. Глухой гул на улицах мало по малу превращается в крик. Но вскоре и это проходит, едва пробили запоздалые часы десять, как уже снова все затихло, и чудная ночь, и светлая большая луна, и множество звезд снова разливают свет и тишину.

Встревожен ли был мистер Толкинхорн этим выстрелом? В его окнах мрак и тишина, и двери его заперты. Чтоб вытянуть его из его раковины, действительно должно случиться что-нибудь необыкновенное. Не слыхать его и не видать. Какая сила пушечного выстрела в состояния поколебать невозмутимое спокойствие этого ржавого старого человека?

римлянину, или даже британцу с одинокой и неизменной идеей. Вероятно, и в течение всей этой ночи он сохраняет невозможную для всякого живого существа позу и неизменно указывает вниз. Лунный свет заменяется темнотою ночи, начинается заря, восходит солнце, наступает день. Римлянин попрежнему указывает вниз, и никто не обращает на него внимания.

сходить с ума, но только, взглянув на его протянутую руку и взглянув на что он указывает вниз, этот человек вскрикивает и выбегает. Другие, взглянув точно так же вскрикивают и убегают.

Что же это значит? В мрачную комнату не впускают свету, и люди незнакомые с ней входят, тихо, но тяжело переступают, приносят какую-то тяжесть в спальню и кладут ее. В течение целого дня только и слышен один шепот, только и замено на лицах одно удивление; строго обыскивается каждый угол, тщательно разсматриваются следы на полу, тщательно замечается расположение каждого предмета мебели. Все глаза обращаются к римлянину и все голоса произносят: "о если бы он мог сказать, что он видел здесь!"

Он указывает на стол с бутылкой на нем (почти полной вина) и рюмкой, и двумя свечками, которые были внезапно потушены вскоре после того, как были зажжены. Он указывает на пустой стул и на пятно на полу перед стулом, которое можно бы, кажется, покрыть рукой. Вот предметы, которые лежат прямо по направлению его пальца. Пылкое воображение могло бы допустить, что в этих предметах было столько ужасного, что достаточно было всю картину, не только одних купидонов с пухленькими ножками, но облака и цветы, и столби - короче, самое тело и душу аллегории, весь смысл, который она содержит в себе, свести совершенно с ума. И в самом деле всякий, кто входит в комнату, лишенную света, и смотрит на эти предметы, непременно взглядывает на римлянина, и усматривает, что он скрывает какую-то тайну, как будто он, пораженный ужасом, быль немым свидетелем страшного события.

Так точно, в течение многих последующих лет, много будет пересказано страшных истории о пятне на полу, которое так легко можно закрыть рукой и так трудно вынести, и римлянин, указывающий с потолка, будет указывать так долго, пока пыль, сырость и пауки станут щадить его, и будет указывать с гораздо большею выразительностью, чем но времена мистера Толкинхорна, будет указывать с значением, сообщающим идею о смерти. Времена мистера Толкинхорна прекратились навсегда; а между тем римлянин указывал на руку убийцы, поднятую против его жизни, и указывал тщетно на него, простреленного в сердце.