Холодный дом.
L. Рассказ Эсфири.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Холодный дом. L. Рассказ Эсфири. (старая орфография)

L. Разсказ Эсфири.

Случилось так, что, по прибытии моем домой из Дили, меня ожидало письмо от Кадди Джеллиби (так обыкновенно мы продолжали называть ее), которым она уведомляла меня, что её здоровье, и без того уже слабое, сделалось еще хуже. Она звала меня. Это была просто записка из нескольких строк, написанная в постели, в которой лежала Кадди, и заключавшая в себе другую записку от её мужа, в которой он повторял её просьбу с особенной заботливостью. Кадди была теперь матерью, а я восприемницей такого бедненького ребенка, такого крошки с старообразным личиком, которое утопало в кружевах маленького чепчика, и с такими крошечными, худенькими ручками и длинными пальчиками, постоянно сжатыми в кулачек под подбородком. Он готов был лежать в этом положении целый день, с своими блестящими пятнышками вместо глаз, и удивляться (как я обыкновенно воображала), каким это образом случилось, что он такой маленький и слабенький. При каждом движении он плакал, но во всякое другое время был так терпелив, что, по видимому, его единственным желанием было лежать спокойно и думать. На его личике обозначались маленькия черные жилки, а под глазками синеватые пятна, как слабые напоминания о чернильных днях бедной Кадди; все это вместе для тех, кто не привык видеть такого крошки, служило весьма жалким зрелищем.

Для Кадди было и того довольно, что она привыкла к этой малютке. Планы, которыми она облегчала свой недуг, планы для воспитания маленькой Эсфири, для замужества маленькой Эееири и даже для своих собственных преклонных лет, когда она сделается бабушкой маленьких Эсфирей маленькой Эсфири, выражали столько материнской нежности и преданности к этому крошечному существу, составлявшему всю прелесть её жизни, что я бы готова была передать некоторые из них сию минуту, еслиб не вспомнила, что этим уклонилась бы от своего предмета.

Обращаюсь к письму. Кадди имела о мне какое-то суеверное понятие, которое укрепилось в душе её с той давнишней ночи, когда она спала, склонив голову ко мне на колени. Она почти... мне кажется, я должна сказать - она совершенно была убеждена, что я, находясь вблизи её, сообщала ей особенное счастие. Хотя это была ни более ни менее как мечта признательной девички, и мне даже совестно упоминать о ней, но все же во время её болезни эта мечта, казалось мне, могла иметь всю силу действительности. Поэтому, с согласия моего опекуна, я отправилась к Кадди на почтовых; и она, и Принц приняли меня с таким восторгом, что право я ничего подобного по видела.

На другой день я опять отправилась посидеть к ней, на другой день опять, и опять мне не трудно было совершать эти поездки, стоило только встать пораньше, свести счеты и сделать до отъезда распоряжения по хозяйству. Но, после первых трех визитов, мой опекун сказал сейчас после моего приезда:

-- Моя милая маленькая хозяюшка, ведь это никуда не годится. Безпрестанная капля воды камень долбит, а безпрестанная езда совсем утомит нашу бабушку Дорден. Мы поедем в Лондон на некоторое время и займем там нашу старую квартиру.

-- Но только не для меня, неоцененный опекун мой, - сказала я: - потому что я никогда не чувствую усталости.

А это действительно была строгая истина. Я была очень счастлива тем, что могла оказать пользу подруге.

-- Ну, так для меня, - отвечал мой опекун: - или для Ады, или наконец для нас обоих. Ведь завтра, мне кажется, чей-то день рождения.

-- И мне то же кажется, - сказала я, целуя мою милочку, которой завтра должно было исполниться двадцать один год.

-- Прекрасно, - заметил мой опекун полуприятно, полусерьезно: - это чудесный случай к тому; он доставит моей прекрасной кузине маленькия хлопоты, по поводу утверждения своей независимости, и сделает Лондон более удобным местом для всех нас. Итак мы едем в Лондон. Это дело решенное; теперь вот еще что, в каком положении оставила ты Кадди?

-- В весьма нехорошем. Я боюсь, что много пройдет времени, прежде чем она поправит свое здоровье и силы.

-- А как по твоему, велико это много? - спросил мой опекун задумчиво.

-- Полагаю, несколько недель.

-- Гм!

И он начал ходить по комнате, заложив руки в карманы, показывая вид, что это обстоятельство его безпокоит.

-- А какого ты мнения об её докторе?.. Хороший он доктор?

Я считала долгом признаться, что ничего дурного в нем не заметила; но что Принц и я советовались только вчера насчет того, нельзя ли пригласить другого доктора, чтоб подтвердить его мнение.

-- Так зачем же дело стало! - возразил мой опекун поспешно: - у нас есть Вудкорт.

Я не думала об этом, и потому неожиданный намек моего опекуна изумил меня. В один момент все, что имело связь с именем мистера Вудкорта, пришло мне на память и поставило меня в затруднительное положение.

-- Надеюсь, моя маленькая хозяюшка, ты не против него?

-- Против него, мой опекун! О, нет!

-- Ты думаешь, что и пациентка не будет также против этого?

Конечно, нет; я даже не сомневалась, что она бы вполне доверилась ему и полюбила бы его. Я сказала, что лично он не был чужим человеком для нея, потому что она видала его у мисс Фляйт, которую пользовал он так великодушно.

Я понимала из его разговора - хотя я не знала каким образом, потому что она была спокойна, и потому еще, что мы вовсе не думали обменяться взглядами - что моя милая, неоцененная подруга очень хорошо помнила, как крепко обняла мой стан, когда Кадди принесла мне простой, но милый прощальный сувенир. Это принуждало меня почувствовать, что я должна сказать ей и сказать также Кадди, что мне предстоит сделаться полной и законной хозяйкой Холодного Дома, и что если я избегала этого признания, то боялась в моих собственных глазах сделаться менее достойною любви моего опекуна. Поэтому, когда мы пришли наверх и прождали, когда часы пробьют двенадцать, собственно с тем, чтоб я первая поздравила мою милочку с днем её рождения. Пожелав исполнения всех её желаний и прижав ее. к сердцу, я представила ей, точно так как представляла себе, все благородство и великодушие кузена Джона и весь запас счастия, который готовился собственно для меня. Еслиб моя милочка любила меня в один раз более чем в другой, то, конечно, в этот вечер она любила меня больше, чем когда нибудь. Сознавая это, я приходила в такой восторг, мне так спокойно становилось на душе от одной мысли, что поступаю справедливо, отбросив эту неуместную скромность, так спокойно, что я чувствовала себя в десять раз счастливее прежнего. Конечно, несколькими часами ранее я едва-ли считала это за скромность; но теперь, когда я уже сделала этот поступок, мне казалось, что я понимала свойство этой скромности гораздо лучше.

На другой день мы отправились в Лондон. Старая квартира наша была не занята, я через полчаса мы расположились в ней так удобно, как будто никогда не выезжали из нея. Мистер Вудкорт, для дня рождения моей милочки, обедал с нами, и мы были так веселы, как только можно быть при той пустоте между нами, которую мы все замечали в этот день чрез отсутствие Ричарда. После этого в течение нескольких недель - восьми или девяти, сколько мне помнится - я проводила большую часть времени с Кадди, и следствием того было, что я меньше видела Аду, чем во всякое другое время, кроме того, когда я сама была нездорова. Она часто приходила к Кадди; но там главная обязанность наша состояла в том, чтоб развлекать и забавлять больную, так что нам ни разу не приходилось откровенно поговорить друг с другом. Мы тогда только и встречались все вместе, когда я вечером приходила домой; а так как страдания Кадди не давали ей покою, поэтому я часто оставалась ухаживать за ней и по ночам.

При той любви, какую питала Кадди к своему мужу и к крошечной малютке, и при том желании благополучия в доме, - о, каким добрым созданием казалась она! Так непричудлива, так терпелива, так заботлива о своем маленьком семействе, так боязлива касательно того, что безпокоит других, так сострадательна к трудам своего мужа, которому никто не помогал, так внимательна к комфорту старого мистера Торвидропа, что, право, таких прекрасных качеств в ней до этой поры я не замечала. И мне так странно было видеть, что её бледное лицо и слабая фигура должны лежать день за днем там, где танцы, можно сказать, были ежедневным занятием, где скрипка и ученицы начинали пищать и стучать с самого ранняго утра, и где неуклюжий мальчишка вальсироваль на кухне целые послеобеда.

По просьбе Кадди я приняла на себя главный присмотр за её комнатой, убрала ее, передвинула Кадди вместе с её кроватью в более светлый, прохладный и веселый угол, чем она до этого занимала, и после того каждый день, когда все приведено было в надлежащий порядок, я обыкновенно клала мою маленькую тезку к ней на руки и садилась на кровать или говорить, или работать, или читать. Вот в один-то из этих спокойных часов я и рассказала Кадди о Холодном Доме.

Кроме Ады больную посещали и другие. В главе первых посетителей был Принц, который отрывался от своих класных занятий, тихо входил, тихо садился, и на лице его выражалось нежное безпокойство за Кадди и за малютку. Каково бы ни было состояние здоровья Кадди, она постоянно уверяла Принца, что ей лучше, а я, да простит мне небо! постоянно подтверждала её уверения. Это приводило Принца в такое приятное расположение духа, что иногда он вынимал из кармана маленькую скрипку и брал на ней несколько аккордов, чтоб позабавить крошку, но я не думаю, чтоб это забавляло ее хоть сколько нибудь; мне кажется, что моя крошечная тезка вовсе не замечала этого.

Вторым лицом из посетителей была мистрисс Джеллиби. Она случайно заходила в своем растрепанном виде, садилась и спокойно смотрела в даль, разстилавшуюся, повидимому, на бесконечное множество миль за её внучкой, как будто все её внимание поглощалось борриобулкой, недавно родившейся на её родных берегах. С такими же светлыми глазами, такая же спокойная, такая же неопрятная, она скажет бывало: "ну что, Кадди, как тебе сегодня?" и потом начнет нежно улыбаться, не обращая ни малейшого внимания на ответ, или начнет пленительно заниматься вычислением числа писем, которые она получила в тот день, и на которые отвечала, или предаваться созерцаниям по поводу кофе - производительной силы борриобульской почвы. И это она постоянно делала с таким спокойным презрением к нашей ограниченной сфере действия, что выразить его нет никакой возможности.

Третьим посетителем был старик мистер Торвидроп, который с утра и до вечера, с вечера и до утра был предметом безчисленных предосторожностей. Если ребенок начинал плакать, то бедненького едва не задушали из опасения, что шум потревожит его. Если ночью требовалось поправить огонь в камине, то это делалось почти крадучи, чтоб не потревожить его сна. Если Кадди хотела позволить себе маленький комфорт, какой дозволяло их ограниченное помещение, она прежде всего справлялась, не нуждался ли и он в этом комфорте. Взамен за такое внимание, он заходил к Кадди раз в день, благословляя ее, оказывая снисхождение и покровительство и разливая на всю комнату свет своего присутствия, так что из всего этого я бы могла заключить, что он был истинным покровителем и благодетелем Кадди.

-- Моя Каролина, - говорил он, приближаясь к ней на столько, сколько требовалось, чтоб наклониться над ней. - Скажи мне, лучше ли тебе сегодня?

-- О, гораздо лучше; благодарю вас, мистер Торвидроп, - отвечала Кадди.

-- Восхищен этим! Очарован! Наша неоцененная мисс Соммерсон! Неужели усталость не производит на нее своего пагубного влияния?

И при этом он приподнимал брови и посылал мне с пальцев летучий поцелуй; впрочем я с удовольствием могу сказать, что он почти совсем прекратил оказывать мне свое особенное внимание, с тех пор, как лицо мое потеряло прежний свой вид.

-- Нисколько, - уверяла его я.

-- Очаровательно! Мы должны поберечь нашу милую Каролину, мисс Соммерсон. Мы ничего не должны щадить для её выздоровления. Мы должны лелеять ее. Милая моя Каролина (и он обратился к своей невестке с видом безпредельного великодушия и покровительства), не отказывай себе ни в чем, душа моя. Придумывай себе желания и удовлетворяй их, моя дочь. Все, что заключает этот дом, все, что заключает моя комната, - все, все к твоим услугам, моя милая. Пожалуйста, прибавлял он иногда в порыве желания высказать свою прекрасную осанкт и изящные манеры: - пожалуйста, я прошу тебя Каролина, не обращай внимания на мои скромные требования, если они в то же время мешают удовлетворению твоих собственных потребностей. Твои нужды важнее моих.

Он присвоил прекрасной осанке и изящным манерам такое важное значение, что мне несколько раз случалось видеть, как Кадди и её муж заливались слезами при этих отеческих самопожертвованиях.

никогда не оставлять вас. Будьте добры и почтительны ко мне, больше я ничего не требую. А теперь да благословить вас небо, а я иду в парк.

Вслед затем ему предстояло подышать чистым воздухом и возбудить аппетит к обеду в его любимом отеле, мне кажется, что я вовсе не осуждаю мистера Торвидропа; впрочем, я не видела с его стороны поступков лучше тех, которые так верно изобразила, кроме только того разве, что он очень привязался к Пипи и брал с собой на прогулки этого ребенка, одетого пышно до нельзя. При подобных случаях он отсылал его домой до ухода своего в отель, и редко отсылал его без полупенни в кармане. Впрочем, это пристрастие к ребенку не обходилось, сколько мне известно, без значительных издержек, потому что прежде, чем Пипи можно было отправиться в парк с профессором прекрасной осанки и изящных манер, его нужно было прилично одеть с головы до ног, насчет Кадди и её мужа.

Последним из наших посетителей был мистер Джелдиби. В самом деле, когда он приходил к нам, обыкновенно вечером, и спрашивал Кадди своим мягким кротким голосом, как её здоровье, и потом садился, прислонясь, по обыкновению, головой к стене, и без всякого намерения сказать что-нибудь более, мне он очень, очень нравился. Если он заставал меня в хлопотах около больной или около ребенка, то скидывал до половины сюртук свой, как будто с желанием помочь мне одним только этим поступком; дальше этой попытки он никогда не заходил. Единственное его занятие состояло в том, чтоб сидеть, прислонясь к стене головой и пристально смотреть на мечтающого о чем-то ребенка; я никак не могла отстранить от себя идею, что они понимали друг друга.

Я не считала мистера Вудкорта в числе наших посетителей, потому что теперь он был постоянным врачем Кадди. Под его присмотром она скоро начала поправляться; впрочем, он был так внимателен, так прекрасно знал свое дело, так неутомим был в трудах своих, что, мне кажется, в этом нет ничего удивительного. В течение этого времени я часто встречалась с мистером Вудкортом, хотя, впрочем, и не так часто, как можно бы предполагать. Зная, что Кадди на его руках была уже вне всякой опасности, я частенько убегала домой и непременно в те часы, когда его ждали к больной. Несмотря на то, мы все-таки встречались нередко. Теперь я совершенно примирилась с собою; но все же мне приятно было убеждение, что он сожалел меня, и тем более теперь. Он очень часто помогал мистеру Баджеру; но еще до сих пор не предпринял ничего решительного касательно своей будущности.

Когда Кадди начата поправляться, я начала замечать перемену в моей милой подруге. Не умею сказать, каким образом перемена эта представилась мне с первого раза; потому что я замечала ее во множестве самых незаметных обстоятельств, которые сами по себе были ничтожны, и только все вместе составляли что-то целое. Приняв, однако же, в соображение все эти обстоятельства, я открыла, что Ада не была так чистосердечна весела со мной, как прежде. Её нежность ко мне была так мила и так искренни, как и всегда, я не сомневалась в этом ни на минуту; но я замечала в ней тихую грусть, которую она не доверяла мне, и в которой я открыла следы скрытого раскаяния.

что Ада скрывает что-то от меня, вероятно, из опасения, что я сама буду несчастлива через это, мне пришло в голову, что она печалится из-за меня, именно из-за того, что я сказала ей насчет Холодного Дома.

Каким образом я пришла к заключению, что это предположение имеет свою основательность, я сама не знаю. Я не имела и в помышлении, что в поступке моем скрывалось самолюбие. Сама я не печалилась; я была вполне довольна и вполне счастлива. Но все же предположению, что Ада быть может думает, думает за меня, хотя с своей стороны я совершенно покинула подобные мысли, о том, что было прежде, и как это все переменилось теперь, повидимому, так легко можно было поверить, что я действительно поверила.

Чем могу я разуверить мою милочку, думала я, и доказать ей, что мной вовсе не управляло подобное чувство? Чем больше, как одним только, быть по возчожнети веселой и деятельной, и я всячески старалась быть такой. Но так как болезнь Кадди более или менее останавливала ход моих домашних обязанностей, несмотря, что по утрам я всегда сама распоряжалась приготовлением завтрака для моего опекуна, несмотря, что он сотни раз принимался смеяться и говорить, что в доме у него должно быть две хозяюшки, потому что хозяйственная часть ни на минуту не останавливалась, я решилась быть вдвойне прилежной и веселой. Поэтому, во время присмотра за хозяйством и перехода из комнаты в комнату, я напевала все песенки, какие только знала; я не знала усталости за рукодельем, готова была говорить без умолку и говорила и утром, и в полдень, и вечером.

А все-таки та же самая тень лежала между мной и моей милочкой.

-- Итак, тетушка Трот, - заметил мой опекун, закрывая свою книгу однажды вечером, когда мы все сидели вместе: - итак, Вудкорт излечил Кадди Джеллиби, и она снова может вполне наслаждаться жизнью?

-- Я бы желал от всего сердца, чтоб это было действительно так, - отвечал он.

Я тоже желала и сказала это.

-- Гм! Мы бы сделали его банкиром, еслиб только знали средства к тому. Не правда ли, моя хозяюшка?

Я засмеялась за своим рукодельем и сказала, что не совсем бы желала этого, потому что богатство могло бы избаловать его, что уже он не был бы так полезен, и что многие совсем лишились бы его помощи, как, например, мисс Фляйт, Кадди и многие другие.

совершенно спокойным духом, на столько, чтобы он имел свой счастливый дом и милую подругу - это совсем другое дело, - сказала я. - Мы бы все охотно сделали это.

-- Конечно все, конечно, - сказал мой опекун. - Я очень уважаю Вудкорта, я почитаю его, и весьма деликатно старался выпытать от него его планы. Очень трудно предложить помощь независимому человеку и с такой благородной гордостью, какою он обладает. И все же я бы рад был оказать ее, если бы мог или по крайней мере если бы я знал, каким образом это можно сделать. Он, повидимому, имеет некоторое расположение пуститься во вторичный вояж; это похоже на то, как будто нарочно удаляют такого человека.

-- Новый вояж, быть может, откроет ему новый свет, - сказала я.

-- Быть может, моя милая. Тем более, что он, как кажется, ничего не ожидает от старого света. Знаешь ли, мне иногда думается, что он испытал в этом свете какую-то горькую неудачу или несчастие. Ты ничего подобного не слышала?

Я покачала головой.

Так как после этого наступило молчание, которое, как я полагала, было неприятно для моей подруги, я вполголоса стала напевать за своим рукодельем любимый романс моего опекуна.

-- Так вы полагаете, что мистер Вудкорт предпримет вторичный вояж? - спросила я, спокойно пропев романс до конца.

-- Право я не знаю, как думать об этом, моя милая, но полагаю, что на этот раз он надолго уедет в чужия земли.

-- Я уверена, что куда бы он ни поехал, он возьмет с собой лучшия желания наших сердец, - сказала я: - и хотя эти желания не составляют богатства, но по крайней мере от них он не будет беднее.

Я сидела на моем обыкновенном месте, которое находилось теперь подле стула моего опекуна. До известного письма, оно не было обыкновенным моим местом, но теперь я иначе и не называю его. Я взглянула на Аду, сидевшую напротив и увидела в то время, как она в свою очередь взглянула на меня, что глаза её были наполнены слезами, и что слезы катились по её миленьким щечкам. Я чувствовала, что мне непременно нужно было со всею твердостью поддержать свое веселое расположение духа и успокоить её любящее сердце. И в самом деле я была спокойна и весела; мне ничего не оставалось делать; как только владеть собой.

Таким образом я заставила мою милую подругу склониться на мое плечо. О, я вовсе не думала о том, какой тяжелый камень лежал на её душе! Я сказала, что она не совсем здорова, обняла ее и увела наверх. По приходе в нашу комнату, и когда она, быть может, высказала бы мне то, что я не приготовлена была выслушать, я не подавала виду, но вызывала ее на откровенность, я никак не думала, что она нуждалась в том.

-- О, моя милая, добрая Эсфирь, - сказала Ада, - еслиб только я могла решиться поговорить с тобой и с кузеном Джоном, когда вы были вместе...

-- Зачем же стадо дело, душа моя? - отвечала я: - Ада, почему же не поговорила ты?

-- Ты, конечно, помнишь, моя милочка, - сказала я, улыбаясь: - какие мы скромные, простые люди, и каким образом я распорядилась, чтобы быть самой разсудительной женщиной? Ты, верно, не забывать, каким счастием и спокойствием отмечена вся моя жизнь, и кем? Я уверена, что ты не забываешь, какой благородный человек осчастливил меня. Нет, нет, это не может быть.

-- Нет, Эсфирь, нет,

-- Так что же тебе мешало, моя душечка? - сказала я: - почему же ты но поговорила с нами?

-- Что мне мешало, Эсфирь? - отвечала Ада: - когда я подумаю о всех этих годах, о его отеческих попечениях и ласках, о старинном родстве между нами, и о тебе... о, что я стану делать, что я стану делать!

и таким образом отняла от нея всякую возможность говорить что-нибудь более. Не ранее того, как она совсем легла в постель, я вернулась к моему опекуну пожелать ему спокойной ночи; после того опять пришла к Аде и несколько времени просидела у её постели.

Она спала, и посмотрев на нее, я заметила в лице её небольшую перемену. В последнее время я не раз замечала это. Я не могла определить, даже в минуту её безсознательности, в чем именно заключалась эта перемена, но в знакомой для меня красоте её лица я видела какую-то особенность. Старинные надежды моего опекуна на её союз с Ричардом грустно отозвались в душе моей, и я сказала про себя: "верно она грустит о нем", и задумалась о том, чем кончится эта любовь.

Возвращаясь домой от больной Кадди, я часто заставала Аду за рукодельем, и она всегда прятала свою работу, так-что мне решительно не удавалось узнать, чем она занималась. Часть этого рукоделья лежала теперь подле нея в комоде, который неплотно быль закрыт. Я не открывала комода; но все же догадывалась, какого рода было её рукоделье: очевидно было, что она занималась им не для себя. Я заметила еще, целуя мою милочку, что одна рука её лежала под подушкой и совершенно была спрятана.

Как неприятна должна была казаться я другим, как неприятна должна казаться я самой себе, будучи до такой степени занята моей собственной веселостью и самодовольствием и в то же время думая о том, что только мне одной следовало успокоить мою милую подругу!

Обманутая, я легла в этом убеждении. Я проснулась с этим убеждением на другой день, проснулась и увидела, что та же самая тень отделяла меня от моей милочки.