Холодный дом.
LV. Побег.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Холодный дом. LV. Побег. (старая орфография)

LV. Побег.

Полицейский агент Боккет не предпринимал еще решительных мер к полному окончанию дела. Он подкрепляет себя сном для предстоящого подвига и подкрепляет именно в то время, когда во мраке ночи и на окованные зимним холодом дороги выезжает коляска из Линкольншэйра по направлению в Лондон.

Сеть железных дорог скоро покроет всю эту страну; с шумом, визгом и звяканьем паровозы и поезда будут летать, как метеоры, по широкому пространству сельских ландшафтов и затмят собою всю поэтическую прелесть луны. В ту пору и в тех местах железных дорог еще не существовало, хотя существование их ожидалось с каждым днем. Приготовления делаются быстро; везде производятся измерения, вся местность покрыта множеством разных геодезических знаков. Во многих местах положено начало мостам, недоконченные своды которых уныло посматривают друг на друга через дороги и ручьи, нетерпеливо ожидая своего соединения; в некоторых местах возведены частицы насыпи, и между ними в глубоких оврагах снуют взад и вперед грязные телеги и тачки; на вершинах гор виднеются треножники из высоких кольев, это там, где, по слухам, будут проводиться тоннели. Везде усматривается хаос, к приведению которого в порядок не предвидится конца. По окованным зимним холодом дорогам, и во мраке ночи, коляска совершает свой путь, вовсе не помышляя о железных дорогах.

В этой коляске находятся мистрисс Ронсвел, давнишная домоправительница Чесни-Воулда; подле нея сидит мистрисс Бэгнет в своем сереньком салопе и с зонтиком. Старая бабенка скорее бы отдала преимущество месту на передней скамейке, как более всего подверженному влиянию погоды и как доставляющему, сообразно с её привычками ко всякого рода путешествиям, более удобства., но мистрисс Ронсвел слишком много заботится о комфорте своей спутницы, чтобы дать ей воспользоваться таким приятным помещением. Старушка-домоправительница не может вдоволь насмотреться на старую бабенку. Она сидит, сохраняя свою величавую позу, держит руку мистрисс Бэгнет в своей руке и, не обращая внимания на её шероховатость, часто подносит ее к своим губам.

-- Вы мать семейства, добрая душа моя, - повторяет она безпрестанно: - и вы отыскали мать моего бедного Джорджа.

-- Вы не знаете, ма'ам, - отвечает мистрисс Бэгнегь: - а ведь Джордж всегда был откровенен со мной, и когда он сказал в нашем доме моему Вуличу, что Вулич главнее всего должен заботиться о том, чтоб не увеличивать своими поступками число морщин на лице матери, не прибавлять седины в её волосы, тогда я сразу догадалась, что верно что-нибудь свеженькое привело ему на намять его родную мать. Он часто говаривал мне, хотя уже и давненько, что очень, очень дурно поступил с ней.

-- О нет, душа моя! - отвечает мистрисс Ронсвед, заливаясь слезами. - Господь с ним! Он ничего не сделал дурного. Джордж постоянно любил меня и был любимым моим сыном! Одно только нехорошо, что он был слишком пылкой души, а через это сделался своенравным и ушел в солдаты. Я знаю, он верно потому и не решался писать к нам до тех пор, пока не получит офицерского чина, а так как он не получил этого чина, то верно считал себя ниже нас и не хотел быть позором для нас. Я вам скажу, у моего Джорджа было львиное сердце с самого младенчества.

И старушка леди по старинной привычке начинает разводить руками, с лихорадочным трепетом припоминая, каким милым, каким прекрасным был этот юноша, каким смышленым и веселым был он мальчиком, как любили его в Чесни-Воулде все до последняго, как полюбил его сэр Лэйстер, будучи молодым джентльменом, как привязаны были к нему все собаки, как те, которые сердились на него, простили его и сожалели о нем с той минуты, как он пропал без вести, бедняжка! И после всего этого предстоит увидеться с ним, и где же еще? В тюрьме! Широкий платок начинает подниматься и опускаться на широкой груди, и прекрасная, статная, старомодная фигура склоняется под бременем материнской горести.

Мистрисс Бэгнет, инстинктивно угадывая в своей спутнице доброе и теплое сердце, предоставляет ей на некоторое время предаваться своей скорби, хотя это снисхождение заставляет ее отереть рукой слезы с своих собственных глаз; но потом она начинает ее утешать своим бойким веселым разговором.

-- Вот, знаете, я вышла позвать Джорджа к чаю (он был на дворике под тем будто бы предлогом, что ему хочется покурить на чистом воздухе) и говорю ему:

" - Ради Бога, Джордж, что с тобой сегодня? Я вижу тебя не в первый раз, я видала тебя часто и в духе, и не в духе, и здесь, и за границей, но никогда не видывала тебя таким нечаянным.

" - Я потому и печален сегодня, - говорит Джордж: - что кажусь вам печальным.

" - Что же ты сделал такое, старина, о чем бы тебе следовало печалиться? - говорю я.

" - Особенного ничего, мистрисс Бэгнет, - отвечает Джордж, качая головой: - что я сделал и делал в течение столь многих лет, того уж теперь не переделаешь. Если мне приведется быть в раю, так верно не за то, что я был добрым сыном к вдовой матери; больше я ничего не скажу".

-- Так вот извольте видеть, ма'м, когда Джордж сказал мне, что лучше уж не переделывать того, что сделано, я себе и подумала, как это делывала я и прежде, что тут что-нибудь не так, да и давай выпытывать от Джорджа, почему к нему пришли на мысль подобные вещи. Тут-то Джордж и сказал мне, что случайно, в конторе адвоката, он увидел прекрасную пожилую леди, которая так живо напомнила ему о его матери, и потом столько наговорил мне о той прекрасной пожилой леди, что совсем забылся, и вдобавок описал мне портрет её, какой она была много и много лет тому назад. Я, знаете, и спрашиваю Джорджа, когда он кончил: "Кто же эта пожилая леди, которую он видел?" Джордж и говорит мне, что "это мистрисс Ронсвел, домоправительница больше чем полстолетия в поместье Дэдлоков, в Чесни-Воулде, в Линкольншэйре". Джордж частенько и прежде говаривал мне, что он сам из Линкольншэйра; так я в тот же вечер и говорю моему старому Бакауту: "Послушай, Бакаут, а ведь это его мать, я готова пари держат на сорок пять фунтов!"

Все это мистрисс Бэгнет повторяет в двадцатый раз в течение последних четырех часов. Она трещит, как особенной породы птица; голос её достигает весьма высокой ноты для того, чтобы мистрисс Ронсвел могла слышать ее даже и под шум и трескотню колес.

-- Благословляю и благодарю вас, - говорит мистрисс Ронсвел. - Благословляю и благодарю вас, моя добрая душа!

-- Благороднейшее сердце! - восклицает мистрисс Бэгнет самымь натуральным образом. - Меня не за что благодарить, право не за что. Благодарю вас, ма'м, самих за то, что вы так охотно выражаете свою благодарность! Не забудьте же, ма'м, что как только вы узнаете, что Джордж ваш родной сын, так первым делом постарайтесь, ради самих себя, доставить ему всевозможные средства оправдаться и очистить себя от обвинения, в котором он так же невинен, как вы или я. Мало того, что истина и справедливость на его стороне, ему нужен закон и адвокаты! - восклицает старая бабенка, повидимому, убежденная, что закон и адвокаты составляют совершенно отдельное учреждение и что они навсегда разъединились в товариществе с истиной и правосудием.

-- Он будет иметь, - говорит мистрисс Ронсвел: - все средства, какие только можно достать в этом мире. Я истрачу все, что имею, и истрачу с радостью, лишь бы только достать эти средства. Сэр Лэйстер с своей стороны сделает все лучшее, вся фамилия поможет ему. Я... я знаю, как распорядиться, моя милая; я разскажу им, как его мать не слышала о сыне своем в течение всех этих лет и, наконец, нашла его в тюрьме.

еслиб она не приписывала их собственно печали матери, сокрушающейся о положении сына. Но все же мистрисс Бэгнет удивляется, почему мистрисс Ронсвел произносит вполголоса и разсеянно: "Миледи, миледи, миледи!" и повторяет это слово безпрестанно.

Морозная ночь проходит, начинается разсвет, и почтовая коляска мчится в утреннем тумане как призрак коляски, отшедшей из этого мира. Она мчится, окруженная призраками деревьев и живых изгородей, медленно исчезающих и уступающих место действительностям дня. Но вот коляска в Лондоне, путешественницы выходят из нея - старая домоправительница печальная и смущенная, мистрисс Бэгнет совершенно свежая и спокойная, какой она была бы, еслиб следующий пункт её поездки, без всяких перемен и остановок, был мыс Доброй Надежды, остров Вознесения, Гонг-Конг, или всякая другая военная станция.

Но когда оне отправились в тюрьму, где заключен кавалерист, старушка-леди, поправляя свое сиреневое платье, принимает на себя невозмутимое спокойствие, что составляет между прочим необходимую принадлежность того платья. Она кажется в эту минуту удивительно серьезной, аккуратной и прекрасной статуей из китайского фарфора, несмотря, что сердце её сильно бьется и её платок приходит в более сильное движение, чем случалось ему приходить в течение многих лет при воспоминании матери о её своенравном сыне.

Приближаясь к комнате Джорджа, оне видят, что дверь в нее отворена и из нея выходит тюремщик. Мистрисс Бэгнет проворно делает знак, упрашивая его не говорить ни слова. Кивнув головой в знак согласия, он пропускает их и запирает дверь.

Таким образом Джордж, писавши что-то за столом, воображает, что сидит один одинешенек и, углубясь в размышления, не отрывает глаз от письма. Старая домоправительница смотрит на него, и усиленное движение рук её подтверждает все догадки мистрисс Бэгнет. Увидев мать и сына вместе и имея о них предварительные сведения, она нисколько теперь не сомневается в их родственных отношениях.

Ни шорох платья домоправительницы, ни её жесты, ни слова не изменяют ей. Она стоит и смотрит на него, пишущого и не сознающого столь близкого присутствия своей матери, и только движением рук выражает свое душевное волнение. Это движение весьма красноречиво, весьма, весьма красноречиво. Мистрисс Бэгнет совершенно понимает его. Оно говорит о благодарности, о радости, о печали, о надежде, о неизменной материнской любви, лелеемой без всякой взаимности с тех пор, как этот вполне возмужалый человек был еще отроком; оно говорит о лучшем сыне, но менее любимом, и об этом сыне, любимом нежно и с гордостью; оно говорит так трогательно, что глаза мистрисс Бэгнет наполняются слезами, и чистые, и блестящия оне катятся по её загорелому лицу.

-- Джордж Ронсвел! О, мой милый сын, взгляни на меня!

Испуганный кавалерист вскакивает с места, обнимаеть мать и падает перед ней на колени. Под влиянием ли поздняго раскаяния, или под влиянием воспоминания о ранних годах своей жизни, проведенных под кровом матери, которая так неожиданно явилась перед ним, он складывает свои руки, как складывает их дитя, читая молитвы, и, подняв их к груди матери, склоняет голову и плачет.

-- Мой Джордж, мой неоцененный сын! Всегдашний мой любимый сын, любимый сын и теперь, где ты был в течение этих долгих и тяжких лет? Сделался таким мужчиной, сделался таким прекрасным, сильным человеком! Сделался совершенно таким человеком, каким бы должен быть он, еслиб Богу угодно было продлить его век!

Вопросы с одной стороны и ответы с другой - как-то не вяжутся. Во все это время старая бабенка, отойдя в сторону, облокачивается одной рукой на выбеленную стену, кладет на нее свое честное лицо, утирает глаза своим заслуженным серенькимь салопом и находится в полном удовольствии, как самая добрая душа.

-- Матушка, - говорит кавалерист, когда оба они успокоились: - прежде всего простите меня! О, как я нуждаюсь в вашем прощении.

Простить его! Она прощает его от всего сердца и от всей души. Она всегда прощала его. Она говорит ему, что в своем духовном завещании, написанном уже много лет тому назад, она называла его своим любимым сыном Джорджем. Она никогда и ничего не думала о нем дурного - никогда! Еслиб она умерла без этого счастия - без счастия увидеться с ним, о, она теперь уж женщина старая и, следовательно, нельзя разсчитывать на долголетие... она, еслиб была в памяти, благословила бы его с последним вздохом, благословила бы как своего возлюбленного сына Джорджа.

-- Матушка, я был непочтителен к вам, я причинил вам столько горестей, и за это я получил мою награду. Впрочем, в последние годы я имел какую-то неопределенную цель. Когда я оставил дом, так я не заботился... мне казалось, я не слишком заботился о томь, что оставляю его; я ушел от вас и, очертя голову, записался в солдаты, стараясь убедить себя, что решительно ни о ком не забочусь, решительно ни о ком, и что никто не заботился и обо мне.

Кавалерист отер себе глаза и положил в сторону платок; но в его обыкновенной манере выражаться и держать себя, в его смягченном тоне голоса, прерываемом от времени до времени полу подавленным вздохом, заметна необыкновенная перемена.

-- Вот я и написал домой строчку, как вам это известно; написал с тем, чтобы сказать, что я поступил в солдаты под другим именем и что ушел с полком за границу. За границей я хотел было написать еще год спустя, когда хорошенько поодумаюсь. Прошел год, и я отложил до другого; прошел другой, и я отложил еще на год; да, кажется, и перестал, наконец, много думать об этом. Таким образом, откладывая с году на год, в течение десятилетней службы, я начал стареть и спрашивать себя: да зачем же я стану писать?

-- Я ни в чем не виню тебя, мой сын; но не облегчить мою душу, Джордж, не написать словечка твоей любящей матери, которая тоже старела с каждым днем!..

Эти слова снова разстраивают кавалериста; но он подкрепляет себя, сильно и звучно откашливаясь.

-- Да простит мне небо, если я думал, что, написав о себе, я доставлю вам хотя маленькое утешение. Вы были так уважаемы всеми. Мой брат, как мне случалось от времени до времени видеть из газет, успевал в жизни и становился известным. Наконец, я драгун, бездомный, неосновательный, не устроивший себя, как брата, но разстроивший, пренебрегший всеми ожидавшими меня выгодами, забывший все приобретенные познания, ничего не собиравший, ничего кроме того только, что делало меня совершенно никуда и ни на что негодным. Стоило ли после этого извещать о себе? Пропустив столько времени, что вышло бы хорошого из этого? Худшее для вас миновало, матушка. Я узнал тогда (будучи уже мужчиной), как вы оплакивали меня, сокрушались о мне, молились о мне; скорбь ваша прошла, или по крайней мере она утихла, и я остался в ваших воспоминаниях в лучшем виде, чем я был.

Старушка печально качает головой и, взяв одну его могучую руку, нежно кладет ее к себе на плечо.

- вот это-то меня и удерживало. Вы бы отыскали меня; вы бы выхлопотали мне отставку; взяли бы меня в Чесни-Воулд, свели бы меня с моим братом и со всем семейством брата; вы бы старались делать для меня все лучшее, сделать из меня почтенного гражданина. Но какими бы глазами стали смотреть на меня вы и все родные, когда я сам на себя смотрел с пренебрежением? Каким бы образом стали вы обращать внимание на праздного драгуна, который был для вас бременем и позором, который был в тягость самому себе, был позором в своих собственных глазах, кроме только тех случаев, когда он находился в руках дисциплины? Каким бы образом я стал смотреть в лицо детей моего брата и иметь притязание на право служить им примером - я, бродяга, который мальчишкой убежал из-под родительского крова и отравил жизнь своей матери скорбью и несчастием? "Нет, Джордж!" Вот мои слова, матушка, когда я представлял себе все это: "Ты сам постлал себе постель, так сам и спи на ней".

Мистрисс Ронсвел выпрямляет свой величавый стан и, преодолеваемая чувством материнской гордости, кивает головой старой бабенке, как будто говоря ей: "Я ведь говорила вам!" Старая бабенка облегчает свои чувства и доказывает свое участие в разговоре, сделав своим зонтиком довольно сильный толчок в плечо кавалериста; она повторяет это от времени до времени в виде нежного напоминания и, после каждого из убедительных толчков, прибегает к выбеленной стене и серенькому салопу.

-- Вот таким-то образом я и пришел к заключению, что лучшее возмездие для меня состояло в том, чтоб спать на той постели и умереть на ней. Разумеется, я бы это и сделал (хотя я не раз приезжал в Чесни-Воулд посмотреть на вас, когда вы мало думали о мне), я бы непременно это сделал, еслиб не жена моего старого сослуживца, которая, как я вижу, сделала для меня слишком много. Но я благодарю ее за это. Я благодарю вас, мистрисс Бэгнет, от всего сердца.

На это мистрисс Бэгнет отвечает двумя толчками. После того старушка-леди убеждает своего сына Джорджа, своего ненаглядного, найденного сына, свою радость и счастие, свет очей своих, счастливый закат своей жизни, убеждает его в том, что он должен руководствоваться лучшими советами, какие только можно приобресть за деньги и влияние, что он должен поручить свое дело известнейшим адвокатам, каких только можно достать, что он должен действовать в этом серьезном обвинении так, как будут советовать, не должен, при всей своей правоте, быть самонадеянным, должен дать обещание, что будет думать о безпокойстве и страданиях своей бедной старухи-матери, пока не оправдается; в противном случае, он сокрушит её сердце.

-- Матушка, вы имеете на это полное мое согласие, - отвечает кавалерист, останавливая дальнейшия слова её поцелуем: - только скажите мне, что я должен делать, и я приступлю к позднему началу, и сделаю все для вас. Мистрисс Бэгнет, я знаю, вы побережете мою мать!

Старая бабенка отвечает самым сильным толчком.

-- Если вы познакомите ее с мистером Джорндисом и с мисс Соммерсон, она узнает, что они одинакового с ней мнения, и они подадут еи лучший совет и помощь.

-- Да вот что, Джордж, - сказала старушка-леди: - нам как можно скорее нужно послать за твоим братом. Говорят, он очень умный человек; живет он где-то далеко за Чесни-Воулдом, не знаю только, где именно. Он будет очень полезен для нас.

-- Матушка, - отвечает кавалерист: - не рано ли будет просить от вас милости?

-- Конечно, нет, мой милый.

-- Так сделайте мне одну милость: не давайте знать моему брату.

-- О чем не давать ему знать, мой друг?

-- Не давайте ему знать обо мне. В самом деле, матушка, для меня это будет тяжело; я не могу примириться с мыслью об этом. Он оказал себя совершенно другим человеком против меня и сделал так много, чтобы возвысить себя, между тем как я во все это время проводил солдатскую жизнь, так что в моем составе недостает достаточного количества меди, чтобы видеть его в этом месте и при подобном обвинении. Возможно ли думать, что такое открытие доставит ему удовольствие? Разумеется, невозможно. Нет; пожалуйста, храните от него мою тайну; окажите мне милость больше, чем я заслуживаю, не открывайте моей тайны ни брату моему, никому в мире.

-- Но ведь это не навсегда, любезный Джордж?

-- Может быть, не навсегда, хотя я и желал бы этого; но не открывайте ее в настоящее время, я умоляю вас. Уж пусть лучше я умру, чем он узнает о возвращении своего брата-бродяги, - говорит кавалерист, задумчиво кивая головой: - и, пожалуйста, в случае наступления или отступления, руководствуйтесь темь видом, который он примет на себя.

Так как очевидно было, что это обстоятельство производило на него весьма неприятное впечатление, и так как глубина его чувств отражалась даже на лице мистрисс Бэгнет, поэтому мать безусловно соглашается с его просьбой, и он от искренняго сердца благодарит ее.

-- Во всех других отношениях, дорогая моя матушка, я буду так сговорчив, как только вы можете пожелать; в одном только этом я не соглашаюсь с вами. Итак, теперь я готов даже иметь дело с адвокатами. Я написал (и при этом он взглянул на свое писание на столе) все, что знал о покойном, и каким образом меня впутали в это несчастное дело. Сюда внесено все, ясно и верно, как в счетную книгу; ни слова не пропущено для пополнения и пояснения фактов. Я намерен был прочитать это с начала до конца, лишь бы только предложили мне сказать что-нибудь в свою защиту. Я еще надеюсь, что мне это будет позволено; впрочем, я уже не имею своей воли в этом деле, и что бы ни было сказано или сделано, я даю обещание не иметь ее.

Когда дела приведены были в такое удовлетворительное положение, и когда времени прошло уже значительное количество, мистрисс Бэгнет предлагает удалиться. Старушка-леди снова и снова обнимает своего сына, и кавалерист снова и снова прижимает ее к своей широкой груди.

-- Мистрисс Бэгнет, куда же вы намерены свезти мою мать?

-- Я иду теперь, мой милый, в столичный дом, в фамильный дом Дэдлоков. У меня есть там одно дело, о котором я должна переговорить немедленно, - отвечает мистрисс Ронсвел.

И в самом деле к чему, выразительно подтверждает мистрисс Бэгнет своим зонтиком.

-- Возьмите же ее, мой старинный друг, и возьмите с собой мою признательность. Поцелуйте Квебеку и Мальту, свезите любовь моему крестнику, крепче пожмите за меня руку Бакауту; а вот это вам, и я бы желал, моя милая, чтоб это было десять тысяч фунтов золотом!

Сказав это, кавалерист прикладывает губы к смуглому лбу старой бабенки, и вслед затем дверь в его отделение запирается.

Никакия упрашиванья со стороны доброй старой домоправительницы не могут принудить мистрисс Бэгнет не взять кареты, чтобы свезти ее домой. Легко и весело выскочив из кареты у дверей дома Дэдлока, старая бабенка проводит старую домоправительницу на лестницу, от чистого сердца жмет ей руку и пешком отправляется домой. Прибыв вскоре после того в сердце своего семейства она приступает к промыванию зелени, как будто ни в чем не бывало.

вдруг в двери раздается легкий стук. Кто там? Мистрисс Ронсвел. Что привело мистрисс Ронсвел в столицу так неожиданно?

-- Серьезное дело, миледи. Печальное дело. О, миледи, могу ли я просить у вас несколько минут вашего времени.

Какое еще новое происшествие заставляет так трепетать эту спокойную женщину? Далеко счастливее своей миледи, так по крайней мере думала о ней миледи, почему она так колеблется и смотрит на нее с таким странным недоверием?

-- В чем же дело? Садитесь и успокойтесь.

-- О, миледи, миледи! Я отыскала моего сына, моего младшого сына, который так давно записался в солдаты... и он в тюрьме!

-- О, нет, миледи: я заплатила бы всякий долг и заплатила бы с радостью.

-- Так за что же он в тюрьме?

-- Его обвиняют в убийстве, миледи, в котором он так же невинен, как... как и я. Его обвиняют в убийстве мистера Толкинхорна.

Что хочет сказать она этим взглядом и этим умоляющим жестом? Зачем она подходят так близко? Какое письмо она держит в руках?

Но ради Бога подумайте о моем несчастном сыне, так жестоко и несправедливо обвиняемом.

-- Но ведь не я обвиняю его.

-- Нет, миледи, нет. Но другие обвиняют его, и он в тюрьме теперь, он в опасности. О, леди Дэдлок, если вы можете сказать только слово, чтобы помочь ему и оправдать его, то, умоляю вас, скажите!

Что за заблуждение этой женщины? Какую власть имеет она над человеком, за которого просит эта женщина, власть освободить его от несправедливого подозрения, если только оно действительно несправедливо? Прекрасные глаза миледи устремлены на нее с удивлением, даже с боязнью.

-- Миледи, я выехала вчера из Чесни-Воулда отыскать, в старости, моего сына, и шаги на площадке Замогильного Призрака так постоянны и так страшны, что в течение всехь этих лет я ничего подобного не слышала. Ночь за ночью, с наступлением сумерек, звук этих шагов раздается в наших комнатах, и вчера вечером он раздавался страшнее всего. И вчера, когда наступили сумерки, миледи, я получила это письмо.

-- Тс! тише!

Домоправительница оглядывается кругом и отвечает шопотом, обличающим сильную боязнь:

-- Миледи, я никому ни слова не сказала об этом письме; я не верю тому, что тут написано; я знаю, что это не может быть правдой; я совершенно уверена, что эта неправда. Но мой сын в опасности, и вы, вероятно, имеете столько сердца, чтоб пожалеть его. Если вам известно что-нибудь, о чем никто еще не знает, если вы имеете какие-нибудь подозрения, если вы имеете путь к открытию преступления и причину хранить это в тайне, о, миледи, миледи, подумайте обо мне, преодолейте эту причину и откройте тайну! Я полагаю, что вам не. трудно сделать это. Я знаю, вы не жестокая леди: но вы живете и поступаете по своему, не сообразуясь с условиями света; вы не сближаетесь с своими друзьями, и всяк, кто восхищается вами... а восхищаются вами все без изъятия, как прекрасной и элегантной леди... знает, что вы держите себя далеко от них, как от людей, которых нельзя допускать к себе близко. Миледи, может быть, вы, управляемые благородной гордостью или гневом, пренебрегаете, объявить то, что вам известно. Если это правда, ради Бога, умоляю вас, вспомните о верной слуге, которой вся жизнь проведена была в этой фамилии, фамилии, которую она искренно любит, смягчитесь и помогите моему сыну оправдаться! Миледи, добрая миледи! (старая домоправительница убеждает с непритворным чистосердечием): - я занимаю в обществе такое низкое место, а вы от природы поставлены так высоко и так далеко от нас, что, конечно, вы не можете понять, как я безпокоюсь за мое детище; но я так безпокоюсь за него, что нарочно приехала сюда и решилась просить вас и умолять: не презирайте нас ничтожных и, если можно, окажите нам справедливость в такое страшное время!

Леди Дэдлок, не сказав не слова, поднимает ее и берет письмо из её руки.

-- Я нарочно затем приехала, сюда, миледи; я полагала, что вы откроете путь к оправданию моего сына.

-- Право не знаю, что могу я сделать для него. Кажется, ничего такого не скрываю, что могло бы повредить вашему сыну. Я не думала обвинить его.

-- Миледи, быть может, вы еще более пожалеете его, прочитав это письмо и приняв в соображение, что его невинно обвиняют.

Старая домоправительница оставляет ее с письмом в руке. В самом деле, она от природы не жестокая леди, и было время, когда вид такой почтенной женщины, умоляющей ее с такой сильной горячностью, пробудил бы в ней величайшее сострадание. Но так давно приучившая себя подавлять всякие порывы души своей, с таким пренебрежением смотреть на житейския действительности, так долго сбиравшая сведения для собственных своих целей, в той губительной школе, которая заглушает все врожденные чувства, которая подводить под одну форму и покрывает каким-то мертвенным блеском хорошее и худое, чувствующее и не чувствующее, одушевленное и неодушевленное, она до сих пор подавляла даже удивление.

"убийца".

Письмо выпадает из её руки. Долго ли бы пролежало оно на полу, ей неизвестно; но оно лежит на том месте, куда упало, даже и в то время, когда перед ней стоить лакей и докладывает о молодом человеке, но имени Гуппи. Слова этого доклада, вероятно, повторены были несколько раз, потому что они звучат еще в её ушах прежде, чем она начинает понимать их значение.

-- Пусть он войдет!

Он входит. Держа письмо в руке, поднятое с полу, она старается собрать свои мысли. В глазах мистера Гуппи она та же самая леди Дэдлок, сохраняющая то же самсе заученное, надменное, холодное положение.

-- Миледи, быть можеть, не угодно было извинить посещение человека, который показался неприятным с самого первого раза, но он не жалуется на это, потому что, обязан признаться, не было уважительной причины, по которой бы посещение его должно казаться приятным; но надеюсь, что при настоящем случае, упомянув побудительные причины моего посещения, в не станете винить меня, - говорит мистер Гуппи.

-- Благодарю вас, миледи. Во-первых, я должен объяснить вам (мистер Гуппи садится на конец стула и кладет на ковер шляпу у самых ног), что мисс Соммерсон, как я уже имел честь докладывать вам, в один периодь моей жизни, оставалась впечатленною на моем сердце, пока не изгладилась на нем обстоятельствами, устранит которые я не имел возможности, - мисс Соммерсон сообщила мне после того, как я имел удовольствие в последний раз видеться с вами, что она желала бы, чтобы касательно её не предпринималось никаких мер, в делах какого бы то ни было рода. Желания мисс Соммерсон были для меня законом (кроме тех, конечно, которые имели некоторую связь с обстоятельствами, устранить которые я не имел никакой возможности), вследствие этого я потерял всякую надежду иметь отличную честь увидеться с вами, миледи, еще раз.

-- А между тем он видится с ней, - утрюмо замечает миледи.

-- Точно так, - допускает мистер Гуппи. - Главная цель моя состоит в том, миледи, что я должен сообщить вам, под строгой тайной, почему я очутился здесь.

-- Нельзя ли, - говорить она. - объясняться яснее и короче.

мои дела. Мой приход сюда не имеет никакой связи с корыстолюбивыми видами. Еслиб я не дал обещании мисс Соммерсон и еслиб не считал священным долгом исполнить это обещание, я не решился бы еще раз заслонить эти двери своей фигурой, я бы старался держаться от них на благородную дистанцию.

Мистер Гуппи находит эту минуту удобнейшею, чтобы взъерошить себе волосы обеими руками.

-- Вероятно, миледи, вы изволите припомнить, что в бытность мою здесь в последний раз, я совершенно неожиданно столкнулся с человеком, весьма знаменитым в нашей профессии, и которого потерю мы все оплакиваем. С того времени этот человек всячески старался повредить мне на том пути, который я называю тонкой практикой, и сделал то, что на каждом повороте и на каждом пункте я видел себя в такомь затруднительном положении, что невольным образом и неумышленно мог бы поступит в своих действиях против желаний мисс Соммерсон. Самохвальство не может служить хорошей рекомендацией; но во всяком случае я могу сказать за себя, что в отношении своего дела я еще не какой-нибудь простофиля.

Леди Дэдлок смотрит на него сурово и вопросительно. Мистер Гуппи немедленно отводит взоры свои от её лица и смотрит в сторону.

-- В самом деле, до такой степени было трудно, - продолжает он: - составить идею о том, в каких отношениях этот человек с другими людьми, что до самой потери его, которую мы все оплакиваем, у меня ум заходил за разум - выражение, которые вы, миледи, обращающаяся в высших кругах общества, будете так добры и сочтете его равносильным выражению: не знал, что подумать. Смол тоже - имя, которым я ссылаюсь на другого человека, моего приятеля, которого вы, миледи, не изволите знать - вделался таким скрытным, таким двуличным, что иной раз не легко было добиться от него какого-нибудь толку. Как бы то ни было, то употребляя в дела свои слабые способности, то пользуясь помощью моего искреняго друга по имени мистера Тони Викля (который имеет все приемы высшей аристократии, и в его комнате постоянно висит ваш портрет, миледи), я имел теперь основательные причины решиться придти сюда и посоветовать вам, миледи, быть осторожной. Во-первых, миледи, позвольте спросить вас, не имели ли вы сегодня утром совершенно незнакомых и странных посетителей? Я не говорю фешенебельных посетителей, но таких например, как бывшая служанка мисс Барбари, или как одна особа, лишившаяся употребления ног, которую несли то лестнице точь-в-точь как носят по улицам чучелу Гай-Фокса?

-- Так позвольте уверить вас, миледи, что такие посетители были здесь и были приняты. Я сам видел, как они выходили в двери вашего дома, ждал на углу сквера, когда они выйдут, и после того нарочно потерял полчаса времени на обход, чтоб только не встретиться с ними.

-- Какое же мне, или какое же вам дело до этого? Я не понимаю вас. Что вы этим хотите сказать?

-- Миледи, я только предостерегаю вас, советую вам быть настороже. Может статься, что мои советы и предостережения совершенно напрасны. Чтож за беда? В этом случае я только выполняю обещание, данное мисс Соммерсон. Я сильно подозревал (из того, в чем проговорился Смол, и из того, что мы успели выпытать от нею), что письма, которые мне следовало доставить вам, миледи, не уничтожены, как и полагал, что если из них можно было что-нибудь извлечь и разгласить, так то уже извлечено и разглашено и, наконец, что посетители, о которых я упомянул, были здесь сегодня поутру собственно за тем, чтоб получить денежки, и наверное они получили их или получат.

Мистер Гуппи берет шляпу с полу и встает.

совсем оставить то, что я начал делать; а этого для меня достаточно. Если окажется, что я совершенно по пустому предостерегаю вас, надеюсь, вы постараетесь перенести мое высокомерие, а я постараюсь перенести ваше порицание. Теперь позвольте мне, миледи, засвидетельствовать вам мое почтение и при этом случае выразить, что за повторение моих визитов вы можете не опасаться.

Она едва-едва принимает взглядом эти прощальные слова; но спустя немного после его ухода она звонит в колокольчик.

-- Где сэр Лэйстер?

Меркурий докладывает, что в настоящую минуту он заперся в библиотеке один.

-- Были ли у него поутру какие-нибудь посетители?

И Меркурий начинает описывать их и в числе прочих упоминает о посетителях мистера Гуппи. Довольно; он может идти.

Прекрасно! Топерь все кончено, все обнаружено. Её имя на устах безчисленного множества людей, её муж уже знает свое оскорбление, её позор будет известен всему городу; быть может он уже распространяется в ту минуту, как она думает о нем и в добавок к громовому удару, так давно предвиденному ею, так неожиданному для её мужа, невидимый обвинитель называет ее убийцей своего врага.

Действительно, он был её врагом, и она часто, часто желала его смерти. Действительно он враг её, даже и в его могиле. Это страшное обвинение взводится на нее, как новая пытка от его безжизненной руки. И представляя себе, как она тайком подходила в роковую ночь к его дверям, как стянуть объяснять её отказ от дому своей любимой девочке - отказ так не задолго перед этим событием, как будто она отказала ей собственно для того, чтобы избежать присмотра; представляя себе это, она дрожит, как будто руки палача уже наложены на её шею.

Она падает на пол, её волосы распущены в безпорядке, её лицо прячется в подушках с кушетки. Она встает, безумно бросается из стороны в сторону, снова бросается на пол, мечется и стонет. Ужас, который испытывает она, невыносим. Еслиб она действительно была убийцей, то и тогда едва ли бы ощущение этого ужаса было сильнее.

Таким образом, ужасное убеждение мало по малу развивается и преодолевает ее, убеждение, что от этого преследователя живого или мертвого, непреклонного и неумолимого в его могиле, кроме смерти ничто ее не избавит. С этим убежднием она убегает. Позор, ужас, угрызение совести и бедствие ложатся на нее всею своею тяжестью, и даже сила её самонадеянности оторвана и унесена, как отрывается древесный лист и уносится по прихоти сильного ветра.

Она на скорую руку набрасывает на бумагу следующия строки к мужу, запечатывает их и оставляет на столе:

"Если меня станут искать и обвинять в убийстве, то верьте, что я совершенно невинна. В другом я не оправдываю себя: я виновна во всем, что вам уже известно, или будет известно. В ту роковую ночь он приготовил меня к открытию вам моего преступления. После того, как он оставил меня, я вышла из дому, под предлогом прогуляться в саду, где я гуляла иногда, но в самом деле, затем, чтоб идти за ним и в последний раз просить его не оставлять меня в том недоумении, которым он мучил меня - вы не знаете как долго - но чтобы кончил все на другое же, утро.

"Я нашла его дом мрачным и безмолвным. Я два раза позвонила у его дверей; но ответа не было, и я ушла домой.

"Мне нечего оставлять за собою. Я не буду более обременять вас. Дай Бог, чтоб вы, в справедливом своем гневе, имели возможность забыть недостойную женщину, для которой вы расточали самую великодушную преданность, которая убегает от вас с более, глубоким стыдом против того стыда, с каким она убегает от самой себя, и которая пишет вам последнее - прости!"

Она закрывается вуалью, быстро одевается, оставляет все свои бриллианты и деньги, прислушивается, спускается с лестницы в ту минуту, когда в приемной нет ни души, открывает и затворяет за собою парадную дверь и убегает.