Холодный дом.
LVII. Рассказ Эсфири.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Холодный дом. LVII. Рассказ Эсфири. (старая орфография)

LVII. Разсказ Эсфири.

Я легла в постель и заснула, когда мой опекун постучался в дверь моей комнаты и испросил меня немедленно встать. Понимая мое нетерпение поговорить с ним и узнать, что случилось, он рассказал, после двух-трех приготовительных слов, что в доме сэра Лэлстера Дэдлока открыта тайна, что моя мать скрылась неизвестно куда, что в нашем доме находится человека, которому поручено передать ей полные уверения в искренней защите и прощении, если только он найдет ее, и что этот человек умоляет меня быть его спутницей, в той надежде, что мои просьбы убедят если она не поверит его словам. Я только и узнала что-то в этом роде; но, несмотря на то, я была так встревожена и опечалена, я так торопилась, что на перекор всем моим усилиям преодолеть душевное волнеые, я успела в этом лишь спустя несколько часов.

Впрочем, я со всевозможною поспешностью оделась и укуталась, не разбудив ни Чарли, никого, я спустилась к мистеру Боккету, которому вверена была тайна. Мой опекун, спускаясь со мной с лестницы, сказал мне об этом и объяснил, каким образом случилось, что этот человек, никогда не знавший меня, вспомнил о мне. Мистерь Боккет, вполголоса, при свечке, которую держал мой опекун, прочитал письмо, оставленное на столе моею матерью; и мне кажется, не прошло и десяти минут после того, как я встала с постели, я уже сидела подле него в карете, и быстро мчалась по улицам. Когда он объяснял мне, что многое будет зависеть от ясности ответов на вопросы, которые он хотел предложить мне, его обращение было весьма шероховато, но осторожно и почтительно. Вопросы эти преимущественно заключались в том, часто ли я виделась и говорила с моею матерью (которую, впрочем, он не иначе называл, как леди Дэдлок); когда и где я говорила с ней в последний раз, и каким образом попал к ней мой носовой платок. Когда я ответила по этим пунктам, он попросил меня подумать хорошенько и, не торопясь, сказать ему, не было ли, сколько мне известно, человека, нет нужды где именно, на которого бы, при самых крайних обстоятельствах, она могла положиться? Мне казалось, что кроме моего опекуна никого больше не было. Между причин, я упомянула о мистере Бойторне. Он пришел мне на память, по воспоминанию о его рыцарской манере, с которой он произносил имя моей матери, и о том еще, что говорил мне мой опекун о сватовстве мистера Бойторна на сестре моей матери и его безсознательном участии в её несчастной истории.

Спутник мой, на время этого разговора, останавливает извозчика, собственно для того, чтобы мы лучше могли слышать друг друга. После того, он слова приказал ему ехать дальше, и спустя несколько минут, употребленных на размышление, сказал мне, что он составил план своим действиям. Он готов был рассказать мне этот план; но я не чувствовала довольно ясности в уме своем, чтобы понять его.

Отъехав недалеко от нашего дома, мы остановились в каком-то переулке у большого дома, освещенного газом. Мистер Боккет ввел меня в этот дом и посадил в кресло подле яркого огня. Было уже более часу за полночь, как я заметила это по стенным часам. Два полицейских офицера, вовсе не казавшиеся в своих опрятных мундирах людьми, не спавшими целую ночь, прилежно писали за конторкой; и вообще, все место казалось очень спокойным, за исключением отдаленных криков и стука где-то под полом, на который, впрочем, никто не обращал внимания.

Третий человек тоже в мундире, которому мистер Боккет шопотом отдавал приказания, удалился; другие два о чем-то совещались друг с другом, между тем как еще один писал под тихую диктовку мистера Боккета. Они занимались описанием примет моей матери; потому что мистер Боккет принес мне это описание, когда оно было кончено, и шопотом прочитал его. Нельзя не сознаться, что оно составлено было весьма аккуратно.

Второй офицер, внимательно слушавший описание, снял с него копию и позвал другого человека в мундире (их было несколько в соседней компасе), который взял копию и удалился. Все это делалось с величайшей поспешностью, так-что не терялось, кажется, ни секунды времени, а между тем никто не торопился. Как скоро бумага была отправлена по назначению, два офицера приступили к своему прежнему занятию за конторкой; они писали спокойно, чисто и тщательно. Мистер Боккет с задумчивым видом подошел к камину и начал греть подошвы своих сапогов, сначала одного, потом другого.

-- Тепло ли вы одеты, мисс Соммерсон? - спросил он меня в то время, как его глаза встретились с моими. - Я вам доложу, ночь сегодня страшно холодная для молоденькой леди за порогом своего дома.

Я отвечала, что нисколько не забочусь о морозе, и что я одета тепло.

-- Может статься, мисс, поездка будет длинная, - заметил он: - но это ровно ничего не значит, если она кончится благополучно.

-- Я молю небо, чтоб она кончилась благополучно, - сказала я.

Вместо утешения он кивнул головой.

-- Только, пожалуйста, вы не печальтесь. Будьте хладнокровны и равнодушны ко всему, что может случиться, и это будет лучше как для вас, так и для меня, как для леди Дэдлок, так и для сэра Лэйстера Дэдлока, баронета.

Он был очень добр и нежен, и в то время, как он грел свои подошвы и потирал указательным пальцем свое лицо, я чувствовала уверенность в его дальновидности, уверенность, которая в некоторой степени отгоняла от меня мои опасения. Не было еще и четверти третьяго, когда я услышала стук лошадиных копыт и экипажа.

-- Теперь, мисс Соммерсон, - сказал он: - не угодно ли вам снова пуститься в путь.

Он подал мне руку, два офицера весьма вежливо поклонились мне, и мы нашли у дверей коляску с ямщиком и почтовыми лошадьми. Мистер Боккет посадил меня в коляску, а сам занял место на козлах. Человек в мундире, которого он послал привезть этот экипаж, подал ему, по его требованию, потайной фонарь. Мистер Боккет отдал несколько приказаний ямщику, и мы помчались.

Я почти была уверена, что все это видела во сне. Мы неслись с величайшей быстротой но такому лабиринту улиц, что в скором времени я потеряла всякую идею о том, где мы находились; я только и помнила, что мы несколько раз переезжали Темзу, и все еще, повидимому ехали по низменной набережной, по какому-то тесному кварталу, с весьма узкими переулками, испещренными доками и бассейнами, массивными кладовыми, висячими мостами и корабельными мачтами. Наконец мы остановились на углу небольшого топкого поворота, который омывался приливом реки, но никогда не очищался, и я увидела, что спутник мой, при свете его фонаря вступил в совещание с кучкой людей, которые, повидимому, состояли из полицейских и матросов. На ветхой полу-разрушенной стене, подле которой они стояли, налеплено было объявление, и на нем я могла весьма ясно различить следующия слова; "Найден утонувшим"; эта надпись, вместе с надписью о древах, якорях и т. п., пробудила во мне страшное подозрение, увеличивавшееся еще более прибытием нашимь к этому месту.

Мне не должно было предаваться моим ощущениям, не нужно было напоминать самой себя, что я не затем приехала сюда, чтобы увеличивать затруднения поисков, уменьшать надежду на благополучное окончание их, или останавливать дальнейший их ход. Я сохраняла спокойствие; но что выстрадала я на этом ужасном месте, мне кажется, я не забуду во всю свою жизнь. А все же ужас, под влиянием которого я находилась, казался мне ужасом, испытываемым при страшных сновидениях. Какой-то мужчина еще мрачнее и грязнее прочих, мужчина в длинных, раздутых, покрытых тиной сапогах и в такой же шляпе, был вызван из лодки для переговоров. Мистер Боккет, поговорив с ним шопотом, начал спускаться с ним по скользким ступенькам, как будто за тем, чтоб взглянуть на что-то таинственное, которое грязный человек хотел показать ему. Они вернулись назад, вытирая руки о полы своих сюртуков; вероятно, они разсматривали что-нибудь мокрое; но, слава Богу, это было совсем не то, за что я так боялась!

После дальнейших переговоров, мистер Биккет (которого, повидимому, все знали и к которому все обращались с почтением) вошел в дом, оставив меня в карете, между тем как ямщик ходил взад и вперед подле лошадей, чтоб согреться. Прилив наступал, как я заключала по звуку, который он производил; мне казалось, что я слышала, как он разливался в конце переулка и быстро приближался ко мне. Ничего этого не бывало, мне таи. казалось только; в течение четверти часа и, вероятно, менее, мне представлялось это вследствие содрагавшей меня мысли, что прилив выбросит тело моей матери к ногам лошадей.

Мистер Боккет снова вышел, упрашивая прочих быть как можно бдительнее, и закрыв свой фонарь, снова занял свое место.

Повидимому, мы ехали обратно по той же самой дороге. Я заключаю так не потому, чтобы, при моем взволнованном состоянии духа, замечала какие-нибудь особенные предметы, но судя но общему характеру улиц. Мы заехали на минуту на другую такую же станцию и снова переехали через Темзу. В течение всего этого времени, и в течение всех поисков, мой укутанный спутник ни на минуту не ослаблял своей бдительности; напротив того, когда переезжали мы мост, он, повидимому, сделался внимательнее прежнего. Он приподнимался на козлах, чтоб взглянуть на каждый парапет; он спускался с них и следил за какой-то подозрительной женской фигурой, которая мелькнула мимо нас; он останавливался у перил и смотрель в глубокую темную водяную пропаст с таким выражением в лице, от которого я чувствовала, как замирало мое сердце. Река имела страшный вид, так мрачно и так быстро извивалась она между низменными и плоскими берегами; такою тяжелою казалась она, загроможденная неясными и страшными формами как действительных предметов, так и их темных отражении, так мертвенна была она и так таинственна. Я видела ее множество раз после того при дневном свете и при лунном, но никогда без впечатлений, оставленных во мне этим путешествием. В моем воспоминании, огни на мосту постоянно должны гореть тускло; резкий ветер должен виться вокруг безприютной женщины, мимо которой мы проезжали; колеса экипажей должны стучать монотонно; огонь от экипажных фонарей должен бросать бледный свет на меня, и из страшной воды должно выглядывать чье-то лицо.

Со стуком и бряканьем мы миновали множество пустых улиц, и наконец, перешли с мостовых на темное гладкое шоссе, и начали оставлять за собою городския здания. Спустя немного, я узнала знакомую дорогу в Сент-Албанс. В Барнете нас ожидали свежия лошади: мы переменили своих и отправились дальше. Холод был сильный, и вся открытая местность была покрыта снегом.

-- Эта дорога вам старая знакомая, мисс Соммерсон, - сказал мистер Боккет весело.

-- Да, - отвечала я, - Узнали ли вы что-нибудь?

-- Покуда еще ничего основательного, - сказал он: - да и то сказать, еще раненько.

Он заходил в каждый запоздалый или ранний трактир или постоялый двор (в ту пору их было очень много) и сходил с козел поговорить с сторожами шоссейных застав. Я слышала, как он приказывал подать ему вина, как он отсчитывал деньги, и вообще старался быть любезным и веселым повсюду; но лишь только садился он на козлы, как снова принимал на себя внимательный вид и постоянно говорил ямщику "Пошел!`` тем же самым спокойным и твердым голосом.

Со всеми этими остановками было около шести часов, и мы находились уже в нескольких милях от Сент-Албанса, когда он вышел из одного трактира и подал мне чашку чаю.

-- Выкушайте, мисс Соммерсон, это очень не дурно. Вы начинаете, кажется, приходить в себя, не правда-ли?

Я поблагодарила его и сказала, что, кажется, правда.

-- Вас, как говорится, ошеломило с самого начала, - сказал он: - гм! Боже мой! Нет ничего удивительного. Не говорите громко, моя милая. Все идет хорошо, мы ее догоняем.

Не знаю, какое радостное восклицание сделала я, или готова была сделать, но он поднял свои палец, и я остановилась.

-- Прошла здесь пешком вчера вечером, около восьми или девяти часов. Я услышал о ней на первой шоссейной заставе, но мне что-то не верилось, я и давай справляться о ней и тамь, и здесь, и везде. В одном месте нападал на след, в другом совершенно терял его, но теперь я уверен, что они впереди нас... Эй, молодец! Возьми эту чашку и блюдечко, да если ты приготовился не к тому только, чтоб масло бить, так лови в другую руку полкроны. Раз, два, три - вот так! Теперь пошел... в галоп!

Мы скоро прибыли в Сент-Албанс, немного раньше разсвета, когда я только что начинала приводить в порядок свои мысли, постигать события ночи и вполне убеждаться, что все это не было сном. Оставив коляску на почтовом дворе и приказав приготовить свежих лошадей, мой спутник подал мне руку, и мы пошли к Холодному Дому.

-- Так как это ваше обыкновенное местопребывание, мисс Соммерсон: то я желал бы знать, не спрашивал-ли кто в роде лица, соответствующого известному вам описанию, вас или мистера Джорндиса. Я не очень надеюсь на это, но все может быть.

День уже начинался, когда мы поднялись на холм. Мистер Боккет оглянулся вокруг проницательным взглядом и напомнил мне, что я спускалась с этого холма однажды вечером, с моей маленькой служанкой и несчастным Джо, которого он называл Тугоумым.

Я выразила удивление, каким образом он знал об этом.

-- Помните, вы прошли мимо человека, вон там, на дороге, - сказал мистер Боккет.

Да, я очень хорошо это помнила.

-- Это был я, - сказал мистер Боккет.

-- Я приехал в тот вечер нарочно за тем, чтобы присмотреть за мальчишкой. Быть может, вы слышали колеса моей кабриолетки, когда вы сами вышли отыскать его; я увидел вас и вашу служанку и пустил мою лошадь вперед. Сделав некоторые осведомления о нем в городе, я скоро узнал, в каком он находился обществе и начал пробираться по кирпичным полям, чтоб отыскать его, как увидел, что вы уже ведете его домой.

-- Разве он сделал какое-нибудь преступление? - спросила я.

-- Особенно важного он ничего не сделал, - сказал мистер Боккет, хладнокровно приподнимая свою шляпу: - одно только, что он не умел держать себя скромно, совсем не умел. Если он мне нужен был, так потому собственно, чтоб поддержать в тайне это же самое дело леди Дэдлок. Он слишком большую давал свободу языку своему, по поводу маловажной услуги, за которую мистер Толкинхорн заплатил ему; а разыгрывать ему такия шутки невозможно было допустить ни за какую плату. Поэтому я приказал ему удалиться из Лондона; но, узнав, что он отправился сюда, я приказал ему удалиться и отсюда и держать ухо востро, чтоб я не поймал его в том или другом из этих мест.

-- Бедное создание! - сказала я.

-- Бедное создание, - соглашался мистер Боккет: - и преносносное создание, которому одинаково хорошо быт в Лондоне, как и во всяком другом месте. Я решительно не знал, что делать, когда увидел, что вы взяли его к себе в дом.

Я спросила его, почему?

-- Почему, моя милая? - сказал мистер Боккет. - Весьма естественно, потому что его длинному языку не было бы и конца. Верно язык его имел при самом рождении полтора ярда длины, даже слишком.

Хотя теперь я припоминаю этот разговор, но в то время в голове моей был страшный хаос, и внимания моего едва только доставало на то, чтобы понять, что он входил в эти подробности собственно для моего развлечения. С тою же самою великодушною предусмотрительностью, он часто говорил со мною о предметах весьма обыкновенных, между тем как лицо его постоянно выражало твердую мысль и предмете, которые мы имели в виду. Он сохранил это выражение даже и в то время, когда мы вошли в садовую калитку.

-- Вот мы и здесь, - сказал мистер Боккет. - Да какое это прелестное уединенное местечко. Как живо напоминает оно собою сказочный деревенский домик, узнаваемыйпо дыму, который так легко и грациозно вьется к небу. Однако, у вас рано разводится огонь на кухне; это означает, что в доме добрые слуги. Но что всего главнее вы должны наблюдать за своими слугами, так это кто приходит навещать ихь. А другое вот еще что, моя милая: - когда вы застанете молодого человека за кухонной дверью, так непременно отдайте того молодого человека под стражу, как человека подозрительного, который скрывается в обитаемом доме с преступными замыслами.

Мы были уже перед самым домом. Мистер Боккет внимательно осмотрел следы на песке, прежде чем поднял глаза снои к окнам.

-- Скажите пожалуйста, мисс Соммерсон, вы всегда помещаете в одну и ту же комнату этого пожилых лет молодого человека, когда он приезжает сюда? - спросил он, взглянув на комнату, которая но обыкновению отводилась мистеру Скимполю.

-- Вы знаете мистера Скимполя!- сказала я.

-- Позвольте, позвольте... как вы его назвали? - спросил мистер Боккет, приклонив ко мне ухо. - Скимполь, кажется? А я таки частенько старался отгадать, как его зовут. Скимполь. Не Джон ли еще, не Джакоб ли?

-- Гарольд, - отвечала я.

-- Гарольд! Гм! Должно быть удивительная птица этот Гарольд, - сказал мистер Боккет, смотря на меня с особенным выражением.

-- У него весьма странный характер, - сказала я.

-- Не имеет никакого понятия о деньгах, - заметил мистер Боккет: - а между тем не отказывается брать их.

Я невольным образом сделала возражение на это, что по моему мнению мистер Боккет знал его.

-- Я вам вот что скажу, мисс Соммерсон. Вы привыкли смотреть на предметы с одной стороны, позвольте мне сделать для вас некоторую перемену. Мне то же самое казалось, когда Тугоумный попал в ваш дом. Уж если на то пошло, я думал, так я просто подойду к дверям и потребую выдачи Тугоумного. Однако, не имея расположения приступить к решительным мерам, особливо если предстояла возможность добраться до него околицей, я ьзял горсть песку и швырнул ее в окно, где увидел тень замечательной птицы. Лишь только Гарольд открыл окно, и я взглянул на него, ну, думаю, этот человек будет по мне. Поэтому я давай умасливать его, год тем предлогом, чтобы не тревожить семейства, которое уже почивало, и чтоб оно не сожалело впоследствии о том, что даст приют бродягам; после того, довольно порядочно поняв его, я подумаль, что ассигнация в пять фунтов стерлингов отворит мне двери и выпустит Тугоумого без всякого шума и без всяких хлопот. Приподняв брови свои презабавнейшим образом, он и говорит мне: "со мною не стоит и говорить о пяти фунтовых ассигнациях, в делах подобного рода я настоящий ребенок, потому что не имею ни малейшого понятия о деньгах". Разумеется, я сразу понял, что означало такое легкомыслие, и будучи вполне уверен, что такой человек со мной сойдется, я обвернул ассигнацией маленький камышек и бросил его ему в комнату. Прекрасно! Он смеется и ухмыляется, и кажется таким невинным, каким только вы можете вообразить себе, и говорить: "Но ведь я не знаю цены этим вещам. Что я стану делать с этим?" - "Истратьте ее, сэр", говорю я. "Но меня обманут - говорит он - мне на верно дадут сдачи, я потеряю ее, и она для меня будет безполезна". О, Боже мой, Боже мой! Вы никогда не видели такой рожи, какую он скорчил тогда. Разумеется, он сказал мне, где найти Тугоумого, и я нашел его.

Я считала это предательским поступком со стороны мистера Скимполя к моему опекуну - поступком, выходящим из обыкновенных границ его ребяческой невинности.

семейством, как только заметите человека, который станет говорить вам, что во всем, что касается денег, он так невинен, как только можно быть, то смотрите хорошенько за своими деньгами, потому что можно наверное сказать, что такого рода люди не упустят случая прибрать их к рукам. Когда вам станут говорить, что "в делах света я настоящий ребенок", поверьте, что такой человек хочет отстранить от себя всякую ответственность. Я человек не поэтический, разве только в музыкальном отношении, но за то я практический человек, и совет, который я вам даю, основан на опыте. Этот совет можно считать за правило. Обманывать в одном, значит обманывать во всем. В этом я не ошибался. Не ошибетесь и вы, никто не ошибется. Сделав это предостережение, мисс Соммерсон, я с вашего позволения звоню в колокольчик, и таким образом снова приступаю к нашему делу.

Я уверена, что наше дело ни на минуту не выходило из его головы, точно так, как оно не выходило из моей. Вся прислуга крайне удивилась, увидев меня так неожиданно в такую раннюю пору и с таким провожатым; мои разспросы еще более увеличили их удивление. Никого, однако же, не было там. Сомневаться было невозможно, что нам говорили истину.

-- В таком случае, мисс Соммерсон, - сказал мой спутник: - нам нужно поспешить в хижину, где живут кирпичники. Собрание сведений от них я предоставляю вам, если вы будете так добры принять на себя этот труд. Я уверен вьвась.

Мы немедленно отправились туда. По приходе к хижине мы увидели, что она была со всех сторон закрыта, и, очевидно, в ней никто не жил; но одна из соседок, которая знала меня и которая вышла на мой призыв, сказала мне, что две женщины с своими мужьями живут в другом домике, или, вернее, в мазанке, на самом краю пространства, занимаемого сушильными печами и сырым кирпичом. Не теряя ни минуты времени, мы отправились на указанное место, отдаленное на несколько сот ярдов. Дверь мазанки была полурастворена, но я отворила ее настежь.

Двое мужчин и женщина сидели за завтраком; в углу на постели лежал спящий ребенок. Дженни, матери умершого ребенка, не было дома. Другая женщина, увидев меня, встала; мужчины же, по обыкновению, угрюмые и молчаливые, весьма неохотно кивнули головами. Они обменялись выразительными взглядами, когда вслед за мной показался мистер Боккет, и я удивилась, заметив по всему, что женщина видит его не в первый раз.

Разумеется, я попросила позволения войти. Лиза (единственное имя, под которым я знала ее) встала, чтоб подать мне свой стул, но я села на стул, ближайший к очагу, а мистер Боккет занял угол постели. Не знаю, почему я почувствовала сильное замешательство, потому ли, что мне предстояло открыть разговор, или потому, что я находилась в кругу людей мне незнакомых. Мне весьма трудно было приступить к разспросам, и я с трудом могла удержаться от слез.

-- Лиза, - сказала я: - несмотря на ночь и холод я приехала издалека, чтоб узнать о леди...

-- Которая была здесь; вы знаете, - прервал мистер Боккет, обращаясь ко всей группе и принимая спокойный и упрашивающий вид: - это-то и есть та самая леди, о которой говорит барышня. Словом сказать, леди, которая была здесь вчера.

-- А кто вам сказал, что здесь был кто нибудь? - спросил муж Дженни, который сердито остановился завтракать и взглядом измерял мистера Боккета?

-- Мне сказал человек, которого зовут Майколь Джексон, в синем плисовом жилете с двойным рядом перламутровых пуговиц, - отвечал мистер Боккет, нисколько не медля.

-- Лучше бы он знал свое дело, да не совался в чужое, кто бы он ни был, - проворчал мужчина.

-- Да мне кажется, он теперь без всякого дела, - сказал мистер Боккет, оправдывая Майкеля Дзкаксона: - и потому от нечего делать сообщает новости.

Женщина не садилась на стул, но стояла, держась дрожащей рукой за его спинку и смотрела на меня. Мне казалось, что она охотно бы переговорила со мной без свидетелей, еслиб только имела к тому возможность. Она все еще находилась в какой-то нерешимости, когда муж её, державший в одной руке ломоть хлеба с салом, а в другой складной ножик, сильно ударил черенком по столу и гневно сказал, чтобы она знала свое дело и садилась на место.

-- Я бы очень хотела повидаться с Дженни, - сказала я: - я уверена, она бы рассказала мне об этой леди все, что могла; а вы не знаете, вы не можете и представить себе, как я безпокоилась о не и, с каким нетерпением хочу сыскать ее. Скоро ли Дженни будет сюда? Где она?

Женщина хотела ответить, но её муж с бранью толкнул ее в ногу своим тяжелым сапогом. Он предоставил мужу Дженни отвечать, что ему вздумается. После упорного молчания муж Дженни повернул ко мне свою косматую голову.

-- Я не слишком-то жалую, когда господа приходят ко мне в дом; кажется, мисс, я и прежде говорил вам это. Я не суюсь в их дома и не могу понять, к чему они суются ко мне. Забавно было бы, еслиб я вздумал делать им визиты. Впрочем, я не столько обижаюсь на вас, сколько на других; если хотите, так я с удовольствием сделаю вам учтивый ответ, хотя заранее говорю вам, что я не люблю, чтоб меня поддразнивали как барсука. Скоро ли будет Дженни здесь? Нет, не скоро. Где она? Она ушла к Лондон.

-- Она ушла вчера вечером? - спросила я.

-- Ушла ли она вчера вечером? Да, она ушла вчера, - отвечал он, угрюмо кивнув головой.

-- Ушла ли она до прихода леди сюда, или после того? Что говорила ей леди? И куда она пошла? Умоляю вас, будьте так добры, скажите мне; я в отчаянии за все.

-- Еслиб хозяин мой позволил мне говорить... - боязливо начала женщина.

-- Твой хозяин, - сказал ей муж, протяжно присовокупляя проклятие: - раздробит тебе всю шею, если ты станешь соваться туда, где тебя не спрашивают.

-- Была ли Дженни здесь до прихода леди? Была. Что леди с ней говорила? Хорошо, я вам скажу, что она говорила. Она говорила: "ты помнишь, как я пришла поговорить с тобой о молоденькой леди, которая навещала тебя?" Разумеется, я помнил. Мы все тоже помнили. "Не у себя ли в доме теперь та молоденькая леди?" спрашивает она. Нет, не у себя, отвечали мы. Ну, так вот видите ли, эта леди и говорит, что пришла сюда одна одинешенька. нам так показалось это странно... и спрашивает, можно ли ей отдохнуть здесь, на том самом месте, где вы сидите, так с часочек или около того. Конечно, можно, сказали мы; и она отдохнула. После того она ушла... так, в двадцать минут двенадцатого, или в двадцать минут первого - у нас ведь нет ни карманных часов, ни стенных, чтоб узнавать по ним время. Куда она пошла? Я не знаю, куда. Она пошла одной дорогой, Дженни другой; одна пошла прямо в Лондон, а другая прямо от Лондона. Вот и все тут. Спросите этого человека. Он тоже все слышал и все видел. Он то же знает, что и я.

Другой мужчина подтвердил, и сказал: - Тут все, прибавлять больше нечего.

-- А что, плакала она? - спросила я.

-- Нисколичко, - отвечал первый мужчина. - Башмаки на ней были дрянные, а платье еще того хуже; только она не плакала, я не видел.

Женщина сидела, скрестив руки на грудь и потупив взоры. Её муж повернулся к ней на столько, чтобы можно было смотреть ей в лицо, и положил свою железную руку на стол, как будто был готов выполнить свою угрозу при первой с её стороны попытке к ослушанию.

-- Надеюсь, что ты позволишь мне спросить твою жену какою казалась леди? - сказала я.

-- Слышишь ли ты! - вскричал он грубо. - Слышишь, что говорят. Думай проворнее и отвечай!

-- Не хорошею, - отвечала женщина. - Бледною и усталою. Очень не хорошею.

-- Много она говорила?

-- Немного; да и голос-то её быль какой-то хриплый.

Отвечая на мои вопросы, на все время смотрела на мужа, как будто спрашивая у него позволения на свои ответы.

-- Я думаю, сна была очень слаба, - сказала я. - Кушала ли сна и пила ли здесь что-нибудь?

-- Продолжай! - сказал муж в ответ на её взгляд. - Отвечай, да смотри у меня - короче!

-- Немного выпила воды, мисс. Дженни принесла ей хлеба и чаю, но она не хотела и попробовать.

-- И когда она ушла отсюда, так... я хотела было предложить еще вопрос, но муж Дженни быстро перебил меня.

-- Когда она ушла отсюда, так пошла прямо к северу по большой дороге. Спросите на дороге, если не верите, и посмотрите так ли это было. Ну, теперь конец. Больше нечего говорить с нами.

Я взглянула на моего провожатого и, увидев, что он уже встал и готов был удалиться, поблагодарила их и простилась. При выходе мистера Боккета, женщина пристально посмотрела на него, в свою очередь и он сделал то же самое.

-- Знаете что, мисс Соммерсон - сказал он мне: - когда мы быстро удалялись от мазанки: - ведь часы-то миледи у них. Это положительный факт.

-- Вы их видели? - воскликнула я.

-- Почти то же самое, что видел, - отвечал он. - Иначе, к чему бы они стали толковать о "двадцати минутах" и о том, что в доме у них нет часов? Двадцать минут! Они не имеют привычки определить время с такою точностью. Если они станут делить его на полчасы, так ужь и этого для них весьма достаточно. Дело в том теперь, подарила ли она им часы, или они сами распорядились отнять от нея. Я думаю, что она подарила их. Однако, за что бы она подарила их? За что бы она подарила?

-- Еслиб можно было уделить несколько времени, - сказал мистер Боккет: - а это-то и есть невозможная вещь в настоящем случае, я бы узнал от этой женщины, за что подарены часы; но при теперешних обстоятельствах это слишком сомнительный шанс, чтоб положиться на него. Они все не спускали глаз с нея, и, разумеется, такое бедное создание, как она, избитое с головы до ног, поневоле будет плясать по дудке своего жестокого мужа. А я уверен, они скрывают что-то. Жаль право, что мы не видели другой женщины.

Я тоже чрезвычайно сожалела об этом. Дженни имела весьма признательное сердце, и я чувствовала, что она бы уступила моим просьбам.

-- Весьма быть может, мисс Соммерсон, - сказал мистер Боккет с задумчивым видом: - что миледи послала ее в Лондон передать вам несколько слов, и что муж её получил часы за то, чтобы позволил ей идти туда. Оно, правда, по картам моим выходит не так, как бы хотелось мне; впрочем, оне меня редко обманывают. Мне не хочется тратить денег сэра Лэйстера Дэдлока, баронета, на этих грубиянов, да я не предвижу пользы из этого. Нет, мисс Соммерсон, мы должны ехать вперед и вперед, нам нужно торопиться и быть терпеливыми!

Мы еще раз зашли домой, чтоб я могла написать на скорую руку несколько строчек к моему опекуну, и потом поспешили к тому месту, где оставили нашу карету. Лошадей вывели на дорогу, лишь только увидели нас, и через несколько минут Холодный Дом скрылся из виду.

С разсветом дня пошел мелкий снег и теперь усилился. Ненастный день и густота падающих хлопьев до такой степени омрачили воздух, что мы могли видеть вокруг себя на весьма ограниченное пространство. Хотя холод был сильный, но снег падал мягкий и под копытами лошадей превращался в грязь и воду, как будто мы катились по окраине моря, покрытой мелкими раковинами. Лошади спотыкались и барахтались иногда на пространстве целой мили, и мы принуждены были останавливаться, чтоб дать им отдых. Одна из лошадей падала три раза и так дрожала, так разбила себя, что ямщик должен был слезть с козел и вести ее под устцы.

Я не могла ни есть, ни спать, и при этих остановках, при этой медленности нашего путешествия сделалась такая нервная, что мною овладело безразсудное желание выйти из коляски и идти пешком. Уступая однако же здравому смыслу моего спутника, я осталась на месте. Во все это время, мистер Боккет, подерживая свою бодрость каким-то особенным наслаждением, истекающими вероятно, из его предприятия, заходил в каждый дом, мимо которого мы проезжали; обращался с людьми, которых никогда не видел, как с старыми знакомыми; забегал греться, где видел пылающий очаг; разговаривал, пил, дружески жал руки у каждого буфета и в каждом погребке; приятельски встречался с каждым извощиком, колесником, кузнецом и сборщиком шоссейных пошлин; а между тем он ни минуты не терял времени и всегда поднимался на козлы с своим наблюдательным, спокойным лицом, и всегда при этом случае твердо повторял извозчику: "пошел!"

На следующей станции, во время перемены лошадей, он вышел со двора, покрытый ледяной корой от мокрого снега, и очищаясь, сбивая и отскабливая эту кору (что делал он не однократно с тех пор, как мы выехали из Сент-Албанса), заговорил со мной, остановись с боку экипажа.

-- Ободритесь, мисс Соммерсон. Ясно, как день, что она проходила здесь. На этот раз в одежде её нельзя сомневаться, а эту одежду видели здесь.

-- И все пешком? - спросила я.

-- Право я ничего не знаю, - сказала я: - быть может, кто нибудь живет близко, о ком я ничего не слышала.

-- Это правда. Одно только прошу вас, душа моя, не плачьте; крепитесь духом по возможности... Пошел!

Слякоть в течение дня продолжалась безпрерывно; непроницаемая мгла наступила с утра и ни на минуту не прочищалась. Таких дорог я никогда не видела. Иногда я опасалась, что мы сбились с дороги, и попадали на пашни, или болото. Если мне случалось представить себе, сколько прошло времени в нашей дороге, оно представлялось мне безпредельно продолжительным периодом и мне казалось, что я никогда не избавлюсь от того томительного безпокойства и невыносимой тоски, под влиянием которых я находилась.

По мере удаления от станции, мною начинало овладевать предчувствие, что спутник мой потерял прежнюю уверенность. Он был тем же самым, со всеми встречными, прохожими и проезжими, но, садясь на козлы, казался гораздо серьезнее. В течение этой длинной и скучной станции, я видела как его палец безпрестанно прикладывался то к губам, то к носу, то к уху. Я слышала, как он начинал опрашивать встречных извозчиков, не встречали ли они карет или других экипажей, и какие были пассажиры в них? Ответы их были дли него весьма не утешительны. Поднимаясь на козлы, он делал мне одобрительный жест своим пальцем, или бросал на меня такой же взгляд, но все же когда он говорил извозчику: "пошел!" то заметно было, что он находился в сильном замешательстве.

далее, но он исчез вдруг непостижимым образом и до сих пор не открывался. Это еще более подтверждало мои опасения; он начал оставлять коляску на перекрестных дорогах и уходил осматривать их иногда на четверть часа.

-- Впрочем, вы пожалуйста не унывайте, - говорил он мне: - вероятно, следующая станция снова наведет нас на след.

Следующая станции кончилась также, как кончилась и прежняя, а следа мы все-таки не открывали. Мы остановились у большого постоялого двора - одинокого, но спокойного, солидного и уютного здания, и в то время, как коляска подъехала под широкий свод ворот, к ней подошла хозяйка дома и ей миленькия дочери, которые так убедительно стали упрашивать меня войти в комнаты и отдохнуть, пока приготовляют лошадей, что с моей стороны было бы безчеловечно отказать им. Они проводили меня наверх в теплую комнату и оставили там.

Комната эта, я помню очень хорошо, была угловая и окнами выходила на две стороны. С одной стороны находился двор с конюшнями, прилегавший к дороге, и где конюхи отпрягали усталых лошадей от грязной коляски, а за двором пролегала самая дорога, над которой тяжело качалась и скрипела вывеска; с другой стороны виднелся темный сосновый лес. Ветви деревьев были покрыты густыми слоями выпавшого снега, и я видела, как он таял и падал с них в мокрые груды. Наступала ночь, и её холод еще больше увеличивался контрастом игриво отражавшагося каминного огня на стеклах окон. В то время, как я старалась проникнуть взором к самую глубину леса и останавливалась на безцветных местах в снеге, где капли воды тонули в нем и присасывались под него, я подумала о материнском лице, так мило и так радостно окруженном дочерьми, который только что вошли ко мне, и о моей матери, лежавшей, быть может, в подобном лесу и умиравшей.

камином, и потом добрая и миловидная хозяйка дома сказала, что мне до утра нельзя ехать дальше и должно лечь в постель. Но страх, что меня задержат до утра, произвел во мне такой трепет, что она немедленно отказалась от своих слов и осталась довольною мсим согласием на получасовой отдых.

в другой комнате. И когда поставили передо мной и накрыли столик, я не могла сделать этого, хотя мне очень не хотелось обидеть их своим отказом. Однакож, уступая их просьбам, я съела немного горячого тоста и прихлебнула глинтвейну, и это очень подкрепило мои силы.

Спустя аккуратно полчаса коляска наша подъехала под ворота, и оне проводили меня вниз, согретую, со свежими силами и с спокойным духом, который оне умели возстановить во мне своимь радушием и ласками. Когда я села в коляску и простилась с ними, младшая дочь, нремиденькая девочка лет девятнадцати, которой первой предстояло выйти замуж, как они сказали мне, поднялась на ступеньку, вошла в коляску и поцеловала меня. С тех пор я никогда не видала ее; но я вспоминаю о ней и буду всегда вспоминать, как о моей подруге.

Окна, сквозь которые проглядывал огонь камина - окна, казавшияся из холодного мрака ночи такими светлыми и теплыми, вскоре скрылись от нас, и мы снова тянулась по дороге и месили мокрый снег. Трудно было ехать и теперь; впрочем, скучная дорога не была хуже проеханной нами, и станция тянулась только на девять миль. Мистер Боккет курил на козлах. На последней станции, увидев с каким удовольствием стоял он у яркого камина, окруженный облаками табачного дыму, я упросила его не стеснять себя в этом отношении и в дороге. Он куриль и попрежнему бодрствовал: спускался с козел и вынимался на них при каждом встречном человеческом обиталище или человеческом создания. Несмотря, что фонари нашей кареты были зажжены, он засветил свой маленький потайной фонарь, который, повидимому, пользовался его особенным расположением и от времени до времени наводил его на меня и смотрел, не скучаю ли я. Впереди коляски находилось подъемное окно; но я не закрывала его; мне казалось, что, сделав это, я вместе с тем закрыла бы от себя всякую надежду.

Мы доехали до конца станции, а все-таки потерянный след из находился. Я с безпокойством взглянула на него, и но его серьезному лицу, в то время, как он торопил конюхов, я угадывала, что ничего утешительного он не услышал. Почти вслед за этим, с зажженным фонарем в руке, он заглянул ко мне и показался совершенно другим человеком.

-- Нет, нет. Не обманывайтесь, моя милая. Здесь нет никого. Но я напал на след.

Иней покрывал его ресницы, его волосы и лежал полосами на его одежде. Прежде чем он начал говорить со мной, он счистил иней с лица и вдохнул длинный глоток воздуха.

-- Пожалуйста, мисс Соммерсон, - сказал он, постукивая пальцем по коже коляски: - вы не теряйте надежды и не тревожьтесь чрез мои распоряжения. Вы знаете меня. Я инспектор Боккет, следовательно вам можно положиться на меня. Мы проехали много; но не беда... Эй, четверку лошадей назад!.. Проворней!

Люди на дворе пришли в некоторое замешательство, и один из них подбежал к мистеру Боккету удостовериться: "действительно ли он намерен ехать назад?"

-- Назад? - спросила я, с удивлением, - в Лондон?

-- Точно так, мисс Соммерсон, - отвечал он: - назад. Прямехонько в Лондон. Вы знаете меня. Не бойтесь. Я стану, чорт возьми, отыскивать другую!

-- Другую? - повторила я. - Кого же?

-- Ну вот, что вы еще называли, Дженни. Сначала я отыщу ее... Выводите проворнее другую пару, эй, вы! сони!

-- Конечно, нет, моя милая, я этого не сделаю. Но я отыщу сначала другую... Шевелитесь вы проворней с лошадьми. Пошлите верхового на следующую станцию заказать лошадей, оттуда пусть пошлют другого и так дальше... Душа моя, ради Бora, вы не бойтесь.

Эти приказания и быстрота его движений, с которыми он торопил конюхов, производили общее возбуждение, которое столько же было непонятно для меня, сколько и внезапная перемена. Но среди суматохи, достигшей высшей степени, мимо меня проскакал верховой с приказанием приготовлять подводы, и наши лошади закладывались с величайшею поспешностью.

-- Милая мисс Соммерсон, - сказал мистер Боккет, вскочив на козлы и заглянув ко мне: - извините мою фамилиарность и, пожалуйста, будьте спокойнее. В настоящую минуту больше я вам ничего не скажу. Вы ведь знаете меня, душа моя; не правда ли?

Я старалась выразить ему, что вероятно, он лучше знает, что нам должно предпринять; только быль ли он уверен в своей осведомленности?

-- Душа моя, - отвечал он: - знаю, знаю, неужели вы думаете, что я действую без всякого разсчета? Ведь я инспектор Боккет, разве вы не знаете?

"да!"

-- В таком случае пожалуйста будьте покойны и положитесь на меня; поверьте, что я принимаю участие в этом деле и в вас не менее самого Лэйстера Дэдлока, баронета. Теперь вы верите, что я поступаю хорошо?

-- Превосходно, сэр!

И мы снова очутились на скучной дороге, по которой мы так долго ехали, и снова разбивали грязную слякоть и тающий снег, как разбивается поток воды колесами водяной мельницы.