Холодный дом.
LVIII. Зимний день и зимняя ночь.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Холодный дом. LVIII. Зимний день и зимняя ночь. (старая орфография)

LVIII. Зимний день и зимняя ночь.

По-прежнему невозмутимый, как и подобает ему, городской домь Дэдлоков обычным образом выступает на улицу громадного размера. Пудреные головы от времени до времена виднеются там в окнах передней, посматривая на праздный свет, который как новая пудра целый день падает с неба; в тех же самых покоях абрикосовый цвет, чувствуя свое экзотическое происхождение и наскучив суровою погодой, которая бушует за дверьми, льнет поближе к камину. Распространяется слух, что миледи отправилась в Линкольншэйр, но что теперь ожидают её возвращения.

Впрочем, молва, слишком обремененная своими обязанностями, не хочет вместе с нею удалиться в Линкольншэйр. Она все продолжает странствовать и болтать по городу. Она знает, что несчастный, злополучный человек, сэр Лэйстер, переносит тяжкую долю. Она выслушивает, эта милая молва, всевозможные возмутительные вещи. Всему окрестному околодку на пять миль кругом она представляет повод быть в веселом расположении духа. Не знать, что с Дэдлоками случилось несчастие, значит показать себя совершенным невеждою. Один из заклинателей административного мира с щеками абрикосового цвета и с горлом скелета уже заранее представляет себе все главные обстоятельства, которые последуют при разсмотрении в палате перов просьбы сэра Лэйстера о разводе.

У ювелиров Блэйза и Спаркля и продавцов шелковых материи Шайна и Глосса это событие есть и будет реторическим общим местом, характеристикою современности и отличительною чертою нынешняго столетия. Покровительницы этих учреждении, хотя в высшей степени скромные и непроницаемые для толпы, будучи здесь так же тщательно взвешены и вымерены, как и всякий другой предмет в торговом фонде, совершенно разгадываются со стороны господствующого вкуса сидящим за конторкою господином с костлявыми руками. "Наша публика, мистер Джонс - сказали Плэйз и Спаркль с костлявыми руками - наша публика, сэр, ни что иное, как овцы, настоящия овцы. Куда тронутся две или три посмелее, все остальные за ними же. Присмотрите хорошенько за теми двумя или тремя, мистер Джонс, и все стадо будет в ваших руках". Точно таким же образом Шайв и Глосс дают наставление своему Джонсу, где отыскивать фешенебельный народ и как вводить то, что они, Шайв и Глосс, выбирают в свои магазины, как вводить его в моду. На тех же самых незыблемых началах, мистер Сладдери, кингопродавец, положительно утверждает в этот самый день: "Как же, сэр, есть очень много вестей, касающихся леди Дэдлок, вестей, которые в большом ходу между моими высокостепенными знакомыми, сэр. Мои знатные знакомые должны же ведь, как изволите убедиться, должны же говорить о чем-нибудь, сэр; а стоит только избрать предмет для одной или двух леди, которых я мог бы назвать, чтобы заставить толковать об этом всевозможных леди. То, что я должен бы был сделать с этими леди, в случае какой либо новости, которую бы вы предоставили мне распространить между ними, оне приняли на себя сами, хорошо зная леди Дэдлок и завидуя ей, хотя может быть, весьма умеренным и невинным образом, сэр. Вы убедитесь, сэр, что эта материя приобретает большую популярность у наших благородных знакомых. Если бы можно было обратить эту молву в спекуляцию, она доставила бы большие деньги. И когда я говорю вам таким образом, вы, без сомнения, верите мне, сэр; потому что я сделал своим постоянным занятием изучение своих благородных знакомых с тем, чтобы мочь заводить их как часы, сэр".

Молва достигает полного развития в столице и ей не хочется отправиться в Линкольншэйр. В половине шестого после полудня, любимый час конногвардейцев, достопочтенный мистер Стэбльз делает новую заметку, которая уничтожает все прежния остроты, служившия основанием его знаменитости. Эта блестящая острота касается каких-то подробностей ухода за заводскими лошадьми и получает чрезвычайный известность в обществе конских охотников.

На обедах и балах то же самое: на горизонте, который миледи часто украшала своим присутствием, посреди созвездий, которые не далее как вчера она помрачала, своими достоинствами, она остается главным предметом для разговоров. Что это? Кто это? Когда это? Где это? Как это? Об ней разсуждают и спорят самые близкие из её друзей и знакомых, разсуждают самым остроумным образом, употребляя самые новые выражения, самые новые приемы, самую новую интонацию и сохраняя самое совершенное, великосветское равнодушие. Замечательная черта этой материя состоит в том, что ее находят до того заманчивою и неистощимою, что многия особы начинают выезжать в свет, тогда как прежде никуда не показывались. Это положительно известно! Вильям Буффи приносит одну из подобных новостей из дома, где он обедает, в палату, в которой заседает; там вождь его партии сообщает ее любопытным вместе с своею неистощимою табакеркою и собирает вокруг себя такия густые толпы жадных слушателей, что председатель, который предварительно пропустил себе в ухо эту новость под букли парика, кричит по три раза: "Прошу на места!", кричит и не производят ни малейшого действия.

Одною из странных и замечательных особенностей этой молвы, сделавшейся общим занятием для городского населения, было то, что люди, только подходившие к окраине круга благородных знакомых мистера Сладдери - люди, которые ничего не знают и ничего не знали о леди Дэдлок, считают необходимым для поддержания своей репутации утверждать, что этот слух также господствующий предмет их разговора, что его необходимо передавать во вторые руки с самыми модными заметками, самыми модными приемами, с самою модною интонациею голоса, самым модным изящным и великосветским равнодушием, передавать из вторых рук, впрочем, со всеми признаками новизны и оригинальности, в более скромные слои общества и менее лучезарным звездам. Если между этими маленькими сплетниками случится литератор, художник или ученый, то как благородно с его стороны просвещать меньших братий своих помощью своей образцовой, даровитой и разнообразной деятельности и поддерживать их колеблющияся убеждения как будто на каких-то великолепных костылях!

Так протекает зимний день. Сэр Лэйстер, лежа в постели, немного может говорить, хотя с трудом и невнятно. Ему предписано безмолвие и отдохновение и дан небольшой прием усыпительного лекарства, чтобы заглушить его страдания, потому что его старинный враг поступает с ним очень жестоко. Сэр Лэйстер вовсе не засыпает, хотя иногда впадает в какое-то странное. чуткое забытье. Он приказал поднести свою кровать ближе к окну, услыхав, что на дворе ненастье, и велел положить свою голову таким образом, чтобы видеть падающий снег и изморозь. Он смотрит, как они опускаются с неба в продолжение всего зимняго дня. При малейшем звуке в доме - звуке, который тотчас же прекращается, рука его берется за карандаш. Старая домоправительница, сидя возле него и зная, что он намерен написать. говорит шопотом:

-- Нет, он не возвратился еще, сэр Лэйстер. Он отправился поздно ночью. Он еще очень недавно уехал.

Сэр Лэйстер опускает руку и слова принимается смотреть на снег и изморозь, пока они не начинают падать в глазах его, от слишком сосредоточенного внимания, так густо и часто, что он принужден на минуту закрыть глаза, утомившись наблюдать за постоянным кружением снежных хлопьев и ледяных частиц.

Он начал смотреть на них с тех пор, как только лишь разсветало. День еще не истек, когда ему приходят в голову, что пора приготовлять комнаты для миледи. Теперь очень холодно и сыро. Нужно хорошенько растопить камины. Нужно передать людям, чтобы ожидали ее. Не угодно ли вам самой наблюсти за всем этим?

Он пишет эти приказания на аспидной доске, и мистрисс Ронсвел исполняет их, скрепя сердце.

-- Я боюсь, Джордж, - говорит старушка своему сыну, который ожидает ее внизу, стараясь пользоваться её сообществом, когда у нея бывают свободные минуты: - я боюсь, мой милый, что миледи никогда не заглянет в этот дом.

-- Это очень грустное предчувствие, маменька!

-- Даже вовсе не покажется в Чесни-Воулд, мой милый.

-- Это еще хуже. Но почему же, маменька?

-- Когда я видела миледи вчера, Джордж, то мне казалось, что я слышу позади её таинственные шаги, какие раздаются обыкновенно на площадке Замогильного Призрака.

-- Э, подите, подите! Вы пугаете себя старыми, пустыми розсказнями, маменька.

-- Вовсе нет, мой милый. Вовсе нет. Вот уже скоро шестьдесят лет, как я живу в этом семействе, а между тем я прежде никогда не боялась ничего подобного. Но теперь все разрушается, мой милый; знаменитая старая фамилия Дэдлоков разрушается.

-- Я очень благодарна судьбе, что я довольно долго жила здесь, чтобы разделять с сэром Лэйстером его страдания и безпокойства; я знаю, что я не так еще стара и не так безполезна, чтобь он предпочел мне кого нибудь в настоящем случае и в теперешней моей должности. Но шаги на площадке Замогильного Призрака доканают совершенно миледи, Джордж; несколько дней тому назад шаги эти слышались позади её, теперь же они равняются с нею и даже опережают ее.

-- Все это так, милая маменька; но я скажу вам опять, что я противного мнения.

-- Ах, я сама желала бы этого, - отвечает старика, качая головою и разводя руки: - но если мои опасения справедливы, и ему необходимо будет узнать об этом кто скажет ему тогда всю правду!

-- Это её комнаты?

-- Это комнаты миледи в том самом виде, как она оставила их.

-- Именно, теперь, - говорит кавалерист, посматривая вокруг себя и понижая голос: - я начинаю понимать, каким образом вы усвоили себе ваш взгляд на вещи. Комнаты представляют всегда что-то страшное, когда оне, подобно этим, приготовлены для особы, которую вы привыкли видеть здесь, но которая между тем в отсутствии по какой-то странной причине; это хоть на кого навеет неприятные мысли.

И он почти прав. Как обыкновенная разлука предзнаменует нам великую последнюю разлуку, так огромные комнаты, лишенные обычного присутствия известной особы, грустно нашептывают нам, что должно некогда сделаться с вашею и моею комнатами. Покои миледи, оставленные ею, кажутся пустыми, мрачными и заброшенными; и во внутренней комнате, где мистер Боккет в минувшую ночь производил секретное исследование, следы ей платьев и драгоценных вещей, даже зеркала, приученные отражать эти платья и вещи, когда они составляли часть её особы, являются теперь опустелыми, одинокими. Как ни мрачен, как ни холоден зимний день, но в этих опустелых комнатах кажется еще мрачнее и холоднее, холоднее, чем в иной лачуге, которая вовсе не умеет спорить с погодой; и хотя слуги растопляют огни за решетками каминов и ставят стулья и кушетки позади стеклянных экранов, которые пропускают потоки красноватого света в самые отдаленные углы, в комнате все-таки царствует густой сумрак, который никакой свет не в состоянии разогнать.

Старая домоправительница и сын её остаются тут, пока все приготовления оканчиваются, потом она возвращается наверх. Все это время Волюмния заступает место мистрисс Ронсвел, хотя жемчужные ожерелья и банки с румянами, предназначенные восхищать Бат, не имеют для страдальца почти никаких прелестей при настоящих обстоятельствах. Волюмния, о которой не предполагали, чтобы она знала в чем дело (и которая действительно не была посвящена в его тайны), считала своим непременным долгом предлагать приличные обстоятельствам замечания; затем она заменяла их попечительным выглаживанием белья, осторожным и хлопотливым хождением взад и вперед на ципочках, бдительным взиранием на глаза своего родственника и тихим, грустным шопотом к самой себе: "он уснул". В опровержение этого излишняго замечания сэр Лэйстер не без досады, впрочем, писал на доске: "Я не сплю".

Пододвинув затем стул к кровати и заняв место возле почтенной и чопорной домоправительницы, Волюмния сидит в некотором отдалении от стола и чувствительно вздыхает. Сэр Лэйстер наблюдает за снегом и изморозью и слушает, не раздаются ли шаги человека, возвращения которого он дожидается. В ушах его престарелой прислужницы, которая похожа в эту минуту на фигуру, выступившую из рамы старинной картины с тем, чтобы звать последняго из Дэдлоков на тот свет, молчание прерывается эхом её же собственных слов: "Кто же скажет ему правду!" Он прошел в это утро через руки слути, чтобы сделаться по возможности благовиднее, и попечения эти оправдались успехом, в той мере в какой дозволяли оостоятельства. Он поддерживается подпорками, его седые волосы причесаны обычным манером, белье его приведено в безукоризненную снежную белизну, и он завернут теперь в такой же белый халать. Лорнет и часы лежат у него под рукою. Необходимо, не столько может быть для его собственного достоинства, сколько для её спокойствия, чтобы он казался как можно менео взволнованным и походил на самого себя. Женщины не преминут болтать, и Волюмния, хотя и принадлежит к фамилии Дэдлоков, не сделает в этом случае исключения. Он держит ее при себе, без всякого сомнения, для того, чтобы предупредить её разговоры в другом месте. Он чувствует себя очень худо; но он противостоит теперь страданиям душевным и телесным с замечательным мужеством.

Прекрасная Волюмния, будучи одною из тех ветрениц, которые не могут долго сохранят молчание, не подвергаясь неминуемой опасности испытать влияние скуки, скоро возвещает о приближении этого чудовища продолжительным и непрерывным зеваньем. Находя невозможным преодолеть это желание зевать другим каким нибудь способом, кроме разговора, она говорить мистрисс Ронсвел много комплиментов насчет еи сына; она объявляет, что он решительно один из привлекательнейших юношей, каких ей когда либо случалось видать, такой же воинственный по наружности, как незабвенный для нея лейб-гвардеец, избранник её сердца, который был убит при Ватерлоо.

Сэр Лэйстер выслушивает этот отзыв с таким удивлением и приходить от него в такое замешательство, что мистриссь Ронсвел находит нужным объясниться.

-- Мисс Дэдлок говорит не о старшем моем сыне, сэр Лэйстер, а о младшем. Я снова отыскала его. Он воротился домой.

Сэр Лэйстер прерывает молчание пронзительным криком.

-- Джордж? Ваш сын Джордж воротился домой, мистрисс Ронсвел?!

Старая домоправительница отирает себе глаза.

-- Благодарение Богу. Да, сэр Лэйстер.

Неужели это обретение человека потерянного, это возвращение человека, давным давно погибшого для родительского дома, представляется ему, как сильное подтверждение его надежд? Неужели он думает: "Не успею ли и я, при помощи, которую имею, возвратить ее? Она скрылась неизвестно куда несколько часов тому назад, между тем как он пропадал многие и многие годы?"

Напрасно стали, бы убеждать его теперь; он решился говорить и говорить. Он произносит густую массу звуков, довольно ясных, впрочем, чтобы можно было понять его.

-- Почему вы не сказали мне об этом, мистрисс Ронсвел?

-- Это случилось только вчера, сэр Лэйстер, и я думала, что вы не довольно еще оправились для того, чтобы говорить вам о подобных вещах.

При этом легкомысленная Волюмния вспоминает с легким визгом, что никто еще не знал, сын ли он мистрисс Ронсвел, и что мистрисс Ронсвел вовсе не намерена была говорить кому либо об этом. Но мистрисс Ронсвел возражает против этого с таким жаром, который заставляет лиф её значительно подниматься, что она, конечно, объявила бы об этом сэру Лэйстеру, лишь только ему сделалось бы легче.

-- Где ваш сын Джордж, мистрисс Ронсвел? - спрашивает сэр Лэйстер.

-- В Лондоне?

Мистрисс Гонсвел принуждена признаться, что он в этом же доме.

-- Позовите его ко мне в комнату. Позовите его теперь же.

Старушке не остается ничего делать кроме как идти за сыном. Сэр Лэйстер с свойственным ему самообладанием, несколько поправляется на своем кресле, чтобы принять молодого человека. Когда он совершает это, он снова смотрит в окно на падающий снег и изморозь, и снова прислушивается к отдаленному шуму шагов. Большие вороха соломы набросаны по улице, чтоб заглушить неосторожный стук; они стелются до самой двери, поворачивающейся на тяжелых петлях.

Он возлежит таким образом, повидимому, забыв о новом предмете своего удивления, когда домоправительница возвращается в сопровождении сына-кавалериста.

Мистер Джордж тихонько подходит к кровати, кланяется, выставляет вперед грудь и стоит с раскрасневшимся лицом, стыдясь самого себя от всего сердца.

-- Праведное небо! это действительно Джордж Ронсвел! - восклицает сэр Лэйстер. - Помните ли вы меня, Джордж?

Кавалерист должен был прежде взглянуть на него и отделять постепенно один звук его речи от другого, прежде чем он понял, что говорят ему; но исполнив это и поддерживаемый своею матерью, он отвечает:

-- У меня была бы слишком дурная память, сэр Лэйстер, если бы я не помнил вас.

-- Когда я смотрю на вас, Джордж Ронсвел, - замечает сэр Лэйстер с принуждением: - мне приходит в голову мальчик, живший в Чесни-Воулде... я хорошо помню... очень хорошо.

Он смотрит на кавалериста, пока слезы не начинают падать у него из глаз; потом он снова обращает внимание на снег и изморозь.

-- Извините меня, сэр Лэйстер, - говорит кавалерист: - но не позволите ли вы мне употребить в дело свои руки, чтобы приподнять вас. Вам будет ловче, сэр Лэйстер, если вы допустите меня поправить вам изголовье.

-- Если вам угодно, Джордж Ронсвел... если вы будете тал добры...

Кавалерист берет его на руки, как ребенка, легонько поднимает его и поворачивает лицом прямее к окну.

-- Благодарю вас. У вас услужливость и любезность вашей матушки, - отвечает сэр Лэйстер: - и при этом ваша собственная сила. Благодарю вас.

Он делает ему рукою знак, чтобы он не уходил. Джордж спокойно стоит у изголовья, дожидаясь, что его что-нибудь спросят.

-- Для чего вы хотели скрываться?

Сэру Лэйстеру нужно некоторое время, чтобы произнести эту фразу.

чтобы мне вообще оставаться в неизвестности. Это потребует объяснений, которые не очень трудно угадать заранее; но теперь они кажутся не. вполне уместными и не представляются мне самому довольно уважительными. Хотя мнения изменяются смотря по различию предметов, но, я думаю, все согласятся в том, сэр Лэйстер, что мне нечем похвастаться.

-- Вы были солдатом, - замечает сэр Лэйстер: - и честным солдатом.

Джордж делает воинственный поклон.

-- Сколько нужно, сэр Лэйстер, я исполнял свой долг по правилам дисциплины - вот все, что могу я сказать в свою пользу.

-- Я уверен, что вы говорите правду. Но нет. В придачу к моему прежнему недугу, я испытал внезапный и жестокий удар. Это было что-то умерщвляющее (он старается опустить одну руку с кресла), что-то такое, что уничтожало все способности, мешало разсудок (он дотрогивается себе до губ).

Джордж, со взором, исполненным доверия и сочувствия, делает еще поклон. Давно минувшия времена, когда оба они были молодыми людьми (кавалерист, конечно, значительно юнейшим) и смотрели, бывало, друг на друга в Чесни-Воулде, приходят теперь обоим на память и утешают их.

Сэр Лэйстер, с видимым намерением сказать что-то прежде, чем он снова впадет в упорное молчание, старается подняться на своем изголовьи и придерживаться за столбы кровати. Джордж, наблюдающий за всеми движениями его, снова берет его на руки и укладывает его по его желанию.

-- Благодарю вас, Джордж. Вы моя правая рука. Вы часто носились, бывало, с моими ружьями в Чесни-Воулде, Джордж. Теперь вы мне, в этих странных обстоятельствах, как-будто свой, совершенно свой.

-- Я готов был прибавить, - продолжает сэр Лэйстер: - я готов был прибавить, относительно перенесенного мною удара, что он, к несчастью, постиг меня в одно время с маленьким недоразумением, возникшим между миледи и мною. Я не хочу этим сказать, чтобы у нас была размолвка, потому что подобной размолвки не было, но возникло недоразумение касательно некоторых обстоятельств, важных исключительно лишь для нас, что и лишает меня на некоторое время сообщества миледи. Она нашла необходимым предпринять путешествие; верно, скоро возвратится. Волюмния, что, внятно я говорю? Слова не совсем-то слушаются меня, когда приходится произносить их.

Волюмния понимает его совершенно; и в самом деле, он объясняется с несравненно большею полнотою и отчетливостью, чем можно было бы подумать минуту тому назад. Усилие, которое он употребляет для этого, отражается в безпокойном и болезненном выражении его лица. Только сила воля и твердая решимость позволяют ему преодолеть недуг.

-- Таким образом, Волюмния, я хочу сказать в вашем присутствии и в присутствии моей старинной домоправительницы и подруги, мистрисс Роневел, которой преданность и верность не подвержены никакому сомнению, в присутствии её сына, Джорджа, который возвращается в дом моих предков в Чесни-Воулде, как фамильное воспоминание моей юности, что в случае, если я уже не оправлюсь, в случае, если я потеряю способность говорить и писать, хотя я надеюсь все-таки на лучшую участь...

Старая домоправительница тихонько рыдает; Волюмния находится в сильном волнении с ярким румянцем на щеках; кавалерист, сложив руки и склонив голову, слушает с большим вниманием.

нахожу никакой причины пожаловаться на нее. Что я всегда сохранял к ней самую горячую привязанность и теперь сохраняю ее в той же степени. Скажите это ей и всякому другому. Если вы передадите это кому бы то ни было в более слабых выражениях, то вы будете виноваты передо мною в преднамеренном предательстве.

Волюмния, трепеща, произносит уверения, что она будет повторять слова эти с буквальною точностью.

-- Миледи занимает слишком завидное положение, она слишком прекрасна собою, слишком преисполнена отличными качествами; она слишком возвышается во многих отношениях перед людьми, которыми окружена, для того, чтобы не иметь врагов и порицателей; я говорю это с полным убеждением. Да будет же известно всем и каждому, как известно теперь вам, что будучи в здравом уме и совершенной памяти, я не отвергаю ни одного из распоряжений, сделанных в её пользу. Я не сокращаю ничего от того, что прежде предназначил ей. Я остаюсь в прежних отношениях с нею, и я не отменяю, имея, впрочем, полную к тому возможность, как видите, если бы хотел того, не отменяю ни одного действия, направленного к её пользе и благополучию.

Подобный официальный поток слов, во всякое другое время, как это часто случалось, показался бы напыщенным и театральным: но теперь он отличается серьезным характером и проникнут неподдельным чувством. Благородная важность сэра Лэйстера, его верность, его рыцарская готовность защитить жену от нареканий, его великодушное забвение собственного горя и собственного достоинства для её блага заслуживают похвалы и носят на себе печать мужества и правоты.

Измученный от напряженных усилий говорить, он лежит, прислонив голову к спинке кровати, и закрывает глаза; это продолжается не более минуты; тут он снова начинает наблюдать за погодою и прислушиваться к замирающим звукам. Оказывая сэру Лэйстеру много маленьких услуг, которые тот принимает с особенною благосклонностью, кавалерист скоро делается ему необходимым. На этот счет ничего не было сказано, но дело объяснилось само собою. Кавалерист отступает на шаг или на два назад, чтобы не стоять перед глазами у сэра Лэйстера, и занимает позицию несколько позади стула своей матери.

увеличивается, яркий газ зажигается на улицах; но за то и упрямые масляные фонари, которые еще удерживают местами свое господство, нося в себе замершие или растаявшие начатки жизни, кажется, задыхаются, как будто в последния минуты существования, точно рыбы, случайно выпрыгнувшия из воды. Люди, которые, катались по соломе и хватались за замок, с целью "осведомиться о здоровье", начинают возвращаться домой, начинают одеваться, обедать, разсуждать о своем дорогом приятеле на всевозможные новые манеры, о которых мы уже упомянули.

Теперь cэpy Лэйстеру становится хуже, он не находит себе покоя, чувствует везде неловкость и сильно страдает. Волюмния зажигает свечку (по свойственной ей способности делать все некстати), но ее просят снова загасить ее, потому что еще недовольно темно. Между тем, в самом деле, уже темно, так темно, как будет темно в продолжение всей ночи. От времени до времени Волюмния делает попытки снова зажечь свечу. Нет. Гасите ее поскорее. Теперь еще недовольно темно. Старая домоправительница первая понимает, что он старается поддержать в себе убеждение, что сще не очень поздно.

-- Милый сэр Лэйстер, мой почтенный господин, говорит она едва слышным шопотом: - я должна, для вашего же блага и исполняя свою обязанность, позволить себе смелость заметить вам и просить вас, чтобы вы не лежали здесь в темноте одни, в постоянном ожидании и волоча таким образом и без того длинное время. Позвольте мне опустить занавески, зажечь свечи и все привести около вас в порядок. Часы на церковной башне будут тогда бить точно также, сэр Лэйстер, и ночь пройдет точно также скоро. Миледи возвратится, возвратится в свое время, ни раньше, ни позднее.

-- Я знаю это, мистриссь Ронсвел, но я слаб, а он уехал так давно.

-- Не очень еще давно, сэр Лэйстер. Нет еще и суток.

Он произносит это со стоном, который терзает её сердце

потихоньку прохаживаться, мешает огонь в камине или подходит к тусклому окну и смотрит чрез его стекла. Наконец, он говорит ей снова, преодолевая свою немощь:

-- Вы, в самом деле, правы, мистрисс Ронсвел: нельзя не сознаться в том, теперь уже поздно, а они не возвращаются. Хуже не будет. Осветите комнату!

Когда комната освещается и вид в окно становится для него закрытым, ему остается только слушать и прислушиваться.

ничтожны, как ни мало состоятельны подобные утешения, все-таки намеки на приезд миледи пробуждают в нем заснувшую надежду. Наступает полночь и вместе с нею какой-то грустный промежуток пустоты и мертвенности. Мало карет проезжает по улицам, и нет других запоздавших звуков по соседству; только какой-нибудь смертный, напившийся до такого настроения, что начинает кочевать по холодному поясу столицы, тащится, ворча и ревя вдоль мостовой. В эту зимнюю ночь все так тихо, что прислушиваться к этому упорному молчанию точно то же, что смотреть в густую непроницаемую темноту. Если какой-нибудь отдаленный звук раздается в эту минуту, то он проходит по мрачному пространству, как бледный поток света, и потом все становится еще молчаливее, еще мрачнее, еще мертвеннее.

Вся корпорация слуг отсылается спать (они идут не без удовольствия, потому что минувшую ночь провели на ногах) и только мистрисс Ронсвел и Джордж, остаются на страже в комнате сэра Лэйстера. Пока ночь медленно подвигается, или, скорее, пока она останавливается, как-будто между двумя и тремя часами, они видят, в какой мере нетерпеливо желает сэр Лэйстер осведомиться о погоде, теперь, когда он не может непосредственно наблюдать за нею. Потому Джордж, регулярно обходя комнаты дозором каждые полчаса, распространяет свои марши до парадной двери, заглядывает за эту дверь и, возвращаясь, приносит, по возможности благоприятное известие о самой ужасной из ночей: изморозь все еще опускается с неба, и каменные тротуары покрыты снежною грязью, достигающею до лодыжки пешехода. Волюмния в своей комнате, находящейся в уровне с одною из отдаленных площадок лестницы, на втором повороте её, где исчезает уже всякая резьба и позолота, в комнате, какую, обыкновенно, гостеприимные родственники предоставляют своим кузинам, с страшным и уродливым, точно недоношенное дитя, портретом сэра Лэйстера, портретом, изгнанным из парадных аппартаментов за свои уродства и преступную неблаговидность, хотя во время оно он украшал при каком-то торжественном случае целый двор, будучи поставлен на возвышении и обвит ветвями, которые теперь, высохнув, кажутся образчиками допотопного чая, - Волюмния в этой комнате испытывает все степени страха и тревоги. Не последнее и не самое незначительное, может быть, место занимает в этом деле вопрос о том, что постигнет её маленький доход, в случае, если, как она выражается, "что-нибудь приключится" сэру Лэйстеру. Вообще что-то такого в этом роде, что-то касающееся обстоятельства, которое ожидает всякого самого совершенного, добросовестного и безукоризненного баронета в целом белом свете. Следствием этих тревог и волнении оказывается то, что Волюмния не может лечь спать в своей комнате или сесть там у камина; но должна идти, повязав свою прекрасную голову великолепною шалью и драпировав свои изящные формы в широкий пеньюар, идти странствовать по дому, подобно привидению. Преимущественно она стремится в те комнаты, роскошные и натопленные, которые приготовлены для особы, медлящей своим возвращением. Так как уединение при подобной обстановке не может показаться особенно заманчивым, то Волюмния имеет при себе служанку, которая, быв нарочно стащена для того с постели и отличаясь при этом холодностью чувств, сонливостью и вообще недостатками обиженной девушки, которую обстоятельства заставляют служить кузине, тогда как она дала себе прежде честное слово не расточать своих попечений особе, получающей менее десяти тысяч фунтов дохода, не носит на лице своемь особенно отрадного выражения. Периодические визиты кавалериста в эти комнаты, когда он обходит их дозором, могут служить залогом защиты и покровительства в случае нужды для госпожи и её служанки, и потому делает их в эти томительные часы ночи очень приветливыми в отношении к воину.

Когда послышатся шаги его, оне обе делают в своем туалете некоторые маленькия приготовления для приема его; все же остальное время дли прогулокь своих посвящают легкой дремоте и отчасти не лишенным горечи и досады разговорам, например, по вопросу о том, упала-ли бы или не упала мисс Дэдлок, положившая ноги на решетку камина, упала-ли бы она в огонь или нет, если бы её добрый гений - служанка не спасла её (к крайнему, впрочем, своему удовольствию)?

-- Как теперь чувствует себя сэр Лэйстер, мистер Джордж? - спрашивает Волюмния, поправляя свою чалму.

-- Да что, сэр Лэйстер все в том же положении, мисс. Он очень тих и слаб, и иногда немножко заговаривается

-- Нет, кажется, не могу сказать, чтобы спрашивал, мисс, по крайней мере, я не слыхал, мисс.

-- Это в самом деле очень грустное время, мистер Джордж.

-- Действительно, мисс. Не лучше ли бы было лечь вам в постель?

-- Вам гораздо бы лучше лечь в постель, мисс Дэдлок, - подтверждает служанка резким и решительным тоном.

Очень может случиться, что ее спросят, очень может случиться, что она понадобится именно под впечатлением мгновения. Она никогда не простила бы себе, "если бы что-нибудь случилось" в то время, как её не будет на избранном посте. Она соглашается вступить в разсмотрение вопроса, возбужденного её служанкой, вопроса о том, почему избранный пост именно приходится в этом месте, а не в её комнате (которая, надобно заметить, ближе к покою сэра Лэйстера); но потом неожиданно и довольно непоследовательно объявляет, что она останется на этой позиции. Волюмния вслед за тем поставляет в числе своих заслуг, что она "не сомкнула ни единого глаза", словно у нея было тридцать глаз, хотя и это заключение её трудно согласить с тем обстоятельством, что она не могла держать свои глаза открытыми сряду более пяти минут.

Но когда наступают четыре часа, а темнота и безмолвие между тем продолжаются, постоянство Волюмнии начинает колебаться, или, лучше сказать, оно еще более усиливается; она убеждается теперь, что долг её быть готовою к завтрашнему дню, когда, может быть, от нея потребуют самой разнообразной деятельности, что в самом деле, несмотря на бдительность, с ксторою она старается сохранить свой настоящий пост, от нея, может быть, ожидают, как подвига самоотвержения, что она оставит этот пост. Потому, когда кавалерист снова появляется и произносит: "Не лучше ли бы вам лечь в постель, мисс?" и когда горничная протестует более убедительным против прежнего голосом: "Вам гораздо-бы лучше лечь в постель, мисс Дэдлок!" она тихонько привстает и говорит слабым и покорным голосом:

-- Делайте со мною все, что считаете за лучшее!

Мистер Джордж, без сомнения, считает за лучшее, взяв ее под руку, проводит до двери её апнартамента, а горничная без сомнения, думает, что лучше всего броситься теперь в постель, без дальнейших церемоний. Как бы то ни было, намерения эти приводятся в исполнение; и теперь кавалерист, обходя дозором, остается единственным охранителем и соглядатаем дома.

под дверь, в углы рам, во всякую щель и трещинку и там изнывает и уничтожается. Он все еще падает, падает на крыши, падает на пол галлереи и проникает даже сквозь помост её: - кап, кап, кап - падает с регулярностью шагов привидения, на каменный пол дома.

Кавалерист, в котором воспоминание былого пробуждаются под влиянием уединенного величия громадного дома, так как Чесни-Воулд никогда не был для него чужим, входит вверх по лестницам и отправляется по главным комнатам, держа свечку от себя на разстоянии руки. Размышляя о своей прекрасной судьбе в течение последних, недель, о своем детстве, проведенном в деревне, и о других периодах жизни, так странно сведенных вместе чрез обширный промежуток, размышляя об убитом человеке, которого образ живо напечатлелся в душе его, размышляя о леди, которая оставила эти комнаты, но признаки недавняго присутствия которой виднеются на каждом шагу, размышляя о хозяине дома, который теперь на верху, он смотрит то туда, то сюда и воображает, как бы он увидал теперь что-то такое, к чему подойти, на что положить руку, с тем, чтобы доказать, что это игра воображения, в состоянии только человек особенно отважный. Но все пусто; пустота как и мрак царствуют вверху и внизу, пока кавалерист снова поднимается по большой лестнице; пустота томительная, как безмолвие.

-- Все уже приготовлено, Джордж Ронсвел?

-- Все готово и в порядке, сэр Лэйстер.

-- Ни малейшей весточки?

-- Нет ли письма, о котором, может быть, забыли доложит?

Но он сам уверен, что подобная надежда не может осуществиться, потому опускает голову, не ожидая ответа.

Принаровившись к нему, как он сам признавался в том за несколько часов, Джордж Ронсвел приводит его к более удобные положения, в течение длинного промежутка безмолвной зимней ночи; поняв совершенно самые заветные из его желаний, он гасит свечку и поднимает шторы при первом проблеске дня. День приходит, как призрак. Он холоден, безцветен, не обозначается определительно; он предпосылает себе поток зловещого света, как будто взывая безпрестанно:

"Посмотрите, что я несу вам, вам, которые дожидаетесь с таким нетерпением и забываете о сне!"