Холодный дом.
LXI. Открытие.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Холодный дом. LXI. Открытие. (старая орфография)

LXI. Открытие.

Дни, в которые я посещала этот ничтожный уголок, украшенный присутствием моей милочки, никогда не изгладятся из моей памяти. Я никогда не вижу его, никогда не желала бы увидать его снова; я была с тех пор там только раз; но в воображении моем носился над этим местом какой-то грустный ореол, который никогда не перестанет сиять там.

До сих пор не проходило дня, чтобы я не побывала у них. Я находила там раза два или три мистера Скимполя, игравшого на фортепьяно и говорившого по обыкновению очень безпечно. Теперь, кроме моего убеждения, что, ходя к Ричарду, он изыскивает способы без всякого, впрочем, намерения, делать его беднее и беднее, я уверялась, что в его беззаботной веселости было что-то слишком несовместное с глубоким характером Ады и её образом жизни. Я ясно видела также, что Ада разделяет мои ощущения. Вследствие этого, после довольно долгих размышлений, я решилась сделать мистеру Скимполю нарочно визит с тем, чтобы попробовать объясниться с ним на этот счет. Моя милочка в такой мере заслуживала полного моего участия, что делала меня смелою.

Я отправилась однажды утром в Сомерс-Тоун, в сопровождении Чарли. Когда я приближалась к цели своего путешествия, мне чрезвычайно захотелось воротиться назад; потому что я понимала, как тщетны были бы мои попытки произвести какое-либо впечатление на мистера Скимполя и как несравненно вероятнее было, что я потерплю совершенное фиаско. Впрочем, я подумала, что, приехав, нужно было кончить начатое. Я дрожащею рукою постучалась в дверь мистера Скимполя, постучалась буквально рукою, потому что звонка не было, и после долгих переговоров была допущена во внутренность дома ирландкою, которая стояла в то время на лестнице, разламывая кочергою крышку кадки с тем, чтобы затопить ею печку.

Мистер Скимполь, лежа на диване в своей комнате и слегка наигрывая на флейте, был очень рад видеть меня.

-- Как хотите, кому поручить принять вас? - спросил он. - Кого предпочтете вы избрать в церемониимейстерши? Или желаете всех трех дочерей, которые встретят вас радостным криком?

Я отвечала, уже несколько потерявшись, что я желала бы переговорить исключительно с ним, если он позволит мне это.

-- Милая моя мисс Соммерсон, с величайшим восторгом! Без сомнения, - сказал он, придвинув кресло к мягкому стулу и показывая на лице своем самую обворожительную улыбку: - без сомнения, это не по делу. В таком случае, беседа ваша не может не доставить мне много удовольствия!

Я отвечала, что он может быть уверен, что я пришла не за делом, хотя цель моего посещения и не совсем отрадная.

-- В таком случае, моя милая мисс Соммерсонь, - произнес он тоном искренней веселости: - в таком случае, лучто не упоминайте об этом. Для чего говорить о том, что не может доставить удовольствия? Я никогда не делаю этого. А вы еще более веселое существо, во всех отношениях, нежели я. У вас совершенно веселый характер, у меня же не вполне; следовательно, если я не упоминаю о неприятных предметах, еще менее прилично это делать вам! Основываясь на таких соображениях, мы поговорим о чем-нибудь другом.

Хотя я и была приведена в некоторое замешательство, однако собралась с духом и отвечала, что я все-таки намерена переговорить о том, зачем пришла.

-- Я почел бы заблуждением с своей стороны, - сказал мистер Скимполь с легким смехом: - если бы поверил, что мисс Соммерсон способна на это. Но я слава Богу, не верю, не верю!

-- Мистер Скимполь, - сказала я, подняв глаза и взглянув на него пристально: - я так часто слыхала от вас, что вы решительно не освоились с обыденными житейскими делами...

-- Может быть вы разумеете дела наших банкирских домов, под фирмою: "фунты стерлингов и шиллингов, или их... как его зовут... их младшого товарища? Да, пенсы! - гооворил мистер Скимполь с веселым видом. - Не имею них ни малейшого понятия.

-- Я так часто слышала это, - продолжала я: - что вы верно извините мою смелость в настоящем случае. Я думаю, что вы вполне убедились, что Ричард сделался беднее, чем был прежде.

-- Милая моя! - сказал мистер Скиы ноль: - ни дать, ни взять, как я сам, по словам других.

-- Что он в самых стесненных обстоятельствах.

-- Совершенно подстат мне, - произнес мистер Скимполь с выражением искренняго восторга.

-- Это, разумеется, чрезвычайно тревожит Аду, хотя она и неохотно признается в том; и так как я полагаю, что она имеет менее причин безпокоиться, когда посещения посторонних людей не связывают её, и так как Ричард почти постоянно в самом тяжелом, мрачном настроении духа, то я решилась позволить себе сказать, что если бы вы... не...

Я готова была придти к концу моей фразы, не без сильного, впрочем, затруднения, когда он взял меня за обе руки и с сияющим от радости лицом и искренним восторгом предупредил меня.

-- Если бы я не ходил к ним? Без сомнения, не пойду, моя милая мисс Соммерсон, без сомнения, не пойду. Да и для чего я стал бы туда ходить? Если я куда нибудь хожу, то хожу для удовольствия. Я никуда не являюсь с тем, чтобы испытывать неудовольствие, потому что я создан для наслаждения. Грусть и уныние сами придут ко мне, когда захотят. Теперь я нашел бы очень мало отрады в доме Ричарда, и в последнее время я вообще скучал у него; в настоящую минуту ваша житейская проницательность объясняет мне причину этого. Наши молодые друзья, потеряв юношескую поэтичность, которая некогда была так очаровательна в них, начинают думать: "вот человек, у которого нет ни фунта". Я действительно таков, у меня нет ни фунта, я постоянно нуждаюсь в фунте, то есть нуждаюсь не столько я сам, сколько коммерческие люди, которые хлопочут в этом случае вместо меня. Зачем наши молодые друзья, сделавшись сребролюбцами, начинают думать: "вот человек, у которого есть фунты, который занимает их", что я в самом деле и делаю. Я постоянно занимаю фунты. Наконец наши молодые друзья, низойдя до житейской прозы (что чрезвычайно жаль), лишаются возможности доставлять мне удовольствие. Зачем же после этого я пойду к ним? Это было бы нелепостью!

-- Кроме того, - говорил он, продолжая свои разсуждения тоном искренняго и чистосердечного убеждения: - если я никуда не хожу за тем, чтобы испытывать неудовольствие, что было бы совершенным извращением моих стремлений и варварским обычаем, то зачем я пойду куда бы то ни было с надеждою причинить неудовольствие? Если бы я пришел к нашим молодим друзьям и застал бы их в их обычном грустном расположении духа, я причинил бы им неудовольствие. Сообщество мое было бы неприятно. Они могли бы сказать тогда: "вот человек, у которого были фунты, но который не может заплатить теперь ни фунта"; и я действительно не могу заплатить, как само собою разумеется, об этом не может быть и речи. Таким образом, сострадание требует, чтобы я по возможности не подходил к ним близко, и я не подойду.

Он окончил весело, поцеловал мою руку и поблагодарив меня.

-- Ничто, - сказал он, - ничто, кроме необыкновенного такта мисс Соммерсон, не объяснило бы ему так хорошо его обязанностей.

Мне было очень грустно; но я разсудила, что если бы главная цель была достигнута, то нечего и заботиться о том, как странно и как превратно судил он о всем, что приводило к ней. Я решилась напомнить ему еще другое обстоятельство и не хотела, чтобы он отвернулся от этого.

-- Мистер Скимполь, - сказала я: - прежде, чем кончится мое посещение, я осмеливаюсь сказать, что мне крайне удивительно было услышать от верного человека и не так давно, будто бы вы знали, с кем ушел известный вам бедный мальчик из Холодного Дома, и что вы при этом случае получили подарок. Я не говорила об этом моему опекуну; я боялась, что это без нужды огорчит его; но вам я говорю, что это меня крайне удивило.

-- Нет? В самом деле это удивило вас? - отвечал он вопросительно и приподняв свои прекрасные брови.

-- Весьма удивило.

Он задумался не надолго, и лицо его приняло выражение в высшей степени приятное и умное; потом снова развеселился и сказал самым пленительным образом:

-- Ведь вы знаете, какой я ребенок. Чему же тут удивляться?

Я не имела расположения входить в подробности этого обстоятельства; но так как он любопытствовал узнать их, поэтому я дала понять ему в весьма мягких выражениях, что его поступки обнаруживают неуважение ко множеству моральных обязательств.

Это еще более забавляло его и занимало, и он еще раз сказал: "Нет, в самом деле?" с неподражаемым простосердечием.

-- Ведь вы знаете, я никогда не умел и не умею отдавать отчета в своих поступках. Всякого рода ответственность постоянно была выше моих понятий, или ниже их, не знаю, что именно из двух вернее, - сказал"истер Скимполь: - но, понимая манеру, с которой моя милая мисс Соммерсон (всегда замечательная по её практическому уму и ясности), излагает это дело, я должен думать, что она считает его за денежную сделку, так или нет?

Я неосторожно выразила на это совершенное согласие.

-- А! значит вы видите сами, - сказал он, тряся головой: - что это совершенно выходит из круга моих понятий.

Собираясь уйти, я заметила, что с его стороны нехорошо изменять доверию моего опекуна за взятку.

-- Милая мисс Соммерсон, - отвечал он с чистосердечной веселостью, принадлежавшей только ему одному: - я не умею брать взяток.

-- И даже от мистера Боккета? - сказала я.

-- И даже от него. Словом, ни от кого. Я не знаю цены деньгам. Я не забочусь о них, я не понимаю их, я не нуждаюсь в них, я не держу их, они сами как-то чуждаются меня К чему же я стану брать взятки?

Я показала ему вид, что не согласна с его мнением, но своего мнения не в состоянии была высказать ему.

-- Напротив, мисс Соммерсон, в этом отношении, смею сказать, я занимаю более высокое место перед другими. В этом отношении я стою ныше всего человечества. В этом отношении я могу руководствоваться моей философией. Я ребенок, правда, но ребенок не в пеленках. Я чужд всякого предубеждения. Я свободен, как воздух. Я так далек от подозрения, как жена Цезаря.

Ничто нельзя сравнить с его безпечной манерой, с его игривым безпристрастием, с которым он старался убедил себя. Он играл этим делом как пуховым мячиком; такого легкомыслия, мне кажется, ни в ком нельзя увидеть!

лежит в постели, в это время неожиданно является человек. Представьте себе человека, который требует выдачи мальчика, принятого в дом и положенного в постель в таком состоянии, против которого я сильно возставал. Представьте себе ассигнацию, вынутую человеком, который требовал мальчика. Представьте себе Скимполя, который принял эту ассигнацию от человека, требующого мальчика; представьте себе все это, и вы будете иметь перед собой все факты. Прекрасно. Должен ли Скимполь отказаться от этой ассигнации? Почему он должен отказаться от нея? Скимполь возражает Боккету: "к чсму это? А ничего не смыслю в ней... она для меня безполезна... возьмите ее назад". А Боккет продолжает-таки упрашивать Скимполя принять ее. Теперь скажите, были причины со стороны Скимполя, этого ребенка без всяких предубеждений, принять ее? Разумеется были. Скимполь сразу заметил их. В чем же оне состояли? Скимполь и разсуждает про себя: смотри, братец, ведь это ручная рысь, деятельный полицейский офицер, умный человек, человек, который одарен особенною энергиею и необыкновенною пронырливостью, как в соображениях, так и в действиях, который отыскивает для нас наших друзей и наших врагов, когда они убегают от нас, отмщает за нас, если нас убьют. Этот деятельный полицейский офицер и весьма умный человек, подвизаясь на своем поприще, усвоил сильное верование с деньги; он находит, что деньги весьма полезны для него, и делает их весьма полезными для общества. Скажите, неужели я должен поколебать это верование в Боккете, потому только, что его не достает во мне; неужели я ни с того, ни с другого должен притупить одно из орудий Боккета; неужели я должен лишить Боккета возможности продолжать свои полезные подвиги? И вот еще. Если не простительно в Скимполе принять ассигнацию, то еще не простительнее в Боккете предлагать ее, тем более не простительно, что он человек сведущий. Между тем Скимполь хочет остаться о Боккете при хорошем мнении; Скимполь полагает, что в обыкновенном порядке вещей он непременно должен остаться о Боккете при хорошем мнении. Самые общественные постановления убедительно просят его положиться на Боккета. И он полагается. Вот все, что он сделал!

Я ничего не имела предложить в ответ на это объяснение, и потому простилась. Мистер Скимполь, находясь в превосходном расположении духа, не хотел и слышать о том, чтоб я ушла домой с одной только маленькой Коавинсес, и вызвался проводить меня. По дороге он занимал меня приятным и разнообразным разговором, и на прощанье уверял, что никогда не забудет отличного такта, с которым я так хорошо объяснила ему его обязанности.

Случилось так, что после этого я больше не видела мистера Скимполя, а потому считаю за лучшее кончить все, что я знаю из его истории. Между ним и моим опекуном возникла холодность, основанием которой преимущественно служили его поступки, и его ничем не оправдываемое неуважение к просьбам моего опекуна (как мы впоследствии узнали от Ады) касательно Ричарда. Будучи в долгу у моего опекуна, он нисколько не сожалел об этой размолвке. Лет пять спустя он умер, оставивь по себе дневник, письма и другие материалы, необходимые для его биографии; содержание их показывало, что все человечество было вооружено против такого милого ребенка. Многие находили это приятным чтением, но я не прочитывала из нея более одной мысли, которая случайно попала на глаза, когда я в первый раз открыла книгу. Вот эта мысль:

"Джорндис, сообща со всеми другими, кого я знал, есть олицетворенное самолюбие".

Теперь я приступаю к той части моего рассказа, который очень, очень близко касается меня, и к которой я вовсе не была приготовлена. Воспоминания, пробуждавшияся от времени до времени в моей душе, и имевшия связь с моим бедным прежним лицом, пробуждались собственно потому, что они принадлежали к тому периоду моей жизни, который миновал навсегда, как миновало мое детство. Я не скрывала моих слабостей по этому предмету, напротив, я описывала их так верно, как только могла их представить мне моя память. Я надеюсь и стану поступать таким образом до последних слов этих страниц, которые, я вижу, теперь весьма, весьма недалеки.

Месяцы проходили незаметно; а моя милая подруга, подкрепляемая надеждами, которые она доверила мне, была попрежнему прекрасной звездочкой, освещавшей мрачный и печальный угол. Ричард, еще более утомленный и унылый изо дня в день являлся в Верховный Суд; безмолвно просиживал там целый день и, словом, превратился в одну из теней, которые бродят в том месте. Не знаю, право, узнавали ли в нем судьи того Ричарда, который явился перед ними в первый раз.

Он до такой степени углубился в свою тяжбу, что в минуты более приятного расположения духа признавался нам, что если бы не Вудкорт, он бы лишен был даже удовольствия подышать чистым воздухом. Один только мистер Вудкорт и умел развлечь его внимание, и иногда на несколько часов; он пробуждал его из той летаргии души и тела, в которую Ричард погружался по временам, которая сильно тревожила нас, и повторения которой становились чаще и чаще. Моя милочка справедливо замечала, что он предается своему заблуждению еще более из-за нея. Я нисколько не сомневаюсь, что его желание возвратить потерянное усиливалось печалью за свою молодую жену и принимало характер отчаяния игрока.

Я бывала там, как я уже сказала, во всякое время дня. Вечером я обыкновенно возвращалась домой с Чарли в наемной карете; иногда мой опекун встречал меня, и мы вместе шли домой пешком. Однажды вечером он условился встретить меня в восемь часов. Я не могла уйти, как это всегда почти случалось, аккуратно в назначенное время; я шила для моей подруги и оставалась сделать еще несколько стежек, чтобы кончить работу. Прошло несколько минуть девятого, когда я уложила свою маленькую рабочую корзинку, поцеловала мою милочку и поспешила домой. Мистер Вудкорт пошел со мной, потому что уже начало смеркаться.

Когда мы подошли к обыкновенному месту встречи, - это было близехонько, куда мистер Вудкорт часто провожал меня и прежде, моего опекуна там не было. Мы подождали с полчаса, прогуливаясь взадь и вперед, а опекун мои не являлся. Мы решили, что ему или помешало что-нибудь придти, или он был уже и ушел; и мистер Вудкорт предложил проводить меня до самого дому.

Это была первая наша прогулка, кроме весьма коротенькой к обыкновенному месту встречи с моим опекуномь. Во всю дорогу мы говорили о Ричарде и Аде. Я не благодарила его словами за его внимание, к ним, моя оценка его услуг не могла быть выражена словами; но я надеялась, что, верятно, он поймет меня в том, что я так близко принимала к сердцу.

Придя домой и поднимаясь по лестнице, мы увидали, что мой опекун и мистрисс Вудкорт выходили из дому. Мы находились в той самой комнате, в которую я привела мою милочку, когда молодой её обожатель, теперь такой изменившийся муж, был выбором её неопытного сердца, в ту самую комнату, иль которой мой опекун и я смотрели, как они выходили, озаренные лучами солнца, полные светлых надежд и так много обещавшие.

Мы стояли у открытого окна и смотрели на улицу, когда мистерь Вудкорт заговорил со мной. В один момент я догадалась, что он меня любит. В один момент я убедилась, что мое лицо в глазах его не потеряло прежней своей прелести. В один момент я узнала, что то, что я считала сожалением и состраданием, была преданная, великодушная, верная любовь. О, теперь уже слишком, слишком поздно было узнавать об этом. Это была первая с моей стороны безсознательная мысль. Слишком поздно.

-- Когда я воротился из плавания, - говорил он: - когда я прибыл домой, нисколько не богаче того, каким ушел, когда я нашел вас только-что вставшею после тяжкой болезни, но до такой степени одушевленною пленительным вниманием к другим, до такой степени чуждою всякого самолюбия...

-- О, мистер Вудкорт, оставьте, оставьте! - умоляла я его. - Я не заслуживаю вашей высокой похвалы.

В то время я имела множество самолюбивых чувств, множество!

-- Видят небо, душа души моей, - сказал он: - что моя похвала не есть похвала любовника, но истина. Вы не знаете, что именно окружающие вас видят в Эсфири Соммерсон, какое множество сердец она трогает и пробуждает, какой высокий восторг и какую любовь она завоевывает.

-- О, мистер Вудкорт, - вскричала я: - уж это слишком, слишком много! Я горжусь этим, я поставляю себе это в особенную честь! Слушая вас, я невольно проливаю слезы радости и печали - радости, что я заслужила такую любовь, печали, что я не умела заслужить ее лучше; впрочем, я не имею даже права думать о вашем восторге и вашей любви.

Я сказала это скрепя сердце; когда он хвалил меня таким образом, и когда я слышала, как голос его дрожал от уверенности в справедливости своих слов, я желала быть более достойною его похвалы. Но время еще не ушло для этого. Только сегодня вечером я прочитала эту непредвиденную страницу в моей жизни, но я в то же время дала себе обещание быть достойнее в течение всей моей жизни. Это было для меня утешением, эту служило мне поводом к моему исправлению, и я всегда чувствовала, как, при одной мысли об этом, во мне пробуждалось сознание своего достоинства, которым я была обязана ему.

Он нарушил молчание.

меня плакать), я бы очень слабо доказал, еслиб после слов её, что она не имеет даже права на мою любовь, я бы стал вынуждать от нея это чувство. Неоцененная Эсфирь, позвольте сказать вам, что самое нежное чувство, которое я унес с собой за границу и лелеял в своем сердце, возвышалось до безпредельного пространства, когда я воротился домой. С той минуты, когда я считал себя озаренным лучами доброй фортуны, я постоянно надеялся высказать вам это. Я постоянно боялся, что мне придется высказать вам это напрасно. Мои надежды и мои опасения оправдались сегодня. Я огорчаю вас. Простите! Я сказал все, что лежало на душе!

-- Неоцененный мистер Вудкорт, - сказала я: - прежде чем мы разлучимся сегодня, мне остается сказать вам несколько слов. Я бы не могла вам высказать их так, как бы хотела, я бы не должна говорить... но...

И прежде чем могла продолжать, я еще раз подумала, что не заслуживаю ни его любви, ни огорчения.

--...я глубоко чувствую ваше великодушие, и как сокровище буду хранить воспоминание о нем до последней минуты моей жизни. Я очень хорошо знаю, до какой степени я переменилась, я знаю, что вы совсем незнакомы с моей историей, и наконец я знаю, что верная любовь есть любовь благородная. Ваши слова не произвели бы на меня такого впечатления, если бы они. высказаны были не вами; в устах другого человека они бы не имели для меня такой цены. Поверьте, они не будут потеряны; они послужат мне в пользу.

-- Если, в промежуток времени, когда мы будем встречаться, навещая Ричарда и Аду, а может быть и при других более приятных сценах жизни, если тогда вы заметите во мне что-нибудь особенное и от чистого сердца скажите, что оно лучше во мне, чем бывало прежде; верьте, что такой перемене я буду обязана нынешнему вечеру и вам. Не думайте, милый мистер Вудкорт, что я когда нибудь забуду его; поверьте, что пока бьется во мне сердце, оно не останется нечувствительным к той гордости и радости, которую вы пробудили в нем своей любовью.

Он взял мою руку и поцеловал ее. Он совершенно успокоился, и я чувствовала в себе более бодрости.

-- Из ваших слов, - сказала я: - я должна полагать, что вы успели в своем предприятии?

-- Успел, - отвечал он. - С такою помощью от мистера Джорндиса, какую он оказал мне, я успел.

-- При таком пожелании я буду усерднее работать: оно принудит меня приступить к новым обязанностям... как к исполнению другого священного поручения от вас.

-- Ах, Ричард, Ричард! - воскликнула я невольно: - Что он станет делать, когда вы уедете?

-- Срокь моему отъезду еще не назначен; да если бы он был и назначен, я бы не оставил его, милая мисс Соммерсон.

Мне еще оставалось сообщить ему одну вещь до его ухода. Я знала, что была бы недостойна любви его, еслиб вздумала ее утаить.

которому ничего не остается желать и не о чем жалеть.

Ничего приятнее не мог он услышат, - отвечал он.

-- С детского возраста я была предметом неутомимых попечений самого лучшого из человеческих созданий, к которому я прикована всеми узами привязанности, благодарности и любви; я думаю, что в течение всей мой жизни мне не выразить тех чувств, которыми бывает полна душа моя в течение одного дня.

-- Я вполне разделяю эти чувства, - отвечал он: - вы говорите о мистере Джорндисе.

-- Вам хорошо известны его добродетели, - сказала я: - но мало кто знает величие его характера так, как я знаю. Все его высокия и лучшия качества ни в чем не могли обнаруживаться передо мной так ясно, как в устройстве той будущности, в которой я уже предвкушаю счастье. И если бы вы не питали к нему до этого преданности и уважения, в чем я сомневаюсь, вы бы стали питать их, после этого уверения; они бы пробудились в вас ради меня.

-- Спокойной ночи, - сказала я: - прощайте.

-- Первое пожелание до завтрашней встречи, а второе, как знак прекращения разговоров на эту

-- Да.

Он оставил меня, а я все еще стояла у темного окна и смотрела на улцну. Его любовь со всем её постоянством и великодушием, так неожиданно открылась мне, что не прошло минуты после его ухода, как вся моя бодрость покинула мсня, и в горячем потоке слез я вовсе не видала улицы.

Впрочем, это не были слезы сожаления или печали. Нет. Он называл меня душой души своей и говорил, что я ему буду так же дорога, как и всегда; и мне казалось, будто сердце мое не выдержит восторга от этих слов. Моя первая безразсудная мысль была заглушена во мне. Теперь не поздно было слышать эти слова, не поздно потому, что они воодушевляли меня быть доброй, преданной, признательной и довольной. О, как легок был мой путь, как далеко был легче он против его пути!