Холодный дом.
Часть первая.
Глава IV. Микроскопическая филантропия.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Холодный дом. Часть первая. Глава IV. Микроскопическая филантропия. (старая орфография)

ГЛАВА IV.
МИКРОСКОПИЧЕСКАЯ ФИЛАНТРОПИЯ.

-- Мы должны провести ночь, сказал нам мистер Кендж, когда мы возвратились в его комнату: - в доме мистрисс Желлиби, и, обратясь ко мне, прибавил, что он уверен заранее, что а знаю, кто такая мистрисс Желлиби?

-- Я, впрочем, не знаю, сэр, отвечала а: - может-быть, мистер Карстон или мисс Клер не знают ли?

Однакож нет, никто из них ничего не знал, касательно мистрисс Желлиби.

-- Не-уже-ли! Мистрисс Желлиби... произнес мистер Кендж, став спиною к камину и устремив взор свой на пыльный ковер, лежащий на полу, как-будто на нем была биография этой знаменитой леди: - мистрисс Желлиби, особа с замечательною силою характера; она посвящает себя совершенно-общему благу. В разные периоды жизни она занималась разнообразными общественными вопросами и ныне, пока что-нибудь другое не обратит на себя её внимание, она поглощена совершенно Африкою, в видах размножения кофейных плантаций - туземцев и безопасных колоний по берегам африканских рек, для занятия сильно-развивающимся народонаселением нашего отечества. Мистер Жарндис, всегда готовый протянуть руку помощи всякому предприятию, которое может назваться благодетельным и вызвать одобрительный отзыв филантропов, ценит, я уверен, очень-высоко замечательные качества мистрисс Желлиби.

При последнем слове мистер Кендж поправил узел галстуха и посмотрел на нас.

-- А мистер Желлиби, сэр? спросил Ричард.

-- Мистер Желлиби, гм! сказал мистер Кендж: - это... это; но я думаю, что отрекомендую его всего вернее, если скажу, что он законный супруг мистрисс Желлиби.

-- То-есть просто нуль, сэр? сказал Ричард с насмешливым взглядом.

-- Я этого не говорю, возразил мистер Кендж серьёзным тоном: - я не могу сказать этого, потому-что, по правде, ничего не знаю касательно мистера Желлиби. Сколько помню, я никогда не имел удовольствия видеть мистера Желлиби. Он, может-быть, очень-замечательный человек, но он, так сказать, совершенно погружен, совершенно уничтожается в блестящих качествах достойной супруги своей.

Мистер Кендж объявил нам, что до Холодного Дома далеко; что поездка туда, в такой теплый вечер, тягостна и скучна, тем более, что мы ужь утоплены путешествием, и что мистер Жарндис сам пожелал оставить нас на ночь у мистрисс Желлиби; а завтра, тотчас после ранняго обеда, будет готов экипаж для отъезда нашего из города.

Затем, он позвонил в маленький колокольчик; явился молодой джентльмен. Называя его Гуппи, мистер Кендж спросил его отправлены ли наши вещи? Отправлены, отвечал мистер Гуппи и прибавил, что у подъезда дожидается карета, с тем, чтоб свезти и нас за вещами, как скоро мы пожелаем ехать.

-- Итак, мне только остается, сказал мистер Кендж, пожимая нам руки: - выразить то живое удовольствие (доброго дня, мисс Клер), которое я чувствую, видя вас вместе (прощайте, мисс Сомерсон!) и надежду, что вы не замедлите быть счастливыми (очень-рад, что имел честь с вами познакомиться, мистер Карстон) и пойдете по пути чести и справедливости! Гуппи, вы отправитесь туда же с ними.

-- Куда это туда, мистер Гуппи? спросил Ричард, когда мы спускались с лестницы.

-- Недалеко отсюда, сказал мистер Гуппи: - близь Тевейской Гостинницы - вы знаете?

-- Ничего не знаю; я всегда жил в Винчестере и в Лондоне первый день.

-- Сейчас за углом, сказал мистер Гуппи. - Пройдем Канцелярский Переулок, пересечем Гольборнскую Улицу я через две минуты тут как тут. А что ж, лондонская-то особенность мисс, гм! пожар?.. И он кажется очень хотел поострить на мой счет.

-- Да, в-самом-деле туман очень-густ, сказала я.

Такой нежный комплимент разсмешил меня до слез; наконец дверцы кареты захлопнулись и мистер Гуппи поместился на козлах. Мы втроем говорили и смеялись над нашею неопытностью, толковали о странностях Лондона, пока не остановились у ворот дома, к которому ехали. Он находился в ряду высочайших домов узкой улицы очень-похожей на длинную систерну для тумана. У подъезда стояла толпа народа, преимущественно детей, я над дверью была прибита довольно-грязная медная дощечка с надписью Желлиби.

-- Не испугайтесь! сказал мистер Гуппи, взглянув к нам в каретное окно: - один из маленьких Желлибят просунул голову между перил и не может вытащить назад.

-- О бедное дитя! сказала я: - выпустите меня ради Бога.

-- Будьте осторожны, мисс: маленькие Желлибята очень-злы, сказал мистер Гуппи.

Я бросилась к бедному ребенку, который был один из самых грязных бедняков, каких когда-нибудь случалось мне видеть. Голова у него затекла; он был испуган и громко кричал, находясь между двумя толстыми железными прутьями перил; между-тем продавец молока и хлебник с самыми чистыми намерениями тащили его за ноги назад, будучи, я полагаю, убеждены, что голова его сожмется под влиянием их усилия и маленький Желлиби выйдет цел и невредим из своей засады, на радость своей родительнице. Я заметила, успокоив прежде ребенка, что голова его была от природы очень-велика и потому пришла к естественному заключению, что там где просунулась голова его, непременно пройдет и весь его корпус, а потому и посоветовала протолкнуть его вперед. Мысль эта так понравилась продавцу молока и хлебнику, что, еслиб я не удержала бедного ребенка за платье, они в одну минуту спустили б его на мостовую; между-тем Ричард и мистер Гуппи сошли вниз, чтоб, в случае неудачи, подхватить ребенка; наконец, все препятствия были превозможены и мальчик освобожден; но, вместо благодарности, он стал колотить палкою, отчаянным образом, мистера Гуппи.

Из принадлежащих к дому никто не являлся, исключая одной особы в патенах {Особенного рода калоши, употребляемые в Англия простолюдинами (patens).}, которую вытолкнули к ребенку метлою из нижняго этажа, не знаю для какой цели, да и она, кажется, не знала зачем. Я поэтому полагала, что мистрисс Желиби нет дома, и была удивлена, когда другая особа явилась в корридоре и, идя вперед нас в задним комнатам нижняго втажа, произнесла громко: "вот две молодые леди миссис Желлиби!" Мы миновали несколько детей, которых легко было задавить в темноте. Когда мы явились пред очи мистрисс Желлиби, одна из малюток упала с лестницы и просчитала (что было слышно по шуму) головою все ступени.

Мистрис Желлиби, лицо которой ни одною чертою не выразило безпокойства насчет падающого ребенка, между-тем, как мы не могли скрыть нашего испуга (после Ричард говорил, что он счел до семи ударов), приняла нас с совершенным спокойствием. Она была хорошенькая собой, очень-маленькая, кругленькая женщина, между сорока и пятидесятые годами, с красивыми глазами, которые имели странное свойство казаться смотрящими постоянно вдаль, как-будто (я опять приведу слова Ричарда) они ничего не были способны видеть ближе Африки.

-- Я очень-рада, сказала мистрисс Желлиби приятным голосом: - что имею удовольствие видеть вас у себя в доме. Я слишком-много уважаю мистера Жарндиса, и никто из тех, в ком он принимает участие, не может здесь встретить равнодушие.

Мы выразили вашу благодарность и сели позади двери, где, на софе, был хромой инвалид. У мистрисс Желлиби славные волосы; но, будучи занята слишком-много африканскими обязанностями, она не имела времени причесываться. Шаль, прикрывавшая её плечи, свалилась на кресло; когда она пошла нам на встречу я когда она повернулась к нам спиною, чтоб снова сесть, мы не могли не заметить, что платье её далеко не сходится и прорешка заделана плетнем из шнурка, подобно беседке.

Комната, засоренная бумагами и почти вся занятая большим письменным столом, заваленным также бумагами, содержалась не только очень-нечисто, но даже очень-грязно. Так убеждал нас наш орган зрения, как орган слуха убедил нас, что бедный ребенок просчитал головою все ступени лестницы и плакал до-тех-пор, пока кто-то, в кухне, не зажал ему рта.

Но всего более поразила нас изнуренная и болезненная, но вовсе недурная собою, девочка, которая сидела за письменным столом, грызла перо и смотрела на нас. Трудно вообразить себе, как она была испачкана чернилами; замечательно, что, начиная с растрепанных волос до красивой ножки, изуродованной гадким, атласным башмаком, стоптанным на пятке, ни одна вещь из её костюма, не исключая даже булавок, не была там, где нужно, то-есть на свойственном ей месте.

-- Вы застали меня, мои милые... сказала мистрисс Желлиби, и при этом сняла с двух огромных свечей, поставленных в свинцовых подсвечниках, отчего распространился по комнате сильный запах свечного сала (огонь в камине потух и кроме золы, кочерги и нескольких полен, ничего не было на решетке): - вы застали меня, мои милые, как это всегда бывает, в трудах; но вы, верно, простите мне. Проекты, касательно Африкя, поглощают все мое время. Они вовлекли меня в переписку со многими клубами человеколюбивых обществ и со многими частными людьми, которые выше всего ставят пользу человечества. Теперь я с гордостью могу сказать, что мы идем вперед. Мы надеемся, что, при нашем содействии, с будущого года от полутораста до двух-сот семейств, цветущих здоровьем и благосостоянием, займутся развитием кофейных плантаций и умов туземцев Борриобула-Гха, во левому берегу Цитра.

Так-как Ада молчала и только смотрела на меня, то я сочла долгом сказать мистрисс Желлиби, что такие успехи должны, без-сомнения, радовать её филантропическое сердце.

-- Да, это меня очень радует, сказала мистрисс Желлиби: - хотя ста труда требуют напряжения всех сил моих; однако, это ничего, еслиб только все шло к-лучшему, и я с каждым днем все более-и-более убеждаюсь в успехе. Знаете ли, мисс Сомерсон, я часто удивляюсь, как вы не обратали ваших мыслей на Африку?

Твой неожиданный оборот речи так поразить меня, что, не успев ничего сообразить, я попробовала что-то намекнуть о климате.

-- Самый лучший климат во всем мире!.. сказала мистрисс Желлиби.

-- В-самом-деле, милледи?

с предосторожностью - и никогда не попадете под лошадь. Точно так и с Африкой.

-- Без-сомнения, сказала я, думая о Гольнборнской Улице.

-- Не хотите ли взглянуть, сказала мистрисс Желлиби, подсунув нам кучу бумаг: - на эту статью и замечания, где, в общих черт, вы найдете обозрение того предмета, который так для меня важен; а я, между-тем, с вашего позволения, окончу письмо; моя старшая дочь, мисс, она заменяет мне секретаря.

Девочка, заменяющая секретаря, перестала грызть перо и ответила на наш поклон полу-конфузливо, полу-сердито.

Мы сейчас кончим, продолжала мистрисс Желлиби с приятной улыбкой: - хотя труд мой нескончаем. На чем мы остановились, Кадди?

-- Приносит свое почтение мистеру Сваллоу и просит... сказала Кадди.

-- И просит, продолжала мистрисс Желлиби диктовать: - разъяснять ему те пункты, касательно африканского проекта, которые... Нет, Биби, нет! ни за что в мире.

Биби (названный этим именем, верно, по поводу африканского проекта) был тот несчастный мальчик, который свалился с лестницы; голова его была обвязана тряпками и пластырями, и он прервал дипломатическую корреспонденцию, чтоб показать израненные ноги свои, глядя на которые мы с Адой не знали чему больше дивиться - ранам или грязи. Мистрисс Желлиби сказала ему холодным и спокойным томом, которым говорила обо всем, "ступай прочь дрянной Биби!" и устремила снова прекрасные очи свои на Африку.

Диктовка письма шла своим чередом; мы ее никаким образом не прерывали, сидели молча, и я решилась потихоньку остановить бедного Биби и взять его к себе на руки. Ада начала его цаловать. Это так удивляло ребенка, что он смотрел на нас во все глазки и удерживал рыдания; наконец мало-по-малу он успокоился и заснул у меня на руках. Я так была занята ребенком, что не вникла в детали письма, хотя общее впечатление, произведенное им на меня, было таково, что ярко выставилась передо мною вся важность Африки и вся ничтожность других вещей и стран сего мира, и мне совестно вздумать, что я так мало обращала на него внимания!

-- Шесть часов! сказала мистрисс Желлиби: - а наш, так называемый час обеда (потому-что мы обедаем во все часы) - пять. Кадди, сведи мисс Клер и мисс Сомерсон в их комнаты. Вам, может-быть, угодно будет оправиться? Я уверена... вы извините меня, я так занята... О, это дурное дитя! оставьте его мисс Сомерсон!

Я просила позволения удержать его, уверяя, что он очень-тихий мальчик, унесла его с собою наверх и положила к себе на постель. Нам с Адою отведены были две комнаты наверху, сообщавшияся дверью; оне были почти без мебели и в большом безпорядке, так-что занавесы под окнами были прикреплены вилками.

-- Может-статься, вы хотели бы теплой' воды? спросила мисс Желлиби, тщетно поискав глазами кружки с ручкою.

-- Если это не затруднит вас, отвечали мы.

-- Это еще ничего, возразила мисс Желлиби: - дело в том, не знаю есть ли теплая вода.

Вечер был холоден, комнаты наполнены каким-то смрадом, так-что, я должна признаться, положение наше было очень-неприятно. Ада, просто была готова плакать; однакож мы скоро пришли в веселое расположение духа и только-что занялись разборкою своих вещей, как возвратилась к нам мисс Желлиби и сообщила, что нигде не могла отыскать теплой воды: котел куда-то засунулся: его не могли сыскать, а рукомойник и таз в таком виде, что вовсе не годится к употреблению.

Мы просили ее ни о чем не безпокоиться и спешили одеться, чтоб поскорее сойдти вниз в теплую комнату. Но все маленькия дети поднялись наверх и стояли за дверью, чтоб посмотреть на непонятное для них событие, каким-образом Биби спал на моей кровати; наше внимание было развлечено постоянным явлением носов и пальцев из опасной засады, между дверною щелью и петлями. Невозможно было затворять ни одной двери: у замка двери, ведущей в мою комнату, не было рукоятки, и вообще замок был как-будто еще не совсем прилажен; рукоятка замка той двери, которая вела в комнату Ады, вертелась очень-свободно, но её язычок не задевал за щеколду и не удерживал двери. Между-тем, я предложила детям войдти к нам и поместиться вокруг моего столика; они сидели очень-тихо; я одевалась и рассказывала им сказку о красной шапочке; они слушали очень-внимательно, включая сюда и Биби, который проснулся во-время, чтоб выслушать как пришел волк.

Когда мы спустились вниз, мы заметили на окне горшок с надписью: "В знак памяти о тумбриджскях колодцах"; в горшке было масло и теплилась светильня: верно, что-нибудь в роде африканской лампы. В парадной гостиной находилась молодая женщина, с опухнувшим лицом, обвязанным фланелью; она раздувая огонь в камине и давилась дымом и смрадом; и в-самом-деле, густой дым наполнил комнату и так ел глаза и щипал горло, что мы, в слезах и постоянно кашля, высунуясь в открытое окно по-крайней-мере на целый час времени. Между-тем митрисс Желиби, с тем же спокойным духом, как и всегда, невозмущаемым этими земными невзгодами, диктовала письмо в Африку. Я радовалась от души, что африканские проекты занимали все её внимание, потому-что Ричард рассказывал нам, между-тем, что он умывался над кастрюлею, в которой варят рыбу, а медный чайник, для кипятку, нашли у него на туалетном столпе. Эти подробности смешили меня и Аду до невежливости относительно филантропической хозяйки.

и перепутаны, что походили на тенета. Обед состоял из трески, ростбифа, котлет под соусом и пуддинга - прекрасный обед, еслиб только кушанья подаваясь не сырыми. Женщина, окутанная фланелью, поставила все блюда вдруг, как попало, и не снимала их до-тех-вор, пока мы не вышли; тогда она взяла все остатки и сунула их на ступени лестницы; другая женщина, которую я видела в патенах, часто приходила браниться с ней; кажется, обе женщины жили в большой вражде между собою.

Продолжение всего обеда, который был очень-долог, потому-что прерывался событиями в роде следующих: например, блюдо с картофелем свалилось в ящик для угольев, ручка от штопора отскочила и ударила по носу, и без того распухнувшему, молодой женщины, и тому подобное - мистрисс Жиллиби, сохраняла ровность характера и непоколебимое спокойствие. Она поведала нам множество интересных вещей о Борриобула-Гха и туземцах, и получила столько писем, что Ричард, сидевший рядом с ней, вынул по-крайней-мере четыре куверта из её соуса. Некоторые из писем состояли из протоколов женских комитетов. Она нам их читала вслух; другия письма были от людей, соприкосновенных, тем или другим образом, с развитием кофейных плантаций и образованием туземцев; некоторые из писем требовали ответа и потому она высылала свою дочь из-за обеда несколько раз и диктовала ей. Она была очень-занята и, совершенно-справедливо, как она выражалась, предана своему делу.

Мне хотелось знать, кто это был скромный и плешивый джентльмен в очках; он сел на незанятое место, когда со стола взята была рыба, и, казалось, безропотно подвергался учению о Борриобула-Гха, хоти не принимал в этом предмете никакого активные участии. По безмолвию, можно было б принять его за туземца; но этому предположению противоречил цвет кожи. Когда обед кончался и белый туземец остался наедине с Ричардом, мне пришло в голову: не это ли мистер Желлиби. В-самом-деле это он и был. Болтливый молодой человек, мистер Квел, с лоснящимися выпуклыми щеками, и волосами, зачесанными назад, приехав вечером, рекомендовался нам филантропом.

Этот молодой человек, кроме того, что много говорил о своем значении в африканском вопросе, о своем проекте заставить кофейных плантаторов учить туземцев точить ножки для фортепьян и стульев и вычислял несметные выгоды от осуществления столь счастливой мысли, умел еще заставить говорить о себе и мистрисс Желлиби, задавая ей подобные вопросы: "я думаю, мистрисс Желлиби, вы получаете каждый день от полутораста до двухсот писем относительно Африки?" или, "если меня не обманывает память, то вы мистрисс Желлиби говорили мне, что отправили по почте до пяти тысячь циркуляров?" и всякой раз повторял нам ответы мистрисс Желлиби, как истолкователь. Впродолжение целого вечера мистер Желлиби сидел в углу, прислонясь головою к стене, как-будто страдал ипохондрией. Оставшись после обеда наедине с Ричардом, он несколько раз открывал рот, желая, казалось, сообщить что-то, лежащее на душе, но, к величайшему смущению Ричарда, опять смыкал губы, не произнеся даже звука.

Мистрисс Желлиби сидела, как наседка в гнезде, среди кучи бумаг, пила кофе впродолжение целого вечера и диктовала, между-прочим, своей старшей дочери. Она также имела разговор с мистером Квелем; предметом этого разговора, сколько я поняла, было Африканское Человечество, причем мистрисс Желлиби высказала много восторженных чувств и мыслей. Я не могла быть столь внимательной слушательницей, как бы хотелось, потому-что Биби и другия дети окружили нас с Адой в углу гостиной и просили рассказать им другую сказочку; таким-образом мы сидели посреди их и рассказывали им шопотом про кота в сапожках и кой-что еще другое, пока мистрисс Желлиби вспомнила о них как-то случайно и отправила их спать. Биби хотел непременно, чтоб я сама снесла его в постель; и пошла с ним вместе наверх, а служанка, с фланелевой обвязкой, бросилась посреди остальных детей, как дракон, и в минуту уложила каждого в свою койку.

После этого я прибрала несколько наши комнаты и, раздув, сколько можно, огонь в камине, сошла вниз. Мистрисс Желлиби смерила меня с ног до головы неочень-милостивым взглядом, что мне было больно; впрочем, я не имею больших претензий.

Едва только, около полуночи, мы улучили возможность идти в свои комнаты, и все-таки оставили мистрисс Желлиби среди бумаг и пьющею кофе, а мисс Желлиби, грызущею перо.

-- Что за дикий дом! сказала Ада, когда мы пришли наверх. - Странно со стороны брата Жарндиса прислать нас сюда.

-- Душа моя! сказала я: - все это смущает меня, все это так странно, так непонятно для меня...

-- Что непонятно? спросила Ада, с своей милой улыбкой.

-- Все, моя милая, отвечала я: - все, быть-может, очень-великодушно ее стороны мистрисс Жиллиби запинаться улучшением и развитием туземцев, но... Биби!.. хозяйство!..

Ада разсмеялась, обняла меня и, став со мною перед камином, лепетала нежным голоском своим, что она считает меня милым, добрым созданием и что я вполне приобрела её любовь.

-- Вы обо всем думаете, Эсфирь, сказала она мне: - а между-тем так беззаботно-веселы; вы так много делаете и так невзыскательны. Мне кажется, вы бы и из этого дома сделали приятный и радушный дом.

Доброе, простодушное дитя! Она не знала, что эти слова выражали только её личные качества; что она видела во мне так много только потому, что была сама бесконечно-добра и снисходительна.

-- Могу ли я сделать вам вопрос? сказала я, сидя с Адой перед камином.

-- Хоть пятьсот, отвечала она.

Откинув назад золотые кудри свои, Ада обернулась ко мне с таким изумленным смехом, что я была совершенно поражена сколько её невыразимою красотою, столько и её изумлением.

-- Эсфирь... сказала она.

-- Что, душа моя?

-- Ты хочешь, чтоб я тебе описала брата Жарндиса?

-- Да, моя милая; я его никогда не видала.

-- Да и я его никогда не видала, сказала Ада.

-- Странно, ей-Богу странно.

Да; она никогда его не видала. Хотя она лишилась матери своей, быв еще очень-маленьким ребенком, однакож хорошо помнит, что та не могла говорить без слез о нем, о великодушии его благородного характера, на который можно положиться вполне, и Ада в нем не сомневалась. Несколько месяцев тому назад, родственник её, Жарндис, написал к ней простое, доброе письмо (рассказывала Ада), в котором уведомлял ее о настоящем намерения, и говорил ей, что "современем исцелятся те раны, которые нанесены несчастным канцелярским процесом". Она отвечала, что принимает с благодарностью его предложение. Ричард получил подобное письмо и дал такой же ответ. Он видел мистера Жарндиса только однажды в своей жизни, пять лет тому назад, в Винчестерской Школе. Так он рассказывал Аде, когда я их застала перед камином в особенной комнате лорда-канцлера; он помнит, что мистер Жарндис, полный, краснощекий мужчина - вот все, что могла мне сообщить Ада.

Это заставило меня задуматься так, что Ада уж успела заснуть, а я все сидела перед огнем, и думала; думала о Холодном Доме, думала я думала о том, как далеко мне кажется вчерашнее утро, и Бог знает, куда бы унесясь моя мысли, еслиб полет их не был остановлен легким стуком в дверь.

Я отворила и увидела мисс Желлиби, дрожащую от холода, с изломанною свечою в изломанном подсвечнике в одной руке и с стаканом в другой.

-- Доброй ночи! сказала она брюзгливым тоном.

-- И вам доброй ночи! отвечала я.

-- Можно войдти? спросила она скоро и неожиданно тем же брюзгливым тоном.

-- Без-сомнения, отвечала я: - только не разбудите мисс Клер.

стояла насупившись и смотрела изподлобья.

-- Я бы хотела, чтоб Африка издохла! сказала она вдруг.

Я думала-было возражать...

-- Да, я бы хотела! сказала она. - Не говорите ничего, мисс Сомерсон. Я ненавижу и презираю ее.

Я тронула ей голову, голова была горяча; я советовала ей успокоиться, отдохнуть; говорила ей, что она утомлена и что мне её жалко; но она стояла передо мной насупившись и косилась на меня. Прошло несколько секунд. Она поставила на пол стаканчик с уксусом и, повернувшись к кровати, на которой спала Ада, сказала мне тем же брюзгливым тоном:

Я ответила на это улыбкой.

-- Сирота? Да?

-- Да.

-- Но знает много, я думаю? Танцует, играет, поет? Говорит, я думаю, пофранцузски, знает географию, глобусы, умеет работать иголкой и все умеет?

-- А я - я ничего не умею; я только и знаю, что писать. Я только и делаю, что пишу. Я дивлюсь, как вам не стыдно было видеть, приехав сегодня к нам, что я неспособна ничего делать. В этом виден злой ваш характер; а о себе, я чаю, мечтаете Бог знает что?

Я видела, что бедная девочка была готова заплакать; я села перед ней и смотрела на нее с таким, кажется, нежным выражением, такое сожаление питала к ней...

-- Это срам, сказала она. - Вы знаете как это гадко; весь дом гадок, дети гадки, я гадка. Отец несчастлив - и немудрено! Присцила вечно в нетрезвом виде. Стыдно с вашей стороны, если вы скажете, что не заметили, как от нея пахло, когда мы сидели за обедом - вы это знаете!

-- Друг мой, я ничего не знаю, сказала я.

-- Милая моя! сказала я: - если вы мне не даете сказать...

-- Разве вы не говорите. Ведь вы говорите сказки, мисс Сомерсон!

-- Душа моя, сказала я: - до-тех-пор пока вы не захотите меня выслушать...

-- Я не хочу вас выслушивать.

-- Вам тут нечем гордиться.

-- Я и не горжусь, друг мой. Глупо было бы с моей стороны гордиться.

Она все-еще под влиянием дурного расположения духа, нагнулась над спящей Адой и поцаловала ее. После этого она тихо вернулась назад и стала возле моего стула. Грудь её сильно и болезненно подымалась; мне было жаль её, но я решилась лучше молчать.

-- Я бы желала умереть! сказала она. - Я бы желала, чтоб мы все умерли. Это для нас всех было бы полезнее.

остаться!

-- Вы учите девочек, сказала она. - О, еслиб вы могли поучить меня, как бы я училась у вас! Я так несчастна и так много люблю вас!

Я насилу могла уговорить ее, взять изорванный стул (другого не было в комнате) и сесть возле меня. Мало-по-малу бедная, утомленная девочка заснула; я тихо подняла её голову до моего плеча и закуталась вместе с нею в шаль. Огонь в камине потух и мы всю ночь дрогли от холода. Долго не могла я заснуть и напрасно старалась, закрыв глаза, забыться под влиянием дневных событий. Наконец все начало мешаться. Действительность стала переходить в мечту. То мне казалась, что на моем плече спит Ада, то одна из прежних подруг моих, с которыми, мне не верилось, что и так недавно разсталась, то маленькая, сумасшедшая старушонка, утомленная от книксенов и улыбок, то кто-то из Холодного Дома; наконец, никто - и все смешалось.

Еще безсильный свет утра слабо боролся с туманом, как и открыла глаза и они встретились с глазами маленького, грязнолицого привидения, стоящого передо мною. Это был Биби; он сполз с постели своей в халатце и колпачке, и так дрожал от холода, что зубы его били дробь.