Холодный дом.
Часть первая.
Глава V. Утренния события.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Холодный дом. Часть первая. Глава V. Утренния события. (старая орфография)

ГЛАВА V.
Утренния события.

Хотя утро было сыро, хотя туман казался еще очень-густым - я говорю казался, потому-что стекла окон так были грязны, что вряд ли могли пропускать самый яркий солнечный свет; но я приняла с удовольствием предложение мисс Желлиби сделать небольшую прогулку, тем-более, что утро в филантропическом доме не представляло для меня ничего привлекательного, а вид лондонских улиц очень интересовал меня.

-- Мама еще нескоро сойдет вниз, сказала она: - а завтрак подадут Бог-знает когда; они все делают без толку. Папа закусит чем попало, да и пойдет в контору. Он не знает, что значит завтракать. Присцила с вечера приготовит ему кусок хлеба, да немножко молока, если есть. Иногда молока нет; иногда кошка ночью съест. Но вы, я думаю, устали, мисс Сомерсон м, может, хотите еще уснуть.

-- Я вовсе не устала, моя милая, сказала я: - я с удовольствием пойду прогуляться.

-- Если так, сказала мисс Желлиби: - то я сейчас оденусь.

Ада также пожелала с нами идти и скоро была готова. Я ничего лучше не могла предложить Биби, как умыть его и положить спать снова на мою постель. Впродолжение всей этой операции он с таким удавлением смотрел на меня, как-будто первый и последний раз в жизни подвергался такому испытанию; сначала, с непривычки, оно показалось ему тяжело и он начал-было хныкать; но скоро успокоился и еще скорее заснул. Я подумала, что, быть-может, много беру на себя, распоряжаясь самовольно; но скоро успокоилась: никто в доме не мог ничего заметят.

Умывая Биби, пособляя одеваться Аде и одеваясь сама, я успела согреться и сошла вниз. Там мисс Желлиби старалась разогреть свои окоченелые руки перед камином в кабинете, - где Присцила, держа в руке сальную свечку, раздувала огонь и, желая развести его поскорее, бросила туда сальный огарок. Все, как было вчера вечером, оставалось и теперь, в том же порядке, или, вернее сказать, безпорядке. В столовой скатерть после обеда была не убрана, а оставалась на столе для завтрака. Крошки, пыль, бумаги валялись по полу во всех комнатах. Два-три стакана и молочник висели на столбиках забора на дворе; дверь сенная была отворена и мы, выйдя на улицу, встретили кухарку; она шла из соседней таверны, утирая рукавом рот и, поровнявшись с нами, сказала, что ходила смотреть, который час.

Прежде кухарки мы повстречали Ричарда; он выделывал разные па около Тевейской Гостинницы, чтоб согреть ноги; раннее появление наше изумило его самым приятным образом, и он тотчас же изъявил желание идти с нами вместе. Я с мисс Желлиби вошли вперед, а он с Адою позади нас. Мисс Желлиби была опять в дурном расположении духа, и еслиб она мне не говорила, то я никак не подумала бы, что она меня любит.

-- Куда вы хотите идти? спросила она.

-- Куда-нибудь, моя милая, ответила я.

-- Куда-нибудь значит никуда, сказала мисс Желлиби, остановясь вдруг.

-- Ну так пойдем туда, куда вы хотите, отвечала я.

И мисс Желлиби потащила меня вперед быстрым шагом.

-- Мне все-равно! сказала она. - Будьте свидетельницею, мисс Сомерсон, я говорю, что мне все-равно; но еслиб этот лощеный лоб, с желваками на висках, ездил к нам каждый вечер, целые века, то и тогда я не могла бы сказать ему ни одной буквы. Какого осла разъигрывает он у нас с своею Африкою!

И она еще скорее повлекла меня вперед.

-- Но как бы там и было, продолжала она: - а я все-таки скажу: пусть он ездит, сколько угодно, а я не выговорю ему и одного слова. Я не выношу его. Если есть что для меня ненавистного, так это его разговоры. Я дивлюсь даже камням мостовой, как у них достает терпения лежать и одном месте и быть свидетелями всей непоследовательности, всего противоречия, всех безсмыслиц в словах и поступках его.

Слова её, без-сомнения, относились к мистеру Квелю, молодому джентльмену, посетившему вчера вечерок мистрисс Желлиби. Тяжело мне было ее слушать; но, к-счастью, Ричард и Ада скоро нагнали вас и избавили меня от неприятной необходимости продолжать разговор. Мисс Желлиби смолкла и угрюмо шла рядок со мною; я удивлялась длинному ряду и разнообразию лондонских улиц, числу пешеходов, спешивших по разным направлениям, множеству экипажей, стремящихся взад и вперед, деятельности, с которою мыли окна и чистили лавки, и особенным существам в лохмотьях и тряпках, скрытно искавших в кучах сору булавок, иголок и всякой дряни.

-- Итог, кузина, раздался позади меня приятный голос Ричарда, обращающагося к Аде: - мы никак не можем разстаться с Обер-Канцелярией Теперь мы другою дорогою вышли к тому месту, в котором вчера встретились; вот и знакомая старушка!

В-самом-деле, она стояла прямо против нас и, приседая и улыбаясь, говорила с тем же тоном покровительства:

-- Вы очень-рано выходите со двора, сударыня, сказала я ей, когда она мне присела.

-- Да-с! я сюда прихожу рано, до начала заседания; здесь спокойно. Я здесь обдумываю, что мне делать впродолжение дня, говорила старушка. - Дела требуют много осторожности. Тру-удно следить за ходом дел Обер-Канцелярии.

-- Кто это, мисс Сомерсон? шепнула мне мисс Желлиби, ближе прижавшись к моей руке.

Слух маленькой старушки был тонок и, услышав вопрос, она тотчас же отвечала за меня:

-- Истец, дитя мое; к вашим услугам. Я имею честь каждый день быть в Палате, с документами. С кем имею удовольствие говорить? Тоже из партии Жарндисов? сказала старушка, сделав нижайший книксен и склонив голову несколько на сторону.

Ричард, желая загладить свой вчерашний промах, с совершенною вежливостью объяснил ей, что мисс Желлиби никаким образом не относится к их процесу.

-- А! сказала старушка. - Ей нечего ждать решения! но ведь и она состареется. Да! Ах, Боже мой! Вот сад Линкольнской Палаты: я его зову своим садом. Это рай во время жары. Как там поют птицы! Я в нем провожу большую часть судейских вакаций, так, в созерцании. Вам кажутся длинны вакации, не правда ли?

Мы сказали да, потому-что, казалось, ей хотелось этого ответа.

-- Когда лист падает с дерева и нет больше цветов на букеты лорду-канцлеру, сказала старая леди: - то судейския вакации кончены и шестая печать в книге судеб; опять... Прошу ко мне. Зайдите. Это будет для меня хорошее предзнаменование. Молодость, надежда, красота редко меня посещают. Уж давно, давно, давно я их по видала.

Она взяла меня за руку и повела нас с мисс Желлиби вперед, приглашая также Ричарда к Аду; я не знала, что мне делать я взглядом просила помощи у Ричарда; но он, отчасти увлекаемый любопытством, отчасти забавляясь этою выходкою, шел с Адою сзади нас. Наша странная предводительница, расточая с неимоверною щедротою улыбки и книксены, вела-себе нас вперед, постоянно твердя, что она живет в двух шагах.

И в-самом-деле, она говорила правду: она жила так близко, что. еслиб мы и хотели, то не имели б времени разсердиться на нее. Спустя две, много три минуты, мы уж были у её жилища: старуха провела нас маленькою, боковою дверью в переулок, примыкающий к Линкольнской Палате, остановилась тут неожиданно и сказала:

-- Вот где я живу, пожалуйста, войдите.

Она остановилась перед лавкой, над которой было написано крупными буквами:

КРУК.
ДЕПО ТРЯПЬЯ И БУТЫЛОК.

И под этой надписью тонкими длинными буквами:

КРУК.
ПОСТАВЩИК КОРАБЕЛЬНЫХ ПРИНАДЛЕЖНОСТЕЙ.

Все стекла окон была исписаны: на одном была нарисована красная мельница для бумажного теста, перед ней телега, заваленная мешками с старым тряпьем. На других стеклах были следующия надписи: "Покупают кости". "Покупают остатки с кухни". "Покупают старое железо". "Покупают обрезки бумаг". "Покупают принадлежности мужского и дамского туалетов". Здесь, казалось, все покупают, но ничего не продают. На всех частях окна было множество грязных бутылок: бутылки из-под ваксы, стклянки из-под лекарств, бутылки из-под пива и содовой воды, банки из-под пикуль, бутыли из-под чернил. Говоря о последних, и припоминаю, что лавка в некоторых мелких частностях напоминала о своем соседстве с Линкольской Палатой и была некоторым образом как-бы подлипало, или дальний, непризнанный родственник канцелярии - так было много в ней чернильных стклянок. Около двери в лавку была небольшая, шаткая скамья, на которой лежало несколько старых, истасканных книг, с надписью: "законы, по девяти пенсов том". Некоторые из надписей на стеклах, о которых я говорила, были писаны канцелярским почерком, подобно тем бумагам, которые я видела в конторе Кенджа и Корбая и письмам, которые я от них получала. Среди этих надписей была одна, писанная тем же почерком и ни в каком отношения не имеющая ничего общого с делами лавки; она уведомляла, что некто, почтенный человек, сорока-пяти лет, желает переписывать на-чисто бумаги, и исполняет эту обязанность совсевозможною акуратностью. Адресоваться к г. Немо, в лавке мистера Крука. Несколько писарских мешков, синих и красных, висело там-и-сям. Неподалеку от двери лежало множество свертков пожелтевшого пергамена и вылинявших, оборванных штемпельных бумаг. Можно было подумать, что все ржавые ключи, которые лежали тысячами на полу, как старое железо, принадлежали к дверям палат или сохранным ящикам контор.

Так-как все еще было туманно и темно, и свет, падающий в лавку, уменьшался близостью высокой стены Линкольнской Палаты, то мы ничего не могли бы разсмотреть, еслиб старичок, в очках и меховой шапке, не стоял у прилавка с фонарем. Обернувшись к двери, он взглянул на вас. Это был коротенький, бледный и тощий, как труп, человечек; голова его была накось всунута между плечьми и дыхание его выходило паром наружу, как-будто бы внутри его был огонь. Подбородок, борода его и брови так были усеяны белыми волосами и так окружены морщинами и жилами, что, начиная с груди, он походил более на старый сук дерева, занесенный снегом, чем на живое существо.

-- Хи, хи, хи! сказал старик, подходя к двери: - хотите что-нибудь продать?

живет, то теперь поспешим домой, потому-что время не терпит. Но от нея нельзя было так легко отделаться. Она так усердно и настойчиво просила нас войдти и посмотреть её комнату, так была убеждена, что посещение наше должно принести ей счастие, что я решилась, во что бы ни стало, исполнить её желание; к-тому же, кажется, я любопытство подстрекало всех нас. Наконец, когда старик, заметив, что труд её отпереть дверь напрасен, сказал нам: "войдите, войдите, доставьте ей удовольствие, всего на одну минуту; пройдите через лавку, если другия двери не слушаются". Мы все взошли, ободренные веселым смехом Ричарда и разсчитывая на его помощь, в случае какой-нибудь невзгоды.

-- Хозяин мой - Крук, сказала маленькая старушка, представляя его нам с сознанием своего достоинства. - Соседи в шутку зовут его лордом-канцлером. Эксцентрик. Чудак. Большой руки чудак!

Она несколько раз покачала головой, потом указательным пальцем постучала по лбу, примигнула, с тем, чтоб мы были к нему снисходительны, "потому-что он, понимаете, немножко того, то-есть несовсем тут ладно", сказала старуха, указывая на голову я тоном величия.

Старик слышал и только разсмеялся.

-- Это правда, сказал он, подойдя с фонарем к нам: - хи, хи, хи! какие славные волосы! У меня внизу три мешка женских волос, но нет ни одного локона, такого мягкого и тонкого - какой цвет, какая прелесть!

-- Хорошо, хорошо, любезный, сказал Ричард, разсерженный тем, что старик взял в свою желтую руку локон Ады: - ты можешь любоваться, сколько хочешь, но руками не трогать.

Старик бросил на него такой быстрый взгляд, что я невольно обратилась на Ричарда от Ады, которая, покраснев от испуга, была так поразительно-прекрасна, что, казалось, привлекла к себе даже блуждающее внимание маленькой старой леди. Но так-как Ада вмешалась в их крупный разговор и сказала, смеясь, что она только может гордиться такою невынужденною похвалою, мистер Крук так же быстро пришел в свою первоначальную роль, как быстро вышел из нея.

-- Видите, у меня здесь так много вещей, продолжал он, освещая фонарем комнату: - и все, думают соседи (а что они понимают?), предназначены к тому, чтоб портиться и уничтожаться; у меня так много старого пергамента и бумаг. И у меня столько предметов для ржавчины, пыли и паутины. И все рыба, что попадет в мои сети. И я не разстанусь ни с одной вещью, которую я приобрел (так думают мои соседи, впрочем, что они понимают?); нет у меня ни чистки, ни починки, ничего подобного... Хи! леди Жени, сюда!

Огромная серая кошка спрыгнула с ближайшей полки к нему на плечи иперепугала всех нас.

-- Хи! покажи-ко им, как ты царапаешься. Хи! Ну-тка, ну-тка миледи! сказал её хозяин.

Кошка спрыгнула вниз и вцепилась своими тигровыми когтями в пучки тряпья с таким пронзительным мяуканьем, что у меня заперло сердце.

-- Она вцепится в каждого, кого я укажу ей, сказал старик. - Я также торгую кошачьим мехом и её шкура была мне продана живьем; славный, пушистый мех - посмотрите.

Он между-тем, провел нас по всей лавке и отворил дверь в задней стене, примыкающей к воротам. Маленькая старая леди, заметив, что он еще хочет продолжать разговор, сказала ему весьма-снисходительно:

-- Хорошо, Крук, очень-хорошо, только вы говорите много. Молодым друзьям моим некогда; я сама спешу: скоро начнется заседание. Молодые друзья мои, это - Жарндисы.

-- Жарндисы! сказал старик с удивлением.

-- Да, Жарндисы, Крук. Большой процес.

-- Хи! воскликнул старик, в раздумья я смотря на нас с удивлением: - Жарндисы!.. кто бы подумал!..

Он так был погружен в раздумье, с таким удивлением смотрел на нас, что Ричард невольно сказал:

-- Кажется, что это дело очень тревожит вас.

-- Да, сказал старик разсеянно: - действительно; ваше имя?

-- Ричард Карстон.

-- Карстон, повторял он, загнув на руке указательный палец: - Карстон, есть также Барбара, да, Барбара... Клер... Дедлок, да... продолжал он, загибая остальные пальцы, поочередно.

-- Гм! сказал старик, выходя из своей разсеянности. - Да! Том Жарндис - извините, что я так называю его; но он под этим именем был известен в Палате и под этим именем зная его здесь так же хорошо, как знают ее; при этом он указал на свою жилицу; Том Жарндис часто бывал здесь. Во время пронеся своего, он приобрел привычку шататься из угла в угол, заходил часто в лавку и говаривал нам, чтоб береглись когтей наших адвокатов. Попасть в них, говорил он, это все-равно, что умирать медленной смертью, гореть на тихом огне, умирать под жалами пчел, утопать в бездне, в которой вода прибавляется по капле, понемногу сходить с ума. - Он был от самоубийства на полвершка, когда стоял вот на этом месте, где теперь стоят молодая леди.

Мы с ужасом слушали его.

-- Он взошел в эту дверь, продолжал старик, проводя тихо пальцем воображаемый путь Тома Жарндиса: - было еще светло (все говорили, и уж давно говорили, что рано или поздно, он сделает над собою грех), да, так было еще светло, когда он взошел в эту дверь и прошелся по лавке, сел на скамейку, вот здесь, и просил меня (вы понимаете, что я тогда был моложе) принести ему кружку вина. "Принеси, Крук, сказал он, на сердце очень-тяжело, дело мое опять в суде; но мне кажется, я ближе к другому суду". Я боялся оставить его одного, предложил ему идти в трактир, в мою улицу (то-есть в Канцелярскую Улицу), и я следил за ним из окна, и мне казалось, что он спокойно уселся в креслах, перед камином, в веселом обществе. Я успокоился, отошел от окна... вдруг раздался выстрел... Я выбежал на улицу... соседи выбежали на улицу, и все мы вскрикнули в один голос: Том Жарндис!

Старик замолчал, взглянул на нас, взглянул на фонарь; задул свечку и закрыл фонарь.

Ада и Ричард были бледнее воска. По тому впечатлению, которое произвел на меня рассказ старика, на меня, совершенно-чуждую этого дела, я живо понимала, как было тяжело этим двум юным, неиспытанным скорбью сердцам, служат повесть, сопряженную с такими тяжкими воспоминаниями о тех несчастиях, которые достаются им в удел. Я также боялась и за бедное, полубезумное создание, которое привело нас сюда; мне казалось, что слова старика возбудят в душе её тяжелую думу, я очень была удивлена, когда заметила, что она была спокойна, не сочувствовала ничему и равнодушно повела нас наверх, говоря о своем хозяине тоном того снисхождения, которое оказывают возвышенные существа к слабостям обыкновенных смертных: - вы знаете, он ведь того, немножко не своем уме!

Она жила наверху в довольно-большой комнате, из окон которой был виден конек крыши Линкольской Палаты, что, кажется, и было самою побудительною причиною к найму этой квартиры. Старушка говорила, что ей тут хорошо, что она может и по ночам смотреть на любимую крышу, в-особенности при свете луны. Комната была так-себе, чистенька, но очень-пуста. Из мебели я заметила только самонужнейшее: две, три гравюрки, изображающия канцлера и адвокатов, были приклеены облатками к стене и полдюжины ридикюлей разной формы и величины, висели там и сям, наполненные, как она говорила, её документами.

На каминной решетке не было видно не только угольев, даже золы, и ничто не напоминало, что мы в жилой комнате. Правда, на полке стояли одна или две тарелки, чашка с выбитым боком и еще что-то такое; но все это было негодно к употреблению. Её несчастное положение выставлялось теперь еще резче и более трогало пеня.

-- Много чести, благодарю, твердила бедная старушонка самым сладеньким голосом: - иного чести делает мне визит ваш, Жарндисы. Очень-благодарна. Хорошее предзнаменование для меня. Живу уединенно, в некотором роде. Выбор квартиры затруднителен. Должна непременно жить близь Палаты. Давно здесь живу. Дни ж Палате, вечера и ночи здесь. Ночи для меня длинны; сплю мало; думаю много. Это так и должно быть: Обер-канцелярия! Жалко нечем угостить, нет шоколату. Жду скоро решения, тогда поправлюсь. Отделяю квартиру. Теперь, между нами, я в дурных обстоятельствах: ничего нет. Что делать! Все переношу. Здесь я дрогла от холода; здесь я чувствовала кой-что похуже холода - не беда. Прошу просить, что говорю о таких пустяках.

Она немного отдернула занавес, прикрывавший длинное, узкое слуховое окно, и обратила наше внимание на множество висевших клеток; в некоторых были птицы: жаворонки, коноплянки, щегленки, штук около двадцати.

-- Я берегу этих пташек, сказала она: - знаете дли чего? Видите ли, я хочу им дать свободу, когда кончится мое дело. Да - а! Но оне умирают в клетках. Жизнь этих бедняжек коротка; судопроизводство длинно. Не раз вымирал весь выводок. Заводила снова - понимаете? Эти хотя и молоды, но вряд ли доживут до дня освобождения - убийственно! Не так ли?

Хотя она иногда и говорила в форме вопроса, однакож никогда не дожидалась ответа, а продолжала себе далее, как-будто, разговор шел не более как со стенами.

-- В самом деле, продолжала она: - мне иногда кажется, уверю вас, что, рано или поздно, я меня найдут здесь на малу, бездыханную, холодную, как я нахожу этих бедных пташек. А дело мое все еще не будет кончено. Шестая печать...

Ричард, побуждаемый сострадательным взглядом Ады, старался найдти возможность, незаметно положить на камин несколько денег.

Чтоб мои маневр удался, мы ближе подошли ж окну, показывая вид, будто разсматриваем птиц.

-- Я не позволяю им много петь, говорила старая леди: - потому-что, вам это покажется снежно, боюсь, что оне поют в то время, когда я бываю в суде. Это кружит мне голову. А мне надо, чтоб голова была свежа. Вы понимаете? В другое время, я вам перечту их поименно; теперь некогда. Сегодня, в счастливы! для меня день, пусть оне поют сколько душе угодно. Ну, в честь молодости - улыбка и книксен, в честь надежда - еще улыбка и еще книксен, в честь красоты - и еще улыбка и еще книксен. Ну, ну, пташки! покажите себя лицом.

Птицы начали щебетать и чирикать.

-- Я не могу освежать воздух, сказала маленькая старушка (между-тем очень не мешало бы открыть окно): - потому-что кошка, вы видели ее в низу, леди Жени, очень метит на моих птиц. Она целые часы проводит на крыше и только облизывается, поглядывая на них. Я думаю, шептала она таинственно, что зверство её усиливается завистливым опасением: боится, что скоро дам птичкам свободу. Решение скоро прийдет. Она зла и хитра. Я почти уверена, что это не кошка, а волк, про которого говорят в сказках. Трудно ее прогнать от двери.

Где-то по, соседству, пробило девять с половиною чаем. Мы очень обрадовались: это давало нам возможность, без особенного труда, окончить наше посещение. В самом-деле, старая леди поспешно взяла свой мешок с документами, который лежал на столе, спросила нас не идем ли и мы в Палату и, услышав, что мы в Палату не идем и задерживать ее ни под каким видом не желаем, она отворила дверь и повела нас вниз.

На лестнице она остановилась и шопотом говорила нам, что весь дом наполнен разным хламом, который скупал её хозяин, и который ни за что не хотел продавать, "потому-что, знаете, он, того, немножко не в своем уме".

Потом молча указала она нам на дверь, в темном углу второго этажа.

кажется, боялась, чтоб её не услышали и шла перед тихо, на цыпочках.

Выходя из дома, опять через лавку, за увидели, что старик укладывает множество мешков с макулатурою в подвал. Труд, казалось, ему был не под-силу, потому-что крупные капли пота выступали у него на лбу. Старик держал в руке кусок мелу, которым отмечал на полу крючковатыми знаками число уложенных в подвал мешков.

и наконец вышло И, не печатное, но совершенно похожее на то, какое пишут писцы мистеров Кенджа и Корбая.

-- Разберете? спросил он меня, смотря испытующим взглядом.

-- Конечно, отвечал я: - это написано разборчиво.

-- Что ж это такое?

-- Ж.

Взглянув на меня и на дверь, он стер Ж и на место его написал а

-- А это что? спросил он.

Я опять прочла. Он снова стер, написал вместо а, р, и так далее, все продолжая спрашивать меня стирал и писал по одной букве, пока изо всех написанных им букв не составилось Жарндис.

-- Как это прочесть? спросил он.

опять разсмеялся.

-- Хи! сказал он, бросив кусок мелу в угол: - вы видите и умею заучат эти фигурки, хотя совершенно безграмотен.

Он смотрел так неприятно; кошка его так щетинилась на меня, как-будто я принадлежала к породе птиц, висевших на чердаке, что меня мороз подирал по коже и можно понять, как я обрадовалась, когда Ричард вернулся из-за двери и сказал мне шутливым тоном:

-- Мисс Сомерсон, надеюсь, вы не занимаетесь здесь продажею ваших волос. Сберегите ваши локоны. С мистера Крука достаточно и трех мешков, которые лежат у него в подвале!

Я, не теряя времени, пожелала мистеру Круку здоровья и поспешила присоединиться к нашеку обществу. Мы отправилась вместе с маленькой старой лэди; она с большими церемониями возобновила вчерашнее обещание: быт полезною, даже более, быт покровительницею для меня и Ады. Простившись с ней, мы повернулись назад, чтоб идти к дому мистрисс Желлиби; мистер Крук стоял у входа в дом и смотрел на нас сквозь свои очки; на плечах его сидела кошка и пушистый хвост её торчал, как огромное перо, по одну сторону его меховой шапки.

-- Да, Ричард, говорила Ада: - грустно становится, их подумаешь, что я недруг большого числа своих ближних и дальних родственников, и что они, я уверена, питают ко мне враждебные чувства; тяжело подумать, что мы вредим всячески друг другу, не зная, как и за чем, и проводим всю жизнь в раздоре и недоразумениях. Не поймаю, каким-образом не найдется судьи, который отыскал бы и чьей стороне справедливость; ведь кто-нибудь, да должен же быть прав.

-- Да, кузина, сказал Ричард: - действительно непонятно. Вся эта безполезная, бесконечная игра, возмутительна. Но, во всяком случае, Ада... могу я вас так называть?

-- Без сомнения, милый Ричард!

-- Я такого же мнения, милый Ричард, сказала Ада тихо.

Мисс Желлиби таинственно пожала мне руку и бросила и меня многозначительный взгляд. На это я ответила ей улыбкою, и мы весело продолжали свой пут.

Спустя полчаса после нашего прихода, явилась мистрисс Желлиби. Еще через час стали приноситься, по одиначке, все принадлежности в завтраку. Я не сомневаюсь, при том глубоком уважения, которое питаю к особе мистрисс Желлиби, что эта африканская леди утром, возстав от сна, имела благую привычку совершать свой туалет, и потому не выдаю за истину, но мне показалось, что платье и шаль не оставляли плеч своей владетельницы со вчерашняго дня. Она была сильно озабочена впродолжение завтрака, потому-что утренняя почта принесла ей с собою кучу писем о Борриобула-Гха, которые, судя по её словам, заставят почтенную филантропку провести тяжелый день. Между-прочим, к ней часто приходили дети и показывали синяки на лице и ногах; в-особенности ноги могли служить настоящим календарем их несчастных падений. Биби пропадал часа полтора и наконец полисмен привел его с Ньюгетского Рынка. Твердость характера, с которою мистрисс Желлиби перенесла потерю сына и наконец его возвращение, чрез полицейского агента, поразили нас.

Между-тем она постоянно диктовала письма и циркуляры и Кади была уж доведена до той степени чернильной окраски, в которой мы ее застали в первый раз. В час пополудни за нами явилась коляска и телега за нашим багажом. Мистрисс Желлиби снабдила нас огромным запасом - не съестных вещей, а поклонов и почтений доброму другу её мистеру Желлиби. Кади сошла с своего конторского стула, чтоб простится с нами, поцаловалась со мною и долго смотрела на нас, грызя перо и рыдая. Биби спал и я очень радовалась, что не видал нашего отъезда. (Я подозревала, что он ушел к Ньюгетскому Рынку, отъискивая меня); остальные дети вскарабкались за запятки коляски и, при первом движении экипажа, свалились на мостовую; у нас замерло сердце, когда мы увидели, как они барахталась на камнях, близ Тевейской Гостинницы.