Холодный дом.
Часть первая.
Глава VI. Совершенно дома.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Холодный дом. Часть первая. Глава VI. Совершенно дома. (старая орфография)

Глава VI.
Совершенно дома.

День все становился светлее и ярче, по мере того, как мы ехали по направлению к востоку. Мы наслаждались солнцем и свежим воздухом и удивлялись все более и более бесконечности и разнообразию улиц, блеску и великолепию лавок, обширности рынков, пестрым толпам народа, которых вызвало ясное время и усеяло ими троттуары и улицы, словно цветами. Мало-по-малу оставляли мы за собою чудный город и ехали по форштатам, которые сами-по-себе составляли, по моему мнению, очень-обширные города, и наконец выехали в поля, на дорогу, по сторонам которой виднелись ветряные мельницы, скирды хлеба и сена, верстовые столбы, крестьянския телега, деревья, пашни, камня и заборы. Чудный вид представлял и зеленый ландшафт впереди нас и огромная метрополия позади; мы были под каким-то сладких обаянием, так-что, когда повстречалась с нами карета, запряженная красивыми лошадьми, в блестящей сбруе, с звонкими колокольчиками, мы, все втроем, готовы были запеть под музыку серебристого, переливающагося звона.

-- Вся дорога, напоминала мне моего тёзку Уитингтона, сказал. Ричард: - а эта карета заставляет меня окончательно о нем думать.

-- Ба! что случилось?

Мы остановились и карета остановилась также. Колокольчики смолкли, я только по-временам, когда лошади встряхивались или вздергивали головой, разсыпался по воздуху быстрый перелив тонкого звона.

-- Как извощик смотрит на кучера кареты, сказал Ричард: - вот кучер подходит к нам... Здорово, приятель!.. Кучер стоит ужь у дверцы нашей коляски... Что за чудо!.. прибавил Ричард, смотря пристально на кучера: - у него на шляпе ваше имя, Ада!

У него на шляпе все наши имена. За ленточкой, опоясывающей низ его шляпы, были заткнуты три записочки; одна, адресованная на имя Ады, другая на имя Ричарда, третья, на мое имя. Кучер почтительно подал нам эти записочки, прочтя предварительно вслух, адрес на каждой из них. На вопрос Ричарда от кого послан, он отвечал коротко: "от господина, сэр" нахлобучился шляпой, хлопнул кнутом и покатил вперед. И снова залились колокольчики, оглашая воздух мелодическим звоном.

-- Это карета мистера Жарндиса? спросил Ричар нашего извозщика.

-- Да, сэр, отвечал он: - едет в Лондон.

Мы развернули записки; все оне были одного содержания и заключались в следующих словах:

"Я желаю, милый друг, чтоб мы встретились поприятельски, без взаимных недоразумений, а потому, предлагаю предать забвению все прошедшее. Это будет утешением сколько для вас, столько и для меня. Остаюсь любящий вас".

Из всех нас троих, я, быть-может, менее могла удивляться лаконической записке, потому-что мне никогда не удавалось благодарить этого человека, который был моим благодетелем я единственным защитником моим впродолжение стольких лет. Я никогда не думала, как выразить ему мои чувства за все добро, которое он мне сделал, потому-что благодарность моя была глубоко в моем сердце; но теперь я находила очень-затруднительным не сказать ему ни слова, встретясь с ним, лицом к лицу.

По поводу этих записок, Ричард и Ада начали припоминать все, что слыхали в детстве о родственнике своем Жарндисе; они говорили, что это человек бесконечно-добрый, но делает добро в-тайне и терпеть не может, чтоб его благодарили. Чтоб избегнуть благодарности, он решается иногда на странные выходки, сердится, бранится, убегает из дома и скрывается по нескольким месяцам. Ада смутно припоминала, что, как-то давно, очень-давно, ей рассказывала покойная мать её, что она была в жалком положении; мистер Жарндис узнал об этом, вывел ее из затруднения, осыпал благодеяниями, так-что она решилась, во что б ни стало, прийдти к своему благодетелю и благодарить его - что ж случилось? Мистер Жарндис увидав из окна, что она подходит к его дому и догадавшись о цели её посещения, опрометью бросился к задней калитке и исчез на несколько месяцев. Эти рассказы занимали нас всю дорогу, и мы ни о чем другом не могли говорить, как только о мистере Жарндисе и о Холодном Доме. Мы спрашивали друг друга, когда мы приедем, как мы приедем, кого мы увидим, тотчас ли выйдет к нам мистер Жарндис, или спустя несколько времени, и что он вам скажет и что мы ему скажем, и как остеречься от благодарности, а то, пожалуй, он разсердится, исчезнет и оставит нас опять одних.

Дорога была тяжелая для лошадей, но пешеходные тропинки по сторонам были заманчивы; мы вышли из экипажа и стали подыматься в гору пешком. Прогулка так нам понравилась, что, взойдя за гору, мы еще долго продолжали идти пешком по равнине. В Барнете для нас были готовы свежия лошади, но их нельзя было тотчас закладывать в экипаж, потому-что их выкормили только-что перед вашим приездом и надо было несколько обождать; пользуясь этим временем мы пошли вперед, опять пешком, и успели перейдти два ноля, пока догнала нас коляска. Эти остановки, так замедлили наше путешествие, что короткий день сменился длинною ночью прежде, чем мы достигли Сент-Альбанса, поблизости которого лежал Холодный Дом.

В это время мы были в таком странном настроении духа, что даже Ричард сознавался, когда колеса нашего экипажа загремели по камням старых улиц, что в нем преобладало сильное желание обратиться вспять; что ж касается до меня с Адою, то мы в полном смысле дрожали с головы до ног. При выезде из города, извощик наш, которому мы, верно, очень понравились, сказал Ричарду, что теперь Холодный Дом виден, несмотря на то, что ужь порядочно смерклось; мы привстали в коляске (Ричард поддерживал Аду) и старались отыскать на обширном горизонте, при свете лунной ночи, место вашего назначения. Перед нами мерцал огонек, и кучер, указав на него кнутом, сказал: "вот Холодный Дом, господа, посмотрите!" ударил по лошадям и, несмотря за то, что дорога шла в гору, помчал нас с такой быстротою, что колеса вздымали песок и мелкие камни, и то-и-дело посылали их нам в головы. Заветный свет то терялся, то снова показывался и наконец, когда мы въехали в широкую аллею, то увидели его ясно и больше не теряя из вида: он выходил из окна старинного дола, в три этажа по переднему фасаду и с полуциркульными подъездами. Когда мы подъехали к дому, раздался звон колокольчика, и этот звон, среди ночной тишины и отдаленный лай собак и свет из отворенной двери, фырканье и пар усталых лошадей, учащенное биение наших сердец - все это вместе производило на нас странное впечатление: смесь страха, надежды, замешательства и радости.

Джентльмен, который говорил эти слова, звучным приятным голосом, одною рукою обнимал Аду, другою меня и цаловал нас с отеческою заботливостью. Он провел нас из сеней в маленькую комнатку, согретую и освещенную ярким огнем в камине. Здесь он еще поцаловал нас, посадил рядом на диван, против камина, и мне казалось, что еслиб мы только произнесли одно слово благодарности, он исчез бы в ту же минуту.

-- Ну Рик! сказал он: - теперь руки мои свободны. Доброе слово лучше целой речи. Я от души рад, что вяжу вас. Здесь вы дома. Обогрейтесь.

Ричард пожал ему обе руки с чувством уважения и откровенности я сказал (с таким чистосердечием, что я, по правде сказать, испугалась: мне так и казалось, что вот-вот, мистер Жарндис сейчас исчезнет): - "вы очень-добры сэр; мы очень, очень вам обязаны!" снял шляпу и пальто и подошел к огню.

-- Ну как вам понравилась дорога? как вам понравилась мистрисс Желлиби мои милые? сказал мистер Жарндис обращаясь к Аде.

Пока Ада отвечала, я взглянула на него (нет надобности говорят с каким любопытством). Лицо его было красиво и оживлено быстрым, подвижным взором. Волосы его были серебристо-стального цвета. На мой взгляд ему было под шестьдесят лет, но он был свеж, крепок и имел совершенно-прямой стан. С первой минуты нашего свидания, голос его и манера говорить, пробудили во мне, какое-то смутное воспоминание, в котором однакожь я не могла дать себе отчета; но, разсмотрев его теперь пристальнее, я заметила ту же странность обхождения, тот же веселый, насмешливый взгляд, который я встретила в джентльмене, шесть лет тому назад, ехавшем со мною в Ридинт. Никогда в жизни я не была так испугана, как теперь, когда мне казалось, что он, угадав мои мысли, так и взглядывает на дверь, чтоб ускользнуть.

Однакожь, к нашей радости, он никуда не ускользнул, но, оборотясь ко мне, спросил, что я думаю о мистрисс Желлиби?

-- Она слишком углублена в Африку сэр, сказала я.

-- Благородно! очень-благородно! отвечал мистер Жарндис: - но вы говорите то же самое, что и Ада; нет ли у вас какой задней мысли?

-- Нам казалось, возразила я, взглянув на Ричарда и Аду: - что она, быть-может, мало обращает внимания на семейную жизнь свою.

-- Прокатило! воскликнул мистер Жарндис.

Я опять очень испугалась.

-- Хорошо, говорите; мне надобно знать ваши истинные мысли. Быть-может, я с целью посылал вас к ней.

-- Мы думали, говорила я несмело: - что, быть-может, должно прежде всего начать с исполнения семейных обязанностей, сэр, и что если эти обязанности пренебрежены, то вряд ли можно искупить этот недостаток исполнением каких-либо других обязанностей.

-- Маленькие Желлиби, сказал Ричард, поддерживая меня: - извините сэр, я не могу прибрать другого выражения, находятся в скверном состоянии.

-- Да, так вот что! сказал мистер Жарндис поспешно: - ветер восточный?

-- Во время пути нашего, заметил Ричард: - ветер был северный.

-- Милый мой Рик, сказал мистер Жарндис, поправляя огонь в камне: - я готов присягнуть, что ветер или восточный или сейчас повернет с востока. Я всегда чувствую неприятную боль, то там, то сям, когда дует восточный ветер.

-- Ревматизм, сэр? спросил Ричард.

Он сделал два или три круга по комнате, говоря эти отрывистые разы. В одной руке он держал кочергу, другою потирал себе голову, с такою добродушною досадою и был в одно и то же время столько забавен и столько любезен, что мы любовались им более, чем это возможно выразить на словах. Оставя кочергу, он протянул одну руку Аде, другую мне и, попросив Ричарда принести свечку, хотел вывести нас в другую комнату, но вдруг повернувшись назад, сказал:

-- Эти маленькие Желлиби... Знаю, как бы хотелось, чтоб на них посыпались с неба конфекты или пряники, или что-нибудь в этом роде! сказал мистер Жарндис.

-- Ах братец!.. начала вдруг Ада.

-- Хорошо, милочка. Люблю слово: братец. Но, братец Джон, было б, может, лучше.

-- Пожалуй, братец Джон... смеясь, начала опять Ада.

-- Ха, ха, ха! Право, хорошо, сказал мистер Жарндис с восторгом: - звучит необыкновенно-натурально; ну, что ж моя милая?

-- Да то, что было лучше конфект.

-- Им судьба послала Эсфирь.

-- А, а! сказал мистер Жарндис. - Что ж вделала Эсфирь?

-- Вот что, братец Джон... начала Ада, прижавшись к его руке и грози мне пальчиком, потому-что я делала ей знаки, чтоб она молчала: - Эсфирь была их истинным другом. Эсфирь нянчила их, укладывала их спать, мыла их, одевала их, рассказывала мне сказки, убаюкивала их, покупала им игрушки. (Добрая девушка! я только купила Биби картонную лошадку после того, как его отъискали на Ньюгетском Рынке). Она ободряла бедную Каролину, старшую дочь мистрис Желлиби; была так озабочена мною, так любезна ко мне! Нечего, нечего Эсфирь, не противоречь мне! ты знаешь, что я говорю правду.

Добрая девушка наклонилась ко мне через своего брата Джона и поцаловала меня, а потом, взглянув на него смело, сказала:

-- Во что б ни стало, но я хочу, братец Джон, поблагодарить вас за такой прекрасный выбор такой прекрасной подруги для меня.

Мне казалось, что мистер Жарндис сейчас же исчезнет; однакож он остался.

-- Какой был ветер? говорили вы Рик, спросил мистер Жарндис.

-- Северный, когда мы подъезжали к дому, сэр.

-- Вы правы. Восточного ветра нет. Это моя ошибка. Пойдемте, милые девушки, пойдем я посмотрим ваш домик.

Это был один из тех прелестных, неправильно-расположенных домов, в которых полы находятся в разных горизонтах и вы переходите из комнаты в комнату по ступеням, или полагая, что уж осмотрели все, вдруг, совершенно-неожиданно, встречаете еще новый ряд комнат, где множество переходов, коридорчиков, сеней и пристроек; где вы находите множество с жалюзи, обвитыми плющом и диким виноградом. Моя комната, в которую мы прежде всего вошли, принадлежала к роду последних; она была с стрельчатым сводом, в котором виднелось столько углов, что я никогда не могла перечесть их за один раз; в углу был камин (на решетке которого горели сухия березовые дрова), выложенный чистыми, белыми изразцами, и в каждом из них отражался огонь. Из этой комнаты, спустись на две ступени, вы входите в очаровательный маленький будуар, выходящий на цветник; далее, поднявшись на три ступени, попадаете в спальню Ады; в этой комнате широкое окно, из которого взор ваш любуется прекрасным видом днем, а ночью перед вами огромное темное пространство и звездное небо. Углубление в окне было так велико, что по-крайней-мере три Ады могли в нем потеряться. Отсюда небольшой галереей вы выйдете в две парадные комнаты, пройдя которые, маленькою лестницею спуститесь во двор. Если же из моей комнаты идти не в спальню Ады, а вернуться назад, то, пройда несколько шагов, вы встречаете лесенку, с странно-изогнутыми ступенями; спустись по ней, увидите безчисленное множество коридоров, где стоят катки для белья, треугольные столы, настоящий индостанский стул, который был вместе и диваном, и сундуком, и кроватью, и был привезен из Индии неизвестно кем я когда. Дальше вы попадаете в комнату Ричарда, которая была и библиотекой я кабинетом, и спальней и казалась самой удобной и самой веселой. Отсюда прямо вы входите в обширную комнату, в которой мистер Жарндис круглый год спал с открытым окном. Кровать его, без занавес, стояла посередине, и, немного дальше, была небольшая каморка для ванны. Отсюда был выход прямо в коридор из которого шло несколько надворных лестниц и можно было слышать, как конюхи чистят лошадей и разные тпру! и ну! которыми они их ободряют. На этот же двор можно было выйдти и в другую дверь (каждая комната имела по-крайней-мере две двери); стоило только спуститься шесть или семь ступенек.

Отделка дома также, как и самый дом, была скорее старинная, чем старая, и не утомляла взора скучным однообразием. Спальня Ады - это настоящий цветник: цветы на ситце, на шпалерах, на бархате, на вышивках; цветы на парче, которою были обиты два кресла с высокими спинками (близь них, как два пажа, стояли два табурета, по обеим сторонам камина). Гостиная наша была зеленая и по стенам её висело множество картин в рамах и под стеклом; картины изображали множество удивительных и удивленных птиц, которые из-за стекла своих рамок, были, казалось, поражены истинною форелью в стеклянном сосуде, такою темною и лоснящеюся, как-будто бы она была приготовлена с говяжей подливкой; были оне поражены и смертью капитана Кука, и изображением полного процеса приготовления чая в Китае, по образцу китайских маэстро.

В моей комнате были эллиптической формы гравюры, представляющия эмблемы месяцев: леди, занимающияся уборкою сена, в коротких шпензерах, и широких шляпах, подвязанных под подбородок - для июня; тонконогие джентльмены в треугольных шляпах, идущие на деревенскую колокольню - для октября. Грудных портретов, рисованных карандашом, было многое-множество; но они были разбросаны в таком безпорядке, что я нашла портрет брата (молодого офицера, висящого у меня в комнате, в буфетной); а портрет старика (отца хорошенькой молодой невесты, с цветком на груди) в столовой. Зато в моей комнате, в виде дополнения, висела большая картина, изображающая четырех купидонов, подымающих на воздух четырьмя гирляндами из роз и незабудок, весьма-толстого джентльмена в костюме века королевы Анны; пониже её висела другая картина - вышивка; на ней были плоды, котел и азбука. Все движимые вещи, начиная от шкапов для платья, до кресел и столов, занавесок и зеркал, даже до подушечек для булавок и сткляночек с духами, стоящих на туалете - все было разнообразно. Вся мебель покрывалась белыми чистыми чехлами, а ящики в шкапах, как большие так и малые, заключали в себе значительный, запас сухих розанов и лаванды.

Приятный вид окон, с богатыми тяжелыми занавясими, освещенных с одной стороны бледною луною, а с другой ярким огнем камина; гостеприимное бряцанье тарелок и ножей; свежий ароматный воздух, приятная теплота комнат, комфорт, радостное лицо хозяина, одушевляющее все - вот что представилось нам в Холодном Доме. Таковы и наши первые впечатления.

-- Я очень-рад, что домик понравился вам, сказал мистер Жарндис, когда мы обошли комнаты и возвратились в нашей гостиной: - он, знаете, без претензий, но удобен и покоев, и будет даже красив, когда в нем засверкают такие миленькие глазки, как ваши. Нам еще остается с полчаса до обеда. У меня никого нет, кроме лучшого на земле создания - дитяти.

-- Дети - Эсфирь, радуйся! сказала Ада.

-- Я не говорю, что это ребенок в буквальном смысле слова, Продолжал мистер Жарндис: - по летам, это не дитя; он не только в летам, но такой же старик, как и я; по простодушию же своему, по свежести чувств, по энтузиазму и по совершенной неспособности к мирским делам, он настоящий ребенок.

-- Мы были уверены, что он нам очень поправятся.

-- Он знает мистрисс Желлиби, говорил мистер Жарндис: он музыкант, аматёр, но мог бы быть и виртуозом; он артист, дилеттант, но мог бы быть и живописцем; он человек с болтами сведениями, с очаровательною манерою; он был несчастлив в своих делах, несчастлив в своих предприятиях, несчастлив в своем семействе; но ему все равно - он дитя!

-- Стало-быть, он имел своих детей, сэр? спросил Ричард.

-- Да, Рик, с полдюжины, даже больше, почти с дюжину, я думаю; но он за ними никогда не смотрел. И мог ли он смотреть? ему нужен человек, который присматривал бы за ним. Он, ведь, и говорю вам, дитя!

-- И дети его, должны были сами о себе заботиться, сэр?

-- Да, без всякого сомнения, сказал мистер Жарндис, и лицо его мгновенно вытянулось. - О детях подобных людей говорят, что она не воспитываются, а растут как сморчки. Словом, дети Гарольда Скимполя, так или иначе, выросли. О-о-ох! ветер опять, кажется, меняется. Я начинаю чувствовать!

Ричард заметил, что местность была очень-открыта.

-- Открыта! сказал мистер Жарндис: - нечего и говорить; одно название. Холодный Дом, уж показывает, что без ветра не обойдешься. Но нам, Рик, по дороге; идем!

Вещи ваши были уж привезены и разложены. Я оделась в одну минуту и занималась укладкою наших платьев в различные ящики и шкапы; в это время служанка (не та, которая ожидала Аду, а другая) вошла в мою комнату с коробочкою и ключами в руках.

-- Это дли вас, мисс, если позволите, сказала она мне.

-- Хозяйственные ключи мисс.

Я не могла скрыть своего удивления, так-что служанка, пораженная выражением моего лица, сказала мне с некоторым замешательством:

-- Мне было приказано вам отдать их, когда вы будете одне, мисс. Ваше имя мисс Сомерсон, если я не ошибаюсь?

-- Да, это мое имя.

-- Большая связка - это хозяйственные ключи, а маленькая - это ключи от погреба, мисс. Когда вам будет угодно осмотреть погреб и все вещи - прикажите: я к вашим услугам.

Я обещалась осмотреть все в половине седьмого на другой день, и когда она ушла, я задумалась о той ответственности, которая лежит на мне. В таком положении застала меня Ада. Она столько оказала мне доверия, когда я ей показала ключи и заговорила с нею о нмх, что дурно было бы с моей стороны не ободриться: это было бы даже в высшей степени неблагодарно и безчувственно. Хоти я знала, что её слова следствие её же доброты, однакож не могла не утешиться ими.

Когда мы спустились вниз, мистер Жарндис представил вас мистеру Скимполю, который, стоя перед огнем, рассказывал Ричарду, какой он был мастер, когда еще воспитывался в школе, подкидывать мячик ногой.

Мистер Скимполь был кроткое, веселое создание, с очень-объёмистой головой, но с нежными чертами лица, с приятным голосом и вообще в вен было много очаровательного. Все, что он ни говорил, было прямо от сердца, без всяких натяжек и с такою пленительною веселостью, что слушать его казалось наслаждением. На вид он был слабее мистера Жарндиса, но цвет лица его был лучше, волосы темнее и, вообще, казался моложе его. По наружности, он походил более на преждевременно-состаревшагося молодого человека, чем на сохранившагося старика. В манерах его, я даже в одежде, была какая-то непринужденная небрежность: волосы его были тщательно причесаны, а галстух слабо завязан, словом: он был одет точь-в-точь так, как имеют привычку одеваться артисты, рисуя портреты с самих-себя. Такую небрежность я привыкла в уме своем всегда соединять с каким-нибудь романтическим юношей, успевшим разочароваться умышленным или неумышленным образом. По моему мнению, она мало шла к старику, который уж прожил длинный ряд годов, полный забот и опытности.

Я узнала из разговора, что мистер Скимполь готовился к медицинской карьере и уж жил в качестве доктора при дворе одного германского принца. Он, между-тем, рассказывал нам, что, будучи совершенным ребенком во всем, что касалось меры и веса, и зная только то, что они ему страшно надоедали, он никогда не был в состояния прописать рецепт с надлежащею в этом деле точностью. Вообще, говорил он, что голова его не была устроена для мелочей; он также рассказывал с большою веселостью, что когда надо было пустить кому-нибудь кровь, или дать лекарство, то его всегда находили в постели, читающим газеты, или рисующим каррикатуры, и, следовательно, не в-состоянии идти к пациенту. Принц, недовольный, наконец, этим, в чем, говорил мистер Сккиполь с полною откровенностью, он был совершенно-прав - отказал ему; и мистер Скимполь, как он сам сознавался, остался ни с чем; потом он влюбился, женился и окружил себя розовыми амурами. Добрый друг его Жарндис и некоторые другие добрые друзья, желая устроить его в материальном отношении, доставляли ему, более или менее-скоро, различные места и должности; но все это ни к чему ни вело, потому-что он должен сознаться в двух очень-странных недостатках: вопервых, он не имеет понятия о времени; вовторых, он не понимает ценности денег. Потому-то он не мог взяться ни я какую должность, не мог окончить ни одного дела и не знал цены ни одной вещи. Так он жил, так ему и живется. Он очень любят читать газеты, очень любит рисовать карандашом каррикатуры, очень любит природу, очень любит искусство. Он требует от людей только дать ему жить. Это немного. Что ему надо? Дайте ему газеты, общество, музыку, баранины, кофе, хороший вид, зелень, несколько листов бристольской бумаги, стакан-другой бордо - вот и все, что ему надо. Хотя он и ребенок, но не станет тянуться за месяцем. Он сказал людям: - Идите с миром по вашим различным дорогам. Носите красные кафтаны, синие камзолы, батистовые рукава, засовывайте перья за уши, стремитесь за славой, торговлей, промышленностью, за всем, что вам вздумается, только дайте Гарольду Скимполю жить!

Все это, и еще значительно-более, он сообщил нам не только с большою живостью и самодовольством, но даже как-бы с некоторым достоинством. О себе он говорил, как о постороннем человеке, как-будто он знал какого-то Скимполя, который, имея свои особенности, также имеет и свои права. Если мне было странно в то время согласить то, что он говорил, с тем, что я составила в моем уме об обязанностях и долге человека, то еще страннее было для меня понять, каким-образом он считал себя в-праве быт свободным от этих обязанностей; а что он сбросил их с себя, как величайший эгоист, тут не было никакого сомнения; он так определительно и так отчетливо выражался.

-- Я ничего не домогаюсь, говорил мистер Скимполь, с своею обычною легкостью. - Владения для меня ничто. Для меня достаточно прекрасного дома друга моего Жарндиса. Я обязав Жарндису за то, что он владеет таким доком. Я могу снять его план и фасад и изменять сколько душе угодно. Могу положить его на ноты. Когда я здесь, я ужь им достаточно владею; но все это без неприятностей, расходов и ответственности. Словом, управляющий мой Жарндис, и он меня никогда не надует. Мы только-что говорили о мистрисс Желлиби. Вот женщина, с сильной волей, с огромным запасом деловых мелочей, хватается за все с изумительной энергией. Я нисколько не ропщу на себя за то, что не имею ни столько твердой воли, ни такого запаса деловых мелочей, чтоб хвататься за все с изумительной энергией. Я могу ей удивляться без зависти; могу симпатизировать её делу; ногу бредить им за яву и во сне; могу лечь на траву (понимается - в хорошую погоду), переплыть африканскую реку, обнять всех туземцев, которые мне повстречаются, с полным сочувствием к глубокому их молчанию; нарисовать махровые головки роскошных тропических растений, с такою отчетливостью, как-будто я их в-самом-деле видел. Не знаю, может ли из этого выйдти что-нибудь полезное, но вот, однако, все, что я могу сделать и что я делаю. Итак, Гарольд Скимполь, сознавая, что он самое доверчивое дитя, заклинает тебя, свет - собрание практических людей с деловыми привычками, дать ему жить и дозволить ему ездить верхом на своей палочке.

Ясно было, что мистер Жарндис не оставался равнодушен к такому заклятию. Положение мистера Скимполя у него в доме было, и без слов последняго, очевидным в том ручательством.

-- Только вам завидую я, великодушные создания! говорил мистер Скниполь, повернувшись к нам, новым друзьям своим, но не обращаясь ни к кому лично. - Я завидую вашей способности делать то, что вы делаете...

Чем мы более слушали, тем с большею веселостью говорил загадочный мистер Скимполь. Вечером, когда я готовилась делать чай, а Ада в соседней комнате играла на фортепьяпо, тихо напевая какую-то мелодию братцу своему, Ричарду, мистер Скимполь сел рядом со мной на диван и говорил об Аде в таких выражениях:

-- Она похожа да утро, говорил он: - с этими золотистыми волосами, с голубыми, глазами, с свежим цветом лица, она похожа на летнее утро. Птицы здешние будут ошибаться, будут принимать ее за цветок. Такое нежное, милое существо - утешение всему человеческому роду. Мы не будем называть ее сиротою: она дитя вселенной.

Мистер Жарндис, я заметила, стоял неподалеку от нас, с руками, заложенными за спину, с значительной улыбкой на лице.

-- Еслиб была моя воля (при этом мистер Скимполь взглянул на Ричарда и Аду), на пути их не было бы терниев тягостной действительности; я его усеял бы цветами, я проложил бы его по долинам, которых не только не посещает зима, но на которых не бывает ни весны, ни осени, а царствует одно только лето; на который ни лета"деньги" никогда бы не поразило их слуха.

Мистер Жарндис улыбнулся и слегка ударил рукою по голове мистера Скимполя, как-будто бы он в-самом-деле был дитя. Потом, сделав шаг или два вперед, он остановился и взглянул на милую парочку. Взгляд его был задумчив, во исполнен добродушного выражения, которое я часто, о, как часто! подмечала впоследствии и которое глубоко врезалось в мое сердце. Комната, где они сидели, была освещена только огнем камина. Ада сидела за роялем, Ричард стоял позади её, нагнувшись над нею. На стене тени их сливались в одну и дрожали в таинственных кругах, от колеблющагося пламени. Ада играла и пела так тихо, что так же ясно, как звуки её голоса, был слышен шелест ветра по вершинам-отдаленных холмов. Тайна будущого и легкий намёк на него, выражаемый настоящим, обрисовывались вполне в этой картине.

Но не для того вызвала я эту сцену из проведшого, чтоб вспомнить мысль, которая мне тогда запала в голову - нет; я ее помню очень-хорошо. Вопервых, не скрылось от меня различие понятий и намерений в безмолвном взгляде, брошенном в ту сторону и в потоке слов, ему предшествовавшем. Вовторых, хотя мастер Жарндис остановил на мне взгляд только минуту, но я поняла, что он доверил мне свою надежду, что Ада и Ричард соединятся более близкими узами, и он видел, что я поняла его.

Мистер Скимполь играл на фортепьяно и виолончеле; он был и композитор, начал сочинять оперу, но на половине соскучился и бросил. Свои сочинения он разъигрывал с большим вкусом. После, чая, мы составили совершенный концерт, в котором Ричард, обвороженный голосом Ады, говорил мне, что она знает все существующия песни, а мистер Жарндис и я составляли партер. Через несколько времени ушел мистер Скимполь, а за ним вскоре и Ричард, и пока я думала, как мог Ричард уйдти и потерять так много, девушка, которая принесла мне ключи, выглянула из-за двери и сказала:

-- Мисс, если вам угодно, выйдите ко мне на минутку!

Когда мы с ней осталась вдвоем, она всплеснула руками и вскрикнула:

-- О, масс, мистер Карстон просит вас, ради-Бога, взойдти наверх, в комнату мистера Скимполя. Его поразил сильный удар, мисс!

-- Удар? сказала я.

-- Да, мисс, внезапно, отвечала служанка.

Я боялась, что болезнь его, может-быть, серьёзна, однакож, просила служанку никого не безпокоить в доме и, идя за ней по лестнице, придумывала, какое из средств, мне известных, более употребительно при ударе. Между-тем, служанка отворила дверь, я взошла в комнату и, к невыразимому удивлению, застала мастера Скимполя на распростертым на полу, на даже лежащим на постеле, а стоящим спокойно спиною к камину и смотрящим с улыбкою на Ричарда; между-тем, как Ричард, с лицом, совершенно-разстроенным, смотрел на господина в длинном белом сюртуке, сидящого на диване. Волосы этого господина были редки, висели прядями и он еще более примазывал их к голове носовым платком.

-- Мисс Сомерсон, сказать Ричард с безпокойством: - я очень-рад, что вы пришли. Вы будете так добры, выпутаете нас из беды. Друг наш мистер Скимполь - не пугайтесь, арестован за долги.

-- И в-самом-деле, милая мисс Сомерсон, сказал мистер Скимполь с своим невозмутимым спокойствием: - я никогда не был в таком положении, как теперь, в котором мне так нужен тот прямой смысл, та опытность, которую каждый, кто имел счастие пробыть с вами хоть четверть часа, может подметить в вас.

Господин, сидящий на диване, страдал, кажется, насморком, потому-что он задал такое сморканье, что я невольно вздрогнула.

-- С вас требуют много денег, сэр? спросила и мистера Скимполя.

-- Милая моя мисс Сомерсон, отвечал он с улыбкой и покачивая головою: - не знаю. Несколько фунтов стерлингов, несколько шиллингов, несколько пенсов - вот, кажется, и все.

-- Двадцать-четыре фунта, шестнадцать шиллингов и семнадцать с половиною пенсов, проворчал незнакомец: - вот сколько!

-- И это звенит, а? звенит? говорил мистер Скимполь: - маленькая сумма?

Незнакомец ничего не сказал, но опять поднял сморканье такое сильное, что, кажется, еще бы немного, и у него отлететь бы нос.

-- Мистер Скимполь, сказал мне Ричард: - совестится обратиться к брату Жарндису, потому-что он не так давно... кажется, сэр, я так вас понял, что он не так давно...

-- О, да! возразил мистер Скимполь, улыбаясь, хотя я забыл, сколько это было, и где это было. Жарндис и теперь бы с охотой за меня заплатил, но во мне эпикурейския чувства: я предпочитаю новизну и мне бы хотелось (и он взглянул на Ричарда и на меня) развить великодушие в новой почве.

Прежде, чем ответят, я решилась сделать вопрос: что будет, если не найдутся деньги?

-- Тюрьма... сказал незнакомец, и хладнокровно положил носовой платок в свою шляпу, которая стояла на полу у ног его; - или квартира у Коавинса... {В Англии есть лица, которые берут на свое попечение должников, ручаются уплатить за них кредиторам, конечно не без выгод для себя, и к таким-то лицам принадлежит мистер Коавинс: фамилия, имеющая нелестную известность в Лондоне.}

-- Могу я опросят, сэр, что это такое?..

-- "Коавинс"? сказал незнакомец: - дом.

в душе своей считал его совершенно-нашим.

-- Я думал, говорил он, стараясь с полным добродушием выпутать нас к затруднительного положения: - что, имея процес в Обер-канцелярии по огромному, как говорят, наследству, мистер Ричард, или его прелестная кузина, или оба вместе, могли бы подписать, или сделать что-нибудь, или дать ручательство, или письмо, или билет - право, не знаю, как это называется, но мне кажется, что в таких обстоятельствах какою-то бумагой можно отделаться?

-- Нет, дуяки! сказал незнакомец: - ни под каким видом!

-- В-самом-деле? возразил мистер Скимполь. - Это кажется странным для человека, который не может быть судьей в этих делах.

-- Странно или нет, сказал незнакомец грубо: - говорят вам, деньги - и больше ничего.

от вашей обязанности; мы поймем разницу между человеком и делом; мы без предразсудков и знаем, что в частной жизни вы человек достойный всякого уважения, с большим призванием к поэзии, быть-может, неотгаданным вами-самими.

Незнакомец отвечал на это только страшным сморканьем: было ли оно доказательством сознания поэтических достоинств своих, или презрительного отвращения от них - не знаю. На этот счет он не выразился.

-- Итак, милая моя мисс Сомерсон и милый мой мистер Ричард, сказал мистер Скимполь, весело, невинно и доверчиво, смотря с боку на свой рисунок: - вы видите, что я совершенно-неспособен пособить самому-себе и нахожусь вполне в ваших руках! Я желаю одного только: быть свободным. Бабочки свободны; человечество, я полагаю, не захочет препятствовать Гарольду Скимполю в том, что оно дозволяет бабочкам?

-- Милая мисс Сомерсон, шепнул мне Ричард: - у меня есть десять фунтов стерлингов, которые мне дал мистер Кендж: нельзя ли их употребить в дело?

У меня самой было денег около пятнадцати фунтов стерлингов и сколько-то шиллингов, которые я сберегала впродолжение нескольких лет, как говорится, на черный день. Я сказала Ричарду, что имею маленькую сумму денег, не настоящем случае не нуждаюсь в ней, и просила его предупредить мистера Скимполя самым деликатным образом, пока я схожу за деньгами, что мы уплатим его долг. Кода я вернулась, мистер Скимполь, поцаловал мою руку и, казалось был очень-обрадован, не за себя (я чувствовала опять это странное противоречие), но за нас; личное его положение не могло иметь на него ни малейшого влияния, и он единственно наслаждался нашим счастием. Ричард просил меня, чтоб приятнее покончить дело, как он выражался, разделаться с Коавинсом (так в шутку называл незнакомца мистер Скимполь); я отсчитала ему деньги и получила от него квитанцию. Все это привело в восторг мистера Скимполя.

"Добрый вечер, мисс."

-- Друг! сказал мистер Скимполь, стоя спиною к огню и отбросив эскиз, вполовину неконченный; - я бы хотел, не желая вас оскорбить, сделать вам один вопрос.

Ответ, кажется, был такой: "ну, катай!"

-- Предвидели ли вы сегодня утром, что получите требуемое? спросил мистер Скимполь.

-- Знал еще вчера за ужином, сказан Коавинс.

-- Ни на мизинец, сказал Коавинс: - кабы сегодня вам спустили, завтра бы не спустили: день небольшая штука.

-- На когда вы шли сюда, продолжал мистер Скимполь: - день был очаровательный: солнце сияло, ветерок освежал воздух, свет и тень перебегали по полям, птицы щебетали.

-- Ну, так что ж? не мне же щебетать, возразил Коавинс.

-- Конечно, нет, отвечал мистер Скимполь: - но что вы думали во время дороги?

-- Так вам не приходило, вовсе в голову, говорил мастер Скимполь: - что Гарольд Скимполь любит наслаждаться солнечным светом, любит прислушиваться к завыванию ветра, следить за изменением света и тени; любит слушать пение, птиц, этих хористов природы, и что вы идете оторвать его от этих предметов, лишить его единственного наслаждения в жизни - вам вовсе не приходило этого в голову?

-- Мне? такой вздор! нет, сказал Коавинс, с таким чувством негодования и с таким содроганием в голосе, что еслиб он не делал остановки после каждого слова, его нельзя было бы понять. Сказав последнее слово, он так потряс головой, что еслиб еще немного, то, кажется, у него лопнули бы шейные жилы.

-- Странен, замечательно-странен, прочес, мышления деловых людей! сказал мистер Скимполь задумчиво, - Благодарю вас, добрый друг. Покойной ночи!

Наше отсутствие было довольно-продолжительно, и чтоб не подать повода к безпокойству, я, как скоро могла, так и сошла вниз. Я застала Аду за работой; она сидела перед камином и разговаривала с братом своим, Джоном. Вскоре за мною пришел мистер Скимполь, а спустя немного и Ричард. В остальную часть вечера и брали у мистера Жарндиса первый урок он очень любил эту игру, и мне хотелось, сколько возможно-скорее понять ее, чтоб иногда служить ему партнёром, если не найдется более-занимательного противника. Но, несмотря на это, иногда мне казалось, взглянув на мистера Скимполя, который так безпечно, в таком непритворно-приятном расположении духа, то играл отрывки своей композиции на фортепьяно или виолончеле, то разсыпался в веселых разговорах, обращаясь к нашему столу - мне казалось, что послеобеденное происшествие совершенно перешло на меня и Ричарда, и что не кто иной, а мы с ним подвергались аресту за долги.

Мы разошлись очень поздно; Ада хотела было уйдти в одиннадцать часов, но мистер Скимполь, желая остановить ее, сел за фортепьяно и запел весело какую-то песенку.

И, далеко уж за полночь, он взял свечку и ушел в свою комнату; и вне кажется, еслиб он захотел, то мог бы удержать нас до разсвета. Ада и Ричард стояли еще у камина и спрашивали, как я думаю, кончила ли в эту минуту мистрисс Желлиби свою диктовку, как вошел мистер Жарндис, который, незадолго перед этим выходил из комнаты.

-- Ах Боже мой, что это значит? воскликнул он, потирая свою голову и ходя взад и вперед по комнате с безпокойством в лице: - что я услышал? Рик, дитя мое, Эсфирья, моя милая! что вы наделали? Зачем это вы сделали? Как могли вы это сделать? Сколько вы истратили? Ах Боже мой! ветер опять переменился; я чувствую. Дует, дует...

Мы оба не знали что отвечать.

-- Говори, Рик, скажи Рик! это надо сейчас же покончить. Сколько вы дали денег? Вы оба, говорит, давали деньги. Зачем вы это делали? Ах Боже мой! Как вы могли, Господи! Восточный ветер!

-- Да, да!

-- Что с вами, дитя мое! Да он на всех полагается! сказал мистер Жарндис, ударив себя по голове, и остановился.

-- В-самом-деле, сэр?

-- На всех и на каждого! Он вечно в затруднительном положения. Завтра то же, что сегодня! говорил мистер Жарндис, ходя по комнате большая шагами и держа в руке подсвечник с догоревшей свечкой. - Он вечно в затруднительном положения. Он родился с тем, чтоб быть постоянно в затруднительном положении. Я твердо уверен, что даже объявление в газетах о его рождения было так написано: "Прошлый вторник мистрисс Скимполь разрешилась от бремени сыном, находящимся в затруднительном положении".

Ричард от души смеялся, но между-тем прибавил:

вами я готов буду сознаться.

-- Хорошо, сказал мистер Жарндис, остановясь и стараясь, в разсеянности, всунуть подсвечник себе в карман. - Я, ах! возьмите его от меня мой милый; все суется под-руку. Это все ветер; да, я не хочу допытывать вас, Рик; вы, может-быть, правы. Но, Боже мой, напасть на вас и на Эсфирь и выжать вас, как пару молодых сентикельских апельсинов; нет сегодня ночью готовятся буря! я чувствую!

Он то совал руки в карман, как-будто желая их там оставить, то вынимал снова и сильно потирал в голову.

Я воспользовалась его молчанием и сказала, что мистер Скимполь, будучи в таких делах совершенным ребенком...

-- Ну моя милая? ну? сказал мистер Жарндис, ловя меня на этом слове.

-- Вы правы! сказал мистер Жарндис и лицо его прояснилось. - Женский ум проницателен. Да, он дитя, совершенное дитя. Я это говорил вам с самого начала.

-- Да, да, отвечали мы.

-- Да, он дитя. Не правда ли? спросил мистер Жарндис, проясняясь более и более.

-- Да, это правда, отвечали мы.

Скимполь, строящий планы, предвидящий последствия! ха, ха, ха!

Так приятно было видеть, что лицо его прояснилось совершенно, и он сердечно доволен; приятно было знать - нельзя было этого не знать, что источником этого удовольствия было доброе его сердце, которое терзалось тем, что он должен был осудить, бранить или тайно обвинить кого-нибудь.

-- Как же я прост! сказал мистер Жарндис. - Забыть, что он дитя! Все говорит, что он дитя с головы до ног. Кто, кроме ребенка, решился бы вас обоих сделать участниками этого дела? Только ребенку могло прийдти в голову, что у вас есть деньги. И еслиб дело шло о ста фунтах стерлингов, он поступил бы точно так же! говорил мистер Жарндис и лицо его сияло радостью.

Мы были совершенно с ним согласны.

-- Да, да, сказал мистер Жарндис. - Однакож Рик, Эсфирь и вы, Ада, потому-что я не знаю, уцелел ли и ваш маленький кошелек от его неопытности, должны обещать мне, что на чего подобного впредь не будет, никаких пожертвований, ни даже помощи...

-- Что ж касается до Скимполя, сказал мистер Жарндис: - то он был бы совершенно счастлив, еслиб ему можно было отвести кукольный дом, с хорошим обедом и двумя куклами, у которых он мог бы безответственно занимать деньги. Теперь он, верно, ужь покоится детским сном. Пора и мне прилечь на изголовье своей усталой головой. Покойной ночи, мои дорогие; да благословит вас Бог.

И он нежно поглядел на нас, пока мы зажигала свечи, и сказал нам с улыбкой:

-- Я сейчас смотрел на флюгерного петуха: ветер не опасен. Я ошибался: он дует с юга.

И ушел напевая про-себя песенку.

истинной причины своего неудовольствия, чтоб не бранить, или не оскорбить кого-нибудь, и эта характеристическая черта его замечательной доброты ставила еще в худшем свете характер тех докучливых людей, которые относят на погоду и ветер (в-особенности на последний) свой сварливой и желчный нрав.

В этот вечер сердце мое, кроме благодарности, исполнилось к нему такою любовью, что я даже получала надежду понять его, руководствуясь этими двумя чувствами. Очевидную, поразительную несообразность в мистере Скимполе, или в мистрисс Желлиби, я не могла еще понять вполне, по недостатку опытности в практической жизни. Впрочем, я я не старалась об этом. Мысли мои, когда я была одна, были заняты Адою, Ричардом и тел доверием, которое, мне казалось, я получала от мистера Жарндиса, к будущей судьбе их. Но иногда, как-бы повинуясь какому-то шквалу эгоизма, уносилась оне и на мое прошедшее, как я на старалась обратить их на посторонние предметы. Мне представлялся дом моей крестной матери, разные образы из прошедшого являлись передо мною; я старалась разгадать причину того участия, которое принимал во мне мастер Жарндис со дня моего рождения; даже я думала, не отец ли он мой? Теперь эти пустые сны давно ужь разлетелись.

Все прошло, подумала я, отходя от канала. Не мне мечтать о прошедшем; мне нужно трудиться с веселым духом и благодарным сердцем. И я сказала самой себе: Эсфирь, Эсфирь, долг выше всего! потрясла коробочку с ключами и они прозвенели мне, как колокольчики, счастливый путь в постель.