Холодный дом.
Часть первая.
Глава VII. Путь Привидений.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Холодный дом. Часть первая. Глава VII. Путь Привидений. (старая орфография)

Глава VII.
Путь Привидений.

Спит ли Эсфирь, бодрствует ли она, а в линкольншайрском поместье пока все еще стоит дурная погода. И днем и ночью падает тяжелый дождь, дрин, дрин, дрин, на широкия каменные плиты, которыми вымощена аллея, прозываемая Путь Привидений. Погода так дурна в Линкольншайре, что вряд-ли самое живое воображение в состоянии представить себе, что она когда-нибудь да прояснится. Впрочем, не только живое, но и никакое, кажется воображение не разъигрывается здесь. Скука с сумрачными крыльями сидит, как наседка, на Чизни-Вольдом.

Быть-может, есть кой-какая игра воображения у животных в Чизни-Вольде. Быть-можеть, лошади в конюшнях... длинные конюшни тянутся по пустому, обнесенному некрашеной кирпичной стеной, двору, среди которого висят в башне большой колокол " широколицые часы; голуби, гнездящиеся но соседству, часто садятся на их толстые стрелки и, кажется, наблюдают время... Там, быть-может, лошади, потягивая ноздрями воздух, мечтают о хорошей погоде и лучше съумеют почуять ее, чем конюхи. Старик саврасый, твердоногий скакун, смотря из-за решетки окна, над своей колодой, верно, воображает себе сочную траву и душистые поля, по которым не раз носился он, в заскочь, среди борзых собак. Гнедой, которого место прямо против двери, нетерпеливо дергает привязь и прядет ушами, как только завидит входящого конюха. "Ого-то, гнедко! говорят конюх: нет сегодня тебе работы!" Но гнедой знает это так же хорошо, как и конюх.

Огромный дворной пес, сидя в конуре своей, среди двора, и положив широкую морду на лапу, быть-может, думает о том, как в жаркую пору выводит его из терпения тень надворных строений; переменяя постоянно положение свое, он покидает его в известное время дня, жгучим лучам солнца и негде укрыться ему, кроме тесной конуры, где, высунув язык и задыхаясь, он гремит своею тяжелою цепью. Теперь в тяжелой полудремоте он, может, думает, что дом полон гостей, сараи набиты экипажами, конюшни заняты лошадьми и в флигелях толпятся лакеи и конюхи, и вот потягиваясь, вылезает он из конуры, встряхивает косматую шерсть свою и идет посмотреть, все ли на своем месте. И почуяв носом, что нет никого, лениво возвращается в свою конуру я слышно, как он ворчит ни дождик: рр... рр... рр... ложится мордой на лапу и сонная муха норовит ему в глаз.

Борзые и гончия собаки, на псарне позади парка, скучают и вторят завыванью ветра таким страшным воем, который раздается по всему двору, слышен на лестницах замка и долетает даже в будуар миледи: оне, быть-может вспоминают, как порхали и атукали по полям, пока дождик не мешал и не смывал с мягкой травы легкий след зайца. Плутовские кролики сидят в норах близь корней деревьев и, быть-может, думают о тех днях, когда ветерок подувал на их длинные ушя и когда им можно было с аппетитом поглодать сладкую кору молоденького орешника.

Индейский петух, вечно-преследуемый недостатком своей петушиной породы, может-быть, жалеет о тех летних днях, когда он водил индюшек по мягкой траве и по сжатой ниве и собирал зерна ржи и ячменя. Недовольный гусь, лениво выгнул шею, чтоб безопасно пройдти под воротами, по-крайней-мере в двадцать футов длинною, и был бы кажется, веселее, еслиб на поверхность пруда падали лучи солнца, а не тяжелые капли дождя.

Как бы то ни было, а в Чизни-Вольде мало фантазии; еслиб, кажется, и мелькнула какая-нибудь мысль, то и она бы унеслась далеко, подобно звуку в пустом доме, в область духов и привидений.

Так долго стояло ненастье в Линкольншайре, так сильно и так долго шел дождик, что мистрисс Раунсвель, старая ключница в Чизни-Вольде, не раз снимала с своего носа очки, вытирала их стекла платком, чтоб увериться, нет ли на них капель дождя. Она, изволите видеть, глуховата и подслеповата, не видит и не слышит ливня, и никто ее в этом уверить не может. Мистрисс Раунсвель, с такою спиною и с таким животом, что еслиб она после смерти вздумала оставить в наследство старинному камину свою шнуровку, вместо чехла, то она пришлась бы впору, как-нельзя-лучше. Погода мало тревожит мистрисс Раунсвель. Что ей дождь? Она говорить: - был бы только дом цел, а дом при ней, как бельмо на глазу. Она сидит в своей комнате, в нижнем этаже; круглое окно, в которое она иногда смотрит, выходит на гладкую площадку, обнесенную гладкими круглыми деревьями и гладкими, круглыми каменными столбами, стоящими друг против друга в такой симетрии, как-будто бы они желали играть в мяч. Весь дом лежит на ответственности мистрисс Раунсвель. Она может отпирать его, когда вздумает, чистить и холить в нем все, что угодно; но теперь дом заперт кругом и покоится глубоким сном, на железной груди мистрисс Раунсвель.

Никак невозможно представить себе Чизни-Вольд без мистрисс Раунсвель, хотя она здесь только пятьдесят лет. Спросите ее теперь, в этот дождливый день, давно ли она здесь, она ответит вам: - если Бог даст, доживу до вторника, то будет ровно пятьдесят лет три месяца и две недели. - Мистер Раунсвель умер несколько раньше исчезновения из моды косичек и скромно сложил свою, если только она уцелела под ударами времени, в углу кладбища, в парке, близь старых ворот. Он родился, как и покинутая им дражайшая половина, в торговом городе. Служение их семейству Дедлоков, началось с покойного сэра Лейстера, на поприще молочных скопов.

Настоящий представитель Дедлоков, который теперь в Париже, очень любит мистрисс Раунсвель. Всякий раз, как приедет в Чизни-Вольд, или узежает оттуда, он подает ей руку.

Мистрисс Раунсвель прожила не без горя. У ней было два сына; младший вздурился и неизвестно где сложил буйную головушку свою. Даже до сегодня пухлые руки мистрисс Раунсвель приходят в судорожное движение, когда она примется рассказывать, что это был за милый мальчик, что это было за красивое, живое, веселое созданье! Старший сын её мог бы быть воспитав при ней в Чизни-Вольде и занять современем место дворецкого - так нет; еще быв школьником, стал делать из жести паровые машины и приучать птиц подымать колесом воду, так-что устроил однажды такой водяной пресс, что, в буквальном смысле, канарейке довольно было коснуться клювом, чтоб пустить в ход все колеса. Такое направление много стоило слез мистрисс Раунсвель. Материнское сердце предугадывало, что сын идет по дурной дороге Ват-Тайлера и что такими же глазами смотрит и патрон её, сэр Лейстер, на всякое искусство, которое прибегает за помощью к пару и огню. Дурь и с летами не выбилась из головы безтолкового мальчика (который, во всех других отношениях был скромный и послушный сын); напротив, он, кажется, укоренился в своих привычках, так-что, даже построил модель новой самопрялки. Делать нечего; мистрисс Раунсвель должна была, волей-неволей, открыть все перед баронетом. "Любезная моя Раунсвель, сказал сэр Лейстер: - я не могу, как вы знаете, толковать об этом. По моему мнению, всего лучше, если вы его отправите куда-нибудь на фабрику. Железные заводы, кажется, лежат дальше на север: вот дорога мальчику с такими тенденциями, как ваш сын."

И отправили его дальше на север, и взрос он на севере.

Между-тем сын мистрисс Раунсвель, сделался мужем во всех отношениях: устроился, женился и подарил матушку внуком. Внук учился, ездил в дальния страны, чтоб усовершенствоваться в искусствах и вот в этот самый ненастный день, стоит теперь, перед камином, в комнате своей бабушки, в Чизни-Вольде.

-- Ах, как я рада, что тебя вижу Ват! ах, как я рада, как я рада! говорила мистрисс Раунсвель. - Ты славный, красивый мальчик; вылитый дядя. Ааа-х, бедный мой Джорж! И при этом воспоминания, руки мистрисс Раунсвель пришли в судорожное движение.

-- Говорят, бабушка, я похож на батюшку.

-- Похож, мой милый, похож, но больше похож на бедного дядю твоего Джоржа!

-- А что отец твой (мистрисс Раунсвель, сложила опять руки), здоров?

-- Здоров и счастлив, бабушка, во всех отношениях.

-- Слава-Богу. - Мистрисс Раунсвель любит своего сына, но вспоминает о нем с каким-то тяжелым чувством.

-- Так он совершенно счастлив? спрашивает она.

-- Совершенно.

на белом свете. А я на своем веку видала хороших-то людей!

-- Бабушка, сказал молодой человек, переменяя предмет разговора: - что это за хорошенькую девочку и встретил у вас? Ее зовут, кажется, Розой.

-- Да, дитятко. Это дочь вдовы по соседству. Ныньче не тот век, и девки-то учатся плохо. Я ее взяла с молодых ногтей. Ничего, принимается; из нея выйдет прок. Посетителей водит по дому очень-ловко. Она живет со мной.

-- Я думаю, что не ее выгнал, бабушка?

-- Нет, она думает, что мы говорим о семейных делах. Она, видишь, скромница - хорошее свойство в женщине; ныньче оно редко, сказала мистрис Раунсвель, вытянув до последней крайности свой нагрудник; не тот век!

Молодой человек склонял голову в знак сознания принципов мудрой опытности.

Мистрис Раунсвель прислушивается.

-- Едут! воскликнула она. Молодой собеседник её давно уж слышал стук колес! Господи, кто мог бы ехать в такую гадкую погоду?

Через несколько минуть послышался стук в дверь.

-- Войдите!

Черноглазая, черноволосая, застенчивая деревенская красавица вбежала в комнату. Она была так свежа, с такими розовыми и нежными щечками, что крупные капля дождя, висевшия у нея на волосах, были как роса на только-что сорванном цветочке.

-- Кто это подъехал, Роза? спросила мистрисс Раунсвель.

-- Два молодые господина в кабриолете, сударыня. Они хотят осмотреть дом - пускай! Если вы позволите, сказала я им, прибавила она быстро, в виде ответа на отрицательное мотанье головой ключницы. Я вышла к сенной двери и говорила им, что теперь не время и погода не та; но господин, который правит лошадью, снял, под дождем шляпу и просил меня снести вам эту карточку.

-- Прочти-ка, милый Ватт, что тут написано, сказала ключница.

Роза так застенчива, что, подавая карточку, уронила ее; молодой человек бросился подымать, и они стукнулись лбами. Роза еще более закраснелась.

-- Мистер Гуппи, бабушка. Вот, что было написано на карточке.

-- Гуппи! повторила мистрисс Раунсвель. - М-и-с-т-е-р Г-у-п-п-и! Врет, я никогда о нем не слыхивала!

-- Он так мне и сказал сударыня, отвечала Роза: - он еще прибавил, что они, вместе с другим господином, приехали прошлую ночь по почте из Лондона, по магистратским делам, на митинг за десять миль отсюда. Митинг кончился, делать им было нечего, а, они много слыхали о Чизни-Вольде, вот, несмотря на дождь, я приехали сюда посмотреть. Они адвокаты. Он говорит, что хотя и не служит у мистера Телькингорна, но знаком с ним и может воспользоваться, в случае надобности, его именем. Окончив речь свою, такую длинную, Роза еще больше сконфузилась.

Так-как мистер Телькингорн не чужд, в некотором отношении, высокорожденной фамилии Дедлоков; притом же, говорят, он составлял духовное завещание и самой мистрисс Раунсвель: то старая леди смягчается, соглашается на милостивое допущение посетителей и откомандировывает Розу. Внук её получает внезапно сильное, желание и сам осмотреть дом и присоединиться к обществу. Бабушка, обрадованная его предложением, спешит также накинуть на себя шаль, хотя внук, надо отдать ему справедливость, вовсе не желает ее безпокоить.

-- Очень благодарны вам, сударыня, говорит мистер Гуппи, снимая с себя в сенях непромокаемое пальто: - как лондонским адвокатам, нам редко удается выехать из города, а уж если выедем, так стараемся воспользоваться временем до последней минуты.

Старая ключница, с подобающею важностью, указывает на парадную лестницу. Мистер Гуппи и товарищ его идут за Розой. Мистрисс Раунсвель и её внучек замыкают шествие. Молодой садовник бежит перед открывать ставни.

У мистера Гуппи и его товарища разбежались глаза, как это всегда бывает с посетителями, прежде тем они успели увидеть что-нибудь. Они совались в такия места, смотрели такия вещи, которые не заслуживают никакого внимания, и проходили мимо замечательных предметов. Ахали, когда открывалась перед ними, неожиданно, целая анфилада комнат, дивились, суетились и наконец окончательно замучались. В каждой комнате, которую они осматривали, встречала их мистрисс Раунсвель; высокая и прямая, как самый дом, становилась она или в углублении окна, или в какой-нибудь нише и слушала с снисходительным одобрением пояснения Розы. Внучек её был так внимателен к Розе, что та все конфузилась более и более и казалась все лучше и лучше. Так шли они из комнаты в комнату, вызывая намалеванных Дедлоков из темноты на несколько минут, и продолжение которых молодой садовник открывает ставни, и снова оправляя их в мрак, когда ставни закрывались. Измученному мистеру Гуппи и безутешному товарищу его приходит на мысль, что нет конца Дедлокам.

Даже длинная гостиная Чизни-Вольда не может оживить упадшого духа мистера Гушии. Он стоит на пороге и вряд ли решится войдти в нее. Но портрет, висящий над камином, работы модного современного живописца, производит на него чарующее действие. Он смотрит на него с необыкновенным интересом; он, кажется, обворожен им.

-- Картина над камином, говорит Роза: - портрет теперешней леди Дедлок. Он считается лучшим произведением живописца, как ко сходству, так и по отделке.

-- Клянусь! говорит мистер Гуппи, с некоторого рода смущением, своему товарищу: - что я никогда её не видывал, но портрет знаком! Не было ли с него делано гравюр, мисс?

-- Никогда не было делано. Сэр Лейстер никогда не позволил бы.

-- Гм! сказал мистер Гуппи полушопотом: - то-есть готов прострелить себе голову - так хорошо я знаю портрет!... Так это миледи Дедлок?

-- Картина по правую руку - портрет нынешняго сэра Лейстера Дедлока; по левую руку, портрет его отца, покойного сэра Лейстера.

Мистер Гуппи даже полувзглядом не удостоивает этих портретов. Непонятно, говорит он, тараща глаза на портрет леди: - каким образом так ясно он сохранился у меня в памяти. Провались я, прибавляет мистер Гуппи, озираясь вокруг: - если этот портрет мне не снился тысячи, тысячи раз.

стоит перед ним неподвижно и теперь, когда садовник уж затворил ставни. Но пора оставить чарующую комнату, и мистер Гуппи тянется за другими в другие покои; вытаращенные глаза его все еще обращены к тому месту, где он видел волшебный портрет, и все еще ищут встречи с неподвижными глазами нарисованной леди Дедлок.

Но больше он её не видит. Он осматривает её половину, которая, как лучшая часть дома, показывается после всего. Он смотрит в окно, из которого, незадолго перед тем, смотрела она на скверную погоду, замучившую ее до смерти. Все на свете имеет конец; даже домы, при осмотре которых утомляются любопытствующие, прежде, чем успеют что-нибудь осмотреть. Мистер Гуппи достиг конца замечательности, а свежая деревенская красавица - конца объяснения, который обыкновенно слагался из следующих слов:

"Вот и терраса, которой посетители много удивляются. Ее, по одной фамильной легенде, называют: путь привидений."

-- Уже-ли! восклицает мистер Гуппи, согретый любопытством. - Что это за легенда, мисс? Относится она как-нибудь к портрету?

-- Я не знаю её, сэр.

Роза покраснела еще более.

-- Её не рассказывают посетителям; да уж теперь о ней никто я не помнит, говорит старая ключница.

-- Эта легенда больше ничего, как семейный анекдот.

уверен, что он мне очень-знаком, но не знаю как!

Портрет не имеет ничего общого с легендой, за это может поручиться старая ключница. Это известие возбуждает в взволнованной душе мистера Гуппи глубокую благодарность. Наконец благодарность разветвляется на все предметы. Мистер Гуппи и товарищ его надевают плащи и, сделавшись непромокаемыми, спускаются за садовником по черной лестнице вниз и слышен стук колес их таратайки.

Сумерки. Мистрисс Раунсвель может положиться на скромность своих молодых слушателей и может спокойно рассказать им, как стяжала терраса свое название. Она садится в широкое кресло, у очень-темного окна, и говорит:

"В царствование короля Карла Первого, друзья мои, сэр Морбери Дедлок был единственный законный владетель Чизни - Вольда. Являлись ли до того времени привидения в фамилии, или нет - не знаю; однакож, это очень могло быть."

"Сэр Морбери Дедлок (продолжала мистрисс Раунсвель) и его супруга, жили очень-дурно между собою. Последняя очень любила ходят по этой террасе. Однажды она встретилась с мужем и сказала ему: - я хочу умереть здесь, где я ходила, и я буду ходить здесь, хотя буду в могиле. Когда какое-нибудь несчастие поразит этот дом, Дедлоки услышат мои шаги".

-- И тогда тут она и умерла. И с этого дня, продолжает мистрисс Раунсвель: - и прозвали эту террасу: Путь Привидений. И если эти шаги просто эхо, то это такое эхо, которое бывает только ночью и часто бывает вовсе неслышно, впродолжение долгого времени; но по-временам оно повторяется; и если в семействе болезнь или смерть, то оно уж непременно слышно... Вот и вся история. Если звук есть, то это страшный звук, говорит мистрисс Раунсвель, вставая с своих кресел, и в нем всего более замечательно, что он насильно втирается в ухо, и что там себе ни делай, а ужь непременно его услышишь. Даже и миледи, которая ничего не боится, допускает, что когда шаги слышны, то ужь они слышны. Вот посмотри Ватт, за тобою стоят большие французские часы; они поставлены здесь нарочно; у них звонкий бой и они наигрывают разные штуки. Ты ведь знаешь, я думаю, как надо обращаться с такими вещами.

-- Заведи-ка их.

Ватт завел; часы заиграли.

в этом роде?

-- Слышны, бабушка.

-- Вот и миледи тоже говорит.