Холодный дом.
Часть вторая.
Глава IX. Приметы и намеки.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Холодный дом. Часть вторая. Глава IX. Приметы и намеки. (старая орфография)

ГЛАВА IX.
Приметы и намеки.

Не знаю, как это случается, но мне кажется, я пишу только про себя. Я все хочу писать про других, стараясь как можно меньше думать о себе и ей-Богу сержусь, как только имя мое попадет под перо; говорю себе: убирайся пожалуйста, несносное создание, куда-нибудь; и не хочу говорят о тебе. Не тут-то было! Надеюсь, впрочем, что снисходительный читатель, найдя много обо мне на этих страницах, предположить, что я я играла в описываемых происшествиях какую-нибудь роль и что нельзя было вычеркнуть меня из хода описываемых событий.

Моя милочка и я занимались вместе чтением, работой, музыкой и не видали, как бежало время; скучные зимние дни пролетели мимо нас, как легкокрылые пташки. Обыкновенно, после обеда и вечером, Ричард беседовал с нами. Хотя он был самое безпокойное в мире существо, но без него нам бывало скучно.

Он очень, очень, очень любил Аду, я знаю это и считаю лучшим высказать сразу. Мне никогда не случалось прежде видеть влюбленных, однакож я без затруднения поняла их чувства. Я, без-сомнения, ничего им не говорила; даже не показала виду, что знаю в чем дело; напротив, я старалась казаться такою слепою, такою непонятливою, что право иногда мне приходило в голову, когда я сиживала одна за работой - уже ли я в-самом-деле могу так притворяться, могу так обманывать?

Но делать было нечего. Мне осталось только молчать и быть тише воды, ниже травы. Да они и сами были на словах так скромны, как мышки. Они высказываясь мне так мило, так осторожно хитрили, так неумышленно, так безуспешно, что, право, мне было очень-трудно скрывать от них, как они меня интересовали.

-- Наша маленькая хозяюшка, такая славная хозяюшка - скажет, бывало, Ричард, встречая меня в саду рано утром, с веселым смехом и, быть-может, слегка закрасневшись: - что я не могу жить без нея. Прежде, чем начинается возня моя с книгами и инструментами, или скачка, сломя-голову, по холмам и оврагам, я так люблю прийдти сюда в садик, погулять с нашим добрым другом, что вот я и опять налицо.

-- Ты знаешь, милая тетушка Дердон - скажет, бывало, вечером Ада, положив головку ко мне на плечо (и пламя свечей играет в её задумчивом взоре): - я не люблю болтать, прийдя в свою комнату. Но как-то приятно посидеть немного смотря на тебя, задуматься на плече твоем, прислушиваясь к завыванью ветра и вспоминая о бедных моряках, носящихся по волнам океана.

Ах, может-быть, Ричард вступит в морскую службу! Мы часто поговаривали о его карьере. Была речь и о том, что он любит море и склонен к матросской жизни. Мистер Жарндис писал к одному из родственников, высокорожденному сэру Лейстеру Дедлок, просил его содействия в устройстве судьбы Ричарда, на что сэр Леистер отвечал очень-ласковым письмом; говорил, что он сочтет себя очень-счастливым, если может споспешествовать ко благу юного джентльмена, и что он готов все сделать, что только в его власти; но что власть его во многих отношениях ограниченна, что миледи посыдает поклон молодому джентльмену (она очень-хорошо помнит, что связана с ним родством в отдаленном колене), я уверена, что он во всяком роде службы пройдет поприще свое с ревностью и с честью.

-- Это ясно, говорит мне Ричард: - я сам должен прокладывать себе дорогу. Что за беда! Сколько людей трудом проложили себе путь! Ничего, и мы пойдем! Я бы только желал, чтоб на первый раз меня сделали командиром какого-нибудь капера; я бы взял с собой лорда-канцлера и держал бы его на самом маленьком жалованьи до-тех-пор, пока он не кончил бы нашего процеса. Жиру бы с него очень поспало, еслиб он у меня не скоро поворачивался!

В характере Ричарда, рядом с прекрасными качествами - с чувствительностью, добротою и неистощимою веселостью - была какая-то безпечность, нерасчитанность, которая пугала меня, главное, потому, что он, по какой-то странной ошибке, принимал ее за благоразумие. Во всех его денежных разсчетах не было нисколько основательности; вспомните, только, его проделку с мистером Скимполем.

Мистер Жарндис узнал об уплаченной нами сумме или от мистера Скимполя, или от Коавинса - не знаю; только он отдал деньги мне сполна, с тем, чтоб я удержала мне принадлежащую часть, а остальное возвратила Ричарду. Боже! что хотел сделать Ричард с этими деньгами! Вопервых, он считал их находкою; вовторых, еслиб только высчитать все те расходы, какие он предполагал и о которых говорил так часто со мною, то право это составило бы большую сумму денег.

-- Да почему же нет, тетушка Гебберт? говорил он мне, желая без всякой надобности отдать пять фунтов стерлингов кирпичнику.

-- Ведь я чистоганом, выиграл в этом деле с Коавннсон, десять фунтов!

-- Каким же это образом? спрашивала я.

-- Как, каким-образом? Я отдал десять фунтов стерлингов и очень был рад развязаться с ними, не ожидая никогда найдти их опять в кармане. Что, не правда?

-- Правда; отвечала я.

-- Хорошо! Теперь я опять владею десятью фунтами...

-- Теми же десятые.

Точно таким же образом, убедясь в безполезности отдать кирпичнику пять фунтов стерлингов, он считал эти деньги приобретенными и полагал, что их можно так же легко истратить, как оне легко приобретены.

-- Позвольте-ка, говорил он: - я приобрел неожиданно пять фунтов стерлингов по делу кирпичника, стало - быть, еслиб я позволил себе скакать в почтовой коляске в Лондон и обратно, что стоит только четыре фунта, так я все-таки выиграл бы один фунт. А это не шутка! Не так ли?

Ричард был так откровенен и великодушен, как только можно быть. Он был пылок, храбр и, несмотря на живость своего характера, был так скромен, что я в несколько недель полюбила его как брата. Эта скромность, свойство души его, обнаруживалась и без влияния Ады; но, под её благотворным влиянием, он становился, самым занимательным, веселым, любезным и чистосердечным собеседником. Сознаюсь откровенно, что, сидя с ними, говоря с ними, гуля с ними, замечая, как они более-и-более влюбляются друг в друга, как скрывают любовь свою и считают ее глубочайшим секретом, сознаюсь откровенно, что я не менее их была очарована я предавалась этим упоительным грёзам.

Так поживали мы день за день, как вдруг однажды утром, за завтраком, мистер Жарндис получил письмо, взглянул на конверт и сказал: - А, а! от Бойтсорна! - распечатал письмо и начал читать его с видимым удовольствием; прочтя до половины, он сказал вам, между прочим, что Бойтсорн едет к вам в гости. Кто же бы это был Бойтсорн? думая мы все. И я уверена, мы все думали, по-крайней-мере я за себя ручаюсь, приймет ли этот Бойтсорн участие в том, что у нас теперь происходит?

-- С Лаврентием Бойтсорном, лет сорок-пять тому назад, мы хаживали вместе в школу, сказал мистер Жарндис, хлопнув по письму, которое он положил на стол. - Тогда он был пылкий, громогласный, добросердечный и смелый мальчик; теперь стал пылкий, громогласный, добросердечный и смелый муж. Что это за страшный детина!

-- Ростом, сэр? спросил Ричард.

-- Да, Рик, ростом; отвечал мистер Жарндис: - будучи старше меня десятью годами и выше меня вершками двумя, он держит голову прямо, как старый солдат; грудь на-выкате; руки - что твои кузнечные молоты, а горло - не знаю с чем и сравнить; заговорит ли он, засмеется ли, просто ли чихнет - так задрожат потолочные балки!

Мастер Жарндис с таким восторгом описывал портрет друга своего Бойтсорна, что ветер и разу не изменял направления.

-- А теперь друзья моя, Рик, Ада и ты, маленькая старушка, говорил мистер Жарндис: - а хочу описать вам внутренния достоинства этого человека: его теплое сердце, его пылкую душу; язык его так же звучен, как и его голос, то-есть, он во всем и всегда в превосходной степени. Когда бранится - это настоящий зверь, многие его и считают, я думаю, за зверя. Впрочем, баста! больше про него ни слова! Увидите сами. Только вот еще что: не удивляйтесь, что он говорить со иной с видом покровительства; он не может забыть до-сих-пор, что я был самый маленький мальчик в школе и что наша дружба началась с-тех-пор, как он, однажды, вступясь за меня, вышиб моему обидчику два зуба (он говорит шесть). Бойтсорн и его человек, милая старушонка, продолжал мистер Жарндис, обратясь ко мне: - будут у нас сегодня к обеду.

Я распорядилась, чтоб все было готово к принятию мистера Бойтсорна, и мы с любопытством ожидали его приезда.

Начало уж темнеть, а он не приезжал. Настал час обеда, его все-таки не было; отложили обед еще на час времени, и мы сидели возле камина, освещенные пламенем; вдруг сенная дверь отворялась настежь и раздался в сенях голос, произносивший очень-громко и с живостью следующия слова:

-- Нас надул этот каналья проводник, Жарндис. Поезжай, говорит, направо, тогда, когда надо было ехать налево. Такой бестии не сыщешь на всем земном шаре; верно и отец его был порядочный негодяй, что воспитал такого сына-мерзавца. Я жалею, что не убил его собственными руками.

-- Разве ты думаешь, что он с умыслом завел вас в другую сторону? спросил мистер Жарндис.

-- Еще бы нет! Да я уверен, что этот мошенник ободрал не одного бедняка, заведя чорт знает куда! Клянусь, он показался вне такой подозрительной собакой, когда говорил мне: навернуть направо. Жалею, что я тут же не выколотил ему всех костей!...

-- То-есть зубов, ты хочешь сказать, возразил мистер Жарндис.

-- Ха, ха, ха! расхохотался мистер Лаврентий Бойтсорн, и в-самом-деле так громко, что задрожали стекла. - Ха, ха, ха! Ты еще не забыл прошлые проказы! Я тебе говорю по правде, что рожа этого мошенника, выражала плутовство, подлость и разбой. Так бы и поставил его на большой дороге пугалом для плутов. Если я встречу завтра этого разбойника, так уж не пеняй на себя, я сверну ему голову, как гнилой сук.

-- В этом я не сомневаюсь ни на волос, сказал мистер Жарндис. - А пока пойдем в комнаты.

-- Клянусь тебе, Жарндис, говорил мистер Бойтсорн, взглянув, должно-быть, на часы: - еслиб ты был женат, я бы вернулся назад от твоего порога и лучше бы забрался на самые отдаленные вершины Гималайского Хребта, чем позволить себе представиться жене твоей в такой безтолковый час.

-- Зачем так далеко? сказал мистер Жарндис.

-- Клянусь тебе жизнью и честью! воскликнул мистер Бойтсорн: - ни за что б в мире я не решился быть столь нахальным, чтоб заставить хозяйку дома ожидать себя до этого часа. Я бы лучше позволял застрелить себя, ей-Богу!

веселостью и так же хохотало от чистого сердца, как он, или как мы, увлеченные его смехом.

Мы все получили предубеждение в его пользу, потому-что в смехе его слышалось какое-то прочное достоинство, равно как и в его сильном, здоровом голосе, в этой округленности и полнозвучности, с которыми он произносил каждое слово, и даже в гневе его, доходящем до превосходной степени, который гремел, как выстрел из пушки, но холостой, никого не поражая. Когда мистер Жарндис представил его нам, мы увидели, что наружность его вполне соответствует нашему предубеждению. Он был не только красивый старик, высокий, широкогрудый, как его описывал нам опекун мой, с огромной седой головою, с приятным спокойствием на лице, когда он молчал, с наклонностью к толстоте, умеряемой строгою и мыслящею жизнью, с подбородком, готовым тотчас же удвоиться, если дать ему поблажку; но еще манеры его были истинно-джентльменския; он был так рыцарски вежлив; ляда его сияло такою нежною и приятною улыбкой, было-так ясно и откровенно, что он выражался на нем именно таким, каким был, то-есть неспособным, как говорит Ричард, к чему-нибудь, в маленьком масштабе. Я смотрела на него с одинаким удовольствием и тогда, когда, сидя за обедом и весело улыбаясь, он разговаривал со мной и Адой, и тогда, когда мастер Жарндис возводил его в превосходную степень и он выстреливал холостыми зарядами из пушек - мелкого огнестрельного оружия он не любил; и тогда, когда, закинув голову, он раздражался своим громоносным ха, ха, ха!

-- Я думаю, ты привез с собою свою птичку? спросил мистер Жарндис.

-- Клянусь, это самая удивительная птичка на всем земном шаре, говорил, воспламеняясь, мистер Бойтсорн: - что за удивительное создание! Я не возьму за нея десять тысяч гиней! Я завещал ей пожизненную пенсию, если она переживет меня. Это феномен, дивный феномен, по понятливости и по привязанности. Да и отец её был самый-удивительный из всех самцов!

Предметом этих похвал была маленькая канарейка, такая ручная, что человек мистера Бойтсорна принес ее на указательном пальце в комнату, и она, облетев ее слегка, уселась спокойно на голову своего хозяина. Видеть это крошечное, слабое создание, сидящее так спокойно на голове мистера Бойтсорна в то время, как он сыпал своими крупными, энергическими словами, значило, видеть самую верную картину характера этого замечательного человека.

-- Клянусь тебе, Жарндис, говорил он, отщипнув маленький кусочек хлебца и подавая его нежно своей канарейке: - еслиб я был на твоем месте, я завтра же схватил бы за шиворот любого адвоката, так-что затрещали бы кости, и тряс бы его до-тех-пор, пока деньги не высылались бы из всех его карманов. Я добился бы своего тем или другим способом! Поручи, братец, мне пощупать бока твоего стряпчого; я исполню с большим удовольствием!

Впродолжение всего этого времени маленькая канарейка клевала из рук его.

-- Благодарю тебя, Лаврентий; но дело теперь в таком уж положения, возразил, смеясь, мистер Жарндис: - что достаточно и законного сотрясения Палаты и всей Оберканцелярии, чтоб подвинуть его вперед.

-- Никогда на свете не было такой дьявольской трущобы, как Оберканцелярия! сказал мистер Бойтсорн.

Когда мы разсмеялись и он, в свою очередь, забросил голову взад, и окрестное эхо начало вторить его громогласное ха, ха, ха, ха! Но эти залпы вовсе не нарушали спокойствия птички, которая так была уверена в своей безопасности, что прыгала по столу своего своего господина, поворачивая голову и вправо и влево и, казалось, смотрела на него своими веселыми глазками так, как-будто и он сам был не кто другой, как птичка.

-- Ну, а как идут твои дела с соседом? За кем осталось право пользоваться прогоном? спросил мистер Жарндис. - Ведь ты тож несовсем свободен от судов!

-- Он, братец, подал на меня прошение, что я владею чужою землею; а я подал на него прошение, что он владеет чужою землею, отвечал мистер Бойтсорн: - это, я тебе скажу, гордейшее существо! Нравственно невозможно, чтоб его звали сэр Лейстер. Я уверен, что его зовут сэр Люцифер.

-- Благодарите за комплимент нашему родственнику! смеясь, сказал мой опекун Аде и Ричарду.

-- Я готов был бы просить прощения у мисс Клер и у мистера Картстона, возразил наш гость: - еслиб я не прочел на открытых и веселых лицах их, что они от своего дальняго родственника на очень-далекой дистанции.

-- А может и он от нас! возразил Ричард.

-- Клянусь! воскликну ль мистер Бойтсорн, разразившись вдруг новым залпом: - этот Дедлок, да и отец его, да и дед в придачу, просто, тупоголовый, безсмысленный, заносчивый чурбан. Пишет ко мне через своего агента или через, чорт знает, кого - не знаю: "Сэр Лейстер Дедлок баронет, принося свое совершеннейшее почтение мистеру Лаврентию Бойтсорну, просить его обратить внимание на то обстоятельство, что прогон, примыкающий к старому церковному дому и находящийся ныне во владении мистера Лаврентия Бойтсорна, принадлежит по праву ему, сэру Лейстеру баронету, потому-что составляет часть парка при Чизни-Вольде, и что ныне сэр Лейстер Дедлок баронет, находит приличным присоединить его к своим владениям". Я написал ему такой ответ: "Мистер Лаврентий Бойтсорн, принося самое совершеннейшее почтение сэру Лейстеру Дедлоку баронету, просит его обратить внимание на то обстоятельство, что он, мистер Лаврентий Бойтсорн никаких прав сэра Лейстера Дедлока баронета ни на какой предмет не признает; а что касается до приобщения вышепоминаемого прогона, к владениям сэра Лейстера Дедлока баронета, долгом считает присовокупить, что он, мистер Лаврентий Бойтсорн, посмотрел бы, кто осмелятся взять на себя труд пожаловать для подобного приобщения". Он посылает какого-то одноглазого мерзавца прорубить и навесить калитку. Я отделываю этого циклопа так ловко пожарною трубою, что он едва уносит ноги. Он строить калитку ночью! Утром я калитку срываю и сжигаю. Он посылает своих клевретов перенести забор и мять траву. Я строю им западни, стреляю толченным горохом им в ноги, обливаю их пожарной трубой и решаюсь освободить окончательно человеческий род от бремени, то-есть от существования этих отчаянных мерзавцев. Он опять подает просьбу о завладении чужою собственностью. Я также опять подаю просьбу о завладении чужою собственностью. Он подает просьбу о самоуправстве. Я самоуправляюсь! Ха, ха, ха, ха!

Слушая, как все это он говорил с невыразимою энергиею, можно было бы подумать, что он злейший человек из всех людей. Смотра, как он в то же время любуется птичкой, которая сидит у него на руке, и как он нежно разглаживает её перышки, можно было подумать, что он самый кроткий из всех людей. Слыша смех его и наблюдая при этом добродушное выражение его лица, можно было подумать, что у него нет на свете никакой заботы, никакого спора, никакого горя, а что жизнь его проходит как ясное летнее утро.

-- Нет, нет! говорил он: - не отымут моего прогона никакие Дедлоки! Хоть я чистосердечно признаюсь (тут голос его смягчился в одну минуту), что леди Дедлок, совершеннейшая леди во всем свете, которой я готов отдать всякое почтение, как джентльмен, а не как баронет, с головою, набитою стародавностью своего рада... Человек, который на двадцатом году своей жизни был уж в полку офицером, не позволит никаким сэрам Люциферам, будь они живые или умершие, щелкать себя по носу.

-- И не позволят никому щелкать по носу и младших своих товарищей - так ли? сказал опекун мой.

-- Без-сомнения, без-сомнения! сказал мистер Бойтсорн, ударив его по плечу с видом покровительства, в котором просвечивалось что-то серьёзное, хоть он и смеялся. - Лаврентий Бойтсорн всегда за друга горой! Жарндис, ты можешь положиться на него. Но кстати о завладении чужою собственностью. Мисс Клер и мисс Сомерсон, я уверен, простят меня, что я так долго распространялся о таком сухом предмете; нет ли ко мне, чего-нибудь от ваших поверенных, Кенджа и Корбая?

-- Кажется, ничего нет, Эсфирь? сказал мистер Жарндис.

-- Благодарю вас, возразил мастер Бойтсорн. - Впрочем, мне не было нужды спрашивать у мисс Сомерсон, потому-что при поверхностном взгляде на нее, каждый может заметить её внимание и предусмотрительность. (Они все хотели ободрить меня и все ободрили.) Но вот причина, по которой я сделал этот вопрос: я теперь из Линкольншайра и, конечно, не был еще в Лондоне, но думал, что несколько писем на мое имя должны быть присланы сюда. Впрочем, вероятно, она придут завтра.

Я часто подмечала впродолжение вечера, который прошел очень приятно, что мистер Бойтсорн с особенным участием и удовольствием наблюдал за Ричардом и Адою. Приятные черты лица его выражали какую-то нежность, когда, сидя около фортепьяно, он слушал их игру и пение с напряженным вниманием; ему не было надобности говорить, что он любит музыку: это выражалось в каждой черте лица его; наблюдая за ним, и не могла удержаться, чтоб не спросить доброго опекуна моего, с которым мы в углу, на маленьком столике играли в бекгемон, был ли мистер Ботсорн женат или нет?

-- Нет, отвечал он: - не был.

-- Странно, а он похож на женатого.

-- На чем же ты основываешь свое мнение? спросил он меня с улыбкой.

-- Вот на чем, добрый опекун ной, сказала я, не без того, чтоб не покраснеть немного от моего смелого предположения: - в взорах его столько нежного, он так внимательно-ласков к нам, и...

Мастер Жарндис взглянул в ту сторону, где сидел его старый друг.

Я больше не сказала ни слова.

-- Ты угадала молоденькая старушка, ответил он: - однажды, он чуть-чуть не женился. Это было давно, очень-давно, и только однажды.

-- Что ж, невеста его умерла?

-- Нет... то-есть, да; она умерла для него. Это обстоятельство сделало большое влияние на всю его жизнь. Можешь ли ты поверить, что его голова и сердце были полны романической страсти?

-- Могу, добрый опекун мой, и легко могу, после того, что вы мне сказали.

-- С-тех-пор он никогда не был тем, чем мог быт, говорил задумчиво мистер Жарндис: - теперь, в эти преклонные лета, никого нет возле него, кроме его слуги и маленькой желтенькой подруги... Кажется, твой ход, душа моя!

По выражению лица доброго опекуна моего, я тотчас заметила, что продолжать разговор за этот предел, значит поднять ветер с востока. Я замолчала. Во мне было возбуждено участие, но не любопытство. Я немного подумала об этой старой истории ночью, когда будило меня сильное всхрапыванье мистера Бойтсорна, даже пробовала решить трудную задачу: вообразить себе старое время и облечь стариков в красоты юности, но всегда засыпала прежде решения. И мне снились дни моего детства, проведенные в доме моей крестной матери. Не знаю, что это значит, только этот период моей жизни всего чаще являлся мне во сне.

С утренней почтой пришло к мистеру Бойтсорну письмо от мистеров Кенджа и Корбая. Они уведомляли его, что к обеду явится к нему один из их клерков. Это было в самый для меня хлопотливый день, в который я обыкновенно сводила все счеты, за неделю очищала книги и приводила в возможный порядок все свое хозяйство. Мистер Жарндис, Ричард и Ада, желая воспользоваться хорошей погодой, отправились на отдаленную прогулку; я, по причине занятий, осталась дома. Мистер Бойтсорн поджидал клерка из конторы Кенджа и Корбая и дал слово мистеру Жарндису, прийдти к ним на встречу, как-только окончит дела.

Я была очень-занята: разсматривала книги, подводила итоги, платила и получала деньги, выдавала квитанция и, как говорится, сбилась с ног, когда доложили о приезде мистера Гуппи. Мне казалось, что это был тот самый мистер Гуппи, который провожал меня до почтовой кареты, когда я первый раз приехала в Лондон, и я очень обрадовалась повидать его, потому-что он был не чужд моему настоящему счастью.

Когда он явился, я едва могла узнать его - так он был щегольски разодет. На нем было совершенно-новое, брусничного цвета с искрой, платье; блестящая шляпа, фиолетовые, лайковые перчатки, пестрейший галстух, целая клумба цветов в петличке и толстое золотое кольцо на мизинце. Ко всему этому от него распространялся сильный запах медвежьяго жира и разных душистых снадобий. Он разсматривал меня с таким вниманием, которым, сказать по правде, я была сконфужена. Я просила его сесть. Он сел в углу, поминутно протягивая и сжимая ноги. Я спрашивала его о дороге, о здоровьи мистера Кенджа и тому подобное, и хоть говорила с ним, несмотря на него, но чувствовала, что взор его тяготел надо мною с испытующим любопытством.

Привел человек, пригласить его наверх к мистеру Бойтсорну. Мистер Гуппи встал и раскланялся со мною. Я сказала ему, что к его возвращению будет здесь приготовлен завтрак и что мистер Жарндис просил его закусить.

дождаться его прихода, снабдить его всем нужным и оставить самому себе. Завтрак был подан; но мистер Гуппи не являлся. Свидание его с мистером Бойтсорном было продолжительное и бурное, как мне показалось, потому-что, хоть комната, в которой они совещались, была далеко от столовой, но я слышала, как повременам грозный голос Бойтсорна возвышался подобно порывам вихря, и разражался взрывами и залпами.

Наконец вернулся и мистер Гуппи; он, казалось, был очень недоволен конференцией.

-- Клянусь, мисс! сказал он мне шопотом: - он чистый татарин!

-- Пожалуйста, закусите чего-нибудь, сэр, сказала я.

Мистер Гуппи сел за стол и начал судорожным образом натачивать ножик на вилке, между-тем, продолжал смотреть на меня (что я чувствовала, не подымая глаз) с тем же странным настойчивым любопытством. Точенье продолжалось так долго, что я, наконец, сочла своею обязанностью взглянуть на него, чтоб по-крайней-мере, снять с него тот под влиянием которого натачивание ножа никогда не кончилось бы.

Только-что я подвала глаза, он тотчас же обернулся к ростбифу и начал его резать.

-- Позвольте отрезать, мисс? Вы, верно, скушаете кусочек?

-- Нет, благодарю вас, отвечала я.

-- Ничего не хочу, благодарю вас, сказала я: - я поджидала вас для-того только, чтоб узнать, не нужно ли вам чего-нибудь. Скажите, может-быть, вам еще чего-нибудь угодно?

-- Нет-с, вы слишком-внимательны мисс. Мне ничего не надо. Здесь все, что нужно; да, все... впрочем, я... я... конечно я не смею... я... я никогда... и он выпил два стакана вина, один за другим.

Я подумала, что лучше сделаю, если уйду.

-- Прошу прощенья, мисс? сказал мистер Гуппи, встав с места, когда заметил, что я встала и иду в другую комнату. - Прошу прощенья. Позвольте мне иметь счастие... еще одну минуту... мне нужно сообщить вам секретно.

-- Не пугайтесь, мисс... тут нет ничего... ей-Богу, нет ничего... говорил мистер Гуппи, придвинув боязливо кресло к тому столику, за которым я сидела. - Одно прошение... а о чем, тому следуют пункты:

-- Я, право, не понимаю, что вы говорите? спросила я с удивлением.

-- Так, ничего... Это судейский термин, мисс. Вы ведь не осмеете меня, не погубите меня, не только в глазах Кенджа и Корбая, но ни в чьих глазах? Если разговор наш кончится ничем, я остаюсь тем же, чем был: я не поврежу ни карьере своей, ни своим предначертаниям, словом: все останется только между нами?

-- Это ставит меня в-тупик, сэр, сказала я: - я никак не могу вообразить себе, что вы можете сообщить мне в тайне, мне, которую вы видели только однажды в жизни; но во всяком случае, я не соглашусь ни под каким видом сделать вам вред или зло.

Впродолжение этого времени мистер Гуппи то полировал лоб свой носовым платком, то сильно натирал ладони одну о другую.

-- Позвольте, мисс... выпью еще стакан вина... это, я думаю, поможет... а то, знаете ли, в горле кол-колом... все буду останавливаться... Это будет обоим нам неприятно.

Он выпил стакан и вернулся опять. Я, пользуясь этим временем, отодвинулась как можно дальше за свой столик.

-- Не позволите ли, мисс, предложить вам стаканчик вина? сказал мистер Гуппи, заметно-освеженный.

-- Ни даже полстакана? говорил мистер Гуппи: - ни четверть стакана? Нет! Так к делу: мое настоящее жалованье, мисс Сомерсон, в конторе Кенджа и Корбая, два фунта стерлингов в неделю. Когда я первый раз имел счастие видеть вас, оно, то-есть мое жалованье простиралось только до одного фунта стерлингов и пятнадцати шиллингов и стояло на этой точке долгое время. Потом оно увеличилось пятью шиллингами, и мне обещано увеличить его еще пятью шиллингами по истечении, от нынешняго числа, двенадцати месяцев, то-есть года. Родительница моя имеет небольшую собственность, и виде пожизненного дохода, которым живет, хотя без больших претензий, но независимо, в Старой Причальной Улице. Она обладает и высшей степени свойством быть свекровью. Она ни во что не вмешивается, любит тишину и спокойствие и кроткого нрава. Правда, она имеет некоторые слабости - да кто же их я не имеет? Однако ж, никогда не выказывает их при гостях: когда бывают гости, вы можете смело оставят у нея на руках все вино, водку, настойки - ничего не тронет. Ну, без гостей, другое дело - опять скажу: кто Богу не грешен?

Мой собственный уголок, мисс, на Пентонской Площади, в Пейтанвильском Переулке. Глухо, очень-глухо; но весело. Открытое поле. Воздух чист и здоров... Мисс Сомерсон!... мисс Сомерсон!.. Я... я обожаю вас. Будьте так милостивы, позвольте мне (как мы обыкновенно говорим) сделать пояснения... предложить вам себя... то-есть руку и сердце!

Мистер Гуппи в-заключение упал на колени; я была в безопасности за столом но все-таки очень испугалась.

-- Встаньте, сэр, сейчас же, сказала я: - и покончите эту каррикатурную сцену, иначе я изменю данному обещанию и позвоню.

-- Я не могу больше слушать ни одного слова, сэр, отвечала и: - если вы тотчас же не встанете и не сядете за стол.

Он жалобно посмотрел на меня, но послушался: встал с колен и сел на свое место.

-- Какая злая насмешка! сказал он, положа руку на сердце и меланхолически кивая мне через стол головою. В такую минуту сидеть за говядиной! Нет, мисс, с души мутит смотреть на говядину в такую минуту!

-- Кончайте, говорила я: - я дала слово вас выслушать. Извольте же кончать.

-- Это совершенно-невозможно, шагала я: - нечего и говорить!

-- Я знаю, говорю мистер Гуппи, наклоняясь над соусом и смотря на меня тем же испытующим взглядом, как прежде; я чувствовала, что он на меня смотрел, хотя сама не смотрела на него: - я знаю, что, смотря с светской точки зрения, предложение мое во всех отношениях - ничтожное предложение. Но, мисс Сомерсон! ангел!.. Ах, нет, ради Бога не звоните! Я был воспитан в жесткой школе, изучал людей с различным характером. Хотя еще я молод, во я изведал жизнь, видал коловратность счастия. Благословляемый вашею рукою, сколько бы я нашел сил упрочить ваше благосостояние, усладить вашу жизнь. Чему бы я не выучился, ободряемый вами. Конечно, я теперь ничего не знаю; но сколько бы я мог знать под влиянием вашей доверенности, вашей любви.

Я сказала ему, что всякое упрочивание моего благосостояния так же нелепо, как его собственное упрочивание в моем сердце, и что он должен вонять, что ему следует теперь удалиться, куда он только захочет.

-- Жестокая девушка! сказал мистер Гуппи: - еще одно слово... Я думаю, ты заметила, как я был поражен твоею красотою уж в тот день, когда ожидал тебя близь гостинницы Случайного Продавца! Я думаю, ты могла заметить, что только уважение к твоей красоте заставило меня откинуть перед тобой ступеньки извощичьей кареты! С-тех-пор, жестокая, образ твой навеки врезался в груди моей! Как часто вечером ходил я взад и вперед, под окнами дома мистрисс Желлиби, с тем только, чтоб взглянуть на кирпичные стены, защищавшия тебя от ночной прохлады. Если я говорил о желания упрочить твое благосостояние, так помни, что в основе чувств моих, в основе моих помышлений, была одна, только одна любовь к тебе.

Если вы в-самом-деле, хотя дурно я неуместно, желали высказать мне то доброе мнение, которое вы имеете обо мне, то я, во всяком случае, считаю своим долгом благодарить вас. Знайте, что нет причины мне быть тщеславной и я вовсе не тщеславна. Я надеюсь, прибавила я (право, не знаю зачем), что вы теперь отправитесь в Лондон я займетесь так же прилежно делами конторы Кенджа и Корбая, как-будто на вас и не находило такого безумного припадка.

-- Я никому не скажу ни слова, если вы сами не вынудите меня впоследствии.

-- Еще четверть минуты масс! Если, а случае, выбудете смотреть благосклоннее: когда бы это на было, куда бы я ни был заброшен судьбою - это все-равно - чувства мои не изменятся, в-отношении того, что я для вас готов сделать. Помните: мистер Гуппи, нумер восемьдесят-седьмое, Пентонская Площадь; если же переехал, или умер, или что-нибудь в этом роде, мистрисс Гуппи, нумер триста-второй, Старая Причальная улица!

Я позвонила, вошел слуга, мистер Гуппи положил карточку свою на стол, и сделав отчаянный поклон, удалился. Подняв глаза на него, я встретила его взор, печальный и грустный.

Но, придя наверх, в свою комнату, я, к удивлению моему, начала смеяться против воли, еще и большему удивлению, начала потом плакать. Словом: я пришла в такое раздражительное состояние, в каком не была и тогда, когда поверяла свои тайны доброй, старой куколке, зарытой давно уж под деревом, в саду.