Холодный дом.
Часть вторая.
Глава X. Адвокатский писец.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Холодный дом. Часть вторая. Глава X. Адвокатский писец. (старая орфография)

ГЛАВА X.
Адвокатский писец.

На восточном углу Канцлерского Переулка или, лучше сказать, на Стряпном Подворье в Канцелярской Улице, мистер Снегсби, продавец канцелярских принадлежностей, ведет свой торг на законном основания. Под сенью Стряпного Подворья, где во всякое время тень, мистер Снегсби развивает свою деятельность во всех родах и формах, составляющих материальную и, следовательно, невинную часть судейских дел и процесов. Тут у него кожи и свертки пергамена; бумага разного формата, цвета и достоинства: стопы в лист, в поллиста, в четвертку, осьмушку; одне белые, другия серые, синия, серожелтые; гладкия, шероховатые, проникающия; тут у него и гербовая бумага и палочки для перьев, и перья стальные и гусиные; чернила, песок, резина, карандаши, сургуч и облатки; тут у него и красные тесемки, и зеленый шелк, и карманные книжки, альманахи, дневники и адрес-календари, ящички, линейки, чернильницы и стеклянные и свинцовые; ножи, ножечки, ножницы и множество канцелярских инструментов - всего не перескажешь! Словом: мистер Снегсби, окончив курс своей науки, то-есть, перестав быть подмастерьем, стал торговать под одною фирмою с хозяином своим, мистером Пиффером. По этому поводу на Стряпном Подворье совершился некоторого рода переворот. Масляной краской свежо было написано: "Пиффер и Снегсби", на том месте, где прежде плохо виднелось единственное, давно-известное имя Пиффер, которое едва можно было разобрать, потому-что дым, народный лондонский плющ, густо обвился не только около вывески Пиффера, но и вокруг всей его лавки, и закрывал её родословное древо.

Но не видать Пиффера на Стряпном Подворье. Никто здесь не ожидает его прихода. Уж с четверть века лежит он на кладбище, в Гольборнской Улице, и целый день и пол-ночи рыщет над его головою сотня вагонов и карет, как страшный дракон. И не ведает никто, пользуется ли когда он дремотою этого дракона, чтоб выйдти из преисподней и подышать свежим воздухом Стряпного Подворья, пока пронзительный голос безжалостного петуха, заседающого в подвале маленькой молочной лавки, в Канцелярской Улице (интересно бы знать понятие петуха о разсвете! не думаю, чтоб он мог изучить что-нибудь своим опытом и наблюдением), не прокричат ему обратного марша. И если в-самом-деле приходит Пиффер взглянуть на Стряпное Подворье под сумраком ночи, чего не может, конечно, отрицать ни один из торговцев канцелярскими принадлежностями, то он приходит невидимо и никому от прихода его ни жарко, ни холодно.

При жизни его и во время ученья Снегсби, продолжавшагося целые семь лет, с Пиффером, совершенствуясь на том же торговом поприще, жила племянница, короткорослая, крикливая племянница, немного поджарая в груди, неловко сплюснутая, с птичьим носом, так заостренным на конце, как веретено. Кумушки Странного Потери поговаривали, что покойная мать этой племянницы, ослепленная родительскою любовью, желала довести до совершенства неуклюжий стан своей дочки, и с этой целью, уперевшись материнскими ногами в кроватные ножки, для большой устойчивости, затягивала ее ежедневно в шнуровку с силою, способною внушить привычку держаться прямо и величественно. Кроме наружных средств, употреблялись и внутренния, с такою же энергией: она вливала с в горло целыми стаканами уксус и лимонный сок, и эти соединенные кислоты, как говорили кумушки, утонили и заострили нос и окислили её характер. Хотя эта молва и была всеобщая, но она или не достигала до ушей молодые Снегсби, или не производила на него никакого впечатления, так-что он, достигнув мужского возраста, завладел драгоценным предметом этой молвы, и таким образом за раз вступил с мистером Пиффером в двойственные связи: родства и товарищества. Теперь, на Странном Подворье, в Канцелярской Улице, мистер Снегсби и племянница соединены брачными узами, и племянница до-сих-пор гордится своим станом, который, хотя о вкусах спорить нельзя, но надо сказать правду, так тонок, как спичка.

Эта парочка составляет, как думают соседи, един голос. Этот голос, который единственно выходит устами мистрисс Снегсби, частенько раздается по Стряпному Подворью. И если мистер Снегсби не выражается в этих сладкозвучных тонах, издающихся из груди мистрисс Снегсби, значить, он не выражается никогда. Он больше ничего, как смиренный, плешивый, боязливый человечек, с лоснящейся головой и щетиновидным клочком черных волос на затылке. Имеет сильное поползновение к спокойствию и тучности. Когда он стоит у двери на Странном Подворье, в тем сером рабочем сюртуке, с нарукавниками из черного каленкора и смотрит на облака, или стоят позади своей конторки, в своей темной лавке, с тяжелою линейкою, размеривая и обрезая овечьи шкурки, с пособием своих двух подмастерьев, он кажется совершенно-спокойным и смиренным человеком. Из-под его ног, в такое время, вырываются часто стоны и жалобы, как из преисподней неспокойного духа, и может-бит, в некоторых случаях, когда эти стоны достигают самых высоких нот, мистер Снегсби решается сказать своим подмастерьям:

-- Кажется, жена моя моет голову Криксе!

Это прозвище, которое произнес мистер Снегсби, служило поводом поострить краснобаям Странного Подворья: они говорили, что Крикса настоящее имя для мистрисс Снегсби: оно бы выразило совершенно-правильно её характер, бурный и крикливый. Это прозвище - собственность, и притом единственная собственность, за исключением пятидесяти шиллингов годового дохода и очень-маленького, плохо-наполненного сундучка плохим платьем сухопарой девки, взятой из благотворительного приюта (думают, что её настоящее имя Августа).

Крикса хотя была воспитана в Тутинге благотворительною рукою и, следовательно, развивалась при благоприятных обстоятельствах, однакож страдала припадками, происхождение которых благотворительный приют не мог объяснить.

Крикса девка, собственно говоря, лет двадцати-трех, много, четырех, но на лицо кажется по-крайней-мере десятью годами старше. Она, вследствие необъяснимых припадков, ходить в наймы по дешевой цене, и так боится, чтоб ее снова не отправили в благотворительный приют, что, кроме того времени, в которое ее находят головою или в ведре, или в ушате, или в лоханке, или под столом, или вообще в каком-нибудь месте, близь которого она находилась во время припадка - она всегда за работой. Она служит утешением родителям и опекунам подмастерьев: они видят ясно, что Крикса не подает надежды на внушение нежных чувств в неопытные сердца юношей. С утешением смотрит на нее мистрисс Снегсби: она может всегда и за все к ней придраться, всегда и за все ее выбранить. С утешением смотрит на нее и мистер Снегсби, который думает, что держать ее, значит делать доброе дело. В глазах Криксы помещение продавца канцелярских принадлежностей есть храм красоты и роскоши. Она считает маленькую гостиную наверху, которая, так сказать, всегда в папильйотках и в фартуке, то-есть все украшающия ее бронзовые вещицы завернуты в бумажки, а мебель под чехлами, за самый фешонэбльный будуар во всей подлунной. Вид из оков с одной стороны на Стряпное Подворье (а если высунуться немножко из окна, то и на Канцелярскую Улицу), с другой - на задний двор помощника шерифа Коавинса, казался ей картиной неподражаемой красоты. Множество портретов, сделанных масляною краскою, портретов, изображающих мистера Снегсби, смотрящим на мистрисс Снегсби, И мистрисс Снегсби, смотрящею на мистера Снегсби, были в глазах её произведением кисти Рафаэля, или Тициана.

Мистер Снегсби предоставляет все, что не входит в техническия мистерия его занятий, мистрисс Снегсби. Она распоряжается деньгами, бранится с сборщиками податей, следит за мыслями мистера Снегсби и, без всякой ответственности, подает к столу только то, что ей вздувается. Потому-то все женщины, по той и по другой стороне Канцелярского Переулка, даже дальше, по всей Гольборнской Улице, смотрят на нее вообще, как на спасительный штандарт, так-что, если где-нибудь у них случается крупная семейная размолвка, или вооруженные переговоры, то оне говорят мужьям, чтоб те сравнили положение их, то-есть жен, с положением мистрисс Снегсби, и буйность их, то-есть мужей, с кротостью мистера Снегсби. Молва, которая, подобно летучей мьши, летает постоянно около Стряпного Подворья и садится на окно каждого-дома, говорят, что мистрисс Снегсби ревнива, имеет пылкий характер, и что мистер Снегсби часто подвергается её инквизиторской власти. В эти моменты он убегает из дома, иногда без шляпы, и оказывает, вообще говоря, храбрость мыши. Странно, но замечено, что женщины, которые ставят мистера Снегсби как блистательный пример заносчивым мужьям своим, смотрят на вето, в-действительности, с некоторого рода презрением. В-особенности одна дама, мужа которой сильно подозревают в том, что он пробовал не раз на её спине употреблять свой дождевой зонтик, в качестве исправительного орудия, считает его самым ничтожным существом.

Впрочем, быть-может, эти неясные слухи происходят оттого, что мистер Снегсби человек, в некотором роде, мечтательной и поэтической натуры. Он любит, например, в летнее время прогуляться к гостиннице Железная Скоба и наблюдать, как порхают воробьи и как шелестят листья деревьев. Любят в воскресный день после обеда пройдтись на Архивный Двор и раздумать (когда он в хорошем расположении духа), что было некогда доброе, старое время, но что теперь, он готов поклясться, можно найдти один или два каменные гроба под этой часовней, если только разрыть землю. Он баловал свое воображение, размышляя о многих канцлерах, вицеканцлерах, ассесорах и архивариусах, находящихся на том свете, и получал такой смак к сельской жизни, рассказывая своим двум подмастерьям, как он слыхивал, что в-старину вместо Гольборнской Улицы протекал ручей, светлый, как кристалл, и что на месте троттуаров были прямые тропинки, ведущия в зеленые луга - получал такой смак к сельской жизни, что не хотел оставаться здесь.

День клонятся к концу; газ засвещается, но светит еще невполне-ярко, потому-что невполне-темно. Мистер Снегсби стоит у двери своей лавки и наблюдает за облаками. Смотрит, как запоздалая ворона летит на запад, через Странное Подворье. Она перелетает Канцелярский Переулок, Сад Линкольнской Палаты и направляет полет свой в её полям.

Здесь, в огромном доме, который был прежде дворцом, живет мистер Телькингорн. Покои разделены и отдаются в наем, и в этих остатках прежнего величия гнездятся теперь адвокаты, как черви в зерне ореха; но обширные лестницы, корридоры и передния остались еще и поныне, остались даже разрисованные плафоны, где аллегория, в римском шлеме и в лазуревых покровах, лежит посреди цветов, облаков и толстоногих мальчиков, и причиняет зрителю головную боль, как это, кажется, бывает со всеми аллегориями, более или менее. Здесь, посреди множества сундуков с надписью древних фамилий, сидит мистер Телькингорн, если не находится безмолвно в каком-нибудь сельском доме, где светские люди умирают с тоски. Сегодня он дома: сидит за своим столом. Старой школы, старая устрица, которую никто не может открыть.

Каким кажется он, таким кажется и кабинет его, при сумраке сегодняшняго вечера: ржавым, устарелым, ускользающим от наблюдения, молчаливым. Тяжелые на подъем, широкоспинные, старинные красного дерева стулья, с подушками, набитыми конским волосом, старые тонконогие столы, покрытые пыльным сукном, гравюры, изображающия портреты лордов последней или предпоследней генерации, окружают его. Темного цвета, толстый турецкий ковер покрывает пол кабинета, и две свечки, в старинных, серебряных подсвечниках, мало освещают обширную комнату. Заглавия книг глубоко вдавлены в переплет корешка; на всем, где только можно, висит замок; нигде не видать ключа. Мало бумаг видно на столе. Около него лежит несколько рукописей, но он не обращает на них внимания. Он тихо и медленно выработывает какую-то несозревшую идею в мозгу, вертя чернильницу и два обломка сургуча. Вот красный сургуч, вот черный. Нет, все это не то! мистер Телькингорн, опять их мешает и начинает снова работу.

Здесь, под расписными плафонами, где карапузая аллегория таращит глаза на его хитросплетения, как-будто желая броситься на него, а он, между-тем, не обращает на нее никакого внимания, мистер Телькингорн имеет за-раз и квартиру и контору. Он не держит большой прислуги; при нем находится только один человек, средних лет, обыкновенно с потертыми локтями; он всегда сидит за высокой перегородкой в сенях и редко завален работой. Мистер Телькингорн идет не простой дорогой. Писарей ему ненужно. Он большой резервуар тайн и не позволит открыть в себе крана. Клиенты его нуждаются в нем: он для них все и во всем. Бумаги, которые он хочет, чтоб были написаны, пишутся специальным адвокатом Темпля по таинственным наставлениям; чистые копии, которые он требует, пишутся лучшими писцами, и он не заботится о плате. Человек средних лет, сидящий за перегородкой, едва-ли знает столько о делах палат, сколько может знать мусорщик Гольборнской Улицы.

Кусок красного сургуча, кусок черного сургуча, крышечка с чернильницы, крышечка с другой чернильницы, маленький ящик для песку... Так! Ты в середину, ты справа, ты слева. Эта мысль должна быть выработана или сегодня, или никогда... Сегодня! Мистер Телькингорн встает, поправляет очки, надевает шляпу, кладет рукописи в карман, выходит, говорит человеку средних лет, с проношенными локтями: "Я скоро буду назад". Редко говорит он ему что-нибудь яснее.

Мистер Телькингорн идет туда, откуда летела ворона, несовсем, может-быть, туда, но почти туда, на Стряпное Подворье в Канцелярскую Улицу, где Снегсби, поставщик канцелярских принадлежностей, исполняет все заказы по письменной части с надлежащею акуратностью; принимает для копий и переписки акты, бумаги и проч., и проч., и проч.

Часов пять или шесть пополудни - и пары теплого чая наполняют воздух Стряпного Подворья бальзамическим благоуханием. Они клубятся и около двери в лавку мистера Снегсби. Здесь время идет не так, как в другом месте: здесь обедают в начале второго; а в половине десятого ужинают. Мистер Снегсби был уж на походе в подземельные области для восприятия чаю, когда, выглянув из двери, увидел запоздалую ворону.

-- Хозяин дома?

второго этажа противоположного дома, тщетно думают возбудить разсеянность в молодых подмастерьях; оне пробуждают только безкорыстное удивление Криксы, которой волосы не расли, не растут и, сказать по правде, никогда расти не будут - возбуждают удивление к густым кудрям своим.

-- Хозяин дома? спрашивает мистер Телькингорн.

Хозяин дома, и Крикса хочет позвать его. Она исчезает быстро, потому-что рада уйдти из лавки, на которую, хотя и смотрит с уважением, однако не без примеси страха; она видит в ней депо страшных орудий юриспруденческих пыток - место, в которое не следует, собственно говоря, входит, когда зажжен газ.

Является мистер Снегсби, жирный, согретый чаем, лоснящийся и жующий. Он кладет на прилавок кусок хлеба с маслом и говорит:

-- Статочное ли дело! мастер Телькингорн!

-- Пару слов, Снегсби!

-- К вашим услугам, сэр! Зачем это вы безпокоились сами? Вам бы прислать за мною вашего слугу. Покорно прошу войдите сюда, за прилавок!

Снегсби просиял в одну минуту.

Комната за прилавком, сильно пропитанная запахом пергамена, была вместе и складом товаров, и конторой, и бюро.

Мистер Телькингорн сел на стул, спиною к письменному столу.

-- Дело Жарндисов? Снегсби.

-- Слушаю, сэр.

Мистер Снегсби, отвернул рожок газа и кашлянул в руку, в знак скромной надежды на награду. Мистер Снегсби, будучи робким человечком, мастер кашлять на все тоны и таким образом заменять слова.

-- Вы переписывали для меня, в последнее время, несколько объяснений по этому делу?

-- Да, сэр, мы переписывали.

-- Копия одного из них, говорит мистер Телькингорн, опустив беззаботно руку (о тонкая, невскрываемая устрица старой школы!) в фальшивый карман своего сюртука: - писана особенным почерком, который мне нравится. Так вот, проходя случайно мимо и имея эту копию при себе, я я хотел спросить вас... ах, ошибся! ее со мной нет... впрочем, ничего... когда-нибудь в другое время... А, вот она! Так я хотел спросить вас, кто это переписывал?

-- Кто это переписывал, сэр? сказал мистер Снегсби, взяв рукопись и положив ее на стол, причем он перебирал листы с таким крученьем и сученьем левою рукою, какое только свойственно поставщикам канцелярских принадлежностей.

-- Это писано на стороне, сэр, говорил мистер Снегсби: - мы тогда много заказали на стороне работы. Дайте только взглянут в книгу и я тотчас же скажу вам, сэр, кто это переписывал.

Мистер Снегсби снимает книгу со шкапа, по дороге кусает хлеб с маслом, который, кажется, нейдет уж в горло, осматривает рукопись с одной стороны, ведет указательным пальцем правой руки по открытой странице книги и читает:

"Жьюби, Пеккер, Жарндис..."

-- Жарндис! Вот оно, сэр, говорит мистер Снегсби. - Так и есть! я теперь вспомнил. Мы точно отдавали на сторону, сэр, писцу, который живет как-раз тут, по той стороне переулка.

Мистер Телькингорн видел запись в книге, и прежде продавца канцелярских принадлежностей успел прочесть и имя Жарндиса, и имя писца.

-- Как! его зовут Немо? сказал мистер Телькингорн.

-- Немо! повторил мистрис Телькингорн: - nemo значит полатыни - никто.

-- Верно, поанглийски, немо значит кто-нибудь, сэр, прибавил мистер Снегсби и прокашлялся своим смиренным кашлем. - Верно, это уж такое имя. Вот посмотрите, сэр: сорок-два листа. Выданы в среду в восемь часов вечера. Возвращены в четверк, в девять с половиною часов утра.

Зрачок мистера Снегсби замечает голову мистрисс Снегсби, которая высовывается из-за двери с тем, чтоб проведать, что значит бегство её мужа от чая. Мистер Снегсби производит пояснительное кашлянье в виде сигнала: - не безпокойся, моя милая, тут дельцо!

-- В девять с половиною часов, сэр, повторяет мистер Снегсби. - Наши канцелярские писаря, которые живут работою поштучно, странный народ. Может-быть, это и не его имя, только он известен под этим именем. Помнится, сэр, что он, даже печатно, объявлял себя под этим именем и в Правлении, и в Королевском Суде, и в Палате Судей. Ведь вы знаете, сэр, какого рода там письмо? Работы много!

Мистер Телькингорн смотрит сквозь маленькое окно, через двор Коавинса, помощника шерифа, на его окна, освещенные огнем. Комната, где Коавинс вкушает кофе, выходит на двор и тени нескольких джентльменов волнуются и вытягиваются на сторах. Мистер Снегсби, пользуясь удобным случаен, чуть-чуть поворачивает голову через плечо, глядят на свою дражайшую воловину и старается выразить et кривляньем рта и шевеленьем губ: Тель...кин...горн, бо...гат, боль...шое, вли...я...ние.

-- Давали ли вы, прежде, какую-нибудь работу этому писарю? спрашивает мистер Телькингорн.

-- Как же, как же! Он работал для вас.

-- Думая о важных делах, я забыл, как вы мне сказали его адрес?

-- Через улицу, сэр. Именно... мистер Снегсби делает еще усиленный глоток, как-будто кусок хлеба с маслом все еще стоят у него в горле. - Именно, у продавца тряпья и бутылок.

-- Вы мне укажете этот дом?

-- С большим удовольствием, сэр!

Мастер Снегсби снимает каленкоровые нарукавники, снимает серый сюртук, надевает черный, снимает шляпу с крючка и говорят вслух:

-- А, вот и жена моя! Будь так добра, моя милая, и скажи одному из подмастерьев, чтоб он присмотрел за лавкой, пока я перейду через улицу с мастером Телькингорнон. Мистрисс Снегсби, сэр! Через две минуты я буду дома, друг мой!

очевидно любопытна.

-- Вам это место покажется странным, сэр, говорят мистер Снегсби, идя по мостовой и уступая почтительно узенький троттуар адвокату: - да и писец тоже такой странный. Этот народ - очень-дикий народ, сэр. Преимущество этого Немо состоит в тон, что он может не спать сколько угодно. Дайте ему работу, и он несомкнет глаз пока не кончит.

Совершенно-темно, и газовые фонари в полном блеске.

Посреди псарей, несущих на почту обыденные письма, посреди советников и стряпчих, идущих домой обедать, посреди истцов и просителей, посреди тяжущихся во всех родах, посреди толпы, на жизненном пути которой юридическая мудрость с давняго времени настроила мильйоны баррикад, ныряя сквозь уличную грязь, которая, никто не знает из чего составлена, и никто не знает, как и зачем собирается около нас; мы знаем только то, что когда ее соберется много, то необходимо надо оскребать ее лопатами. - Идет адвокат Телькингорн с поставщиком канцелярских принадлежностей Снегсби к лавке тряпья и бутылок, где, кроме, этого добра, можно найти целый склад всякого хлама; к лавке, лежащей за тенью стены Линкольнской Палаты, и в которой, судя по её вывеске, предлагает что кому нужно, некто Крук.

-- Вот тут он живет, сэр, говорит поставщик канцелярских принадлежностей.

-- Разве вы не зайдете к нему, сэр?

-- Нет, благодарю. Я теперь пойду домой. Прощайте. Благодарю вас!

Мистер Снегсби сникает шляпу, отвешивает подобающий поклон и возвращается к своей дражайшей половине и к чаю.

свечку.

-- Дома ли ваш постоялец?

-- Мужчина или женщина, сэр? спрашивает мистер Крук.

-- Мужчина. Писарь, который занимается перепискою бумаг.

Мистер Крук пристально осмотрел посетителя. Он знает его.

-- Вы хотите видеть его, сэр?

-- Да.

-- Это и мне редко удается, говорит мистер Крук с гримасою, в замен улыбки: - позвать его к вам, сэр? Впрочем, надо надежды, чтоб он сюда пришел.

-- Так я к нему пойду, говорит мистер Телькингорн.

Мистер Крук, рядом с своею кошкою, стоят у первой ступени лестницы и смотрит на мистера Телькингорна.

-- Хи, хи! говорит он, когда мистер Телькингорн почти скрылся.

Мистер Телькингорн смотрит вниз через перила. Кошка оскаливает зубы, щетинится и шипит на него.

-- Смирно, леди Женни! Будь почтительна к гостям, миледи!.. Знаете ли, что говорят про моего жильца? шепчет мистер Крук, подымаясь на одну или две ступени.

-- Говорят, что он продал душу свою врагу; мы с вами, конечно, этому не верим; но все же я вам скажу, что жилец мой такого желчного и мрачного характера, что не отказался бы от сделки с нечистым

Мистер Телькингорн кивнул головой и идет дальше. Он подходить к темному углу во втором этаже, стучится в дверь - ответа не получает. Отворяет дверь - дверь распахивается и задувает свечку.

бедность ударила и ее, тлеет несколько угольев. В углу, перед камином, стоит трехногий, изломанны стол, испещренный дождем чернил. В другом углу, на одном из двух стульев, лежит старый чемодан, заменяющий шкап для платья. Большого шкапа не надо: бока чемодана и так ввалились во внутрь, как щеки умирающого с голоду. Везде голый пол; только перед камином лежит старый, ободраный мат. Нет на окнах занавес, выгорожающих темноту ночи; но полинялые ставни закрыты плотно, и сквозь их сердцевидные отверстия мог бы увидать голод жертву свою на одре.

На куче старого, грязного тряпья, покрытого толстым, грубым, изорванным полотном, видит, с содроганием, адвокат, стоящий в дверях, лежащого человека. Он лежит в рубашке, панталонах и с голыми ногами. При пугающем мраке догарающей свечи, лицо его кажется желтым. Растрепанные волосы головы, всклочась с растрепанною бородою и усами, обрамляют его голову. Отвратительно-грязна комната; отвратительно-гадок воздух её; как зловредный миазм, ложится он на лёгкия адвоката.

-- Эй, дружище! вскрикивает адвокат, стуча железным подсвечником о дверь.

-- Эй, дружище! восклицает адвокат снова, встань, проснись!

И пока он стучит о дверь, свечка совершенно потухает. Кругом темнота и только два черные глаза, прорезанные в ставнях, смотрят на кровать.