Холодный дом.
Часть вторая.
Глава XII. На часах.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Холодный дом. Часть вторая. Глава XII. На часах. (старая орфография)

ГЛАВА XII.
На часах.

Дождь наконец перестал в Линкольншайре и прояснялся горизонт в Чизни-Вольде. Мистрисс Раунсвель вся в хлопотах: сэр Лейстер и миледи возвращаются из Парижа. Фешонэбльная молва разнесла эти радости вести по полуночной Англии, и прибавила, что l'élite du bean monde (она, изволите видеть, слаба в английском наречии и чертовски-сильна во французском) найдет блестящий прием в древнем и гостеприимном замке в Ликольншайре.

Для пущей важности, на случай приезду блистательного и фэшонэбльного круга гостей, а так же и для Чизни-Вольда на всякий случай починена арка под мостом, ведущим в парк, и вода, взойдя в свои обыкновенные пределы, картинно льется перед окнами замка и не мешает переправе. Ясные, но негреющие лучи солнца пробегают по хрупкому лесу, ободрительно смотрят на резкий ветер, раздувающий листья и осушающий мох; скользят по парку за подвижной тенью облаков; смотрятся в окна замка, бросают на фамильные портреты такия пятна и полосы света, какие никогда не приходили в голову живописцам. Во всю длину портрета миледи, стоящого над камином, сливаются они в один широкий меч, который, нисходя, кажется, дробит камин в мелкие куски.

Под этими негреющими лучами и при этом резком ветре, миледи и сэр Лейстер возвращаются в свои владения в своем дормезе (позади которого в маленькой колясочке сидят, в приятной беседе: горничная миледи и камердинер сэра Лейстера). С значительным запасом треска, звона и щелканья кнутом и с храбрыми демонстрациями со стороны двух безседельных коней и двух центавров с лощеными шляпами, с ботфортами и раздевающимися гривами и хвостами, выезжают они со двора бристольской гостинницы на Вандомской Площади и галопируют между колоннадою, то дающею тень, то пропускающею свет, по Риволийской Улице к Площади Согласия, к Елисейским Полям, к заставе Звезды, вон из Парижа.

По правде, они не могут ехать так скоро, как бы хотелось, потому-что и здесь, в Париже, миледи умирала с тоски. Концерты, собрания, опера, театры, гульбища - ничто не ново для миледи под луною. Даже и в последнее воскресенье, когда бедняки веселились, играя с детьми посреди подстриженных деревьев и статуй в дворцовом саду, или гуляли по Елисейским Полян - сборному пункту ученых собак и деревянных лошадей, или за городом, окружая Париж плясками, любезничаньем, пьянством, куреньем, игрою в бильярд, карты и домино, даже в последнее воскресенье, миледи в тоскливом отчаянии, и в скуке в гигантских размерах, почти возненавидела свою горничную за то, что та была весела.

Потому-то, как лошади ни скачут, а ей все кажется тихо. Томительная скука гонится за ней, окружает ее и свинцом лежит на душе. Одно, и то слабое средство от скуки, это бежать, бежать без оглядки, от одного места к другому. Исчезай Париж, сменяйся длинными, продольными и поперечными аллеями, из обнаженных зимою деревьев! И когда взглянут на тебя, покажись темною, неопределенною массою; с Заставою Звезды в виде белой точки, блестящей на солнце и с двумя высокими башнями, в виде двух мрачных теней на горизонте!

Сэр Лейстер, по обыкновению, в хорошем расположении духа. Тоска никогда его не гложет. Когда ему нечего делать, он может погрузиться в созерцание своего величия. Для человека важное преимущество иметь предмет такой неисчерпаемой огромности. Прочтя письма, адресованные на его имя, он завалился в угол кареты и всем существом своим предался мышлению о той важности, которая сосредоточивается в его особе, для всего человечества вообще.

-- У вас много писем сегодня? говорит миледи, спустя много времени после отъезда. Она утомилась от чтения: прочла целую страницу, на пространстве двадцати миль.

-- Да, но все пустые. Ничего особенного.

-- Мне показалось, что вы читали обыкновенно-бесконечное послание мистера Телькингорна.

-- Вы все замечаете! говорит сэр Лейстер с удивлением.

-- Хааа!.. вздыхает миледи. Он скучнейший человек!

-- Он просит, - извините, я забыл передать - он просить, говорит сэр Лейстер, вынимая письмо из конверта и развертывая его: - передать вам несколько слов. С этой остановкой для смены лошадей, я совсем забыл об его приписочке. Извините меня. Он пишет... Сэр Лейстер так мешкотно вынимает очки, так мешкотно надевает их на нос, что нервы миледи начинают раздражаться; он пишет: "что касается до права на прогон." Ах, извините, это не то. - Он пишет: да, да! Вот оно! Он пишет: "приношу мое совершеннейшее почтение миледи, надеюсь, что перемена места, сделала и в их здоровья благодетельную перемену. Будьте так милостивы, сэр, передайте миледи (это, может-быть, их интересует), что я имею кой-что сообщить им, по их возвращении, относительно лица, переписывавшого по канцелярскому процесу бумаги, почерк которых так возбудил их любопытство. Я его видел".

Миледи обернулась к окну и смотрит на дорогу.

-- Вот его постскриптум, замечает сэр Лейстер.

-- Я бы хотела пройдтись немного, говорит миледи, продолжая смотреть из окна.

-- Пройдтись? повторил сэр Лейстер с удивлением.

-- Я бы хотела пройдтись немного, говорит миледи тоном, недопускающим недоразумения. - Велите остановиться!

Карету велено остановить; слуга соскакивает с запяток, отворяет дверцы, откидывает ступеньки, повинуясь нетерпеливому мановению ручки миледи. Миледи быстро вылетает из кареты, идет так скоро, что сэр Лейстер, при всей своей пунктуальной вежливости, не в-состоянии предложить ей руку и остается далеко позади. Спустя две-три минуты, он ее нагоняет. Она улыбается; с виду она такая хорошенькая; опирается на его руку, идет в сопровождении его с четверть версты, утомляется, соскучивается и снова садится в карету.

Шум и треск продолжаются в большую часть трех дней, с большим или меньшим брянчаньем звонков, хлопаньем бичей и большими или меньшими демонстрациями храбрости, со стороны центавров и голоспинных коней. Взаимная, любезная вежливость супругов возбуждает общее удивление в тех гостинницах, где они останавливаются.

с поседевшей головою, стоят у кареты, шляпа под-мышкой, и пособляет миледи взойдти или выйдти по ступенькам экипажа. Посмотрите как миледи, благодарная за его внимание, склоняет к нему свою прелестную головку и подает ему свои пальчики. Восхитительно!

Море вообще неочень-почтительно к великим людям и выводит на лицо сэра Лейстера такия пятна, как на лимбургском еыре; и выворачивает наизнанку всю его систему. Но несмотря на это, достоинство его все превозмогает: он едет с миледи в Чизни-Вольд, в Линкольншайр, отдохнув от морского пути только одну ночь в Лондоне.

Под этими негреющими лучами солнца, еще менее-теплыми по мере приближения вечера, при этом резком ветре, еще более-резком в то время, когда отдельные тени обнаженных деревьев сливаются в одну длинную тень и когда Аллея Привидений, готовясь покрыться темнотою ночи, освещается с восточного угла красноватым отблеском солнца, въезжает великолепная чета в парк. Грачи, качаясь в своих висячих домах, свитых на сучьях вязовой аллеи, кажется, решают вопрос о том, кто сидит в карете, проезжающей вод ниши; иные как-будто каркают, что сэр Лейстер и миледи едут домой; другие кричать, утверждая противное мление; вот смолкли, как-будто решили вопрос окончательно; но вот опять, снова, поднялось карканье как жаркий спор, возбужденный одним сонным грачом, должно-быть, склонным к противоречию. Не обращая внимание- ни из качанье и карканье, катит карета к дому, сквозь окна которого, там и сям, мерцают гостеприимные огоньки не в таком количестве, чтоб дат обитаемый вид черной массе лицевого фасада. Но блистательный и аристократический круг приездом своим скоро обратить замок в самое разнообразно-приятное место.

Мистрисс Раунсвель ожидает гостей на пороге и с подобающим почтением чувствует обычное пожатие левой руки сэра Лейстера.

-- Как ваше здоровье, мистрисс Раунсвель? Очень-рад, что вижу вас.

-- Надеюсь, что имею счастье встречать вас в добром здоровье, сэр Лейстер?

-- В очень-добром, мистрисс Раунсвель.

-- Миледи, смею надеяться, также... говорит мистрисс Раунсвел и прибавляет низкий поклон.

Миледи без слов дает заметить, что она так-себе, сколько позволяет её томительное состояние.

Роза в отдалении стоят позади ключницы и миледи, которая еще не подчинила равнодушию быстроту своей наблюдательности, хотя над всеми её чувствами уж тяготела печать апатии, спрашивает:

-- Что это за девочка?

-- Ученица моя, миледи. Роза.

-- Подойди ко мне, Роза! говорят миледи Дедлок с видом какого-то участия. - Знаешь ли, дитя мое, как ты хороша собою? продолжает она, касаясь её плеча кончиками двух пальцев.

Роза, очень сконфузясь, отвечает:

-- Не знаю, миледи, и подымает глаза, и опускает их вниз, и не знает куда глядеть и краснеет все более-и-более, и все более-и-более кажется хорошенькой.

-- Сколько тебе лет?

-- Девятнадцать, миледи.

-- Девятнадцать! повторяет миледи, задумчиво. - Берегись, дитя мое, не поддавайся лести.

-- Слушаю, миледи!

Миледи слегка прикасается своим нежным, загнутым в перчатку, пальчиком к пухленькой, с ямочкою, щечке Розы, и идет на площадку дубовой лестницы, где сэр Лейстер, приняв рыцарскую позу, ожидает ее. Старый Дедлок, нарисованный во весь рост, таращит на них глаза, с видом человека, незнающого, что делать (надо полагать, что в таком состоянии он находился постоянно в дни королевы Елисаветы).

В этот вечер, в комнате ключницы, Роза то-и-дело делает, что твердит похвалы миледи. Она так добра, так снисходительна, так хороша собою, так блистательна, прикосновение её так горячо, что Роза до-сих-пор его чувствует! Мистрисс Раунсвель подтверждает все это, не без собственного достоинства: она может только заметить... Избави Боже, чтоб она могла говорить, хотя полслова, в хулу которого-нибудь из членов этой фамилии, в-особенности в хулу миледи, которой удивляется весь свет; но она позволяет себе заметить только одно, что еслиб миледи была немножко пообходительнее, не так холодна, мистрисс Раунсвель думает, что она тогда была бы еще любезнее.

-- Почти почти, потому-что всякое даже предположение в перемене обстоятельств такой фамилии, как Дедлоки, походит на хулу, почти жалко, что миледи не имеет детей. Еслиб, кажется, была у нея дочь, взрослая девушка, к которой миледи питала бы привязанность, то нет сомнения, что тогда миледи обладала бы всеми совершенствами.

-- А может-быт это сделало бы ее еще более-надменною, говорит Ватт, который побывал уж дома, у своих родителей, и опять вернулся к бабушке; такой славный внучек!

-- Более и менее, мой друг, отвечает ключница с достоинством: - это такия слова, которые я не смею не только произносить, но и слушать, когда их произносят, говоря о чем-нибудь до миледи касающемся.

-- Виноват, бабушка; но разве она не надменна?

-- Если она надменна, стало-быть, так и должно. Фамилия Дедлоков на все имеет права.

-- Ну да, я знаю бабушка, не сердись на меня я так пошутил! говорит Ватт.

-- Сэр Лейстер и миледи Дедлок, мой милый, не могут быть предметом шутки, это негодится.

-- Сэр Лейстер ни в каком случае не шутка, говорит Ватт: - Я всенижайше прошу у него прощения. Надеюсь, бабушка, что ведь, несмотря на их присутствие и на съезд гостей, я могу еще здесь пробыть денька два, как путешественник?

-- Без-сомнения, можешь, мой друг.

-- Я очень-рад, потому-что... видите ли, я имею невыразимое желание ближе ознакомиться с этими прекрасными окрестностями.

Случилось, что он при этом взглянул на Розу; Роза потупила глазки и очень, очень закраснелась, право. Но, по старой примете, должны бы, кажется, разгореться её ушки, а не щечки, потому-что горничная миледи говорят в это время о ней с большой энергией.

Горничная миледи, француженка, лет тридцати-двух, родом из провинций, лежащих между Авиньйоном и Марселем, большеглазая, смуглолицая, с черными волосами. Она была бы хороша собой, еслиб не этот кошачий ротик и какая-то неловкая сжатость лица, от которой скулы и лоб казались очень выступающими. Во всем её анатомическом развитии было что-то заостренное и съуженное; у нея была особенная способность смотреть в стороны не поворачивая головы, что избавляло от неприятной картины, в-особенности, когда она была не в духе и стояла по близости ножей. Несмотря на вкус, с которым она одевалась, на разнообразие всех её туалетных принадлежностей, эти особенности придавали ей вид волчицы. Кроме совершенных сведений в косметических тонкостях, приличных её званию, она, как природная англичанка, говорила поанглийски, следовательно, она не лезет в карман за словами, сидя теперь за обедом с приятным сопутником своим, камердинером сэра Лейстера, и осыпая бедную Розу таким набором брани и колкостей за то, что та обратила на себя внимание миледи, что приятный собеседник вздыхает свободнее, когда она принимается за ложку.

-- Ха, ха, ха, ха! она, Гортензия, будучи в услужения у миледи почти пять лет, всегда была на далекой дистанции, а эту девчонку, эту куклу ласкают - и когда же ласкают! - когда миледи только-что успела приехать. - Ха, ха, ха! Знаешь ли, как ты хороша собою, дитя мое? Изволите видеть, дитя мое! Нет миледи... Это нехорошо... Сколько тебе лет, дитя мое? Берегись, чтоб тебе не вскружили голову!.. слышите!.. ха, ха, ха! Что может быть смешнее этого!.. Отлично!

Словом, это такая замечательная вещь, которую мадемоазель Гортензия никогда не забудет. Вот уж несколько дней, и за обедом, и посреди своих соотечественниц, и посреди других горничных, приехавших с гостями, она предается молча удовольствию насмешки, удовольствию, которое выражается съуживанием лица, надуванием губ, боковыми взглядами из углов глаз и часто отражается в в зеркалах миледи, разумеется, тогда, когда сана миледи в них не глядятся.

Все зеркала в доме приведены в действие: иные из них после долгого отдыха. Они отражают хорошенькия личики, улыбающияся лица, молоденькия личики, старческия лица, которые ни за что не хотят быть старыми; словом: целую коллекцию лиц, прибывших провести две или три недели января, в Чизни-Вольде, лиц, за которыми следит фешонэбльная молва, эта гончая собака с тонким чутьем, от дня их рождения, в Сент-Джемском Предместьи, до того времени, пока не поглотит их смерть. Линкольншайрское поместье ежило. Днем слышны выстрелы и голоса в лесах; кавалькады наездников и экипажей оживляют аллеи парка; прислуга в ливреях и без ливрей наполняет надворные строения. Ночью, сквозь просеки леса, ряд окон зала, в котором висит портрет миледи, кажется рядом блестящих камней, обделанных в черную эмаль.

Блистательный и избранный круг заключает в себе немаловажный запас образования, ума, красоты и добродетели; но посреди всего этого в нем есть маленький недостаток.

-- Что ж это такое?

-- Дендизм!

гуртом падали в обморок от избытка восторга в театральных ложах и приводились в чувство другими сладенькими существами, подносившими им под нос длинногордые сткляночки со спиртом; нет этих beaux, которым надо четырех лакеев для натяжки на них лосин, которые идут смотреть на все экзекуции, которых мучит совесть за то, что они случайно проглотили горошину. Да, этого ничего нет! Но, может-быть, есть другой дендизм в избранном и блистательном кругу? дендизм, занимающийся менее невинными вещами, чем тугонакрахмаленные галстухи?

Да, этого не скроешь. В эти январския неделя в Чизни-Вольде некоторые леди и джентльмены новейшого фешонэбльного тона выказала решительный дендизм в суждениях своих о разных предметах.

Вот, например, милорд Будль, человек с огромным весом в своей партии, знает, что значит официальный пост и говорит сэру Лейстеру Дедлоку, после обеда, с большою важностью, что прения не то, чем прения должны быть; Парламент не то, чем Парламент должен быт, даже и кабинет не то, чем был прежде. Он предвидит с боязнью, что если предположить, что настоящее министерство падет, то правительство не имеет никого в виду, кроме лорда Судьи сэра Томаса Дудля, потому-что герцог Фудль не может заседать в одной и той же палате с Гудлем, как показала размолвка по этому делу с Жудлем; так-что, отдавая портфёль Министерства Внутренних Дел и управление Нижнею Палатою Зудлю, сделав министром финансов Кудля, назначив управлять колониями Будля и Министерством Иностранных Дел Нудля; что вы тогда сделаете с Чудлем? Положим, вы его назначите председателем в Совете; но на это место готовят Рудля. Сделаете его директором Департамента Лесов, но это место впору и Тудлю. Что ж из этого выходит? Выходят, что отечество падает, разсыпается (что совершенно-ясно для патриотизма сэра Лейстера Дедлока), потому-что нельзя отъискат поста, соответствующого Чудлю!

По другую сторону высокопочтенный Вильям Буффи, член Парламента, доказывает через стол сидящей против него особе, что падение отечества - в чем нет уж никакого сомнения - должно быть приписано Куффи. Еслиб поступили с Куффи так, как бы следовало поступить с ним, когда он вступил в Парламент, поудержали бы его от присоединении к Дуффи, тогда бы вы его направили к партии Фуффти и имели бы в нем надежного оратора против Гуффи, и при выборах - сильную руку в Нуффи, и представители трех графств, Жуффи, Руффи и Суффи, в соединении с деятельным Муффи, упрочили бы дела государства. Между-тем, как теперь, вам известно, мы все зависим от каприза какого-нибудь Пуффи!

Касательно этого предмета и предметов менее-важных, слышится много различных мнений и толков, но блестящему и образованному кругу, без исключения, совершенно-ясно, что дело идет единственно о Будле и его партии, и о Буффи и его партии. Они-то разъигрывают роль больших актёров на великосветской сцене. Речь была и о других, во только как-то случайно, как о сверх-комплектных, которым предназначена роль хоров, или переносчиков декораций; но Будль и Буффи, их партии, семейства, наследники, душеприкащики, распорядители, управляющие, и проч., и проч., и проч., занимали первые роли на жизненной сцене.

Во всяком случае, Чизни-Вольд набит битком, так набит, что горничные приезжих леди, дурно и тесно помещенные, горят неугасаемым желанием вернуться обратно. Одна только комната пуста; это комната наверху, в павильйоне; она средняго достоинства, но комфортабльно меблирована и имеет какой-то старинный, деловой вид. Эта комната предназначена мистеру Телькингорну и никем не займут ее, потому-что мистер Телькингорн когда-нибудь да приедет. Теперь его еще нет. У него скромная привычка пройдти пешком парком, если погода хорошая, тихо пробраться в эту комнату, расположиться в ней так, как-будто бы он никогда из ней не выходил; сказать человеку, чтоб он доложил о его приезде сэру Лейстеру, полагая, что, быть-может, желают его видеть, явиться за десять минут до обеда и стать в тени двери библиотеки. Он спит в своем павильйоне с скрипучим флюгером над головою, перед окном у широкая свинцовая крыша, на которой в ясное утро можно увидеть черную фигуру мистера Телькингорна, как какого-нибудь ворона крупной породы.

Каждый день миледи, приходя к обеду, взглянет на дверь библиотеки и убедится, что мистера Телькингорна еще нет.

За обедом миледи взглянет, нет ли свободного стула за столом, ожидающого прихода мистера Телькингорна; но нет свободного стула. Каждый вечер миледи, как-то случайно, спросит служанку свою:

-- Мастер Телькингорн здесь?

И всякий вечер один и тот же ответ:

-- Нет, миледи, его еще нет.

Однажды вечером, распустив свои волосы, миледи погрузилась в глубокия мысли, по поводу отрицательного ответа горничной, пока не увидела в зеркале свое недовольное личико и пару посторонних черных глаз, следящих за нею с любопытством.

-- Потрудись, пожалуйста, говорить миледи, обрати теперь мысли свои на Гортензию: - заниматься своим делом. Ты можешь любоваться своей красотой в другое время.

-- Извините, миледи, я любуюсь вашей красотою.

-- Напрасно, говорит миледи: - это вовсе не твое дело.

Наконец, как-то, после обеда, перед солнечным закатом, когда пестрые толпы фигур, оживлявших Террасу Привидений, разошлись и на террасе остались только сэр Лейстер и миледи, является мистер Телькингорн. Он подходит к ним своим привычным методическим шагом, который не бывает ни скорее, ни медленнее. На нем его обыкновенная выразительная маска - если это только маска; он носит фамильные секреты в каждом члене своего тела, в каждой складке своего платья. Предан ли он душой своим клиентам, или он предает им только свои услуги - это его секрет, который он таит точно так же, как секреты своих клиентов. Его я, тоже его клиент, которого он не обманет.

-- Как ваше здоровье, мистер Телькингорн? говорит сэр Лейстер, подавая ему руку.

Оказывается, что мистер Телькингорн совершенно-здоров. Сэр Лейстер также совершенно-здоров и миледи также здорова, чем все совершенно-довольны.

Адвокат, заложа руки за спину, ходит по одной стороне сэра Лейстера на террасе; миледи идет по другой стороне.

-- Мы ожидали вас раньше, говорит сэр Лейстер.

Милостивое замечание! Это все-равно, что сказать: "Мистер Телькингорн, мы помним вас и заочно, заметьте это, сэр, что и заочно, частичка мысли нашей направлена к вам!"

-- Я бы раньше приехал, продолжает он: - но был задержан разными делами по вашему процесу с Бойтсорном.

-- Человек, с дурно-направленным характером, замечает сэр Лейстер с строгостью: - очень-опасный человек в соседстве. Человек с низкими наклонностями...

-- Он очень-настойчив, замечает мистер Телькингорн.

-- Люди такого сорта всегда настойчивы, говорить сэр Лейстер, глубоко-настойчивым тоном. - Я не удивляюсь, что вы о нем такого мнения.

-- Теперь дело только в том, продолжает адвокат: - не будете ли вы согласны на какую-нибудь уступку?

-- Нет, сэр, говорит сэр Лейстер: - ни на грош, и и ноготь!

-- Я не говорю о чем-нибудь важном; без сомнения, не мы уступим; но сделать уступку, так, в безделице...

-- Мистер Телькингорн, возражает сэр Лейстер: - бездельник не может быть между мной и мистером Бойтсорном. Скажу более, что я не могу допустить, чтоб какое-нибудь из моих прав могло быть безделицей: я это говорю не столько относительно своего лица, сколько относительно значения того имени, которое я ношу и честь которого я должен поддерживать.

Мистер Телькингорн снова наклоняет голову и говорит:

-- Я буду руководиться вашим желанием; но знаю, что мистер Бойтсорн наделает вам много хлопот...

-- Такие люди, мистер Телькингорн, говорит сэр Лейстер: - только и способны на то, чтоб делать неприятности. Скверный, негодный он человек!

Сэр Лейстер, произнося такую сентенцию, кажется, облегчил несколько свою гордую грудь.

-- Однако вечереет, прибавил он: - миледи, пожалуй, простудится. Войдем в комнаты.

Они подходят к сенной двери, и леди Дедлок обращается в первый раз к мистеру Телькингорну.

-- Вы в вашем письме поручали сэру Лейстеру передать мне, относительно того лица, которого почерк обратил на себя мое внимание. Это только вы имеете такую прекрасную нами. Я совсем об этом забыла. Письмо ваше напомнило мне опять. Я не могу понять, почему мне знаком этот почеркь. Только, как хотите, знаком.

-- Вам знаком? повторяет мистер Тельхингорн.

-- Да, говорит миледи разсеянно: - кажется, знаком. И уже-ли вы взяли труд отыскать того, кто писал это... как оно называется... клятвенное показание?

-- Да.

-- Как странно!

окон, сквозь которые видно, как ползет серый туман, собрат серым, густым облакам, клубящимся по небу.

Миледи лениво опускается в кресло, стоящее близь угла камина; сэр Лейстер садится также в креслах против нея. Адвокат становится против камина, осеняя глаза рукою, и из-за руки наблюдает за миледи.

-- Да, говорит он: - я спрашивал об этом человеке и нашел его. Но, что всего страннее, я его нашел...

-- Самым необыкновенным человеком, говорит лениво леди Дедлок.

-- Я его нашел мертвым.

-- Мне указали его жилище, бедное, грязное, и я нашел его мертвым.

-- Извините меня, мистер Телькингорн, замечает сэр Лейстер. - Я полагаю, что чем меньше говорить об этом...

-- Пожалуйста, сэр Лейстер, дайте мне выслушать историю до конца, говорит миледи: - это совершенно-сумрачная история. Как страшно! мертвец!

Мистер Телькингорн сознает справедливость замечания наклонением головы и продолжает:

-- Клянусь честью! восклицает сэр Лейстер. - Это в самом деле!..

-- Дайте выслушать мне историю, говорить миледи.

-- Как тебе угодно, моя милая, но я должен сказать...

-- Нет, вам не должно говорят. Продолжайте, мистер Телькингорн.

-- Так я говорю, продолжает адвокат с неколебимым спокойствием: - что я не знаю, умер ли он, подняв сам на себя руки; только мне непреложно известно, что причиною его смерти собственно он сам; но только неизвестно, умышленно или неумышено. Суд нашел, что он принял яд случайно.

-- Какого же сорта человек, спрашивает миледи: - был этот несчастный?

-- Очень-трудно определить, отвечает адвокат, мотая головой. - Он жил в той бедности, в том безпорядке были его всклоченные волосы и борода, он был так грязен, что я счел бы его самым ничтожным из ничтожных. Случившийся тут доктор говорил, однако, что он его видал несколько раз, и что он имеет повод думать, что некогда обстоятельства его были лучше.

-- Как звали этого несчастного?

-- Даже и никто из тех, которые находились при нем во время его болезни?

-- Без всякой надежды что-нибудь узнать о нем?

-- Без всякой. При нем был... говорит адвокат, припоминая: - старый чемодан; но в нем не нашли никаких бумаг.

о таких необыкновенных обстоятельствах. Сэр Лейстер во все это время смотрел на огонь с тем же выражением, с каким один из его предков смотрит на лестницу. Когда история была рассказана, он возобновил снова протест свой, говоря, что для него совершенно-ясно, что миледи никаким образом не могла знать этого бедняка (разве не получала ли от него просительных писем), и он очень-рад, что не услышит более о предмете, столь ничтожном для миледи.

-- Конечно, это такой ужас, говорят миледи, накидывая на себя свою мантилью, подбитую горностаем; - но, однако, это может заинтересовать на минуту!... Будьте так добры, мистер Телькингорн, отворите мне дверь.

Мистер Телькингорн почтительно повинуется. Она проходят мимо него, усталая, ленивая и надменно-прекрасная. Потом они опять встречаются, встречаются за обедом и так далее, несколько дней сряду. Леди Дедлок, все та же высокомерная богиня, окруженная фимиамом, и бесконечно способная, несмотря на все это, умереть со скуки. Мастер Телькингорн все та же безмолвная сокровищница благородных тайн, заметно не на своем месте, но совершенно как у себя дома. Они так мало, повидимому, обращают друг на друга внимания, как только могут два человека под одною крышею. И глубоко скрыто в их сердцах, как они следят друг за другом, как они не верят друг другу, из остерегаются, чтоб не попасть на удочку, один другого, и сколько бы дал каждый, чтоб узнать тайны, гнездящияся в душе и мозгу своего противника.