Холодный дом.
Часть вторая.
Глава XIII. Рассказ Эсфири.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Холодный дом. Часть вторая. Глава XIII. Рассказ Эсфири. (старая орфография)

ГЛАВА XIII.
Разсказ Эсфири.

Много толковали мы о будущей судьбе Ричарда, сначала между собою, как этого желал мистер Жарндис, а потом и в его присутствия; но все разговоры мало подвигали нас вперед. Ричард говорил, что он готов на все. Когда мистер Жарндис замечал, что, но его мнению, не поздно ли теперь ему вступить в морскую службу, к которой надо приучаться с очень-молодых лет; Ричард говорил, что он и сам этого побаивается, и очень-легко может быть, что лета его ушли. Когда мастер Жарндис спрашивал его мнения о военной службе, Ричард отвечал, что он и об этом думал, и полагает военную службу недурною вещью. Когда мистер Жарндис советовал ему серьезно поразмыслить о вопросе, что его прежнее пристрастие к морю - истинное влечение, или только малость, обыкновенная детская любовь покататься на лодке; Ричард отвечал безостановочно, что он уж думал и передумал об этом вопросе, но разрешить его никак не может отчетливо.

-- Сколько, быть-может, говорил мистер Жарндис: - он обязан за эту нерешительность своему характеру, то-есть сколько эта нерешительность ему врожденное чувство, столько же я вполне уверен и Оберканцелярия грешна в этом. Она привила ему привычку не останавливаться на одной цели, не доканчивая оставлять дело; думать, не выработав окончательно мысли, и бросаться и ту на другую сторону, не зная наверное, чего держаться. Если характер и более взрослых людей меняется под влиянием обстоятельств, то можно я требовать, чтоб характер юноши подвергаясь в развитии своем такому сильному влиянию, мог устоять и бороться с ним?

Я чувствовала, что слова его справедливы; но еще, если позволю себе сказать откровенно, мне казалось, что образование его не споспешествовало к развитию характера, к развитию в нем самостоятельности. Он целые восемь лет провел в школе и, как я слыхала, учил и сочинял латинские стихи всех родов и размеров и поражал своими успехами; но я никогда не слыхала, чтоб кому-нибудь из сподвижников его образования пришло в голову испытать, в чем заключаются его естественные наклонности, в чем состоят его слабости и какой дорогой лучше вести его на поприще науки? Он так изострился в стихосложении, что еслиб остался до совершеннолетия в школе, то только бы и занимался, что латинскими стихами. Хотя я не сомневаюсь, что они очень-звучны, очень-хороши, очень-полезны для различных жизненных целей, и так прочно укладываются в память, что не забываются целую жизнь; но мне все-таки кажется, что было бы для Ричарда полезнее заняться чем-нибудь другим с таким же прилежанием, с которым он так совершенствовался в латинской версификации.

Во всяком случае, я мало понимала толку в этом, да и теперь неясно знаю, занимались ли молодые люди классического Рима или классической Греции стихосложением в таких огромных размерах?

-- Я никак не могу придумать, какую бы мне избрать карьеру, - говорил задумчиво Ричард. - Я знаю только, что, кроме духовного звания, мне все карьеры одинаковы.

-- Не имеешь ли ты склонности к занятиям мистера Кенджа? - спросил мистер Жарндис.

-- Не могу сказать вам определительно, сэр! отвечал Ричард. - Я гребу веслами охотно; адвокатские ученики часто отправляются водою. Славные занятия!

-- Докторское поприще!.. говорить мистер Жарндис.

-- Недурно, сэр! отвечать Ричард.

Я крепко сомневаюсь, чтоб он когда-нибудь об этом думал.

-- Вот истинная дорога, сэр! повторил Ричард, с большим воодушевлением. - Вот он, наконец, Ч. М. К. О! (член Медицинского Королевского Общества).

Хотя он сам смеялся над словами своими от всего сердца, но между-тем говорил, что судьба его решена; выбор сделан; и чем больше он о нем думает, тем более чувствует, что эта дорога совершенно по нем: "быть врачем" - его призвание! Мне все казалось, что он пришел к такому заключению только потому, что звал, что, ухватись с жаром за эту мысль, он не имел более надобности трудиться над выбором своей карьеры. Я невольно спрашивала себя: всегда ли латинские стихи имеют такое медицинское окончание, или это только единственный случай с Ричардом?

Мистер Жарндис много употребил труда, чтоб обсудить с ним это дело серьёзно и внушить ему, что, сделав однажды выбор, трудно вернуться назад. После разговора с мистером Жарндисом, Ричард стал серьёзнее обыкновенного, однакож, сказав нам с Адою, что все обстоит благополучно, он начал говорить о другом.

-- Клянусь Небом... воскликнул мистер Бойтсорн, принимавший живейшее участие в этик делах; впрочем, он ни о чем не мог говорит без увлечения: - клянусь Небом, я в восторге, что молодой человек, с теплым сердцем и мягким характером, посвящает себя такому благородному назначению. Чем с большим чувством будет он исполнять свои обязанности, тем спасительнее для человечества и тем губительнее для тех сребролюбивых пачкунов, которые выставляют это лучшее искусство в самом-дурном свете. И наконец, что скверно, гремел мистер Бойтсорн: - так это - обращение с хирургами на наших судах; оно требует непременного и немедленного изменения. А что касается до этих корпораций, приходских общин и разных других сходов толстоголовых олухов, которые соединяются для одной только пустой болтовни, то, клянусь! их бы надо было присудить на весь остаток их жизни и заточению в ртутных рудниках, хоти бы только для того, чтоб лишить возможности смотреть на свет Божий.

После такого объяснения оглядел он всех нас с приятной улыбкой и загремел своими раскатами: ха, ха, ха! - гремел до-тех-пор, пока все, единогласно, не были увлечены его смехом.

Так-как Ричард окончательно решился вступит на медицинское поприще и твердо стоял в своем намерении, даже по истечении сроков, назначенных ему для испытания мастером Жарндисом, и говаривал нам с Адою, что все обстоит благополучно, то надобно было посоветоваться с мистером Кенджем. Мистер Кендж явился, в один прекрасный день, к обеду, развалился в креслах, вертел, на все манеры свои очки, говорил звучными периодами и проделывал все те манеры, какие я уж видала, бывши еще маленькой девочкой.

-- А! а! говорил мистер Кендж. - Да, очень-хорошо, прекрасная карьера, мистер Жарндис, прекрасная карьера!

-- Курс наук, говорил опекун мой, глядя на Ричарда: - требует большого прилежания и добросовестного труда.

-- Впрочем, прилежание и добросовестный труд нераздельны ни с каким занятием, достойным человеческого назначения, говорил мистер Жарндис: - следовательно, на какое бы поприще человек ни желал вступить, всегда и везде эти качества должны быт соединены с доброю волей.

-- Без-сомнения! говорил мистер Кендж, и мистер Ричард Карстон - который выказал себя достойным возделывателем науки, скажу более, восприял все, что только можно было восприять под благодетельною классическою тенью, где проструилось его младенчество, подобно, так-сказать, тихому ручью - применит, нет никакого сомнения, привычки, скажу даже принципы и рутину версификации того языка, на котором, если я не ошибаюсь, сказано, что поэты не образуются, а родятся - к возделыванию более обширного поля деятельности, на которое он вступает.

-- Вы можете положиться на меня, сказал Ричард, с свойственным ему легкомыслием: - я употреблю все усилия, все старания.

-- Очень-хорошо, прекрасно, мистер Жарндис! говорил мистер Кендж, плавно кивая головою: - в-самом-деле, если мистер Ричард Карстон уверяет нас, что он употребить все усилия, все старания, то мне, кажется нам, остается только открыть ему пути в храмъь искусства, полезнейшого человеческому роду и поместить его на первый раз к опытному, мудрому и пользующемуся доверием врачу. Есть ли у вас кто-нибудь в виду?

-- Кажется, еще никого нет, Рик? спросил мистер Жарндис.

-- Никого, сэр, отвечал Ричард.

-- Очень-хорошо! заметил мистер Кендж. - Теперь к делу. Нет ли какого еще у вас желания?

-- Н... нет... отвечал Ричард.

-- Очень-хорошо! заметил опять мистер Кендж.

-- Я бы желал, сказал Ричард: - побольше разнообразия, больше опытов, больше практического изучения...

-- Похвально, очень-похвально! отвечал мистер Кендж: - я думаю, мистер Жарндис, продолжал он: - все это легко может быть устроено. Вопервых, надо начать с того, чтоб употребить все силы, скажу более, все душевные способности, эти неоцененные сокровища, вложенные в нас Всевышнею рукою, к отеисканию врачей, вполне-соответствующих нашей цели, и тогда я думаю, даже могу сказать наверное, останется только выбрать одного из них, более-достойного. Вовторых, нам надо будет соблюсти те небольшие формальности, необходимые по нашему возрасту и по положению нашему относительно опеки, и тогда перед нами откроется ровная, прямая дорога, на которой, скажу словами мистера Ричарда Карстона, нам остаются употребить все силы и все старания к общему удовольствию. Странное стечение обстоятельств, продолжал мистер Кендж, меланхолически улыбаясь: - стечение обстоятельств, которое едва-ли в состоянии объяснить ограниченный ум человека: это то, что один из моих родственников находится действительно на медицинской дороге. Он, может-быть, способен исполнить наше желание, может-быть, согласится на наше предложение и, быть-может, оправдает наши надежды; говорю: быть-может, потому-что так же мало могу отвечать за него, как мало могу отвечать за вас.

Затем предложено было мистеру Кенджу переговорить с своим родственником. И так-как мистер Жарндис обещал свезти нас, недельки на две, в Лондон, то поездка была назначена на другой день, чтоб за-раз и покончить дела и повеселиться.

Мистер Бойтсорн уехал от нас через неделю; мы наняли квартеру в красивеньком доме близь Оксфордской Улицы, над лавкой обойщика. Лондон казался нам дивом, и мы целые часы проводили любуясь его разнообразными видами и диковинками, которые, казалось, неистощимы. Мы посещали лучшие театры и с большим наслаждением видели те пьесы, которые стоило видеть. Я упоминаю об этом потому, что в театре мистер Гуппи начал снова меня преследовать.

Однажды вечером, в театре, я сидела с Адою впереди ложи, а Ричард занял свое любимое место позади Ады; вдруг взглянув случайно в партер, я увидела мистера Гуппи с растрепанными волосами и смотревшого на меня отчаянных взором. Я чувствовала, в-продолжение всего представления, что он не обращал внимания на актеров, а что глаза его устремлены были прямо на нашу ложу, с заранее придуманным отчаянием и глубокою грустью.

Это обстоятельство лишило меня удовольствия, потому-что мне как-то было неприятно, неловко, под его взглядом, во всяком случае смешным до глупости.

С этого времени, всякий раз, когда мне приходилось быть в театре, я непременно встречала в партере мастера Гуппи, с волосами, спущенными на лоб, с отчаяньем на лице, глупо-смотрящим на меня и семенящим на своем стуле. Когда, бывало, приедешь в театр и не встретишься с ним, с каким удовольствием наслаждаешься игрою актеров, или слушаешь музыку; но вдруг почувствуешь действие двух глаз, взглянешь невольно вниз и видишь отвороченные воротнички, тоскливо-глупый взор, семененье, и тогда знаешь ужь наверное, что эти два несносные глаза не отвернутся во весь вечер.

Право, я не могу выразят, как мне это было неприятно. Хоть бы он, по-крайней-мере, причесывал свои волосы, или завязывал галстух как следует, было бы гадко, но все-таки несколько лучше; а то, вообразите себе, сидеть под надзором смешной фигуры, чувствовать, что она следит за каждым моим движением - это, право, несносно! На меня это производило такое впечатление, что я не могла увлекаться пьесой, не могла смеяться, когда мне было смешно; не могла чувствовать, не могла говорить... словом, не могла быть естественною, быт так, как бы хотелось. Конечно, я могла бы избежать наблюдений невыносимого мистера Гуппи: стоило только сесть в глубине ложи за Ричардом и Адою; но вот беда: я знала, что Ричард с Адой не могли быть так откровенны друг с другом, так весело проводить время, если рядом с ними сидела не я; а кто-нибудь другой. Таким-образом я оставалась на своем месте, не зная куда глядеть, потому-что куда бы я ни глядела, я чувствовала, что отчаянный мистер Гуппи следит за мною.

Иногда мне приходило в голову пожаловаться на него мистеру Жарндису; но я боялась, что молодой человек может потерять свое место, и я буду причиной его несчастия. Думала иногда сказать Ричарду; но он, пожалуй, поколотил бы мистера Гуппи. Иногда думала взглянуть на него строго, или покачать на него головой - не могла! Хотела написать к его матери, но боялась, что это будет хуже. Так-что я наконец пришла к-заключению, что я ничего не могу сделать. Мистер Гуппи не только был постоянно во всех театрах, в которых были мы, но всегда встречал нас при выходе, и даже вставал на запятки нашего экипажа, где я, право, видала его несколько раз, претерпевающим поражения от гвоздей, вбиваемых для предупреждения охотников покататься на чужой счет. Когда мы приезжали домой, он прислонялся к столбу перед нашей квартирой.

в одну лунную ночь), прислонившагося к столбу с риском простудиться. Еслиб мистер Гуппи не был, к полному моему несчастию, занят делами целый день, я бы решительно не имела от него спокойствия.

Пока мы занимались этими удовольствиями, в которых так странно участвовал мистер Гуппи, делались и дела, приведшия нас в Лондон. Родственник мистера Кенджа был некто мистер Бейгам Беджор; он имел хорошую практику в Чельзи, и к-тому же, содержал большую лечебницу для приходящих. Он был согласен принять Ричарда в свой дом и следить за его науками; и так-как казалось, что науки пойдут своим порядком, под надзором мистера Бейгажа Беджора, что мистер Бейгам полюбил Ричарда и сам нравился ему достаточно, то контракт был заключен и взято согласие от лорда-канцлера.

В тот день, когда дело сладилось, мы все были приглашены к мистеру Беджору на обед. Это был только обед, в своей семье, как говорила пригласительная записка мистера Беджора, и мы, в-самом-деле, не встретили ни одной леди, кроме мистрисс Беджор. Она сидела в будуаре, посреди различных предметов, показывающих, что она немножко рисует, немножко играет на фортепиано, немножко играет на гитаре, немножко играет на арфе, немножко поет, немножко работает иголкою, немножко читает, немножко занимается поэзией и немножко занимается ботаникой.

По моему мнению, она была женщина лет пятидесяти, девственно-одевающаяся и очень-нежной комплекции. И если ко всем её достоинствам я прибавлю, что она немножко румянилась, то думаю, что не согрешу.

Сам мистер Бейгам Беджор был красненький, свежелицый хрупковатый джентльмен, с слабым голоском, белыми зубками, светлвми волосами и удивленным взором, несколькими годами помоложе своей дражайшей супруги. Он удивлялся исключительно ей и в-особенности по той причине (как нам казалось), что она имеет в нем уж третьяго супруга. Мы едва успели сесть, как он торжественно сказал мистеру Жарндису:

-- Вы, может-быть, не поверите, но я уж третий супруг мистрисс Бейтам Беджор!

-- Не-уже-ли? сказал мистер Жарндис.

-- Да, третий! мистрисс Бейгам Беджор, мисс Сомерсон, конечно, непохожа на женщину, пережившую двух супругов?

-- Без-сомнения, непохожа, отвечала я.

-- И каких замечательных супругов! сказал мистер Беджор, тоном доверенности: - мистера Своссера, капитана корабля королевской службы; это был первый супруг мистрисс Беджор, знаменитейший офицер! Потом, профессора Динго, моего непосредственного предшественника - это, скажу вам, европейская знаменитость!

Мистрисс Беджор приятно улыбнулась.

-- Да, моя милая! отозвался мистер Беджор на её улыбку: - я пояснил мистеру Жарндису и мисс Сомерсон, что ты уж была за двумя, очень-замечательными мужьями, и они, как это случается с каждым, кому я об этом говорю, с трудом верят мне.

-- Мне едва-было двадцать лет, сказала мистрисс Беджор: - когда я вышла за мистера Своссера, капитана королевского флота. Я была с ним в Средиземном Море, проводила время, как настоящий матрос. Ровно через двенадцать лет после нашего бракосочетания, я сделалась женою профессора Динго.

-- Европейская знаменитость! прибавил мистер Беджор, в виде постскриптум.

-- И, продолжала мистрисс Беджор: - нас венчали с мастером Беджором опять точно в тот же день, в который я выходила за других мужей. К-этому дню я чувствую особенное уважение

-- Итак, мистрисс Беджор, теперь уж вступила в третий брак за третьяго мужа: первые двое были в высшей степени замечательные люди, сказал мистер Беджор, выражая таким образом сумму событий, пересказанных ею, тоже в своем роде, очень-замечательною супругою. И всякий раз бракосочетание совершалось двадцать-первого марта, в одиннадцать часов до полудня.

Мы все вообще выразили удавление.

-- Благодарю вас, мистер Жарндис! Я то же самое всегда говорю, заметила мистрис Беджор.

-- А что я тебе всегда говорю, моя милая? сказал мистер Беджор: - что без всякого притворства, без всякого унижения той маленькой известности, которою я пользуюсь (что друг наш, мистер Карстон, будет иметь случай заметить не раз), я не так малодушен, говорит мистер Беджор, обращаясь ко всем нам: - не так безразсуден, чтоб осмелиться поставить имя свое на ряду с такими замечательными людьми, как капитан Своссер и профессор Динго, с этими знаменитостями первой руки.

-- Может-быть, вам доставит удовольствие взглянуть, продолжал мистер Бейгам Беджор, провожая нас в залу: - вот портрет каштана Своссера. Он был снят с него, по его возвращении из Африки, где он подвергся местной лихорадке. Мистрисс Беджор полагает, что он несколько желт. Но славное лицо! Не правда ли, славное лицо?

Мы единогласно повторили: - славное лицо!

-- Я всегда чувствую, когда смотрю на портрет, говорил мистер Беджор: - что желание видеть такого человека, может-быть очень-сильно! Это уж одно показывает, что капитан Своссер человек первой руки! По другую сторону, профессор Динго. Я знал этого человека хороню, был при нем во время его последней болезни - большое сходство: только-что не говорить! Над роялью мистрисс Бейтам Беджор, бывшая мистрисс Своссер. Над софою мистрисс Бейтам Беджор, бывшая мистрисс Динго. Что ж касается до мистрисс Бейгам Беджор in esse, я обладаю оригиналом и не имею копии.

Обед был подан, и мы спустились вниз. Кушанья были хороши и приготовлены со вкусом. Но капитан и профессор, так вертелись в голове мистера Беджора, что я с Адою, пользуясь особенным его расположением, были посвящены во все тайны европейских знаменитостей.

-- Вам угодно воды, мисс Сомерсон? Позвольте, позвольте! не в этот стакан. Джемс, принеси кубок профессора!

Ада очень удивлялась искусственным цветам, находящимся под стеклянным колпаком.

-- Удивительное произведение! говорил мистер Беджор. - Этот букет был подарен мистрисс Бейгам Беджор, когда она была в Средиземном Море.

Прося мистера Жарндиса выпить стакан бордо, мистер Беджор говорил:

-- Нет, нет, не этого бордо! позвольте, позвольте! Сегодня радостный день и, по случаю радостного дня, мы выпьем особенного бордо! Джемс! бутылку капитана Своссера! Мистер Жарндис, рекомендую это, сударь мой, винцо было привезено капитаном Бог-знает как давно. Попробуйте: что за вкус! Душа моя, выпьем вместе, чокнемся! Джемс, подай барыне бутылку капитана Своссера! Душа моя, за твое здоровье!

После обеда мы, дамы, удалились в другую комнату и все-таки не без того, чтоб не захватить с собою первых двух мужей мистрисс Беджор. Мистрисс Беджор в будуаре своем дала нам биографический очерк жизни и службы капитана Своссера до вступления его в брак; с большими подробностями сообщила она нам его биографию с того времени, когда он почувствовал к ней первый зародыш любви, на корабле Криплер, во время бала, данного в честь господ офицеров в Плимутском Порте.

-- Милый старик Криплер! говорила мистрисс Беджор, качая головой: - это был благородный корабль. Славный ходок, стрела, когда паруса обрасоплены, как говорил капитан Своссер. Извините, если я привожу морские термины. Я была настоящий матрос. Капитан Своссер любил его, потому-что на нем увидел меня в первый раз. Он часто говаривал, бывало, что еслиб был богат, то непременно купил бы старикашку Крипля и велел бы сделать надпись на том месте палубы, где мы стояли с ним в катильйоне и где он постоянно терял курс (как он сам говорил) под влиянием моих маяков - так, в морском духе, называл он мои глаза.

Мистрисс Беджор покачала головой, вздохнула и взглянула в зеркало.

-- Большая разница была между капитаном Своссером и профессором Динго, сказала она с болезненною улыбкою. - Я это очень-хорошо чувствовала сначала. В жизни моей была настоящая революция; но привычка в связи с наукою, в-особенности с наукою, сроднила меня с ним. Будучи единственною спутницей в ботанических исследованиях профессора, я почти забыла, что некогда странствовала по морям и сделалась почти ученою. Странно то, что профессор был диаметрально-противоположен капитану Своссеру, а мистер Беджор нисколько не похож ни на одного из них!

Потом мы перешли к кончине капитана Своссера и профессора Динго, которая как у того, так и у другого сопровождалась значительными мучениями. Во время этого разговора, мистрисс Беджор дала нам заметить, что она только однажды в жизни любила с бешеной страстью, и предметом этой бешеной страсти, которая никогда не могла и не может воротиться, был капитан Своссер. Профессор умирал у нас постепенно, с большими и большими муками, и мистрисс Беджор слабым голосом, подражая умирающему, начала-было говорить: "где моя Лаура?.. Лаура дай... мне воды... и... тостов..." но приход мужчин положил конец этому рассказу, и профессор Динго - европейская знаменитость, был заживо похоронен.

Я заметила в этот вечер, что Ада и Ричард старались как можно больше быть вместе. И неудивительно: им предстояла скорая разлука. Приехав домой и взойдя наверх в свою комнату, Ада, как это очень-натурально, была молчаливее и скучнее обыкновенного. Так просидели мы несколько времени; вдруг она бросилась в мои объятия и начала говорить дрожащим голосом:

-- Милая моя Эсфирь! я хочу открыть тебе большую тайну! (Важная тайна, моя милочка, без-сомнения!)

-- В чем дело, Ада?

-- О Эсфирь, ты этого никогда не угадаешь!

-- Ах нет! ненадо! ради Бога, ненадо! говорила Ада, очевидно испуганная моим намерением.

-- Ну однако, что же такое? говорила я, притворяясь задумчивою.

-- Я хотела... шептала Ада: - сказать тебе... о... Ричарде.

-- Ну что же, моя милочка! сказала я, цалуя её золотистую головку: - что хотела ты сказать о нем?

-- О Эсфирь, ты никогда этого не угадаешь!

Так была она мила в эту минуту, что я не хотела вывести ее из затруднительного положения.

-- Он говорить... я знаю, что это глупо... я знаю, что мы еще очень-молоды... но он говорит, говорила она со слезами: - что он страстно любят меня, Эсфирь!

-- Н-е-у-ж-е-л-и? сказала я: - мне бы это и в голову никогда не пришло! Но я бы могла тебе об этом сказать несколько недель тому назад, моя милочка.

Ада бросилась ко мне в восторге; личико её сияло; она обнимала меня, смеялась, плакала, краснела - просто чудо!

-- Да, моя милочка, вот я какая колдунья! Твой Ричард любит тебя так пылко, как только может, уж Бог знает, сколько времени!

-- И ты мне никогда об этом не говорила! сказала Ада, поцаловав меня.

-- Нет, душа моя, а ждала, чтоб ты мне открылась сама.

-- Ну, я открылась тебе. Что же ты скажешь, дурно это с моей стороны, или нет?

Еслиб я была самая жестокая из женщин, я бы и тогда не могла произнести дурно; но теперь, видя радостное волнение этой милочки, нет, невольно слетело с языка моего.

-- Ну-с, так теперь я знаю все? сказала я.

-- Ах нет, еще не все, милая Эсфирь! воскликнула Ада, плотнее прижавшись ко мне и склонив свою головку на мою грудь.

-- Нет? сказала я. - Так есть еще что-нибудь?

-- Как?.. Не-уже-ли и ты... начала я шутя.

Но Ада, взглянув на меня и, улыбаясь сквозь слезы, не дала мне кончить:

-- Да, дА! ты угадала, ты угадала! говорила она, заливаясь слезами: - да, я люблю его от всего сердца, от всей души!

Я, смеясь, сказала ей, что её тайна мне была также давно известна, как и тайна Ричарда. Потом я ее старалась успокоить, что заняло, впрочем, неслишкомь-много времени. Она успокоилась и была совершенно-счастлива

-- А что, тётушка Дерден, как ты думаешь, братец Джон подозревает нашу любовь или нет? спросила она.

-- Если он не слеп и не глух, моя пташка, говорила я: - то можно надеяться, что он знает вашу тайну не хуже нас с тобою.

-- Мы должны рассказать ему обо всем до отъезда Ричарда, говорила Ада робким голосом: - пособи нам, душенька: переговори с ним за нас... Ты не разсердишься, если Ричард войдет к нам сюда?

-- Ричард? Да ведь его нет дома, милочка?

-- Не... знаю, возразила Ада с таким наивным плутовством, что я сама готова была бы в нее влюбиться. - Он... может-быт... дожидается здесь... за дверью.

Он в-самом-деле стоял за дверью и тотчас же вошел к нам. Они оба сели по сторонам меня и, казалось, были влюблены в вена, а не друг в друга - так были они ко мне нежны, ласковы я доверчивы. Я любовалась их нежностями и мало-по-малу разговор наш принял более-серьезное направление. Мы говорили о том, как они молоды, сколько должно пройдти лет, пока осуществится любовь их, сколько они должны трудиться, образовываться, чтоб впоследствии быть достойными друг друга. Ричард давал слово работать до упаду для Ады; Ада давала слово работать до упаду для Ричарда. Наконец, я обещала завтра сообщить обо всем мистеру Жарндису, и мы разошлись далеко за полночь.

Настало и завтра. После чая, я пошла к моему опекуну к комнату, которая заменяла нам Воркотню Холодного Дома, и сказала ему, что мне надо поговорить с ним по секрету.

-- Хорошо, маленькая старушонка, сказал он, закрыв книгу: - если ты знаешь этот секрет, стало-быть, тут нет ничего дурного.

-- Я думаю, что ничего нет, добрый опекун мой сказала я. - Это случилось только вчера.

-- Вчера? Что же это такое, Эсфирь?

Мне хотелось ему напомнить тот взгляд, который тогда он бросил на меня. И, если не ошибаюсь, я достигла цели.

-- Потому-что... сказала я с некоторым смущением.

-- Помню, душа моя. Ну, что ж?

-- Потому-что Ада и Ричард влюблены друг в друга и признались друг другу.

-- Маленькая плутовка!

Минуты две просидел он молча, с своею доброю, приятною улыбкою, и потом сказал мне, что он желает их видеть. Когда они пришли, он обнял Аду с отеческою нежностью и начал говорить с Ричардом.

-- Рик, сказал он: - я рад, что заслужил твою доверенность. Благодарю тебя. Судьба, соединяя нас всех четверых вместе, проясняла мою жизнь, придала ей новые интересы и новые радости. Увидав вас в первый раз, я, конечно, думал, что впоследствии, может-быть, ты с твоей красоточкой-кузиной (не красней Ада, не конфузься милочка) пойдешь в более-близком союзе по жизненному пути. Но все это впоследствии, впоследствии!

-- Дельно! сказал мистер Жарндис: - благоразумно! Теперь, выслушайте меня, мои друзья. Я мог бы сказать вам, что вы теперь не знаете самих-себя; что могут быть тысячи обстоятельств, которые отделят вас друг от друга; что эта цепь цветов, легко рвется и легко обращается в свинцовую цепь; но я этого не сделаю. Это мудрствование впереди. Я уверен, что чувства ваши не переменятся друг к другу через несколько лет. Я вам хочу сказать только одно, что если когда-нибудь вы почувствуете, что в вас слабнет любовь, что между вами не может существовать другого чувства, кроме родственной дружбы, то не стыдитесь признаться мне в этом; не думайте, чтоб это взаимное охлаждение было ужасно или необыкновенно. Я вам только друг и дальнейший родственник. Я не имею над вами никакой власти, но я желаю и надеюсь пользоваться до-тех-пор вашим доверием, пока буду заслуживать вашу любовь.

-- Я убежден, сэр, отвечал Ричард: - что если я говорю, что вы имеете на нас обоих сильное влияние, которому мы тем охотнее покоряемся, что питаем к вам глубокое уважение, полную благодарность и бесконечную привязанность - я убежден, что и Ада разделяет совершенно мое мнение.

-- Милый, несравненный, братец Джон! сказала Ада, склонившись головкою на его плечо: - вы заменили мне вполне моего отца - и вся любовь, все послушание мое принадлежат единственно вам.

-- Хорошо! сказал мистер Жарндис. - Перейдем теперь к нашему предположению. Откроем с надеждою глаза и взглянем в будущее. Рик, свет перед тобою, и очень-натурально, что он приймет тебя так, как ты в него вступишь. Надейся только на Провидение и на свои силы. Постоянство в любви - хорошее качество, но оно не имеет смысла, не имеет значения без постоянства во всем. Еслиб в тебе были сокрыты таланты всех великих людей настоящого и прошедших веков, то ты мог бы быть полезен только тогда, еслиб разработывал их с полною энергией я постоянством. Если ж ты думаешь, что несомненный успех, в больших или малых вещах, зависел, или может зависеть, или будет зависеть только от слепого случая, от фортуны, то ты оставь эту жалкую мысль, или оставь свою кузину Аду.

-- Справедливо! сказал мистер Жарндис. - Если ты не можешь сделать ее счастливой: к-чему же преследовать ее?

-- Сделать Аду несчастной! нет; лучше мне не надо её, гордо говорил Ричард.

-- Хорошо сказано, очень-хорошо! воскликнул мистер Жарндис. - Она остаются здесь, в своем доме, со мною. Люби ее, Рик, в своей рабочей жизни так же много, как ты ее любишь теперь - и все пойдет хорошо; в противном случае, все пойдет гадко. Вот и конец моей проповеди! Я думаю, что вам с Адою не мешает прогуляться.

Ада поцаловала его нежно. Ричард с чувством пожал ему руку и потом влюбленные вышли из комнаты, озираясь назад, чтоб дать мне почувствовать, что они меня поджидают.

ему прямо в глаза, слушала его и, кажется, была неспособна видеть что-нибудь, кроме Ричарда. Так молоды, так прекрасны, так полны надежды, так полны обетов, или они рука-об-руку сквозь солнечные лучи, падавшие через окно в комнату! Подобно этим лучам, может-быть, и мысли их протекли сквозь длинный ряд годов, облекая их в пышные, светлые образы. Они прошли, скрылись в тени другой комнаты, облако заволокло солнце, которое так ярко приветствовало лучом своим счастливую парочку.

-- Прав ли я, Эсфирь? сказал мне опекун мой, когда мы с ним остались вдвоем.

Тот, который так добр, так мудр, спрашивает меня, справедлив он или нет!

-- Рику надо приобрести много хорошого. Он это может, говорил мистер Жарндис задумчиво. - Я ничего не сказал Аде, Эсфирь. Друг и советник её всегда к ней близок.

Я плохо могла скрыть то волнение, в котором находилась.

-- В хлопотах? Нет, добрый опекун мой, я считаю себя счастливейшим существом!..

-- Верю, верю, сказал он: - но, быть-может, кто-нибудь найдет, чего никогда не найдет Эсфирь... что весь мир должен думать только о молоденькой старушонке!..

я сказала, что он мне нравится.