Холодный дом.
Часть третья.
Глава XV. Бель - Ярд.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Холодный дом. Часть третья. Глава XV. Бель - Ярд. (старая орфография)

ГЛАВА XV.
Бель - Ярд.

Во время пребывания нашего в Лондоне, мистер Жарндис быть постоянно осаждаем толпою чувствительных леди и джентльменов, дела которых решительно поражали нас. Мистер Квел, который представился к нам тотчас же после нашего приезда, был не только посвящен во все человеколюбивые подвиги, но и, казалось, разъигрывал непоследнюю роль на этом поприще. Лоснящиеся желваки на висках его багровели и желтели в филантропических трудах; волосы зачесывались с такою яростью назад, что корни их, тревожимые идеей о братстве, готовы были выскочить из законной почвы и переселиться в Африку, на красную кожу туземцов Бариобула-Гха. Для него все предметы, все виды, все роды благотворительности были равны; но в-особенности он отличался в тех случаях, когда дело шло о поднесения кому бы то ни было подарка на память. Высокий дух его, казалось, черпал силу свою в безкорыстном удивления великом двигателям филантропического мира. Он мог сидеть сколько угодно времени и в наисладчайшем удовольствии лощить рукою желваки висков своих в присутствии какого бы то ни было светила. Увидав его в первый раз окончательно погруженным в созерцание великих достоинств мистрисс Желлиби, я, в простоте души, считала эту знаменитую леди главным предметом, поглощающим все его способности; во мне скоро удалось убедиться в противном. Мистер Квел был панигиристом, хлопальщиком и проч. целого ряда замечательных субъектов, в роде мистрисс Желлиби.

Мистрисс Пардигль в один прекрасный день приехала также с подпискою на какой-то предмет; мистер Квель был с нею. Все, что говорила мистрисс Пардигль, мистер Квель передавал нам и точно также излагал перед нами внутреннее достоинство мистрисс Пардигль, как он излагал внутреннее достоинство мистрисс Желлиби в первые минуты нашего с нею знакомства. Мистрисс Пардигль написала своему красноречивому другу, мистеру Гёшеру, рекомендательное письмо к моему опекуну. С мистером Гёшером явился также и мистер Квель. Мистер Гёшер на первый взгляд обещал немного: слабенький, щедушный джентльмен с таким широким и плоским лицом, что глаза его на его тарелко-видной физиономии казались двумя коринками на большом прянике и были так малы, что право можно было подумать, будто бы природа назначила их на другую физиономию. Едва только мистер Гёшер сел, как мистер Квель, обратясь к нам с Адой, спрашивал нас шопотом: как мы находим великого оратора и не кажется ли он нам сверхъестественным существом. Мистер Квель подразумевал в вопросе своем нравственные качества. Он спрашивал также, глубоко ли поражает нас сильное развитие чела великого оратора? Коротко сказать, мы наслушались от этих людей о миссиях разного сорта, до всего яснее для вас было то, что миссия мистера Квеля состояла исключительно в экстазах и в удивлении великим миссионерам на поприще филантропии, и что эта миссия была самая популярная.

Мистер Жарндис, как человек мягкого сердца, как человек, готовый всегда подать руку помощи каждому и сделать все, что может, не чуждался этого общества; но он часто говаривал нам, что это общество самое неудовлетворительное, самое непоследовательное, в котором добродетель выражается в спазматических формах, в котором милосердие служит ливреей для прикрытия громогласных пустозвонов и спекулаторов, пылких на словах и холодных и ничтожных на самом деле, ползущих в рабстве перед сильными лордами и невыносимых для обыкновенных смертных, которые предпочитают, в своей смиренной доле, протянуть руку падающему слепцу молча, чем с криком, шумом, гвалтом и самохвальством приподнять упавшого не больше как на один дюйм и потом оставить его на собственный призыв.

Когда мистер Гёшер предложил поднести подарок мистеру Квелю, а мистер Квель, в свою очередь, предложил поднести подарок мистеру Гёшеру, и когда мистер Гёшер битых полтора часа говорил об этом предмете на митинге при двух благотворительных школах маленьких мальчиков и девочек, преимущественно детей вдов и вдовцов, и убеждал их выступить вперед с своими пейсами и полупенсами на великое жертвоприношение, ветер, я думаю, зарядил на целые три неделя с востока.

Я припоминаю об этом обстоятельстве потому, что перехожу к мистеру Скимполю. Мне казалось, что его детский, безпечный характер, его безыскусственность, в противоположность хитросплетениям мистера Кве ля, мистера Гёшера и других, были значительным утешением для доброго моего опекуна. Я уверена, что посреди этого натянутого, жеманного, ложного общества, чистосердечный рассказ, простые манеры мистера Скимполя должны были облегчать измученную душу мистера Жарндиса. Не думаю, чтоб мистер Скимполь угадывал это и не думаю, хотя не вполне его изучила, чтоб он старался именно так действовать, по разсчету. Мне кажется, чем он был для опекуна моего, тем он был для каждого в мире.

Он был не так здоров, и хотя также находился в Лондоне, но мы с ним не видались до-сих-пор. Однажды утром он явился к нам, в своем обычном веселом расположении духа.

-- Вот и я с вами! сказал он. Он страдал разлитием желчи. Ну что же такое! богатые люди часто страдают разлитием желчи, поэтому он может себя считать человеком с состоянием. И почему же не так? он действительно человек с средствами, судя по его намерениям, исполнение которых требует иногда больших расходов. Он роскошно отблагодарил врача, который его пользовал: удвоил, учетверил его доходы. Он сказал своему доктору: - ну, любезный и милый доктор, вы жестоко ошибаетесь, если думаете, что лечите меня даром: я вам скажу, что я обсыпаю вас в моих мыслях грудою золота. Знаете ли вы это? И мистер Скимполь был совершенно уверен, что говорить и делать - все-равно. В-самом-деле, еслиб он имел эти кругленькие кусочки металла, или эти тоненькия бумажки, с которыми человечество соединяет столько важности, то он непременно вложил бы их в руку своего доктора. Не имея этих кусочков я бумажек, он заменил дело желанием. Ну что же? прекрасно! если он в-самом-деле так думал, если желание его было искренно и чисто, как в-самом-деле оно и было, то ему казалось ясно, что оно вполне заменяло деньги и выражало его благодарность. Так ли думал об этом доктор? - Ну это другое дело.

-- Это, быть-может, частью и потому, говорил мистер Скимполь: - что и ничего не смыслю в ценности денег, по-крайней-мере, я таг думаю. Мне это кажется совершенно-правильным. - Мясник мой приходит ко мне и говорит, что у него есть на меня маленький счетец и он желает, чтоб я его уплатил. Тут, видите ли, в душе мясника кроется некоторый запас поэтического настроения: он называет долг или счет маленьким счетцом, чтоб сделать уплату не так тягостной для нас обоих. Я говорю мяснику: друг мой, поверь, что я тебе давно уплатил. Ты, дружище, напрасно безпокоишься и приходишь ко мне толковать о маленьком счетце. Я знаю, что я его уплатил.

-- Ну, а если предположить, сказал шутя опекун мой: - что мясник ставил бы говядину только в-счет, а не приносил бы на хвою кухню?

-- Милый мой Жарндис, возразил мистер Скнуполь, ты удивляешь меня: ты берешь только сторону мясника, с которым я имел дело, который говорил точно также. Он сказал мне: - Сэр, зачемь же вы кушали молодого барашка по восьмнадцати пенсов фунт? Зачем я ел молодого барашка по восьмнадцати пенсов фунт, дружище мой? сказал я, изумленный, без-сомнения, его вопросом. - Я, приятель, люблю молодого барашка - вот и все. Кажется, это ясно. - Очень-хорошо, сэр, сказал он, а еслиб я вместо молодого барашка приносил вам ничего, как вы, вместо денег, даете мне ничего, что б тогда вы сказали? - Друг мой, будем же разсуждать не так, как дети, а как разумные деловые люди! Предположение твое неверно; но моему мнению, оно даже невозможно. Барашек у тебя был, следовательно принести его ты мог, если только хотел принести, а принести или ничего не принести для тебя также было невозможно, как идти и не пройдти ни одного шага. Денег у меня нет - вот это другое дело, следовательно а только могу желать заплатить тебе, а исполнить своего желания не могу. Еслиб у меня были деньги и я имел бы желание отдать их тебе, то нет никакой причины думать, чтоб я их тебе не отдал. Ну, и что-же, - вы думаете? На это он не мог отвечать мае ни полслова! И дело между нами было кончено.

-- И он не обратился на тебя с жалобой? спросил опекун мой.

-- Как же, он жаловался, сказал мистер Скимполь - но в этом случае он находился под влиянием страстей, а не разсудка. Кстати о страстях. Воспоминание о них наводит меня на мысль о Бойтсорне. Он пишет ко мне, что ты с дамами обещался приехать на короткое время к нему на хутор, в Линкольншайр.

-- Мои дамы от него без ума, сказал мистер Жарндис, и я действительно дал слово за себя и за них.

-- Природа забыла, кажется, уравновесить его, заметил мистер Скимполь, обратясь к нам с Адою. Он немножко бурлив, как море; немножко яростно-дик, как бык, который забрать себе в голову, что всякой цвет - красный цвет! Но, во всяком случае, я отдаю справедливость его кулачным, так сказать, марсовским достоинствам.

Было-бы странно ожидать, чтоб эти два человека, такой различной натуры, имели друг о друге высокое понятие: мастер Бойтсорн придавал много важности множеству различных вещей; мистер Скимполь ровно ни о чем и нисколько не безпокоился, так-что мне часто приходилось замечать готовность в мистере Бойтсорне выразит очень-крутое мнение, когда дело касалось до мистера Скимполя. Как бы то ни было, мы с Адою сказали мистеру Скимполю, что очень любим мистера Бойтсорна и считаем беседу с ним очень-приятною.

-- Он приглашает и меня, сказал мистер Скимполь: - и если дитя может быть поручено на такия руки... впрочем, в настоящем случае это возможно, потому-что около этого дитяти будут два ангела-хранителя и осенят его своею нежностью - так я пойду. Он предлагает заплатить за меня все, что будет стоить дорога взад и вперед. Я думаю, что это будет стоить денег. Может-быть несколько шиллингов, или фунтов-стерлингов, или что-нибудь в этом роде. Кстати о деньгах. Коавинс-то!.. каков? Вы помните, мисс Сомерсон, друга нашего Коавинса?

Мистер Скимполь сделал мне этот вопрос, конечно, в ту самую минуту, как воображению его представился Коавинс. Он спрашивал меня своим обычным веселым током и без всякого замешательства.

-- О помню! сказала я,

-- Знаете ли, что он попал в безвыходную тюрьму, сказал мистер Скимполь: - я ужь больше не оскорбит дневной свет своим присутствием.

Эта новость, правду сказать, подействовала на меня неприятно. Когда речь зашла о нем, я не ожидала такого серьёзного конца и вообразила себе этого несчастного в том смешном виде, в котором он сидел на софе перед безпечным мистером Скимполем и, тов-дело, утирал себе голову платком.

-- Преемник его сообщил мне эту новость, продолжал мистер Скимполь: - этот преемник в моем доме считает себя чем-то в роде хозяина, как мне кажется. Вчера он приходит ко мне в минуту рождения моей голубоокой и единственной дочери, то-есть при первых лучах утренней зари. Я это заметил ему: я сказал, что поступок его неразумен и неприличен. Еслиб, говорю я, у вас была голубоокая дочь и я бы явился в её рожденье так нахально, без всякого приглашения, понравилось ли бы вам это? - Чудак, он все-таки остался.

Мистер Скимполь разсмеялся этой забавной глупости и взял тихо несколько аккордов на фортепьяно, за которым сидел.

-- И он сказал мне, продолжал мистер Скимполь, ударяя каждый раз по клавишам, во всех тех местах, где я ставлю точки. И он сказал мне... что Коавинс... приказал долго жить... что он оставил... трех детей... сирот... без матери... что должность Коавинса... неприбыльна... что дети его... маленькие Коавинсы... в жалком... состоянии...

Мистер Жарндис не вытерпел, встал при конце этого инструментального рассказа и начал ходить взад и вперед по комнате, потирая себе голову. Мистер Скимполь наигрывал акомпанимнят любимой песни Ады. Мы с Адой обе посматривали на мистера Жарндиса, понимая совершенно пронес его настоящого мышления.

После нескольких турок взад и вперед по комнате, после различных потираний головы и чуянья восточного ветра, опекун мой положил руку на клавиши фортетьяно и остановил игру мистера. Скимполя.

-- Мне это очень не нравится Скимполь! сказал задумчиво мистер Жарндис.

Мистер Скимполь забыл совершенно рассказ свой и изумленными глазами смотрел на мистера Жарндиса.

-- Он был в нужде, продолжал опекун мой, шагая взад и вперед на небольшем пространстве между фортепьяно и стеною, и трепля волосы свои с затылка за лоб, как-будто бы раздувал их сильный восточный ветер. Если мы таких людей будем лишать средств нашими ошибками, или неловкостями, или недостатком сведений в практической жизни, или нашими несчастиями, то нам не следует радоваться впоследствии их горю. В ремесле его не было дурного. Он содержал детей своих. Не мешало бы навести о нем более верные справки.

Мистер Жарндис кивнул нам головой; мы давно ужь ожидали итого знака. Пойдем, друзья мои, сказал он нам, отчего же нам нейдти? и туда лежит хорошая дорога. Мы были готовы в одну минуту и тотчас же пошли. Мистер Скимполь не отставал от нас и всю дорогу восхищался предпринятою прогулкою - так это ново, так это приятно для него, говорил он, что не Коавинс идет его отыскивать, а он Коавинса.

Он повел нас сначала в Канцелярскую Улицу, в Канцелярский Переулок, к дому с железными решетками в окнах; он называл этот дом замком Коавинса. Мы подошли к подъезду и позвонили; на призыв наш из комнаты, в роде конторы, выполз безобразный мальчик и стал осматривать нас сквозь решетчатую дверцу.

-- Вам тут кого надо? спросил мальчик, уперев в подбородок два острея, которыми оканчивались решетки дверцы.

-- Здесь был, как бишь его, какой-то чиновник, или пристав, или что-то в этом роде, сказала мистер Жарндис: - он недавно умер.

-- Ну, сказал мальчик: - что же?

-- Мне хочется знать его имя.

-- Имя? Неккет, сказал мальчик.

-- А где жил он?

-- Где жил? В Бель-Ярде, по левой руке, в свечной лавке. На вывеске написано "Бляйндер".

-- Был он... не знаю как бы спросить его, ворчал мой опекун: - был он... рачителен?

-- Кто? Неккет-то? отвечал мальчик: - да, очень-рачителен. Сторожа ему нипочем. Станет, бывало, на углу, или там где-нибудь ы, не переводя духу, отстоит часов восемь или десять сряду. Ужь коли возьмется за дело, так сделает.

-- Ну да, ну да, ворчал про себя опекун мой: он мог бы быть и хуже; он мог бы- взяться за дело и ничего не девать. Спасибо, любезный. Больше мне ничего не надо.

Мы отправились назад к Линкольской Палате, оставив мальчика у решетчатой двери. Он еще несколько минут проследил за нами, держа голову на бек и трепля и поглаживая рукою веретенья решетки. Мистер Скимполь ожидал нес на углу улицы: он не решался ближе подходить к тому месту, где некогда бывал Коавинс. Соединясь все вместе, мы отправились в Бель-Ярд, узкий переулок, в довольно-близком разстоянии от Линкольнской Палаты. Мы очень-скоро отъискали свечную лавку. Там председательствовала старушка очень-добрая на вид, страдающая водяною, а, может, удушьем, а может, и тем и другим вместе.

-- Дети Неккета? сказала она на мой вопрос: - Да, мисс, здесь, в четвертом этаже, мисс. Подымитесь наверх, на правой руке, дверь прямо против лестницы. И она передала мне ключ через прилавок.

Я посмотрела на ключ, посмотрела на нее, не зная, что делать с ключом. Старушка же между-тем продолжала заниматься своим делом, будучи уверена, в простоте сердечной, что передача ключа объясняет все, как нельзя лучше. Пораздумав немного, я убедилась, что ключ этот мог только быть от двери той комнаты, в которой сидели несчастные дети Неккета, а потому, не затрудняя более старушку никаким вопросом, я вышла из лавки и пошла на верх по темной лестнице. Хоти мы подымались наверх так тихо, как только могли, но все-таки четыре пары ног, бродящих в темноте по старым деревянным ступеням, должны были невольно произвести некоторый шум; и в-самом-деле, поднявшись во второй этаж, мы заметили, что нарушаем спокойствие какого-то человека, который, приотворив дверь своей комнатки, старался узнать сквозь темноту, кто идет около его владений.

-- Вам что? Гредли, что ли нужно? сказал он, взглянув на меня сердитым и недовольным взглядом.

-- Нет, сэр, сказала я: я иду выше.

Он осмотрел Аду, осмотрел мистера Жарндиса и мистера Скимполя тем же сердитым взглядом, какой бросил ни меня. Мистер Жарндис пожелал ему доброго дня. - Доброго дня! сказал он отрывисто и грубо. Это был длиннорослый, бледнолицый господин с озабоченным видом, с малым остатком волос, крупными чертами лица и глазами на-выкате. Вся наружность его имела нечто воинственное, готовое поставить его тотчас же в боевую позицию, и в манере его видно было поползновение к кулачному бою, раздражительный темперамент. Все это вместе с его станом, еще массивным и крепким, хотя клонящимся очевидно к упадку, сказать по правде, испугало меня. В руках у него было перо и, взглянув чрез отворенную дверь в его комнату, я заметила, что она была завалена бумагами.

Оставив его в покое, мы пошли дальше и, постучавшись в верхнем этаже, в дверь прямо против лестницы, я услышала тоненький детский голосок: - мы заперты, ключ у мисстрис Бляйндер.

Услышав это воззвание, я вставила ключ в замочную скважину и отперла дверь. В бедной, грязной комнатке, с косым потолком и почти без всякой мебели мы нашли истощенного, маленького мальчика, так, лет пяти или шести; он укачивал и убаюкивал на руках ребенка месяцев восемьнадцати, сырого телосложения. В камине не было огня, хотя на дворе было холодно, а дети были закутаны в какие-то старые лохмотья платков и воротников. Костюм их был такого свойства, что вовсе, кажется, не согревал их, потому-что лицо мальчика было сине и нос закраснелся с кончика.

-- Кто вас здесь запер одних? спросили мы прежде всего.

-- Черли, отвечал мальчик, оставив свое занятие и вытаращив на нас глазёнки.

-- Нет, это сестра наша, ее зовут Шарлотта; батюшка называл ее Черли.

-- С вами более никого нет кроме Черли?

-- Я, сказал мальчик: - и еще Эмма, и он поправил изорванный чепчик на ребенке, которого укачивал: - и еще Черли.

-- А где же теперь Черли?

-- Пошла стирать, сказал мальчик, и стал ходить взад и вперед по комнате, укачивая ребенка. Любопытство подстрекало его и он, стараясь глядеть на нас, чуть-чуть не задел несколько раз нанковый чепчик за спинку кровати.

Мы посматривали друг на друга и на этих бедных ребятишек, как вдруг отворилась дверь к ним в комнату и вошла очень-маленькая девочка, сущий ребенок по росту, но с лица такая серьёзная, как бы взрослая; впрочем, очень-хорошенькая собой; на мой было надето что-то в роде старушечьяго капора, сделанного не по голове, и она отирала руки о какое-то подобие передника. Кожа на руках её сморщилась и побелела от стирки, пальцы скорчились и мыльная пена, которую она обтирала с них передником, обращалась в клубы пара. Без этих признаков усиленного труда можно было бы счесть ее за ребенка, пошедшого постирать из забавы, или из желания покорчить бедную прачку, добывающую себе насущный хлеб трудною работой.

Она занималась стиркою где-то по соседству и очень спешила вернуться назад, потому-то, несмотря на свою легкость, она очень запыхалась, и не прежде могла говорить с нами и смотреть на нас покойно, как вытерла руки и перевела дух.

-- А вот и Черли! сказал мальчик.

Ребенок, которого убаюкивал мальчик, протянул к ней ручонки и требовал, чтоб она его взяла. Маленькая девочка взяла его на руки, с опытностью старой няньки, напоминавшей очень её капор и передник. Ребенок ласкался к ней, прижимался к ней ближе, а она смотрела на нас из-за своей ноши.

-- Уже-ли, шептал опекун мой нам, после того как мы поставили маленькому созданию стул и просили ее сесть: - ужели этот ребенок содержит трудами своими этих детей? Между-тем маленький мальчик прижался к ней и закутался в её передник.

-- Боже мой, Боже! посмотрите на них, говорил опекун мой: - посмотрите на них!

Да, эта картина была достойна того, чтоб на нее посмотреть внимательно. Вообразите себе трех детей, в одной группе и двое из них смотрят с полной надеждой на третью, которая сама так еще мала, а между-тем обещает так много любви и покровительства.

-- Черли, милая Черли! сказал опекун мой: - сколько лет тебе?

-- Лет тринадцать будет, сэр, отвечало дитя.

-- О какие большие лета, Черли! сказал опекун мой: - какая же ты старушка, моя милая!

-- И ты живешь здесь одна с этими детьми? сказал он.

-- Да сэр, возразила девочка, смотря прямо ему в лицо с полным доверием: - одна после смерти батюшки.

-- И чем же ты живешь, Черли? О Черли, сказал опекун мой, отвернувшись от нея на минуту: - чем же живешь ты, дитя мое?

-- После смерти батюшки, сэр, я хожу на работу. Сегодня была на стирке.

-- В патенах, сэр, отвечала она быстро: - я выше, у меня, сэр, высокия патены, точно такия, какие были у покойницы матушки.

-- Матушка умерла тотчас же после рождения Эммы, сказала девочка, взглянув на лицо ребенка, прижимавшагося к её груди: - тогда батюшка сказал мне: "Будь, Черли, такой доброй матерью, какой ты только можешь", я и старалась изо всех сил. Работала дома, чистила, мыла и холила ребенка; а теперь надо работать на стороне - видите ли что, сэр!

-- А часто ли ты ходишь на работу?

-- И ты всякий раз запираешь детей, когда уходишь на работу?

-- Да, сэр, чтоб были покойны. Мистрисс Бляйндер раза два зайдет взглянуть на них; мистер Гредли понаведается, иногда и мне удастся прибежать с работы, а они могут, знаете ли, играть тут между собой и маленький Том не боится, когда я его запру. Правда, Том, ведь ты не боишься?

-- Не-е-т, сказал Том решительным тоном.

-- А когда стемнеет, на дворе зажгут фонари, от них и в комнате у нас светло, очень-светло, не правда ли, Том?

-- И он у меня сущий клад, сказала маленькая девочка. И Боже, с каким это материнским, теплым чувством было сказано! - И когда Эмма утомится, он ее убаюкает и уложит в постель, а когда сам утомится, пойдет и ляжет. Когда я возвращаюсь домой, засвечу свечку и съищу какой-нибудь кусочек для ужина, он вскакивает с постели, садится со мной и мы закусим вместе. Правда, Том?

-- О, да-а, Че-е-рли, сказал Том: - праа-вда!

И в радости ли от такого удовольствия в жизни, или в чувствах благодарности за любовь Черли, которая для него была все и во всем, он закрыл лицо в складках её платья и от смеха перешел к слезам.

После нашего прихода это были первые слезы в глазах детей. Бедная осиротевшая девушка, говорила о своем отце, говорила о своей матери и ни разу не навернулась слеза на её глазах, как-будто она пошагала всю необходимость присутствия духа, чтоб не унывать под бременем труда и забот. Но теперь, когда заплакал Том, хотя она все-таки сидела спокойно, кажется, смотрела на нас, но две крупные слезы скатились с её ресниц и текли по щекам.

она употребила по-крайней-мере час времени на то, чтоб взойдти на лестницу) говорила с опекуном моим.

-- Неважное дело, сэр, не брать с них за квартиру, сказала она: - душа не подымет обидеть детей!

-- Ну друзья мои, сказал мистер Жарндис, обратясь к нам: - прийдет время и эта добрая женщина узнает, что она делала для них много, и за все, что она сделала для каждого из этих... это бедное дитя прибавил он, после минутной паузы: - может ли она долго вынести такой тяжелый труд?

-- Бог пособит, так сможет, сказала мистрисс Бляйндер, отдуваясь на каждой букве: - она так ловка, как только можно был. Знаете ли, сэр? у нас на дворе все, только и дело, что толковали, как он обращалась с детьми после кончины их матери. Посмотрели бы вы на нее, сэр, как она ходила за своим умирающим отцом: это просто чудо. Покойник-свет, он лежал вот здесь, говорил мне при последнем издыхании: "Мистрисс Бляйндер, что бы ни случилось, а я вам скажу, что в эту ночь я видел ангела-хранителя рядом с моей дочкой, и я оставляю ее на волю всемогущого Отца!" вот что говорил он мне, сэр.

-- Больше ничего не завещал он вам? сказал опекун мой.

его отсюда вон. На дворе у нас стали на меня коситься, да и все жильцы наши небольно радовались такому соседству. Ужь как хотите, продолжала мистрисс Бляйндер: - а все говорит, что профессия нехорошая. Мистер Гредли был очень-недоволен таким соседством, а мистер Гредли славный жилец, хот и тугого характера.

-- Так вы хотели отделаться от него, сказал опекун мой.

-- Да, а хотела отказать ему, сказала мистрисс Бляйндер: - но срок подоспел, дурного я за ним ничего не заметила и, правду сказать, поколебалась: жалко стало. Он же платил аккуратно, от работы не отгуливал, делал свое дело, продолжала мистрисс Бляйндер, остановив случайно свой взор на мистере Скимполе: - а уж это хорошо, если человек делает свое дело.

-- И поэтому вы его оставили у себя в доме?

-- Оставила. Я сказала ему, что если он поладит с мистерам Гредли, то уж я обделаю за него дело с другими жильцами и много не посмотрю, нравится ли его соседство на дворе или лет. Мистер Гредли хоть не вдруг, однако согласился. Он и всегда был с ним грубенек, за то детям его оказывал постоянно ласку. Чтоб узнать, сударь, человека, надо, говорить пословица, съесть с над три пуда соли; так и вышло: пока не испытаешь так не узнаешь.

-- Так-себе, ничего, сэр, сказала мистрисс Бляйндер: - оно, конечно, не то, чтоб очень-многие, все же, знаете, должность-то его... Мастер Коавинс дал для детей гинею, там и другие сделала кой-какие пожертвования и составилась маленькая сумма. Некоторые из соседей на дворе, которые, бывало, над покойником подсмеивались, или хлопали его по плечу, когда он проходил мимо, не оставляют их. Вот и с Шарлоттой также. Другие дают ей работу, да за-то попрекам нет конца; другие хвалятся тем, что она у них работает и, может-быть, платят ей меньше, а требуют больше чем следует; но она терпелива и все переносит, за работой не дремлет и бьется изо всех сил. Конечно, не то, чтоб было им очень-дурно, но все-таки могло бы быть лучше, сэр!

Мистрисс Бляйндер села на стул, чтоб облегчить грудь свою дыханием, которое очень стеснилось от такого длинного рассказа. Мистер Жарндис обернулся к нам и начал с нами разговаривать; вдруг дверь с шумом растворилась и мистер Гредли, о котором только-что говорили, и которого мы видели на лестнице, вошел в комнату.

-- Не знаю, что вы тут делаете, милостивые государи и государыня, сказал он, как-бы недовольный нашим присутствием: - прошу прощения за мой приход: я сюда прихожу не с тем, чтоб себя показать. Здравствуй, Черли! здравствуй, Том! здравствуй, мелюзга! как вы себя чувствуете?

Он нежно склонился над группою детей, и они смотрели на него как на друга. Лицо его было все-таки мрачно, и взгляды, которыми он подчивал нас, выражали злобное негодование. Мистер Жарндис видел это и, обратясь к нему, сказал самым смиренным голосам:

-- Может-быть, сэр, может-быть, возразил мистер Гредли, схватив на руки маленького Тома и потрясывая его в сильном нетерпении: - избави Бог спорить с леди и с джентльменами! Будет с меня: мне привелось поспорить столько, что иному во всю жизнь не удастся.

-- Верно есть причины, которые заставляют вас выходить из себя, сказал мистер Жарндис.

-- Нет-таки, не отвязывается (проворчал мистер Гредли, начиная сердиться. - Я, сударь, бранчивого десятка, я сударь, раздражителен, я... я, сударь, невежлив!

-- И, кажется, очень.

-- Быть-может, к-сожалению...

-- К-сожалению? сказал удивленный мистер Гредли и гнев его утих. - Если так, сэр, прошу прощения. Я невежлив - знаю. Прошу прощения, сэр! Я вам скажу, сэр, продолжал он, горячась снова: - двадцать-пять лет таскают меня по раскаленному железу и я не умею ходить по мягким коврам. Ступайте в палату Оберканцелярии и спросите-ка их: кто тут из их истцов поворачивает ими иногда так, что ни тпру... ни ну... и они скажут вам: шропшайрский истец. Да, сэр, говорил он сильно поколачивая одну руку о другую: - и они скажут вам: шропшайрский истец; а шропшайрский истец, это - я!

-- Верю, очень верю. Я и семейство мое имели честь доставлять некоторого рода пищу в это снисходительное Присутствие, сказал опекун мой спокойно. - Я думаю, вы слыхали обо мне, имя мое - Жарндис.

-- Мистер Жарндис, сказал мистер Гредли, раскланиваясь почтительно-неловким образом: - вы, мистер Жарндис, переносите ваши неприятности спокойнее, чем я переношу свои. Скажу более, скажу при этом джентльмене и этих молодых леди, если оне принадлежат к вашим друзьям, что еслиб я попробовал переносить их иначе, то я давно бы сошел с ума! Только, презирая их, мстя за них, сердясь, гневно требуя справедливости, которой никогда не добьюсь, только, повторяю я, таким путем, могу я удержать от разброда пять моих чувств - да только таким путем! Вы, пожалуй, скажете мне, что я без толку горячусь; а я вам скажу, что уж у меня такая натура: не стерплю неправды, и горячусь очертя голову. По-мне одно: или действовать, как я, или шататься в палату, улыбаться да делать книксены, как эта бедная, маленькая сумасшедшая старушонка. Середины тут для меня нет. Если я только поддамся, то непременно выживу из ума.

-- Мистер Жарндис, говорил он: - выслушайте мое дело, оно также верно, как верно то, что мы с вами стоим на этом месте. Нас, сударь, два брата. Отец наш (он был фермером) завещал все, что он имел: капитал, ферму и прочее - матери, по её жизнь. После смерти матери все должно было перейдти, по духовному завещанию, ко мне, кроме суммы в триста фунтов стерлингов, которую я обязывался выплатить младшему брату. Мать умерла. Спустя несколько времени, брат стал требовать своих денег. Я и другие родственники говорили, что часть их уплачивается уж тем, что он имеет содержание и помещение - вот и только. Посмотрите же, что из этого вышло! Больше этого не сказано было ни слова; никто не опровергал духовного завещания; никто об уплате не заикнулся. Брат, чтоб разъяснить это дело, подал прошение; я должен был идти в эту... Оберканцелярию; я должен был, потому-что требовал закон, и не позволял мне идти ни в какое другое присутственное место. Семнадцать человек было нас опутано в этом процесе. Дело началось спустя два года после подания просьбы, потом его отложили еще на два года, и тогда этот лорд-оберканцлер - чтоб ему ни дна, ни покрышки - вдруг спрашивает меня: действительно ли я сын моего отца? Каково? да в этом никто никогда и сомневаться не думал! Потом, можете себе вообразить, говорит, что нас, подсудимых, очень-мало: ему изводите видеть, мало семнадцати человек! Вы, говорит, упустили другия лица; подайте-ка, говорит, всех их сюда! Дело должно, говорит, начаться с начала; а между-тем протори и убытки по делу были уже втрое больше того, что следовало получить младшему брату. Брат бы с удовольствием отказался от своего наследия, с тем только, чтоб избежать новых расходов. Я просудил все, что мне осталось после отца по духовному завещанию, а дело все тянется, да тянется и не видать конца. И вот, посмотрите, на кого я теперь похож? Да, мистер Жарндис, у вас идет дело о тысячах, да о десятках тысяч, а у меня только о сотнях фунтов; но все-таки, мне так же тяжело переносить неправду, как и вам, потому-что от этих сотен фунтов зависит вся моя жизнь, все мое благосостояние, и все это сделалось пух и прах!

Мистер Жарндис сказал, что он сочувствует ему от всего сердца я что сам вполне ненавидят уродливую систему делопроизводства Оберканцелярии.

-- Вот опять! сказал мистер Гридли, с тем же взрывом гнева: - система! все мне говорят, что это система! Я не должен ни к кому обращаться - это система; я не могу прийдти в Палату и сказать: милорд, я хочу знать от вас, справедливо это, или несправедливо?.. Достанет ли у вас духа, милорд, сказать мне, что И прав и потому дело тянется?.. Милорд ничего об этом не знает. Он председательствует затем только, чтоб приводить в движение эту проклятую систему! Я не могу прийдти к мистеру Телькингорну, советнику в Линкольнской Палате, я сказать ему, когда он меня выводит из терпенья своею холодностью и само довольствием, как и вообще все они - не могу сказать ему: "я хочу от кого-нибудь получить возмездие! он, изволите видеть, не ответчик. Вот система!

Гнев его доходил до ярости.

шропшайрский истец; иногда даже они забавляются на мой счет. Для них, видите ли, забавно, когда я вспылю и когда меня поведут под стражей в тюрьму. Оли говорят мне, что лучше еслиб я удерживался; а я говорю им, что, еслиб я удерживался, я давно бы с ума сошел! Я был некогда человек тихого характера; все мои земляки помнят меня за доброго малого; а теперь я на кого похож? и все это тяжба в Оберканцелярии. "Вам было бы полезнее, мистер Гредли", говорят мне на прошедшей неделе лорд-канцлер: "чем болтаться здесь попустому, идти в Шропшайр и там употреблять время на дело". Милорд, милорд! говорю я ему, я знаю, что для меня лучше и полезнее никогда бы не слыхать имени вашего судилища; не я не могу переделать прошедшого, а прошедшее тянет меня сюда. Да, еслиб я знал, что приходит время смерти, я бы пришел в Оберканцелярию, лег бы на её пороге и сказал бы им: вы выгоняли меня живого, выгоните теперь мертвого!..

Лицо его так привыкло принимать гневное выражение, что даже тогда, когда он успокаивался, оно не изменялось.

-- Я пришел сюда с-тем, чтоб взять этих детей к себе на часок-другой, сказал он, подходя к ним опять: - пусть они поиграют у меня. Я избегаю говорить при них об этих вещах; впрочем, они много не поймут. Ты, ведь не боишься меня, Том - а?

-- Не сержусь, не сержусь, дитя мое. Ты Черли, уходишь на работу? Да! Ну, а вы, дети, пойдемте ко мне! Он взял маленькую девочку к себе на руки и понес в свою комнату; она казалась очень-довольною. Посмотрим, нет ли там у нас пряничного солдатика, говорил мистер Гредли, лаская ребенка.

После его ухода, мистер Скимполь пустился в свой обычно-веселый разговор. Он говорил, что приятно видеть, как все на свете устроивается к-лучшему. Вот, например, говорит он, мистер Гредли, человек с крепкой волей и поражающей энергией, нечто в роде разумного кузнеца; вот этот мистер Гредли, понятно, что продолжение многих лет искал в жизни какого-нибудь препятствия, чтоб удовлетворить своим марсовским наклонностям, преисполняющим его сердце; словом: который впродолжение нескольких лет был, как на иголках; вдруг ему, откуда не возьмись, Оберканцелярия, и она-то послужила ему именно тем предметом, которого он искал. С этого времени они соединились законными узами. Еслиб не Оберканцелярия, то он, мистер Скимполь, уверен, что судьба обратила бы мистера Гредли в баснословного героя, который взрывал бы и громил все роды городов, а может, он бы сделался великим политиком и проглотил бы, так-сказать, всю дипломатическую риторику, как устрицу. Но судьба послала ему Оберканцелярию, и он верно доволен ею, а она довольна им. С этого времени карьера его кончена. Возьмем хоть Коавинса! Как он, бедняга, горячился, бывало, из любви к искусству! Даже он, сам мистер Скимполь, не раз посылал этого Коавинса (отца этих бедных детей) в душе своей туда, куда ворон костей не носит. Да, Коавинс мучил его и даже, если сознаться откровенно, то было время, в которое, еслиб мистер Скимполь был султаном я его бы спросил в одно прекрасное утро его великий визирь: что прикажет властелин верных своему рабу, то мистер Скимполь, пошел бы так далеко, что ответил бы ему напрямки: - голову Коависа! Но чем же все дело кончилось? Мистер Скимполь, вместо того, чтоб снять голову с Коавинса, был впродолжение всего времени его благодетелем, дал ему средства воспитать этих милых детей и направить их по стезе добродетели. Эти воспоминания так глубоко тронули душу мистера Скимполя, что слезы навернулись на глазах его, когда он смотрел вокруг комнаты и думал: "я был истинный благодетель Коавинса, благосостояние детей его - это мое дело!"

Способность его поэтизировать все стороны жизни была так занимательна, что опекун мой не мог удержаться от улыбки, взглянув на нас после тихого разговора с мистрисс Бляйндер. Мы поцаловали Черли и сошли с ней вместе вниз Она пошла на работу; мы смотрели вслед ей и видели, как это крошечное, миленькое создание, одетое в шапку и фартук совершеннолетней работницы, пробежала под арку ворот и скрылась в толпе, шуме и треске бесконечной улицы, как росинка в волнах океана.