Холодный дом.
Часть четвертая.
Глава XXI. Семейство Смольвидов.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Холодный дом. Часть четвертая. Глава XXI. Семейство Смольвидов. (старая орфография)

ГЛАВА XXI.
Семейство Смольвидов.

В очень дурно-устроенной, в очень дурно-испаряющейся части города (хотя одна из её улиц и называется Красная Горка), чертёнок Смольвид, названный именем Бартоломея и известный, под родительской кровлей, под более-кратким именем Барта, проводят маленькую частичку своего времени, на которое контора и соприкосновенные с нею дела, наложили свой тяжелые руки. Он живет в маленьком, узком переулке, всегда тихом, мрачном и скучном, обнесенном, как могила, со всех сторон кирпичными стенами, но где еще и до-сих-пор гниет от старого дерева пень, распространяя такой свежий и натуральный запах, какой свежий и натуральный вид молодости имеет Смольвид.

В семействе Смольвидов, был всего-на-все один только ребенок. Маленьких старичков и старушек было много, но детей не было до-тех-пор, пока бабушка Смольвида (она еще жива) не ослабла духом и не впала в совершенное ребячество. Обладая полным отсутствием наблюдения, памяти, разсудка, соображения и вечным поползновением спать в растопленном камине, бабушка мистера Смольвида, безспорно, могла быть утехою знаменитой фамилии.

Дедушка мистера Смольвида также жив. Он совершенно в безпомощном состоянии относительно своих дряхлых членов; но ум его неприкосновенен. Он до-сих-пор удерживает, так же хорошо, как удерживал и прежде, первые четыре правила арифметики и небольшой запас самых-резких исторических фактов. Что жь касается до идеализма восторгов, восхищения и других френологических аттрибутов, то он нисколько не слабее, относительно их, чем был в дни своей молодости. Все, что дед мистера Смольвида почерпнул духом своим на первых годах жизни, было не больше куколки и осталось куколкою, которой не суждено было развиться даже в простую бабочку.

Отец этого забавного дедушки, по соседству с Красной Горкой, был что-то в роде крепкокожого, двуногого, зашибающого деньгу паука, который тчет свою паутину, чтоб словить неопытных мух, и удаляется в тесные уголки своего гнезда, пока оне не запутаются в паутине. Божество, которому он покланялся - это сложные проценты. Он жил для них, женился на них и умер от них. Он потерпел какой-то значительный убыток в одном честном предприятии, между-тем, как все убытка должны были, повидимому, пасть и противную сторону; это обстоятельство нанесло удар, конечно, не сердцу, потому-что присутствие его оставалось тайной, а чему-то особенному в его существовании и положило конец его жизни. Так-как характер его был несовсем-красив, а он прошел курс наук в благотворительной школе по всем вопросам и ответах о древних народах, в роде аморитов и хеттитов, то его часто выставляли на вид, как образец вреда образования.

Дух его проник и в сердце юного его сына, которому он постоянно твердил: "чем раньше за дело, тем лучше", и отдал его на тринадцатом году жизни в контору денежного маклера, человека тонкого свойства. На этом поприще молодой джентльмен исправил свой плохой и боязливый характер и, развивая в себе родовые дары, усвоил окончательно способность учета. Вступя рано в жизнь и женясь поздно, подобно отцу своему, он имел сына, также вялого и ничтожного характера, который, также вступя рано в жизнь и женясь поздно, сделался отцом близнецов Бартоломея и Юдифи Смольвидов. Впродолжение всего времени, в которое развивалось семейное древо Смольвидов, вступающих в жизнь рано и женящихся поздно, они укреплялись в твердости практического характера; им запрещалась все удовольствия, не позволялось читать повестей, сказок, романов, басен, и изгонялись все роды и виды игр.

В настоящую минуту, в темном маленьком подвале, несколькими футами ниже горизонта мостовой... Что за грязная, мрачная, неприятная комната! ничего в ней не видно, кроме скорблой, грубой, байковой скатерти, грубого, изогнутого жестяного подноса, на котором виднелось довольно-правильное изображение духа Смольвидова дедушки... Так в настоящую минуту, в этом подвале, в двух обитых черной волосяной материей креслах, сидят, по обеим сторонам камина, отягченные годами мистер и мистрисс Смольвид и проводят счастливые часы. На каминном очаге стоят два треногие таганчика, для горшков и кострюль, за которыми дедушка Смольвид считает непреложным долгом наблюдать строго; посреди них торчит что-то в роде медной виселицы, назначенной, впрочем, для жаренья; дедушка Смольвид не спускает и с нея наблюдательных своих глаз. В подушке стула достопочтенного мистера Смольвида, охраняемой его паутинными ногами, находится выдвижной ящик, в котором, идет молва, погребено несметное богатство. Возле него лежит лишняя подушка, в которой он постоянно нуждается, для кидания в голову дражайшей спутницы своих преклонных лет, если она вздумает сделать нападение на его деньги - пункт, в котором он особенных образом чувствителен.

-- А где Барт? спрашивает дедушка Смольвид у Юдифи, сестры Бартоломея.

-- Он еще не приходил, отвечает Юдифь.

-- Он в это время чай пьет?

-- Нет, еще рано!

-- Сколько же остается?

-- Десять минут.

-- А?

-- Десять минут! громко вскрикивает Юдифь.

-- Гм! говорит дедушка Смольвид: - десять минут!

Бабушка Смольвид, почавкала губами, потрясла головой, смотря на треногий таганчик; она слышит, что говорят: в уме её представляются деньги и она вскрикивает, как отвратительный, старый безперый попугай: десять фунтов стерлингов! десять фунтов стерлингов!

Дедушка Смольвид тотчас же посылает ей в голову подушку.

Подушка оказывает двойное действие: она лает затылку мистрисс Смольвид порядочный удар о спинку кресел, приводит чепчик её в самое отчаянное состояние и производит реакцию на мистера Смольвида, который опрокидывается от усилия на спинку своих кресел, как разбитая кукла. Отличнейший старичок-джентльмен бывает в такия минуты более-похож на связку платья с черною тряпкою наверху, чем на человека, а потому не приходит в себя, пока внучка не произведет над ним двух операций: вопервых, не взболтает его, как какую-нибудь большую бутыль, и вовторых, не обколотит и не обомнет его, как матрац. И опять сидят они друг против друга, с спутницею своих последних дней, как два стража, забытые черною сменою - смертью.

Юдифь, достойная собеседница этого общества. Она так безсомненно сестра мистера Смольвида младшого, что еслиб на этой парочке замесить опару, то вряд ли бы испеклось что-нибудь среднее пропорциональное. Она так удостоверяет, по-крайней-мере, в наружном сходстве с породою обезьян, что еслиб одеть ее в мишурное платье с шапочкой на голове, она могла б смело исходить весь материк и плясать вод звуки органа и никто б не обратил на нее внимания, как на что-нибудь особенное. Впрочем, при настоящих обстоятельствах, она одета в обыкновенное старое платье темненького цвета.

Юдифь никогда не имела куклы, никогда не слыхала о сказках, никогда не играла ни в какую игру. Раза два-три случалось ей попадать в общество детей, когда ей было лет около десяти, но ни она не знала, что делать с детьми, ни дети не знали, что делая с ней. Очень-сомнительно, умела ли Юдифь смеяться. Она так редко видала смех, что достоверность остается на стороне противного мнения. О чем-нибудь, в-роде невинного, веселого смеха, она, очевидно, не имела никакого понятия. Еслиб она попробовала посмеяться, то, верно, ей помешали бы зубы, потому-что она стала бы подражать, так, как она во всем подражала, своему достопочтенному дедушке. Вот какова Юдифь!

А братец её не съумеет спустить волчка ни за что в мире. О Джаке-Великане, или о Синбаде-Матросе он столько же знает, сколько о жителях звезд. Он скорее будет согласен сам обратиться в кошку, или мышь, чем станет играть в кошку-и-мышку; но он выше сестры своей в том отношения, что из мрачного круга своих потемок выступил в обширную полосу света, бросаемого мистером Гуппи. Потому и велико его удивление и подражание эту блестящему чарователю.

С шумом, подобным грому, ставят Юдифь один из жестяных подносов на скорблую скатерть и собирает на нем чашки и блюдечки. Хлеб кладет она в жестяную корзинку, а масло (очень-маленький кусочек) на небольшую свинцовую тарелочку. Дедушка Смольвид, косо смотрит на приготовление к чаю и спрашивает Юдифь.

-- Где девка?

-- Черли? говорит Юдифь.

-- А? вылетает из уст дедушки Смольвида.

-- Черли? кричит Юдифь.

Это имя затрогивает бабушку Смольвид и она, не спуская глаз, как обыкновенно, с треногого таганчяка, кричит:

-- На воде! Черли, на воде! На воде, на воде, Черли на воде! и воспламеняется до энергии.

Дедушка посматривает на подушку, но силы его еще не возобновились после бывшого напряжения.

-- Ха! говорит он, когда все смолкло: - она, я думаю, ест много. Лучше бы ей платить деньгами за работу, чем кормят ее.

Юдифь, с хитрым взглядом своего брата, качает головой и корчит рот, чтоб сказать: нет; однакож не говорят.

-- Нет? отвечает стариц: - отчего не нет?

-- Ей надо шесть пенсов в день; а мы можем обойтись дешевле, говорит Юдифь.

-- В-самом-деле?

Юдифь отвечает глубоко-значущим киваньем головы; намазывает масло так тонко на хлеб, что его вовсе и не видать, боится обронят каждую крошку и разрезывает хлеб на маленькие кусочки.

-- Эй ты, Черли! куда запропастилась? кричит она.

Робко повинуясь этому воззванию, маленькая девочка, в грубом переднике, в большом капоре, с влажными, мыльными руками и с половой щеткой, является и приседает.

-- Чищу заднюю комнату наверху, мисс, отвечает Черли.

-- У меня делать хорошо и не мешкать. Ну, пошла? Скорей! говорит Юдифь, топнув ногою - ты больше делаешь хлопот, чем дела.

Отдав это приказание, строгая ведьма возвращается за свою работу, снова начинает ковырять масло и резать хлеб; на нее падает через окно тень от её брата, и она бежит, с хлебом и ножом в руках, отпереть для него сенную дверь.

-- А, Барт! пришел! говорит дедушка Смольвид.

-- Пришел, отвечает Барт.

-- Опять был с своим другом Барт?

Смольвид кивнул головой.

-- Очень-хорошо. Живи на его счет сколько можно и берегись его глупых замашек. Надо с него сорвать сколько можно. в этом должна быть вся дружба, говорит почтенный мудрец.

Барт не принимает доброго совета с таким подобострастием, с каким мог; он удостоивает старичка только тем вниманием, которое выражается миганьем глаза и киваньем головы, берет стул и садится за чай. И четыре старые лица наклонились над чашками чаю, как хор злых духов. Мистрисс Смольвид чавкает губами и смотрит на таган, а мистер Смольвид требует часто, чтоб его встряхивали, как большую стклянку с лекарством черного цвета.

-- Да, да, говорит добрый старичок, обращаясь опять к своим урокам практической мудрости: - это такое правило, которое дал бы тебе и твой отец, Барт. Ты никогда не видал своего отца - тем хуже. Это был мой истинный сын.

Хотел ли он этим выразить достоинства своего сына или нет - неизвестно.

-- Он был мой истинный сын, повторяет старик, положив свой кусок хлеба с маслом на колени: - славный счетчик, умер, тому назад лет пятнадцать.

Мистрисс Смольвид, руководимая своим инстинктом, кричит: - Пятнадцать сотен фунтов стерлингов. Пятнадцать сотен фунтов стерлингов в черном ящике, пятнадцать сотен фунтов стерлингов! Пятнадцать сотен фунтов стерлингов заперты!

Достойный супруг её, отложив в сторону свой кусок хлеба с маслом, немедленно отправляет подушку в голову своей дражайшей половины так сильно, что она ударяется затылком о спинку кресел и упадает сам на-взничь, обезсилев. Наружность его, после исправительных демонстраций против мистрисс Смоль вид, особенно-выразительна и совершенно-неприятна: вопервых, потому, что подобного рода экзерциции обыкновенно надвигают его черную ермолку на один его глаз и дают ему дьявольски-развращенный вид; вовторых, потому-что он произносят страшную брань против мистрисс Смольвид, и втретьих, потому-что контраст между этими сильными выражениями и его безсилием, в которое он впадает, дает ему вид злодея, который сделал бы много зла, еслиб мог. Все это так часто повторяется в семействе Смольвидов, что не производит никакого впечатления на зрителей. Старик только вытрясывается и выколачивается; полушка снова кладется за свое обыкновенное место, возле него, и старая мистрисс Смольвид, которой, быть-может, поправят чепчик, а быть-может и нет, сидит опять в своем стуле, готовая быть опрокинута, как мяч.

Проходит несколько времени в настоящую минуту, пока старый джентльмен охладился до такой степени, что может продолжать свой разговор; но, несмотря на достаточную степень охлаждения, он все-таки примешивает к своей речи некоторого рода крепкия словца, которыми подчует дражайшую свою половину, могущую только сообщаться с треногим таганом. Он говорит в следующих словах:

-- Еслиб твой отец, Барт, прожил дольше, то, верно, наколотил бы порядочную деньгу... Ты дьявольская трещотка!.. но только-что он начал воздвигать здание, фундамент, под которое работал столько лет... ты проклятая сорока, козий смех, демонская утроба, что тебе надо?.. Заболел он и умер изнурительной лихорадкой, он всегда был человек бережливый, скопи-домок, человек трудолюбивый... Я тебе бросил бы в голову ободранную кошку, заместо подушки, я тебе бы, чортова перечница!.. и мать твоя, женщина разсудительная, сухая, как дрань, канула, как топор в воду, родив тебя я Юдвбь... Ты старая стрекоза, ты демонская трещотка, ты свиная башка!..

Юдифь, не интересуясь нисколько тем, что она слыхивала ужь не один раз, сливает в полоскательную чашку и сбирает остатки с подноса, с дна чайника, с чашек и с блюдечек для ужина маленькой поденьщице. Точно также собирает она в жестяной коробке все корки и крошки хлеба, оставленные строгою бережливостью умеренных хозяев.

-- Мы с твоим отцом были товарищи, Барт, говорит старый джентльмен: - и когда я умру, все останется вам с Юдифью. Для вас большое счастье, что вы во-время вступили в ученье: Юдифь к цветочной мастерице, а ты в адвокатство. Вы не должны тратить деньги; вы должны трудиться для насущного хлеба и увеличивать капитал. Когда я умру, Юдифь пойдет опять к цветочной мастерице, а ты в свою контору.

Судя по наружности Юднеи, можно было бы подумать, что она способнее заниматься тернием чем цветами, но она действительно в свое время была посвящена в искусство и тайны делания роз и лилий. Тонкий наблюдатель, может-быть, открыл бы в глазах сестры и брата в то время, когда их достопочтенный прародитель говорил о своей смерти, некоторого рода нетерпение и даже, может-быть, некоторого рода желание, чтоб он отправился бы туда поскорее.

-- Ну, если все отпили, говорит Юдифь, оканчивая свои распоряжения: - так я позову девчонку сюда: пусть она здесь напьется чаю. А коли дашь ей пить в кухне, так она и век не кончит.

Смольвид, кажется, достигает геологического возраста и как-будто происходит с незапамятных времен. Её систематическое направление всегда выбранить или оборвать, хоть и без всякого повода, в полном смысле замечательно; оно развилось до таких размеров, до которых редко достигает в самых взрослых специалистах.

-- У меня смотри, не шататься целое после-обеда из угла в в угол, кричит Юдифь, мотая головой и топая ногами (потому-что она заметила, что глаза поденьщицы несвоевременно обращены на полоскательную чашку): - набьешь глотку да и за работу!

-- Слушаю, мисс, отвечает Черли.

-- Молчи, негодная, возражает мисс Смольвид: - я знаю, что вы за птицы: на словах все готовы, а на деле ничего нет. Скорей, скорей!

Черли делает огромный глоток чаю, в знак повиновения, и так быстро уничтожает бедные остатки съестного, что мисс Смольвад дает ей наставление не быть жадной, что в вашем брате, замечает она, отвратительно. Черли пришлось бы, может-быть, много выслушивать общих мест о том, что прилично и неприлично их брату, еслиб не раздался стук в дверь.

-- Посмотри, кто там, только, чур, не жевать, как отворим дверь! кричит Юдифь.

Предмет её наблюдений убегает отворять дверь; сама мисс Смольвид спешит, пользуясь временем, спрятать остатки хлеба и масла и опрокидывает две-три грязные чашки на дно подноса, желая этих выразить, что всякое потребление чая и хлеба считается совершенно-оконченным.

-- Ну, кто там, что ему нужно? говорит огрызливая Юдифь.

Оказывается, что это, ни больше ни меньше, как мистер Джордж.

Мистер Джордж входит в комнату без всяких предварительных докладов и церемоний.

-- Хфююю! говорит мистер Джордж: - у вас тепленько. Постоянный огонь. Вам, может-быть, хорошо к этому приучаться. Мистер Джордж делает последнее замечание про себя и кланяется дедушке Смольвиду.

-- Гм! Это вы, говорят старик. - Как поживаете? как можете?

-- Понемножку, отвечает мистер Джордж и берет стул. - Ваша внучка? и имел честь видать их прежде. Мое почтение, мисс.

-- А это мой внук, говорит дедушка Смольвид: - вы его прежде не видывали. Он служит в конторе адвокатов и мало бывает дома.

-- Мое почтение! Он очень-похож на сестру, нам две капли воды. Чертовское сходство, говорят мистер Джордж, ударяй выразительно, но может быть несовсем-вежливо, на последнее прилагательное.

-- Ну, а как дела, мистер Джордж? спрашивает дедушка Смольвид, потирая легонько ногу.

-- Что дела, дела, как сажа бела!

как и лицо, имели, очевидно, тяжелое употребление в жизни. Всего замечательнее в нем то, что он всегда садится на кончик стула, как-будто с незапамятных пор имеет привычку оставлять позади себя пустое пространство для платья или для какого-нибудь другого снаряда. Походка его, мерная и тяжелая очень шла бы к шуму и звону шпор. Теперь он гладко выбрит; но какое-то подергивание рта свидетельствует о знакомстве верхней губы с огромными усищами; в том же факте удостоверяет частое самопроизвольное положение руки и пальцев на уста. Вообще, посмотрев на мистера Джорджа, непременно приходит в голову, что он некогда служил в тяжелой кавалерия.

Между мистером Джорджем и семейством Смольвидов, поразительный контраст. Никогда, я думаю, не приходилось ни одному кавалеристу стоять на такой несовместной квартире. Он и семейство Смольвидов все-равно, что тяжелый рыцарский меч и ножичек для скрытия устриц. Его развитый стан и крупные формы, его свободные манеры, выражающия потребность в большом пространстве и их поджарость и подщипанность; его звучный, громкий голос и их острая неприятная пискотня, составляли две резкия и противоположные крайности.

Смотря на него, как он тут сидит посреди этой грязной и мрачной комнатки, немножко согнувшись, опершись руками на колени, выворотив локти в стороны, так смотря на него, приходит в голову, что он, того-и-гляди, проглотит все семейство Смольвидов за-раз и с их четырьмя комнатами и с кухней на придачу.

-- Что хочется жизни, что-ли, втереть в ноги-то? спрашивает мистер Джордж дедушку Смольвида, осмотревшись в комнате.

-- Ха! мистер Джордж, это, знаете, частью привычка, а частью, конечно, пособляет я циркуляция крови, отвечает старик.

-- Ц-и-р-к-у-л-я-ц-i-я! повторяет мистер Джордж, скрестив руки на своей широкой груди и став еще вдвое толще: - было бы чему циркулировать.

-- Конечно, я стар, мистер Джордж, говорит дедушка Смольвид: - но силы у меня, по летам моим, довольно. Я старше её, говорить он указывая на жену: - однако, досмотрите, что это за тряпка... Ты дьявольская трещотка!... прибавляет он, возобновляя свое враждебное расположение духа.

-- Бедняга! говорит мистер Джордж, поворачивая голову в ту сторону, где сидит бабушка Смольвид: - не браните старушку. Посмотрите на нее: чепец на сторону, сама еле-дышет. Поправьтесь, сударыня, поправьтесь. Вот так, дайте вашу руку! Не сердитесь за нее, мистер Смольвид, вспомните свою мать, продолжал мастер Джордж, возвращаясь опять к своему стулу: - ведь и та, чай, была такая же старуха, как ваша жена.

Старик ворчит что-то под-нос себе.

-- А условие помните? спрашивает мистер Джорж. - Трубку за двухмесячные проценты! Да! Все верно. Не бойтесь велеть подать трубку. Вот новый билет, вот и двухмесячные проценты и ни один дьявол не смей путаться в дела мои!

Мистер Джордж сидит скрестив руки и пожирает глазами все семейство Смольвидов и всю комнату, пока дедушка Смольвид, при помощи Юдифи, достает из запертого бюро два кожаные ящика; в один из них он погружает только-что полученный документ, а из другого достает точно такую же бумажку и передает ее мистеру Джорджу. Мистер Джордж свертывает ее так, как должно для закурки трубки. Старик разсматривает оба документа вдоль и поперег, прежде чем решается освободить их из кожаной тюрьмы, раза три или четыре перещитывает деньги, заставляет Юдиф по нескольку раз повторять каждое слово, и так дрожит при ленком движении и при всяком слове, что дело тянется продолжительно Когда, наконец, все кончилось и он оторвал от запертого бюро хищные пальцы и глаза, принялся он отвечать мистеру Джорджу за последнее его замечание.

-- Не бойтесь велеть подать трубку! Мы не так жадны, сэр. Юдифь, посмотри-ка, где там трубка, да подай стаканчик водки и воды мистеру Джорджу!

Забавные близнецы, переглядывавшиеся во все это время между собою, выключая того момента, когда кожаные ящики приковывали их внимание, теперь удаляются в другую комнату, будучи, вообще говоря, весьма-недовольны посетителем, которого оставляют своему деду, как оставляют молодые медвежата путешественника в пользу старого медведя.

-- Тут вы, я думаю, проводите целый день? говорит мистер Джордж.

-- Конечно, конечно, отвечает старик.

-- И вы ничем не занимаетесь?

-- Наблюдаю за огнем... когда что-нибудь варится или жарится...

-- Ведь это невсегда бывает, говорит мистер Джордж с большим выражением.

-- Конечно невсегда, конечно.

-- И вы ничего не знаете и не заставляете читать себе?

-- Нет, нет! У нас чтецов в семействе не бывало. Бог избавил. Чтение прибыли не дает. Это так, глупость, леность, сумасшествие. Нет, нет!

-- Ну вы друг друга стоите, говорит посетитель так тихо, что старик не может его слышать, и осматривает дорогую чету.

-- Я думаю... говорит он теперь громко.

-- Что?

-- Я думаю, что вы меня как-раз засадите, если я не соберу денег к сроку?

-- Нет, мой друг! восклицает старик, протянув обе руки для объятий: - никогда не засажу. Вот приятель мой в Сити, которому я посоветовал вам дать денег... тот засадит.

-- А почему же вы знаете? говорят мистер Джордж, и закрепляет вопрос восклицанием вполголоса: - ах ты подлая скотина!

-- На него, мой друг, нельзя положиться. Я ему ни на волос не верю. У него подай деньги - вот и все.

-- Чорт с ним! говорит мистер Джордж.

В это время Черли является с подносом, на котором лежит трубка, маленькой сверточек табаку, стаканчик водки и кеда.

Мистер Джордж, увидав ее, спрашивает откуда она: - в тебе петь семейного сходства, говорит он.

-- Я поденьщица, сэр, отвечает Черли.

Тяжелый кавалерист (если только он в-самом-деле кавалерист, или был кавалеристом) снимает с нея капор и слегка, в-особенности для такой тяжелой руки, как его, гладит ее по голове.

-- Ты оживляешь весь дом, говорит он ей: - все семейство нуждается в таком личике, как твое, и также сильно, как нуждается к чистом воздухе. Черли удаляется. Мистер Джордж закуривает трубку, пьет грог за здоровье приятеля, дедушки Смольвида.

-- Так вы думаете, что он меня засадит?

-- Я думаю, что засадит, я боюсь, что засадит. Он, я знаю, говорит несовсем-осторожно дедушка Смольвида: - упекал раз двадцать своих должников.

Это было сказано несовсем-осторожно потому, что, при слове двадцать, лучшая и дражайшая половина его, которая до-сих-пор смотрела на огонь, пробуждается и начиняет бормотать: - двадцать, тысяч фунтов стерлингов и двадцать банковых билетов в в шкатулке; двадцать сотен тысяч, двадцать мильйонов, двадцать... но в эту минуту подушка прерывает перечень всех сортов двадцати и опрокидывает и контузит старую леди. Мистер Джордж смотрит на этот экспромт, как на новость, и освобождает бабушку Смольвид из-под гнета.

-- Ты дьявольская трескотня, ты скорпион, ты адская змея, ты ведьма, кошачья утроба, которую надо сжечь на костре! рычал старик, распростертый в своих креслах.

Мистер Джордж смотрел на обоих стариков такими глазами, как-будто он чувствовал себя не в своем уме. Поняв просьбу дедушки Смольвида, он берет его за шиворот, приподымает кверху с кресел так легко, как куклу, и кажется думает, не вытрясти ли из него дальнейшия поползновения к метательной силе подушек. Но впрочем, мысли этой в исполнение не решается приводить, однако же потрясает его довольно-сильно, так-что голова у старика вертится как у арлекина, сажает его прямо в креслах, так энергически напяливает на него ермолку, что старик минуты две не может отмигаться, как следует.

-- О Боже! вздыхает мистер Смольвид: - Спасибо, спасибо, друг! Пфууу... дух захватило! Хоо, хоо! и мистер Смольвид твердят это не без откровенного ужаса к своему дорогому другу, который все-таки стоит над ним, как какая-нибудь массивная каланча.

Ужасающее привидение между-тем ниспускается постепенно до своего стула, начинает затягиваться большими глотками дыма и утешать себя философскими размышлениями. - Имя твоего приятеля, живущого в Сити, начинается с буквы Д; знаю я тебя, дружище, тебе только с чертями и возиться и ты прав: он меня засадит.

-- Что вы говорите, мистер Джордж? спрашивает старик.

Кавалерист отрицательно трясет головою и, опершись на колено локтем правой руки, в которой держит трубку т, вывернув воинственно локоть левой руки, продолжает курить. По-временам он посматривает на мистера Смольвида с глубоким вниманием, и чтоб яснее всматриваться в черты старика, размахивает рукою клубы табачного дыма.

-- Я уверен, говорит он, и изменяет на столько свое положение, на сколько надо, чтоб, согнувшись, касаться губами краев стакана с грогом: - что я единственный человек из всех живых, а может-быть, и из мертвых, который съумел выжат их вас хоть трубку табаку?

-- Это правда, отвечает старик: - гостей у меня не бывает и угощать я не люблю: это не в моем характере. Не вы, такой весельчак, поставили трубку в условие...

-- Что трубка, пустяки! Но главное, чтоб выжать из вас что-нибудь за свои деньги.

-- Ха! какой вы тонкий мудрец, сэр! говорит дедушка Смольвид, потирая себе ноги.

-- Большой мудрец. Да. Пфу. Прогулки сюда верное доказательство в моей мудрости. Пфу. Да и мое состояние тоже. Пфу. Все знают, что я мудрец, говорит мистер Джордж спокойно покуривая:

-- Я на пути мудрости.

-- Не упадайте духом, сэр. Дела опять понравятся.

Мистер Джордж смеется и пьет.

-- У вас нет родственников? спрашивает дедушка Смольвид, с особенным блистаньем глаз: - которые бы отсчитали за вас капиталец, или бы по-крайней-мере поручились за вас моему приятелю в Сити: порука двух лиц ему достаточно, он согласится еще дать в долг. У вас нет таких родственников, мистер Джордж?

Мистер Джордж продолжает спокойно курить и отвечает:

-- Если б у меня я была такие родственника, то а не стал бы их безпокоить. Я своим наделал и без того много хлопот в жизни. Может-быть, самое лучшее покаяние для бродяги состоят в том, чтоб прийдти к порядочным людям, которых прежде знать не хотел и с которыми жить не хотел. Но я бродяга не такого сорта. По мне, коли ушел, так и не приходи.

-- Но врожденные чувства, мистер Джордж, замечает дедушка Смолвид.

-- К двум первым порукам... Гм, говорить мистер Джордж, качая головою и куря спокойно: - Нет, я тоже же из такого сорта.

Дедушка Смольвидь, после последняго оттрясыванья, все спускался и спускался в своих креслам, так-что теперь он, на больше ни меньше, как связка платьев с голосом внутри, требующем Юдифь. Является эта гурия, оттрясывает старика по своему способу и он велит ей остаться при себе. Как кажется, он боится утруждать своего посетителя, готового, по первому призыву, подать ему помощь очень-энергически.

-- А! замечает он, прийдя опять в свое нормальное состояние: - если бы вы, мистер Джордж, пришпорили капкана, вам было бы очень-нехудо. Еслиб тогда, когда вы пришли в первый раз сюда, вследствие наших объявлений, то-есть, я подразумеваю объявления моего приятеля в Сити и некоторых других, которые отдали свои капиталы под залоги и мне позволяют также упомянуть о моем ничтожном капиталишке, так, еслиб тогда вы нам пособили, вы бы, мистер Джордж, маху не дали.

дать маху, как вы говорите, отвечает мистер Джордж, куря уже не так спокойно, как прежде, потому-что присутствие Юдифи наложило на него очарование - только не любовного рода, под влиянием которого он постоянно смотрел в ту сторону, где стояла она: - но вообще-то я очень-доволен, говорит мистер Джордж - что ничего не вышло.

-- Отчего же, мистер Джордж? отчего же, чорт возьми! говорит дедушка Смольвид с полным выражением отчаяния.

-- По двум причинам, товарищ.

-- По каким же это причинам, мистер Джордж, по каким причинам, чорт возьми?

-- Нашего друга в Сити? насмешливо говорит мистер Джордж и спокойно прихлебывает из стакана.

-- Пожалуй хоть его. По каким же это причинам-то?

она или он: - вы, джентльмены, хотели меня одурачить. Вы печатали в объявлении, что мистер Гаудон (пожалуй, хоть капитан Гаудон, если это вам лучше нравится) имеет узнать нечто в свою пользу.

-- Ну, что ж? говорит старик сухо и отвратительно.

-- А то, говорит мистер Джордж, продолжая курить: - что ему не очень было бы полезно сидеть в тюрьме по милости целой стаи лондонских ростовщиков.

-- А почем знать? Может-быть, некоторые из его богатых родственников уплатили бы за него деньги, или по-крайней-мере поручились бы за него, и внесли бы проценты. А между-тем он оставил нас в дураках. Он задолжал вам всем большие суммы денег. Я бы лучше согласился удавить его собственными руками, чем выпустить его из рук. Когда я сижу здесь и думаю о нем, говорит старик, подымая кверху свои безсильные десять пальцев: - так мне приходит сильное желание его удавить... и, в быстром порыве гнева, он мечет подушку в голову безответной мистрисс Смольвид; но подушка счастливо минует беднягу и пролетает мимо.

-- Нечего мне говорить, начинает снова кавалерист, вынув на минуту трубку изо рта и обращая опять взор свой от полета подушки к трубке, которая почти вся докурилась: - нечего мне говорят, что он жил шибко и разорялся в-пух. Я несколько дней был рядом с ним и видел, как он летел сломя голову в пропасть. Я был при нем, когда он был болен и здоров, богат и беден. Я не раз останавливал его руку, когда прийдя, в бедственное состояние, он прикладывал пистолет к своему виску.

-- Да, частей было бы много, отвечает хладнокровно кавалерист: - во всяком случае было время, когда он был молод, полон надежд и красив; и я радуюсь, что в дурные дни я не дал ему возможности прибегнуть к отчаянному поступку. Вот первая причина.

-- И вторая причина, я чай, не лучше этой? ворчит старик.

-- Не знаю. По-крайней-мере она положительнее. Еслиб я хотел его найдти, то я должен был бы отправиться на другой свет. Он был там.

-- Почему вы это знаете?

-- Почему вы знаете, что его не было здесь?

-- Не теряйте хладнокровия, как потеряли деньги, говорит мистер Джордж, спокойно выколачивая трубку. Он уж давно перед этим утонул - я в этом уверен. Он бросился за борт, умышленно или неумышленно - не знаю. Может-быть, друг ваш в Сити знает. Знаете ли мистер Смольвид, что эта за песенка? прибавил он, насвистывая и настукивая такт по столу пустой трубкой.

-- Это погребальный марш. Под его звуки хоронят солдат. Вот и конец. Теперь если ваша прелестная внучка - извините мисс - будет так добра и спрячет трубку на два месяца, то за следующий раз нам не прийдется покупать новой. Прощайте мистер Смольвид.

-- Так вы думаете, что ваш друг в Сити засадит меня, если я не уплачу в срок? говорит кавалерист, смотря на мистера Смольвида сверху вниз, как великан.

-- Да, друг мой, от него все станется, отвечает старик, смотря на него как пигмей.

Мистер Джордж смеется и, взглянув на мистера Смольвида и поклонившись сморщенной Юдифи, выходит из двери, гремя воображаемыми саблею и шпорами.

-- Чтоб тебя проклятого!... говорят старик, гримасясь на затворящуюся дверь: - я тебя, пса, скручу. Попадешься ты мне под-руку.

гименея как два забытые стража черной сменой.

Пока два верные сожителя дежурят на своем посту, мистер Джордж идет по улицам тяжелым и крупным шагом, с очень нахмуренным лицом. Восемь часов и день быстро клонятся к концу. Он останавливается у Ватерлооского Моста, читает афишу и решается зайдти в Астлиский Театр. В театре он очень восхищается прыжками лошадей, ловкостью и силою наездников. Критическим взором смотрит на оружие; недоволен сражениями, изобличающими вполне-плохое знание фехтовального искусства, но глубоко сочувствует поэму. В последней сцене, когда король сицилийский становится на колесницу и, соглашаясь благословят двух влюбленных, распростирает над ними знамя любви, веки его глаз умасляются слезою.

По окончании пьесы, мистер Джордж опять переходит реку и направляет стопы свои к той замечательной части города, которая примыкает к Сенному Рынку и Лейстерскому Скверу и служит притягательным фокусом двусмысленных иностранных отелей и двусмысленных иностранцев, боксеров, учителей фехтования, скороходов, старого фарфору игорных домов, выставок и огромного запаса лохмотьев и существ, невидимых днем. Проникнув в самое сердце этой части города, он достигает, через двор и выбеленный ход, до большого кирпичного здания, состоящого из голых стен, пола, потолочных балок и потолочных окошек. На лицевом фасаде, если только это здание имело лицевой засад, написано крупными буквами:

ДЖОРДЖ
ГАЛЕРЕЯ ДЛЯ СТРЕЛЬБЫ В ЦЕЛЬ И ПРОЧ.

для истинно-великобританского боксерства.

Сегодня вечером, однакожь, ни одно из этих упражнений не приводится в действие в галерее для стрельбы в цель и прочее. В ней так мало посетителей, что виден всего один только малорослый, грубый человечек с широкой головой. Он лежит на полу и спит.

Маленький человечек одет, как оружейный мастер, в фартуке и фуражке из зеленой шерсти; руки его закопчены пороховым дымом и грязны. Неподалеку от него стоит грубой работы стол с клещами и винтом, где он работал. Он очень-малорослый человек с скомканным лицом и, судя по испещренной, посинелой щеке его можно полагать, что ему достался раз-другой выстрел испытанного стрелка.

-- Филь! говорит кавалерист спокойным Голосом.

-- Все в порядке! отвечает Филь, ползя к его ногам.

-- Шестьдесят выстрелов из ружья и двенадцать из пистолета. И цель! Филь испускает стон при воспоминания.

-- Запирай, Филь!

Филь идет исполнить приказ. Судя по его походке, видно, что он хромоног, однакож, может двигаться быстро.

могло, коснулось рук его; и если не оторвало и не обломало его жальцев, по-крайней-мере скрючило, покрыло норой и скривило замечательным образом. Видно было, что он очень-силен и ворочал тяжелые скамейки, так, как-будто не имел никакого понятия о значении веса. У него есть странная привычка: ходить не прямо по галерее и подходить к тем предметам, в которых нуждался, не так, как обыкновенно это делается; напротив, он прихрамывал и лавировал, шмыгая спиною по стенам; таким-образом на всех четырех стенах видна была сальная полоса, которая называлась в просторечии: Филькин пут.

ларя, помещенного в углу, два матраца и все нужное для постелей. Стащив все в противоположный конец галереи, как кавалерист так и Филь устроивают себе ночные логовища.

-- Филь! говорит хозяин, подходя к нему без сюртука и жилетки и имея самый воинственный вид: - тебя, говорят, нашли под воротами, а?

-- В канаве, говорит Филь: - ночной караульщик споткнулся на меня.

-- Так страсть к бродяжничеству приходит к тебе, как следует, по порядку.

-- Совершенно как следует, говорит Филь.

-- Спокойной ночи, хозяин!

Филь даже и до постели не может дойдти прямо: он находит необходимым ошмыгать спиною две продольные стены галереи и потом уж нырнуть в свой матрац. Кавалерист, пройдясь два и три раза на разстоянии ружейного выстрела, поглядев на месяц, сквозь потолочное окно, прямою дорогою отправляется в матрацу и ложится спать.